Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Джордже Кэлинеску

ЗАГАДКА ОТИЛИИ

George Cг linescu

ENIGMA OTILIE

Роман

Перевод с румынского

Д. ШПОЛЯНСКОЙ и Ю. КОЖЕВНИКОВА

Издательство Иностранной Литературы (И * Л)

Москва 1959

Редактор Е. БАБУН

Художник М. Данилова

Технический редактор М. П. Грибова

Корректор С. E . Заболотная

Подписано к печати 2/ II 1959 г.

Сдано в производство 5/ III 1959 г.

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Москва, Ново-Алексеевская, 52

Типография № 2 им. Евг. Соколовой УПП Ленсопнархоза

Ленинград, Измайловский пр., 29

I

В начале июля 1909 года, вечером, около десяти часов, с улицы Святых Апостолов на улицу Антим вышел юноша лет восемнадцати в школьной форме. Он нес чемодан, не слишком большой, но по-видимому, тяжелый, потому что он перекладывал его из одной руки в другую. Лето выдалось сырое и дождливое, на пустынной улице было прохладно и, словно в лесу, шелестела листва, временами Бухарест был похож на большое село, и во всех дворах, особенно в оградах церквей, росло множество старых деревьев. Ветер с мерным шумом незримо раскачивал их пышные кроны, и только заметив, как то померкнут, то вновь заблещут звезды, прохожий мог догадаться, что высоко над его головой колышутся густые зеленые шатры. Молодой человек шел мимо домов, и там, где позволял слабый свет фонарей, внимательно вглядывался в номера. Его черный форменный китель был туго стянут в талии, наподобие военного мундира, а жесткий, очень высокий, воротник и фуражка с широкой тульей придавала, ему мужественный и не лишенный элегантности вид. И хотя выбивавшиеся из-под фуражки длинные пряди волос делали продолговатое, совсем юное лицо почти женственным, смуглая кожа и античная линия носа невольно изменяли первое впечатление. Судя по тому, как юноша в поисках нужного номера растерянно переходил с одного тротуара на другой, он никогда не видел дома, который теперь разыскивал.

Лампы в домах были погашены, а кое-где покрыты матовыми стеклянными шарами. Безлюдная улица казалась погруженной в сон. Во мраке она имела причудливый вид. Здесь не было ни одного чересчур высокого дома и даже двухэтажные попадались крайне редко. Самое неожиданное смешение стилей в архитектуре домов (как правило, построенных, зодчими итальянцами), чрезмерно большие по размерами здания окон, до смешного огромное сочетание греческих фронтонов и стрельчатых арок из крашеного дерева, обвалившаяся штукатурка, покоробившиеся деревянные все это казалось карикатурой на итальянскую улицу

