Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

XV

Симион сделался настолько невыносимым, что Аглае решила от него избавиться. По правде говоря, она не очень верила в его безумие и считала это притворством с целью досадить ей. Мысль поместить мужа в санаторий была отвергнута ею с негодованием:

– На какие средства содержать его в санатории? Есть у него что-нибудь за душой?

– У него есть пенсия, – заметил Стэникэ.

Ч– то ты сказал? Пенсия? А я и дети на что будем жить?

В действительности у Аглае было немалое состояние, скопленное как раз из средств Симиона, которого она систематически лишала всяких удовольствий. В конце концов Стэникэ весьма осторожно предложил поместить Симиона в богадельню, но предупреждал, что может открыться, что у старика имеются средства (хотя сам же брался выправить свидетельство о бедности), и вместе с этим намекал, что подобное решение вопроса тоже не выход из положения, так как мучительно сознавать, что твой муж находится в богадельне, – и так далее и тому подобное.

– Ну и что же? – с кислой миной проговорила Аглае.– Разве я довела его до такого тяжкого состояния? Пусть отправляется туда, куда привели его собственные грехи.

В одно из воскресений все было подготовлено, чтобы увезти Симиона из дому. Богадельня была предупреждена, и Вейсман взялся выполнить эту деликатную миссию. Старика должны были под каким-либо предлогом выпроводить на прогулку, затем, якобы для осмотра, отвезти в богадельню и там оставить. Видавший виды медик хорошо усвоил свою роль: разговаривая с Симионом, он уже заранее продумал несколько сцен, которые могут разыграться. Аглае собрала в чемоданчик кое-что из носильных вещей Симиона – самое рваное – и теперь ожидала в столовой прихода Вейсмана. Больше из любопытства, чем из симпатии к старику, все домашние – Стэникэ, Олимпия, Тити, Аурика —расселись в этой же комнате – на кушетке, на стульях вдоль стен, взирая на происходящее, как на представление. Время от времени из кухни соседнего дома прибегала Марина прямо как была, с испачканными в муке руками, и с наглым бесстыдством распахивала дверь. Симион ослабел, глаза его лихорадочно блестели, борода отросла острым клином. Он сидел за столом и жадно тянул из чашки молоко. Выпив все, он заглянул в чашку, понюхал и сказал:

– Здесь был уксус!

Аглае рассердилась:

– Ты с ума сошел! Какой уксус? Если здесь был уксус, так не пил бы! С какой это стати уксус?

– Христу люди дали выпить уксусу. Им питаюсь и я с той поры, как мне были знамения.

В глазах Симиона отражалась тревога и страдание, однако Аглае ничем не выказала жалости, не обронила ни одного ласкового слова, чтобы успокоить его. Наоборот, она все больше раздражалась:

– Слава богу, я кормила тебя, дармоеда, на протяжении долгих лет всем самым лучшим, что было, не видя от тебя никакой радости, а теперь ты заявляешь, что я дала тебе уксусу! Пусть в сердце недругов будет уксус!

– Были знамения! – еще громче повторил Симйон.

– Какие знамения, дорогой тесть? – спросил Стэникэ, подмигивая другим, словно психиатр, расставляющий ловушку больному. – Кто знает, может быть, он и прав. Надо его выслушать.

Симион показал высохшими пальцами на бороду.

– Бог дал мне свою бороду.

– Лучше бы ты немножко подстригся, а не ходил в таком страшном виде.

– Чтобы я подстригся? – резко воскликнул Симион, вскакивая со стула. – Никто не может прикасаться к господу Христу.

Аглая посмотрела на него с глубочайшим презрением, все остальные – более или менее спокойно. Только Стэникэ казался не то увлеченным представлением, не то расчувствовавшимся.

Возбужденный Симион принялся расхаживать по комнате, жестикулируя и разглядывая свою одежду. Из покрасневшего, словно от мороза, носа текло по усам. Он говорил быстро, лихорадочно:

– Еретики крадут у меня деньги. Все они объединились, чтобы мучить мое платье. Посмотрите на брюки (они были коротки), ведь совсем выцвели. Они распинают мое платье на кресте. Христа изгнали из мира, они убили Христа, мир остался без бога. Мне пишут ученики, а вы не передаете мне писем. Это безобразие, я буду жаловаться императору Цезарю. Вы у меня украли перчатки, Христос превратился в траву, и его склевали куры (во дворе были видны какие-то куры). Где мое пальто?..