Около монастыря, через дорогу, находился дом с еще освещенными окнами. Перед домом стояла запряженная парой белых лошадей великолепная коляска; на козлах свесив голову на грудь и держа в руках вожжи, сидел кучер в своем длинном, присборенном сюртуке. Юноша с тяжелым, похожим на бочонок, чемоданом сравнялся с коляской, оглядел ее и остановился, поставил свою ношу на землю. Дом был двухэтажный, окна низкого первого этажа, заклеенные обветшавшей бумагой, походили на церковные витражи. Верхний этаж смотрел на улицу четырьмя нелепо высокими окнами, увенчанными готическими розетками; но над каждой розеткой был выведен маленький греческий фронтон, который поддерживали две консоли. Крыша выступала над фасадом широким навесом, опиравшимся на консоль, отделенные друг от друга кессонами, – все в самом классическом стиле, но и консоли, и фронтоны, и кессоны были выкрашены коричневой масляной краской. Во многих местах штукатурка потрескалась и облупилась, а из расселины между домом и тротуаром нахально выбивалась сорная трава. Справа высокая, немного завалившаяся назад, ржавая решетка ограждала двор, и там, во тьме, смутно виднелась такая густая листва и такое множество деревьев, что прохожему двор мог показаться бескрайним лесом. Большие двухстворчатые ворота ограды были скреплены цепью, но маленькая калитка оставалась открытой. Юноша с минуту подумал, потом взял чемодан и вошел в калитку, однако, дойдя до входной двери, он все же не решился подняться по двум каменным ступенькам и правился в глубь двора посмотреть, не найдет ли он кого-нибудь в комнатах для прислуги. Он заметил, что дворовый фасад дома выше, чем парадный, и что вдоль каждого этажа идет застекленная галерея; на верхнем этаже горела керосиновая лампа, а все остальное было погружено в темноту. Молодой человек снова вернулся к парадному входу и стал размышлять, каким образом сообщить о своем появлении. Подойдя ближе к двери, он не обнаружил звонка, а стучать ему показалось бесполезно, да так оно и было на самом деле. Покоробившаяся и потрескавшаяся от жары и сырости, покрытая пузырями коричневой краски дверь в виде огромного готического окна тянулась от двух каменных ступенек, стертых так, что они стали покатыми, почти до самого навеса. Круглые стеклянные окошечки не были завешены, их покрывала вековая пыль, на которой дождь и бездомные улитки оставили свои следы. Но делать было нечего и юноша, нажав на мягко поддавшуюся щеколду, потянул гигантскую дверь, которая к его ужасу с грозным скрипом почти сама собой двинулась на него. Он робко ждал, что, услышав шум, живущие в доме люди прибегут вниз. Но ничего подобного не случилось, и юноша вошел, постаравшись как можно плотнее закрыть страшную дверь. Теперь он сделал удивительное открытие: костяная ручка колокольчика висела тут, внутри. Но он не осмелился сразу же позвонить, потому что его поразил вестибюль, который в высоту занимал оба этажа. Два боковых марша деревянной лестницы образовывали нечто вроде пирамиды, на верхушке ее гипсовый Гермес – довольно изящная, но выкрашенная отвратительной коричневой краской копия античной скульптуры – держал, как кадуцей, керосиновую лампу со стеклянным колпаком в виде звезды. Эта лампа не горела, и вместо нее тускло озаряла помещение спускавшаяся с потолка другая лампа, с хрустальными подвесками. Человека, обладающего эстетическим вкусом, удивило бы здесь намерение достичь античной грандиозности при помощи совершенно не соответствующих этой цели материалов. Деревянная лестница, у подножия которой стояли две вырезанные из дуба детские фигуры в манере эпигонов Донателло, претендовала на классический стиль. Для того чтобы гармонировать с ней, стены должны были быть настоящего мрамора или по крайней мере подделкой под мрамор, а их грубо оштукатурили, расписали по трафарету от руки под помпейские фрески и, что выглядело особенно наивно, имитировали порфир зелеными и красными брызгами. Неумелый декоратор, вместо того чтобы украсить гирляндами и использовать для создания перспективы весь объем вестибюля, поделил его на две части, по этажам, самым убедительным образом доказав отсутствие пропорции в плане. Вдобавок потолок был отделан в романском стиле, с кессонами. В этом причудливо разукрашенном вестибюле, стены которого были покрыты длинными извилистыми трещинами, веяло холодом и разрушением. В конце концов юноша, собравшись с духом, дернул ручку колокольчика, и тогда сверху, словно из обширного пустого пространства, где слабо отдается эхо, донеслось какое-то металлическое тявканье. Для стоявшего внизу незнакомца время тянулось мучительно долго; наконец послышался раздражающе медлительный скрип лестницы, которая точно изнемогала под непомерной тяжестью. Когда тот, кто вызвал этот устрашающий треск, оказался внизу, юноша с изумлением увидел худенького, немного сутулого человечка. Он был совершенно лыс, и поэтому его лицо, тоже лишенное растительности, казалось квадратным. За выпяченными, пожелтевшими от табака губами виднелось только два зуба, торчавшие, как обломки костей. Человек, почтенный возраст которого не поддавался более точному определению, смотрел вопросительно и явно недовольно, хотя и улыбался, показывая свои два зуба, и время от времени медленно мигал, точь-в-точь как рассерженная резким светом сова.

– Дядя Костаке? – отважился вымолвить юноша и застенчиво переспросил: – Здесь живет домнул [1] Константин Джурджувяну?

Старик опять заморгал, как бы не поняв вопроса, пожевал губами, но ничего не ответил.

– Я – Феликс, – прибавил озадаченный таким приемом юноша. – Его племянник.

Очевидно, лысому наскучили вопросы, он еще раз мигнул, что-то пробормотал и вдруг хрипло, почти шепотом, распространяя запах табака, быстро проговорил:

– Не-не-не знаю... Здесь никто не живет... Не знаю... Юноша был ошеломлен, он стоял неподвижно, ожидая какого-нибудь разъяснения. Но старик поглядел на него, мигнул, глухо сказал с той вежливой решительностью, с какой выпроваживают посетителя: «Доброй ночи!» – и стал подниматься по отчаянно скрипевшей лестнице. Юноша, совсем сбитый с толку, машинально взял чемодан, вышел в готическую дверь, потом в ржавую калитку, миновал все еще храпевшего кучера и растерянно побрел по улице.

Недоумение молодого человека покажется нам как нельзя более естественным, если мы узнаем, кто он такой. Его звали Феликс Сима, и он лишь час назад прибыл в Бухарест из Ясс, где учился в лицее. Окончив лицей и сдав экзамены на аттестат зрелости, он приехал к своему опекуну Костаке Джурджувяну. Этот Джурджувяну, которого Феликс дома привык называть дядей, был зятем скончавшегося в прошлом году отца юноши. У доктора Иосифа Сима, отставного военного врача, в последнее время не осталось никого из кровной родни. Единственная его сестра, жена разыскиваемого Феликсом Костаке Джурджувяну, давно умерла. Сам доктор тоже овдовел лет десять назад и держал сына по большей части в пансионах и интернатах. Умирая от долгой, изнурительной болезни, Иосиф Сима испытывал удовлетворение при мысли, что сын уже взрослый и как-то обеспечен материально – кроме некоторой денежной суммы доктор оставил Феликсу довольно старый, но солидный доходный дом на улице Лэпушняну в Яссах. Для управления всем этим имуществом доктор Сима назначил опекуна – своего зятя Джурджувяну. В течение целого года «дядя Костаке» вел все дела Феликса, связанные с лицеем: платил за его обучение, писал ему письма, а Феликс в свою очередь сообщал опекуну о себе. Впрочем, эти отношения возникли даже не из-за самой опеки: имена «дяди Костаке» и «кузины Отилии», считавшейся его дочерью, всегда были для Феликса символом самого близкого родства и упоминались в доме доктора чаще, чем какие-либо другие. Феликс еще ребенком видел Костаке Джурджувяну и познакомился с Отилией, тогда наивной девочкой. С тех пор прошло много лет, но каждый год, по большим праздникам и при некоторых других обстоятельствах, Феликс писал «дяде Костаке» и спрашивал, как поживает «кузина Отилия», а Отилия в письмах к «дяде Иосифу» справлялась о «кузене Феликсе». Каким образом, юный сын доктора и Отилия в своей корреспонденции сделались близкими друзьями, и при встрече им не оставалось ничего другого, как поддерживать установившиеся между ними в письмах отношения.

Поэтому понятно, в какое замешательство пришел Феликс: он твердо помнил номер дома, в котором жили «дядя Костаке» и «кузина Отилия». Переписка с Отилией привела к тому, что Феликс решил сразу же после окончания лицея продолжать образование в Бухаресте, поселившись у своего дяди-опекуна на улице Антим. Он заблаговременно известил родственников письмом о своем приезде, а теперь вдруг услышал столь необычный ответ. Феликс старательно рылся в памяти, желая проверить, нет ли тут какого-нибудь недоразумения, но ошибки произойти не могло – номер дома был правильный. Он стал искать подальше дом с тем же номером «бис», потом ему пришло в голову, что, быть может, во дворе дяди есть еще и другие жильцы. Но он хорошо знал, что Джурджувяну домовладелец и не сдает квартир, да к тому же любому жильцу было бы известно имя хозяина.