– Это я у тебя украла деньги? – воскликнула возмущенная Аглае. – Я?

– Мама, – попыталась успокоить ее Олимпия, – не спорь ты с ним.

– Оставь меня в покое! Это я украла у него деньги! Деньги, – да простят меня дети, ты растранжирил с гулящими девками, это они довели тебя до такого состояния. Нет у тебя одежды? Что ж, это я должна была шить тебе одежду? На твою поганую пенсию? Другие в твоем возрасте бегают, работают, а не сидят, как трутни. У меня взрослые дети, а я не могу им свить гнезда. И вот, когда я пекусь о своей старости – уж не такая я теперь молодая, какой была когда-то, – ты мне отравляешь жизнь. Я погубила свою молодость ради тебя, подлец.

Разошедшаяся Аглае неожиданно расплакалась, громко всхлипывая, совсем как в прошлый раз Аурика. Потом она резким движением вытерла глаза, и лицо ее стало еще более злым. У Стэникэ на губах блуждала неопределенная улыбка.

«До чего же двуличная баба моя теща! – подумал он. – Яблочко от яблони недалеко падает. Так могла бы поступить и моя обожаемая Олимпия, будь я, избави бог, больным и старым. Гнусная семейка!»

– Мама, – сказал он вслух, – поберегите свое здоровье. Будьте благоразумны! Посмотрите, мы все здесь, с вами, и я тоже. Положитесь на меня, как на преданного сына. Мы сделаем все как можно лучше.

Симион, вдруг став доброжелательным и забыв свой гнев, пророчески заговорил:

– Вскоре вы меня не увидите. Я уйду туда, где ждут меня тысячи ангелов, чтобы одеть в золотые одежды!

Тити, прислонившись к печке, начал раскачиваться, а Аурика, стоявшая у окна, подрезала ножницами кожу вокруг ногтей. Наконец прибыл Вейсман. Пролетку он оставил дожидаться у ворот. Неосторожно предваряя план удаления Симиона, Аглае сказала:

– Симион, погляди-ка, пришел домнул доктор. Поезжай с ним, он тебя посмотрит и пропишет что-нибудь, чтобы ты выздоровел, а потом ты вернешься домой. Вы поедете в пролетке!

Симион подпрыгнул, как обезьяна.

– Какой доктор? Я не болен. Я самый здоровый человек. Я Человек и не умру во веки веков. Кто поклонится Мне и Отцу моему – спасется.

– Папа, – сочла нужным вмешаться Олимпия, – домнул доктор желает тебе добра, почему ты не хочешь с ним ехать?

Вся подсознательная враждебность Симиона к Олимпии пробудилась снова:

– Я не желаю с тобой разговаривать! И не называй меня отцом, потому что я тебя не знаю. Ты мне не дочь! Дети мои те, кто следует за мной и поклоняется мне.

– Я ваш истинный сын, потому что верю в ваше учение! – проговорил Вейсман.

Симион с любопытством взглянул на него и снова принялся кружить по комнате, как недоверчивая собака, обнюхивающая незнакомца. Уязвленная Олимпия не скрывала своей откровенной ненависти, так и светившейся в ее глазах. Аглае покачала головой и раздраженно сказала:

– Господи боже мой, извозчик ждет, это ведь денег стоит!

Вейсман мельком взглянул на нее, но можно было догадаться, насколько поразило его подобное бессердечие. Осторожный и вежливый по натуре, он, не выдавая своих чувств, быстро сообразил, что нужно сделать, чтобы вытащить старика из дома.

– Домнул профессор, – заговорил он весьма церемонно,– дамы пошутили, или здесь произошла ошибка. Я вовсе не доктор и пришел не для того, чтобы осматривать вас. Впрочем, мне и без того известно, что вы здоровы,– об этом все говорят. Я явился к вам, будучи привлечен вашей репутацией... ученого...