Феликс машинально шел по направлению к улице Ариоаней, размышляя об этом странном происшествии, которое занимало его гораздо больше, чем вопрос о том, где он будет ночевать. Вдруг в его памяти всплыло чье-то лицо. На маленькой визитной фотокарточке светло-коричневых тонов был изображен господин с большой лысиной, с очень выпуклыми глазами, толстыми губами и тоненькой черной ниточкой усов. Эта карточка стояла на письменном столе отца, и неизвестно почему Феликсу казалось, что этот человек должен красть маленьких детей, хотя он прекрасно знал, что это фотография «дяди Костаке». Несмотря на то, что человек на скрипучей лестнице выглядел гораздо старше, он всем своим обликом как две капли воды походил на дядюшку с фотографии. Феликс был потрясен, его наивная душа впервые в жизни изведала горестный опыт: неужели «дядя» не пожелал принять его? Но почему? Конечно, Феликс просто не сумел ничего как следует растолковать. Может быть, письмо не дошло, может быть, не ждали, что он приедет так поздно вечером. Но ведь он достаточно ясно сказал: «Я – Феликс!» Обуреваемый сомнениями, юноша все же решительно повернул обратно, после недолгого колебания снова вошел во двор, оттуда в вестибюль и дернул проклятый колокольчик, который зазвенел наверху, как разбившаяся вдребезги стеклянная ваза. Последовало тягостное ожидание, затем лестница пронзительно заскрипела, и снова появился лысый старик.

– В чем дело? – шепотом спросил он с таким удивленным видом, точно никогда в глаза не видел молодого человека.

У того от волнения сдавило горло и сердце бешено заколотилось в груди. Но прежде, чем он успел собраться с силами, чтобы ответить, сверху донесся чистый, звонкий голосок:

– Папа, да ведь это Феликс!

Феликс взглянул вверх так, словно перед ним отверзлись небеса, и увидел возле выкрашенного коричневой краской Гермеса овальную головку молодой девушки, обрамленную спускающимися до плеч локонами. Тогда старик, с самым невозмутимым видом, не пытаясь даже объяснить свое прежнее поведение,' поморгал и, дыша на Феликса табаком, сказал ему все так же шепотом:

– Бери чемодан и иди наверх!

Поднявшись по скрипучей лестнице, они очутились в какой-то комнате, похожей на переднюю – юноша не успел ее осмотреть, он заметил только, что вся мебель покрыта чехлами из ткани дымчатого цвета. Хрупкая девушка, одетая в очень широкое платье, с большим кружевным воротником, туго стянутое в талии, радушно протянула ему обнаженную тонкую руку. Феликс пожал эту руку и на секунду ему захотелось ее поцеловать, но прежде, чем он решился на это, девушка выдернула свои пальцы и взяла его под локоть.

– Как я рада! Как я рада, что ты приехал! – оживленно заговорила она. – Я Отилия.

Заметив, что юноша не очень горячо откликнулся на ее слова, она спросила, вглядываясь в его лицо:

– Разве ты не рад?

– Да, конечно, – робко ответил Феликс, неприятно удивленный тем, что не видит никого, кто взял бы у него из рук чемодан.

Отилия повела его за собой, старик плелся сзади. Феликс вошел в очень высокую комнату, которая, словно палуба парохода, плывущего по Северному морю, была наполнена густым, едким табачным дымом. Посредине стоял круглый стол с большой керосиновой лампой под стеклянным матовым абажуром, а вокруг стола сидели за игрой в табле две женщины и мужчина. Когда открылась дверь, они подняли головы, и каждый по-своему проявил любопытство. Старик подошел к ним и занял свободный стул, а Отилия подвела Феликса к столу и представила.

– Вот Феликс, – сказала она, остановившись перед мужчиной, который как раз в этот момент бросил кости, но сейчас же повернулся и быстро протянул юноше руку. Это был господин лет пятидесяти, довольно плотный, но не тучный; тонкая кожа и подстриженные по-английски усы с проседью облагораживали его мясистое и румяное, как у купца, лицо. Тянувшаяся по жилету тяжелая золотая цепь с брелоком, костюм из добротной ткани, едва уловимый аромат духов и табака, тщательно расчесанные на прямой пробор, хотя и жидкие волосы – все это заставляло забывать о немолодом возрасте и дородности.

– Паскалопол, – отрекомендовался он с учтивостью превосходно воспитанного человека и, разглядывая юношу, задержал его руку в своей. Он смотрел на Феликса без особой сердечности, даже с оттенком скрытой иронии, но вежливо сказал: – Значит, вы и есть тот Феликс, о котором нам столько рассказывала домнишоара [2] Отилия!

– Он сын доктора Сима из Ясс, – шепотом объяснил старик, потирая руки и глуповато хихикая.

– Да-да-да, – подтвердил Паскалопол, видимо силясь что-то припомнить, я выпустил руку Феликса, любезно улыбнувшись и показав находящиеся в полном порядке зубы.

Отилия подвела Феликса к старшей из женщин – даме приблизительно одних лет с Паскалополом, с черными, красиво причесанными на японский манер волосами. У нее был желтоватый цвет лица, тонкие злые губы, острый с горбинкой нос, изрезанные глубокими морщинами, запавшие щеки. Одета она была в шелковую блузу с множеством мелких складочек, заколотую у ворота большой костяной брошью и стянутую в талии кожаным поясом, из-за которого выглядывали цепочка и дужка золотых часов." Эта дама, игравшая с Паскалополом в табле (остальные наблюдали за ними), несколько походила на старика – у обоих были выпуклые глаза с тяжелыми веками. Дама подняла голову и испытующе оглядела Феликса с головы до ног, протянув ему полным достоинства жестом руку для поцелуя.

– Хм! Да ты совсем взрослый, – ворчливо произнесла она хрипловатым, громким голосом.

– Он поступает в университет, Аглае, – бессмысленно усмехаясь, пояснил старик. Голос у него был какой-то неприятный, тусклый.

– Да?! – чуть удивилась дама, возобновляя игру.

– Это тетя Аглае, папина сестра, – сообщила Отилия Феликсу, видя, что он немного растерялся.

– Откуда ему меня знать! – сказала Аглае. – Когда умерла его мамаша, он был совсем маленький. С тех пор я его не видела. Ты помнишь его, Аурика?

Шокированный вульгарным словом «мамаша» и фамильярностью, с какой эти почти чужие люди говорили о его семье, Феликс робко взглянул на ту, которую звали Аурикой, – девицу лет тридцати, с такими же выпуклыми, как у Аглае, глазами. Ее длинное лицо оканчивалось острым подбородком, вокруг головы с широкими висками были обвиты в два ряда косы. Она сидела, опираясь локтями о стол, сжав голову ладонями, и следила за игрой. Когда Феликс подошел, она с жадным любопытством подняла на юношу глаза и протянула к его губам согнутую руку.

– Это кузина Аурелия, – пояснила Отилия.

Имена показались Феликсу смутно знакомыми, но он не мог припомнить, видел ли он когда-нибудь этих особ. Ему чрезвычайно мешал чемодан, который он так и не успел никуда поставить и по прежнему держал в руке. Представив Феликса, Отилия отпустила его и, опершись о стул Паскалопола, спросила:

– Как дела?

– Плохо, домнишоара Отилия, – ответил он, с томным видом повернув к ней голову.

Покинутый Отилией, Феликс, не зная, как выйти из странного положения, в которое он попал, отошел в глубь комнаты, где в полутьме виднелась обитая красным плюшем кушетка. Поняв, что все о нем забыли, он наконец поставил чемодан на пол и сел. Рядом послышался кашель. Юноша испуганно вздрогнул и тут только заметил, что за столиком, по соседству с ним, сидит еще кто-то. Это был пожилой человек с обвисшими усами и жиденькой клочковатой бородкой, с платком на плечах и в зеленых шлепанцах. Он не поднимал головы, руки его ритмично двигались над столом. Безмолвно посмотрев на Феликса и совершенно выцветшими глазами, он опять: опустил взгляд. Немного привыкнув к темноте, Феликс с изумлением увидел, что господин в платке вышивает разноцветной шерстью по тонкой, натянутой на маленькие пяльцы ткани.