Симион перестал ходить по комнате, он впивал слова Вейсмана, повернувшись к нему, хотя его блуждающий взгляд не мог остановиться на каком-нибудь одном предмете. Слово «профессор» и уважение студента польстили ему, хотя Вейсман употребил этот титул совершенно случайно, совсем не зная рода занятий Симиона.

– Люди слышали о моем учении? – серьезно спросил Симион.

– Вы меня спрашиваете, слышали ли они? Да кто же не знает великого, великого... (Вейсман не знал его фамилии.)

– ... пророка Туля, – подсказал Стэникэ.

– Вот именно! – подхватил студент.

– И чего от меня хотят люди? – величественно спросил Симион.

– Чего хотят? Чтобы вы явились к ним, просветили общество, вывели заблудших на верный путь.

Симион немного подумал и заупрямился:

– Не пойду. Миссия моя на земле окончилась. Испив желчи и уксуса, я был распят в моей одежде, теперь я должен встретиться с ангелами.

– Домнул Туля, – взмолился Вейсман, – а я-то зачем явился? Ангелы ждут вас. Клянусь честью. Они прислали со мной карету, чтобы доставить вас. Посмотрите, вот кони!

Симион бросил блуждающий взгляд в окно и увидел тощих кляч, которых извозчик украсил, сунув им за уши цветы.

– Крылья у них есть? – спросил он.

– Как не быть, домнул Туля! По двенадцать крыльев у каждого коня.

Симион стал нерешительно прохаживаться по комнате, потом снова заупрямился:

– Не поеду! Ангелы сами должны явиться сюда, чтобы вознести меня и усадить по правую руку от Отца. Вы меня не проведете. Дьявол лукав и принимает разные обличья.

Раздосадованный Вейсман почесал в затылке. Он ощупал задний карман брюк, где у него лежала коробочка со шприцем «Рекорд» и ампулами морфия, отозвал в сторону Стэникэ и что-то прошептал ему на ухо, в то время как Симион тревожно наблюдал за ним. Вейсман и Стэникэ прошли в соседнюю комнату и вернулись оттуда через несколько минут. Вейсман держал в руке шприц с морфием, а Стэникэ – клочок ваты, намоченной в спирту, запах которого разнесся по всей комнате.

– Домнул Туля, маэстро, – почтительно проговорил студент. Я знаю одно средство, для того чтобы ангелы пришли побыстрее. Мы сделаем вам небольшой укол в руку, совершенно незначительный, вот этим, и вы немедленно погрузитесь в чудесное состояние.

Симион в ужасе отшатнулся. К счастью, у Стэникэ нашлись убедительные слова.

– Я очень сожалею, что вы себя так ведете, – заговорил он с притворным отчаянием, – мне кажется, что вы не тот, за кого себя выдаете. Христос был пригвожден к кресту, а вы не позволяете себя уколоть даже иголкой. Какой же вы святой?!

Подавленный этими доводами, Симион остановился, не говоря ни слова, а Вейсман быстро снял с него пиджак и сделал укол, прежде чем старик успел опомниться. Стэникэ потер место укола ватой, в то время как Симион, на которого уже стал действовать наркотик, с недоумением смотрел на свою руку.

– Не хотите ли вы украсть мою руку, так же как укоротили мою одежду? – подозрительно спросил он.

– О нет! – любезно запротестовал Вейсман. Одурманенный Симион опустился на стул, мутный взгляд его был устремлен вдаль. Он казался счастливым. – Ну как вы теперь себя чувствуете?

– Хорошо чувствую, прекрасно, чувствую здоровье во всем теле.

– Разве я вам не говорил? – сказал Вейсман, глядя через окно на пролетку, где потерявший терпение извозчик хлопал бичом. – Подумайте как следует! Народ вас ждет, почему же вы не хотите сойти к нему? Впрочем, каждый святой удаляется на некоторое время в пустыню, в келью, чтобы очиститься. Если хотите, мы отвезем вас в прекрасный монастырь, где вы будете размышлять в полнейшем одиночестве. Туда никто не является, кроме ангелов в белом облачении, по утрам, в девять часов, и вечером. Маэстро, ваше место там!

– И там пустынно?

– Клянусь честью! Там более пустынно, чем в Фиванде [22].

Взъерошенная голова прильнула к окну. Это была Марина, которая подсматривала с улицы. Расчувствовавшийся Симион позволил Стэникэ и Вейсману взять себя под руки. Его быстро, пока он не передумал, посадили в пролетку. Никто из находившихся в доме не выразил никакого сожаления. Только Аглае все больше нервничала, видя, как затягивается эта сцена. У раздосадованной Олимпии так и не разгладились на лбу гневные складки. Тити покачивался у печки, а Аурика заботливо занималась своими ногтями. Извозчик хлестнул лошадей, и колеса запрыгали по булыжной мостовой. В это время Симион обернулся и, словно охваченный внезапным волнением, воскликнул, показывая пальцем:

– Смотри-ка, акация какая большая выросла!

– Ладно, – испуганно проговорил Стэникэ, – посмотрим на нее, когда вернемся, – и махнул извозчику, чтобы тот погонял лошадей.

После их отъезда Аглае надела фартук, позвала Аурику и Олимпию, а также служанку и начала вытаскивать все вещи из комнаты Симиона. Она свернула его постель и выбросила в чулан, кинула в огонь все бумаги, которые нашла, оставшуюся одежду вышвырнула на помойку, обмела стены и велела вымыть пол. Комната превратилась в своего рода гостиную.

– Вот здесь будете располагаться вы, когда придете ко мне, – заявила она Олимпии. – Хоть немного прибрала в доме, а то он совсем превратился в конюшню!

С этого дня Аглае больше не упоминала имени Симиона и ни разу не выразила сожаления, что его нет. Через несколько дней явился Вейсман и сказал, что было бы неплохо послать старику кое-какие вещи и денег. Аглае удивилась и заявила, что ему было дано все, что полагалось. Задетый этим, студент напомнил, что он потратился на извозчика. Действительно, так оно и было, потому что Стэникэ сказал, будто у него нет денег и Аглае вернет эту сумму Вейсману, как только тот потребует. Однако Аглае сделала вид, что не верит ему.

– Странно, – проговорила она, – мой зять говорил, что он все уплатил. Я его спрошу, и если это не так, я с удовольствием отдам вам.

Раздосадованный Вейсман ушел и больше уже не требовал денег. Феликсу, которому он все это рассказал, стало так стыдно, что он прибегнул к обману. Он дал коллеге десять лей, побожившись, что получил эти деньги от Стэникэ, который якобы упомянул имя Вейсмана, но он, Феликс, второпях не понял его объяснений. Вейсман недоверчиво улыбнулся.

– Принимаю твою версию, – сказал он, – потому что в кармане у меня ни гроша. Но знай, что женщина, ради которой ты выбрасываешь десять лей, не стоит такой жертвы. Что же касается старика, то он уже ни на что не годится. У него общий паралич и к тому же совсем неинтересный. Самый обычный с клинической точки зрения. Его даже не хотели принимать в богадельню.

После отъезда Симиона Аглае очень изменилась. Она стала одеваться в самые модные платья, ходить в город за покупками, приглашать в дом приятельниц. И странное дело, на Аурику и Олимпию она уже не обращала внимания. Все ее заботы были направлены на Тити, которому она покупала новые костюмы, подарила золотые часы, давно изъятые у Симиона, и даже выдавала карманные деньги. Она старалась теперь выходить в город вместе с ним и впервые в жизни побывала в кинематографе, в зале «Минерва», где показывали «Башню в Несле» и комедию с Розалией в главной роли. Картины ей не понравились, и она утверждала, что от кино у нее болят глаза. В то же время она хвалила «Деву воздуха», которую видела как-то в театре, и даже просила Тити сообщить ей, если еще раз будут ставить эту пьесу. После кино она повела сына в «Пивной фургон», где с большим апломбом заказала пива, предварительно надавав кельнеру кучу бесполезных советов. Созерцание довольных людей, сидевших небольшими компаниями за другими столиками, вызвало у нее зависть.