– Скверные кости! – проворчала Аглае. И, помолчав, спросила: – Костаке, а у кого будет жить мальчик?

– У нас! – отозвалась Отилия. Она покачивала ногой, примостившись на краешке кресла, Джурджувяну и обхватив левой рукой его голову. Старику это явно доставляло удовольствие.

– Вот как? – удивилась Аглае. – Я и не знала, Костаке, что ты устраиваешь сиротский приют.

– Но у Феликса есть доход, – запротестовала Отилия. – Правда ведь, папа?

– Е-е-есть!– невнятно пробормотал дядя Костаке, заискивающе заглядывая в глаза Отилии, смахнувшей с его костюма пушинку.

– Значит, вы берете его на пансион, – заключила неумолимая Аглае. – Отилии будет с кем развлекаться, вы как полагаете, Паскалопол?

Паскалопол чуть закусил верхнюю губу и слегка изменился в лице, затем бросил кости и примирительно сказал:

– Какая вы насмешница, кукоана [3] Аглае.

Отилия пересела со стула дяди Костаке к Паскалополу и снова принялась раскачивать ногой. Ее присутствие вдохновило Паскалопола, он стал играть энергичнее, сделал несколько быстрых ходов, потом, убрав со стола руки, сказал звучным, как у всех полных людей, голосом:

– Еще партию!

Пока Аглае бросала кости, Паскалопол созерцал Отилию. Сидя все так же на краешке его стула, она поправила жемчужную булавку в галстуке гостя, легонько встряхнула его за плечи, ласково, почти по-матерински, глядя на него. Посмотрев на белые в кольцах руки Паскалопола, она вдруг пришла в восторг.

– Ах, какое красивое кольцо! Я его еще не видела.

Хотя палец был достаточно тонок, кольцо, надетое на кончик мизинца левой руки, очевидно, не пришлось впору владельцу. Кольцо было простое, но в оправе из мелких жемчужин, точно сердцевина в венчике цветка, сверкал прекрасный сапфир, изящно

обвитый несколькими золотыми листиками. Паскалопол поспешно снял его с пальца,

протянул Отилии и с театральным воодушевлением, какого трудно было ожидать от человека пожилого, воскликнул:

– Прошу вас принять его!

Отилия надела кольцо на безымянный палец и восхищенно сказала, подняв руку к лампе:

– Оно великолепно! – Подойдя к дяде Костаке, она обняла старика за плечи и поднесла кольцо к его глазам. – Правда, папа?

Выпуклые глаза старика алчно взглянули на кольцо, а толстые губы прошептали:

– Бери! Он тебе его отдает.

Во взорах Аглае и Аурики блеснули молнии.

– Как тебе не стыдно, Костаке! Отдайте кольцо, может быть, это какое-нибудь воспоминание.

Отилия без возражений протянула кольцо Паскалополу. Но он схватил ее за руку.

– Прошу вас, примите кольцо. Я принес его именно для вас, но позабыл отдать. Вы говорили, что сапфир приносит вам счастье.

С этими словами Паскалопол надел кольцо на палец Отилии и поцеловал ее руку возле локтя.

– Послушайте, Паскалопол, – вырвалось у разозленной Аглае, – играете вы или нет? Я вижу, вы больше заняты девушками. Симион, – крикнула она, бросив взгляд в глубину комнаты, – а ты что там делаешь? Почему не идешь спать?

Закутанный в платок человек с бородкой, который продолжал вышивать, изредка поглядывая на Феликса, что-то буркнул в ответ.