– Посмотри-ка, – сказала она Тити, – люди развлекаются! Вот так и я должна была поступать в молодости. Но с кем я могла ходить сюда? Он шлялся по своим девкам, а я с вами возилась. Но что было, то было. Теперь я хочу, чтобы хоть ты жил по-другому, чтобы и я порадовалась возле тебя, потому что дочери, как только выйдут замуж, кроме мужей никого больше не видят. Ты должен меня слушаться, если хочешь, чтобы я сделала из тебя человека. Один раз ты поступил по-своему, ошибся и, думаю, теперь сыт по горло. Предоставь это дело мне, и я найду хорошую девушку с приданым, пусть даже немного постарше тебя. Даже лучше, если она будет старше. Теперь деньги – это все. Образованием ничего не достигнешь. Посмотрим, чего твой Феликс добьется со своей медициной. Женится на этой взбалмошной Отилии!

Немного поразмыслив, Аглае проговорила:

– Если бы он женился на Отилии, то, пожалуй оказался бы не таким уж дураком. Только она-то и не посмотрит на какого-то студентишку. Ей нужны помещики. Отилия тебе бы подошла. Она нахалка, но смела и вовсе не дурна. И ты получил бы немалое состояние от Костаке. Но ты все никак не можешь стать более решительным, более мужчиной, сколько я тебе ни втолковываю. В чем-нибудь другом вы все разбираетесь, позволяете себя окрутить какой-нибудь сумасшедшей, а вот прибрать к рукам такую девчонку, как Отилия, не умеете. Смеется она вам прямо в глаза. В мое время, когда мужчина и родители решали все, девушку даже и не спрашивали. Ну да ладно, теперь уж я не собираюсь тебе ее сватать. Одного только боюсь, чтобы этот греховодник Костаке не оставил ей всего состояния. А девушку я тебе найду, только слушайся меня.

Тити, не привыкший действовать самостоятельно, вечно одолеваемый своими эротическими вожделениями, с удовольствием, даже благоговейно слушал ее, восхищенный тем, что кто-то потворствует его тайным мыслям. Неведомо как Аглае близко сошлась с толстой женой Иоргу, которой весьма льстили ее визиты, потому что, несмотря на богатство, она принадлежала к более низкому социальному слою. С трудом передвигавшаяся доамна Иоргу приветливо принимала Аглае и Тити в своем доме, обставленном богато, хотя и без особой роскоши, и угощала немецкими пирожными, которые Аглае истребляла с удовольствием, расхваливая на все лады. Дочери Иоргу, Лучике, девочке с белокурыми косами, голубыми глазами, черными сросшимися бровями и прямым носиком, в наружности которой сочетались черты германской и греческой расы, Аглае приносила всякие безделушки, которым стремилась придать историческую ценность, сообщая каждый раз: «Это носили девушки в мое время!». Тити, к большому удовольствию Лучии, рисовал портреты с нее и доамны Иоргу. Достаточно сообразительная и живая, девочка была, однако, лишена всякого кокетства и, казалось, даже не подозревала, что мир делится на мужчин и женщин. Ела она с удовольствием, вежливо отвечала на вопросы и время от времени выбегала из-за стола, подпрыгивая то на одной, то на другой ножке. Аглае уточнила, сколько ей лет, подробно расспросила обо всем, что касалось девочки, и однажды высказала доамне Иоргу следующую мысль: – Мадам Иоргу, я бы на вашем месте в тринадцать лет выдала ее замуж. Когда девушке уже за восемнадцать, то, какой бы ни была она красивой и богатой, есть опасность, что она может остаться на родительской шее. Я уже на этом обожглась.

Было ясно, сколь бы это ни казалось нелепым, что в голове у Аглае засела идея, которую отчасти в шутку, отчасти всерьез выразил Стэникэ. Но как бы там ни было, этот вариант представлялся Аглае слишком отдаленным, и потому она стала принимать у себя в доме различных старух, тайно занимавшихся сводничеством, и с огромным удовольствием представляла им Тити.

– Мама, – заявила как-то раз Аурика, – ты заботишься о женитьбе Тити больше, чем о моем замужестве!

– А ты что же хочешь, чтобы я повесила тебя на шею какому-нибудь мужчине? Можешь делать все, что тебе вздумается, только помалкивай.

Аурика всхлипнула в носовой платок, но тут же затихла и вновь погрузилась в свои эротические грезы.

Не было никакого сомнения в том, что Аглае хотела возобновить добрые отношения с дядей Костаке. Стэникэ было поручено начать переговоры.

– Нехорошо, – говорил он Костаке, – когда родственники ссорятся между собой. Вы знаете, что об этом уже толкуют люди. К тому же вы в таком возрасте! Рука руку моет, а обе вместе – лицо. Избави бог, вдруг у вас в чем-нибудь возникнет необходимость, понадобится помощь, вдруг заболеете. А мы тут как тут, мы вас не оставим, можете не беспокоиться. Ну кто лучше, чем сестра, может угадать желания брата? Ну, посердились и хватит, все это пустяки. Не стоит из-за детей заходить слишком далеко. Может быть, вина и не ваша, вполне согласен. Я даже признаю, что ошибку допустила теща. Она не должна была оскорблять Отилию. Но видите ли, она теперь одинока, несчастна, дядя Симион болен, подумайте сами.

Дядя Костаке иронически взглянул на Стэникэ и наконец проговорил:

– И... и что же ты хочешь от меня? Зачем суешь нос не в свое дело?

Эти слова сбили Стэникэ с толку. Испугавшись, как бы ему самому не поссориться со стариком из-за распри, к которой он не имел никакого отношения, он тут же переменил разговор.

Аглае как-то остановила на улице Феликса, хотя он после происшествия с Тити не переступал порога их дома, давая этим понять, что сердится. Она спросила его о здоровье, невинно удивилась, почему он не заходит, справилась о его делах, о самочувствии Костаке, поинтересовалась, хорошо ли они с дядюшкой Костаке питаются и заботится ли о них Марина.

– Видишь ли, – сказала она совершенно неожиданно, – Отилия была немного рассеянна, но на ней держался весь дом. Она давно не писала?

Однажды в доме Костаке появилась Аурика. Сладким, вкрадчивым голосом она сообщила, что Аглае хочет «что-то» сказать Костаке и просила его зайти после обеда.

– Ну, говори! – сказал старик.

– Я не знаю, – защищалась Аурика. – Это мама хочет с вами поговорить.

– Пусть она скажет тебе, чего ей нужно, а там видно будет, – ответил Костаке, моргая.

Аглае стала уделять много внимания своему здоровью. Она вообразила, что у нее ревматизм, какие-то явления артрита, и узнала, что лечение иодом теперь, в теплое время года, было бы весьма подходящим, особенно в виде впрыскиваний. Доамна Иоргу, лечившаяся подобными уколами, поведала ей, что Вейсман, хотя и молод, делает их хорошо и дешево. Ей рекомендовал его один врач, прибегавший к его помощи. Аглае была вынуждена вызвать через Феликса Вейсмана и вернуть ему деньги, которые он потратил на извозчика. Все же она уговорила его удовольствоваться только пятью леями, потому что, втолковывала она ему, он молод и как бы совершал прогулку на извозчике, к тому же сделал доброе дело, помог больному старику. Беседуя с Вейсманом, который чисто профессионально сводил разговор к Симиону, Аглае избегала упоминать имя мужа и специально выбирала слова, чтобы дать понять, что между нею и стариком нет ничего общего. Когда Вейсман предложил навестить Симиона, Аглае ответила:

– Как хотите! Можете это сделать из жалости к несчастному.

Ее отношение к Симиону, как заметил Вейсман, сводилось к фразе «Чем так, лучше смерть» или, в другом варианте: «И юноши умирают на заре жизни, а вот несчастного старика господь не может прибрать».

– Знаешь, ты только не сердись, – сказал Вейсман Феликсу, когда они оба ясным июньским утром прогуливались под руку по Шоссе Киселева, – но такой отвратительной женщины, как твоя тетка, я еще не видел.