Снова начали падать кости. Всеми забытый, усталый Феликс рассматривал окружающих. Отилия с самого начала поразила его. Он не мог еще сказать, как относится к ней, но она возбуждала в нем доверие. На вид девушке было лет восемнадцать-девятнадцать. Локоны, обрамлявшие ее смуглое лицо с коротким носом и ярко-синими глазами, и кружевной воротник делали ее похожей на девочку. Но ее стройное тело с удлиненными благородными линиями было лишено худобы и истощенности угловатой Аурелии и двигалось плавно и свободно, со спокойной и уверенной грацией женщины. Дядя Костаке не сводил с нее глаз, и все его безволосое лицо сияло, когда гибкие руки девушки обнимали его. Было ясно, что решающее слово в доме принадлежит Отилии и Костаке во всем покоряется ей. Несмотря на это, Отилия не сделала ни одного жеста, который можно было бы назвать дерзким, не произнесла ни одного необдуманного слова. И все-таки, как ни ребячливо держалась она с Паскалополом, Феликсу не нравилась непринужденность их отношений. Отилия пробудила в его душе новые, уже давно зревшие чувства. До сих пор у него никогда не было задушевных отношений с женщинами. Его мать умерла давно, когда он еще учился в начальной школе и был слишком мал, чтобы понимать ее духовный мир. Она была болезненной, раздражительной женщиной и постоянно лежала на кушетке, читая книгу и отдавая через полуоткрытую дверь приказания слугам. За несколько недель до смерти она исчезла из дому, и теперь Феликс догадывался, что его отец, доктор Сима, поместил ее в какой-то санаторий. После ее отъезда доктор каждый день угрюмо, в полном молчании обедал вместе с сыном и, только прощаясь, гладил его по волосам, спрашивал, здоров ли он, не нуждается ли в чем-нибудь. Однажды доктора Сима целый день не было дома, а слуги обходились с Феликсом как-то особенно почтительно, словно соболезнуя ему. Доктор вернулся поздно вечером, бледный, утомленный, одетый во все черное. Он подозвал к себе сына, взял обе его руки в свои и серьезным тоном сказал ему:

– Ты, Феликс, уже достаточно взрослый и рассудительный мальчик, и поэтому я могу сообщить тебе бесконечно грустную весть. Твоя мать никогда больше не вернется домой, твоя мать умерла.

От печальной торжественности этих слов доктор побледнел еще больше и сильно стиснул руки ребенка, желая удержать его от бурной вспышки горя. Но неопытная душа Феликса не могла постичь всего значения этой вести. Он понял только, что в доме происходит что-то необычное, и опустил голову. Доктор продолжал:

– Завтра ты скажешь домнулу учителю, что больше не будешь ходить в школу. Ты поступишь в пансион.

Всю ночь Феликса терзало гнавшее от него сон, неведомое ему раньше беспокойство. Это было не горе в прямом смысле слова, не страх, а тревожное ожидание чего-то неизвестного, которое охватывает человека накануне отъезда навсегда в далекую страну.

На следующий день Феликс, с крепом на рукаве, вошел в класс и в ожидании учителя сел, не снимая пелерины, на скамью.

– Моя мама умерла, – объяснил он удивленному соседу по парте.

– Умерла твоя мама? – изумился тот, как будто это событие как-то возвышало Феликса.

– Да.

– У Сима умерла мать! – пискливо объявил сосед всему классу.

Ученики столпились вокруг Феликса, глядя на него с жадным любопытством.

– И ты больше не будешь ходить в школу?

– Нет.

Дети были слишком малы, чтобы испытывать какое-то сочувствие к Феликсу. Их только ошеломила его привилегия– не ходить больше в школу. Когда вошел учитель, скромный человек с изнуренным лицом, вечно подтягивавший свои чересчур длинные брюки, ученики, не дожидаясь его вопроса, объявили:

– У Сима умерла мать!

Учитель взволновался, молитвенно сложил руки и подошел к скамейке Феликса, а ребята, вместо того чтобы разойтись по своим местам, окружили их.

– Что ты говоришь?! Бедный мальчик! Какое несчастье! И ты теперь не будешь посещать нашу школу?

– Нет.

– Я очень сожалею. Какое несчастье...

Уважение, с которым к нему относились окружающие, превратило смутную глубокую печаль Феликса в некую гордость тем, что он является предметом всеобщего внимания. Учитель ласково сказал ему:

– Тебя, верно, ждет отец. Передай доктору Сима, что я искренне скорблю. Какое несчастье, мой мальчик!