– Она мне вовсе не тетка. Я даже не могу сказать, в каких родственных отношениях мы состоим. Почти ни в каких.

– Она просто баба, настоящая стерва, могу поклясться. Муж ее спятил бы и без всякой болезни. Теперь он счастлив, окруженный ангелами. И это не частный случай. Так будет совершенно неизбежно – подчеркиваю: не-из-беж-но – со всяким, кто женится. Моногамный брак, – Вейсман вновь сбился на парадоксы, в которые верил,– это фальшивый, противоречащий природе институт. Зоология нас учит, что самец никогда не фиксируется, разве только на краткий период. Мужчина, живущий с одной женщиной, фактически теряет мужское начало. Несколько лет, самое большее до тридцати, пока женщина ощущает сексуальную потребность, жена является существом, которое может быть грациозным и покорным. Потом, против общего мнения, женщина становится холодной и деспотичной. Исчезнувшая сексуальность оставляет после себя, как и потухший огонь, тяжелый дым: социальные амбиции, неравную любовь к детям, скупость. Большое число так называемых деловых мужчин не что иное, как невольные жертвы своих жен, достигших того возраста, когда у женщин начинают расти усы и волосы на ногах – признак регресса органов внутренней секреции. Самую изысканную девушку ты можешь любить, можешь прославлять, но если хочешь, чтобы она осталась неизгладимой в твоей памяти, беги от нее. В античном мире только куртизанка была по-настоящему уважаемой. Моя возлюбленная, о которой я тебе говорил, была интеллектуальная девушка, то есть обладала зрелым умом, она понимала, какой крах ожидает ее, и хотела, чтобы мы покончили с собой. Женщина, какая бы она ни была, если она любит мужчину, она бежит от него, чтобы остаться в его памяти светлым видением. Отилия, должно быть, умная девушка. Из того, что ты мне говорил, я заключаю, что она тебя любит.

Феликсу было неприятно, что имя Отилии упоминается другим. И вообще весь этот разговор, касавшийся столь интимных вопросов, ему не нравился, и он опустил голову. Его забавляла запальчивость, с какой Вейсман излагал свою антиматримониальную теорию, но осторожность не позволяла ему верить в нее. Живость товарища увлекла его поначалу, так же как и его проповедь, и перед лицом столь неистово развиваемой теории он сам себе показался мальчишкой. Однако теперь, когда он тщательно все обдумал, ему стало казаться, что Вейсман говорит банальности. Весьма деликатно он высказал ему это.

– В сущности, ты излагаешь то, что так часто говорится в шутку, только у тебя получается более остроумно: не женись на женщине, которую любишь. Но прав ли ты, спрашиваю я себя. Моя так называемая тетка, Аглае, является, таким образом, продуктом семьи. Но ведь и брат ее, дядя Костаке, мой опекун, так же жаден и лишен родственных чувств. Меня удивляет, что все здесь в Бухаресте, как я вижу, лишены чувства кровного родства. В семье, в которой я живу, один подстерегает другого и считает каждого способным ради денег на любую подлость. Я не могу вообразить любовь без постоянной близости любящих. Что любовь постепенно превращается в нечто иное, это я признаю. Но существует инстинкт брака, и потому-то все, кто исповедует твою теорию, в конце концов все-таки женятся.

Вейсман выпустил руку Феликса и быстро повернулся к нему:

– Готов расписаться в ложности того, что ты сказал. Здравый смысл твоих слов изобличает принципиальное и ловко скрытое заблуждение. Существуют укоренившиеся привычки, которые заменяют инстинкты. Дай возможность закону устраниться из области любви, и ты увидишь, как исчезнет и инстинкт.

Вейсман, любитель жарких споров, ожидал ответной реплики. Но у Феликса не было никакого желания дискутировать на эту тему. Буйная зелень и ясное небо придали его мыслям совсем иное направление. Он спрашивал себя, где теперь находится Отилия, что она делает, о чем думает. В душе у Феликса царила полная безмятежность, и мания Вейсмана теоретизировать по всякому поводу глубоко удивляла его. Он любил Отилию, это вне всяких. Но ему даже в голову не приходило проверить, что же лежит в основе этого чувства, отдать себе отчет в том, есть ли смысл вообще любить девушку. Благодаря воспитанию и книгам, прочитанным им до сих пор, он считал, что любовь – это такое чувство, которое у всех людей ищет одинакового воплощения в браке. Слова Вейсмана казались ему каламбурами из журнала «Муравей». В душе Феликса прочно укоренились весьма твердые принципы. Придумав какой-то предлог, он расстался с Вейсманом, вернулся домой и заперся в своей комнате. Спор пробудил в нем воспоминания об Отилии. Для него существовал только один вопрос: любит ли она его. В этом он все больше и больше сомневался. Но у него не было никаких сомнений в том, что он любит Отилию и имеет право ее любить, что бы там ни случилось через десять-двадцать лет в силу изменчивости женской натуры. Поэтому, чтобы укрепить себя самого в торжестве этого чувства, он взял ручку и написал в тетради:

«Я люблю Отилию».

Затем он принялся расхаживать по комнате. Бросив взгляд в окно, выходившее на соседний двор, он увидел сцену, которая заинтриговала его. Аглае, одетая в пальто, осторожно вышла из дому и направилась к воротам. Вскоре выглянула Аурика, тоже одетая. Приоткрыв дверь, она следила за матерью. Когда та исчезла за углом, Аурика быстро подбежала к воротам и подождала там некоторое время. Потом и она выскользнула на улицу. Феликс решил, что Аурика выслеживает мать. От Стэникэ, явившегося на другой день с таинственным видом к нему в комнату, Феликс узнал, чем было вызвано это преследование. Стэникэ осторожно прикрыл дверь и заговорил так, словно речь шла о вопросе, имеющем важное значение для всего человечества. А дело заключалось в следующем: у Аглае были кое-какие драгоценности, главным образом золотые браслеты, уже вышедшие из моды, но, во всяком случае, имеющие какую-то ценность. Аурика привыкла считать, что они предназначены ей. С некоторых пор Аглае стало казаться, что в доме слишком много барахла, которое заполняет комнаты. Она продала кое-что из мебели, швейную машину и желала избавиться и от других вещей. Аурика держалась за все домашние вещи как за свое будущее приданое. Уменьшение их количества повергло ее в ужас. Она чувствовала себя покинутой, преданной и втихомолку плакала целыми часами. Аглае вовсе не испытывала к ней никаких враждебных чувств, но она считала себя хозяйкой всего имущества и ее раздражала роль простой хранительницы добра своих детей, которую хотели ей навязать. Кроме того, она полагала, что девушке достаточно иметь дом и какое-то приданое в деньгах, а остальное – это забота ее будущего мужа. Она пыталась втолковать Аурике, что мужчины желают теперь иметь в доме современные вещи и что поэтому все ее претензии бессмысленны. Аглае считала, что Тити больше нуждается в ее участии, потому что женщины безголовы и не смогут создать ему таких условий, как в родительском доме. Ее старания были направлены на то, чтобы дать Тити все, что она могла, вопреки привычному представлению о том, кому предназначается приданое. В разговорах с Тити с глазу на глаз она сообщила ему, что думает женить его по своему вкусу – на женщине, которая будет послушна, будет жить вместе с ней, чтобы на этот раз она могла действительно помогать им руководить всем хозяйством. Тити заранее предвкушал это заманчивое будущее и стал занос* чив с остальными. Это выводило из себя Аурику и Олимпию, которые начали его ненавидеть и злословить о нем. Побуждаемый этими же чувствами, Стэникэ сообщил Феликсу:

– Понимаете, этот молчальник процветает! У моей тещи немало денег, я это пронюхал. А вы знаете, как глуп этот Тити? Феноменально! Он слабоумный, круглый идиот! Можете не сомневаться, я все разузнал. У него нет абсолютно никакого таланта. А вас все хвалят, мы все признаем ваш ум. Не поймите меня превратно, но по сравнению с вами Тити все равно что навозный жук возле чистопородной лошади.