И протянув Феликсу руку, учитель повел его к двери с той осторожностью, с какой ведут паралитика. Восхищенные школьники следили за Феликсом без тени грусти. А он смотрел на них молча, он был занят своим новым положением и сам не мог определить, что же именно он испытывает.

Только через несколько лет, встречая на улице своих товарищей в сопровождении матерей, Феликс начал размышлять о не успевших проснуться в нем эмоциях, оборванных в том возрасте, когда он еще не отдавал себе в них отчета. Глядя на старую фотографию матери, он пытался возродить утраченное чувство, оживить давние воспоминания. Но все было тщетно – фотография по-прежнему оставалась изображением какого-то далекого, едва знакомого существа.

В интернате его товарищи говорили о женщинах не иначе, как тайком и с непристойными смешками, а служанки, единственные существа женского пола, которых он видел вблизи, были задиристы и остры на язык. Впервые девушка с такой милой простотой, с такой сердечностью взяла Феликса под руку, впервые он испытал вспышку до сих пор таившихся под спудом чувств и ощутил укол ревности, увидев, что Отилия держится так со всеми.

Кости со стуком падали на стол, четыре головы тесно сдвинулись вокруг лампы. У игроков вырывались только относящиеся к игре восклицания, дядя Костаке радостным смехом встречал каждую удачу, а Аурика, подперев лицо ладонями, наблюдала за игрой и порой бросала взгляд на Феликса. Перед Джурджувяну лежал кисет, старик то и дело доставал оттуда табак и скручивал сигареты; склеивая их, он сильно высовывал язык и таращил глаза. Готовые сигареты он складывал в большую жестяную коробку. Чуть поодаль на столе лежала груда игральных карт, из чего можно было заключить, что табле была лишь минутным развлечением, своего рода разминкой. Так, однообразно и напряженно, протекло больше двух часов; никто не отходил от стола, о Феликсе совсем забыли. Наконец Паскалопол, последний раз бросив кости, откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.

– Кукоана Аглае, я предложил бы приняться за карты!

Дядя Костаке поднялся и с озабоченным видом тщательно собрал и отложил в сторону кости, а Аглае взяла колоду карт, перетасовала ее и положила посредине стола, предлагая кому-нибудь снять.

– Кто будет играть? – спросила она.

Аурелия кивком выразила желание принять участие в игре. Аглае сделала вид, что ищет что-то в сатиновой сумочке, потом стала шарить по столу и наконец испуганно сказала:

– Вот так история! У меня нет ни гроша. Костаке, не найдется ли у тебя немного денег, чтобы мне не ходить домой?

Костаке в испуге затряс головой.

– Н-н-нет! – пробормотал он.

Паскалопол вынул объемистое портмоне из красного сафьяна и извлек оттуда четыре большие серебряные монеты по пяти лей.

– Извольте, кукоана Аглае!

На миг Аглае как будто стало неприятно, но она тотчас же согласилась:

– Хорошо, когда кончим – рассчитаемся.

Пока Аглае сдавала карты четырем игрокам (себе, Аурике, Костаке и Паскалополу), Паскалопол взял сигарету и вставил ее в толстый янтарный мундштук. Отилия чиркнула спичкой и поднесла ему огня. Аглае тоже захотелось курить, и Паскалопол со своей обычной поспешностью предложил ей сигарету. Костаке удовольствовался корявой самокруткой собственного производства. Даже Отилия, на которую просительно взглянул Паскалопол, взяла сигарету и, сидя на краешке стула гостя, затянулась. Над столом снова повисли густые клубы дыма, которые растекались из освещенного пространства в темноту, подобно быстрым грозовым тучам. Четверо партнеров начали игру, обмениваясь короткими фразами, непонятными Феликсу, не знакомому ни с одной карточной игрой. Положение казалось ему безвыходным. Если бы он был обычным гостем, он простился бы и ушел. Но он был «дома». Он устал, ему страшно хотелось спать. Аурелия играла молча, карты брала с осторожностью и иногда поглядывала на Феликса. Вдруг она сказала:

– Отилия, может быть, домнул Феликс голоден? Отилия вскочила со стула Паскалопола.