Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

– Что же делать?

Некоторое время дядя Костаке раздумывал, посасывая сигарету, потом как будто решился:

– Я тебе дам деньги, но по-попозже. Я их еще раз пересчитаю, сведу как следует все счета. А тебе передам завтра-послезавтра, когда ты сюда придешь. Ты знаешь, где они – вот здесь, под тюфяком. Сейчас я чувствую себя хорошо, я здоров, может, я найду рабочих и даже дом построю, как умею.

Старик снова завернул банкноты в газету, перевязал бечевкой и с помощью Паскалопола положил под тюфяк. Через некоторое время помещик, видя, что больше ничего сделать нельзя, ушел. Открывая дверь, он столкнулся со Стэникэ. Дядя Костаке обрушился на адвоката:

– Ты чего подслушиваешь у дверей? Не нужны мне шпионы в моем собственном доме! Пусть каждый сидит у себя. Ты, что, думаешь я здесь деньги держу?

Стэникэ сделал оскорбленный жест и выразительно посмотрел на Паскалопола.

– Вот видите, какой вы, дорогой дядюшка – ведь, откровенно вам сказать, я вас по простоте душевной чту как родного дядю. Я только что пришел, только-только, чтобы посмотреть, как вы себя чувствуете, ведь люди мы, а не звери. Вот видите, я не сержусь на вас, наоборот. Ваша живость – признак здоровья. Долой врачей-идиотов! Лучше вставайте с постели и пойдем прогуляемся, нужно поразмять кости, выпить стакан хорошего вина. Может, вы не хотите тратиться, у вас нет дома денег? Это бывает. При всей моей бедности я могу достать, услужу вам, ведь вы самый платежеспособный человек в мире.

При этих словах испуг, написанный на лице старика, почти совсем исчез.

– Когда мне понадобится, я у тебя попрошу, – заныл он. – Дома у меня нет денег, кроме тех, что были в коробке. Я попрошу у тебя, если не смогу выйти в город.

Не отвечая ему, Стэникэ повернулся к Паскалополу и сказал:

– Посмотрите, домнул, какая прекрасная осень, в иные годы в это время уже шел снег. Все меняется, даже климат!

Но помещик взмахнул на прощанье тростью и вышел.

Сидя в коляске, Паскалопол долго раздумывал, опершись подбородком на серебряный набалдашник трости, изображавший голову борзой собаки. Старик, как всегда, вел себя благородно и был полон добрых намерений, но проявлял хитроумие скупца, когда заходила речь о материальной стороне дела. Может случиться, что он умрет прежде, чем решит обеспечить Отилию. Он, Паскалопол, готов ради Отилии пойти на все, вплоть до самопожертвования, и в свою очередь пользуется хотя и не совсем осознанной, но верной ее любовью. Он бы хотел видеть ее своей женой или дочерью. Пусть даже ни тем, ни другим, он был согласен на любое положение, лишь бы иметь право находиться с ней рядом. Паскалополу пришла было в голову необычная мысль о фиктивном браке, при котором Отилия сохраняла бы полную свободу. Он смог бы по крайней мере пройтись хоть раз в неделю под руку с этой грациозной девушкой. Но разве можно сейчас, когда старик чуть не умер, окружать вниманием Отилию, ставя ее этим в неловкое положение, вызывая сплетни со стороны других? Если дядюшка Костаке ничего не оставит девушке, то он, Паскалопол, не сможет опекать и поддерживать ее, словно дочь, не сможет удовлетворять ее маленькие капризы, которым он до сих пор потворствовал на правах старинного друга дома, потому что Отилия будет воспринимать это как сострадание и пожелает жить на свои собственные средства. Просить ее выйти за него замуж было бы в этом случае неделикатно. Может быть, Отилия, привыкшая к роскоши, с отчаяния и согласилась бы в конце концов, но такой брак навсегда остался бы омраченным тенью принуждения. И он, Паскалопол, никогда бы не имел возможности понять, действительно любит его Отилия или лишь принимает его участие. Утешительной для него могла быть только дружба и любовь свободной девушки, имеющей собственное приданое. Тогда он мог бы в любое время пригласить ее в свой дом в гости, а у нее не было бы повода заподозрить его в принуждении или сострадании. Костаке во что бы то ни стало хотел оставить Отилии деньги. Триста тысяч лей – сумма значительная. Даже ста тысяч было бы достаточно, хотя бы для того, чтобы выйти замуж. Сто тысяч лей при пяти процентах дохода составят пять тысяч лей годовых, чего вполне хватило бы для такой девушки, как Отилия, которая может также давать уроки музыки. Но что, если старик будет все время откладывать передачу денег и как-нибудь ночью умрет? Ведь явится Аглае и найдет деньги. «Что за человек, что за человек этот Костаке!»

Паскалопол направился прямо домой, облачился в китайский халат, приказал принести бутылку «Виши». Выпив стакан воды, подсластив ее предварительно сиропом, он принялся расхаживать по комнатам, немного поиграл на флейте, исполнив с небольшими паузами менуэт D-dur-Di-vertimento Моцарта, потом обратился к своим счетным книгам, внимательно изучил их, опять стал ходить, заложив руки за спину, похлопывая ладонью о ладонь и тщательно обдумывая что-то, потом еще налил стакан «Виши». Наконец решительно подошел к бюро, на котором стояла пишущая машинка, и написал следующее письмо:

Бухарест, 9 октября 1910 года.

Местное.

В Аграрный банк

Прошу вас абсолютно конфиденциально открыть в вашем банке счет на имя Отилии Мэркулеску, переведя на этот счет с дебета моего счета 100 000 лей. Депозит этой суммы, надеюсь, будет обеспечен теми же 5%, как и мой депозит. Оставляю за собой право известить вас о сроке, когда вы сможете выплатить проценты или разрешить изъятие капитала владелице основной суммы, которую до того времени прошу ни о чем не ставить в известность. Происхождение кредита остается строго секретным. Буду иметь честь сделать лично некоторые пояснения.

С особым уважением

Леонида Паскалопол.

Леонида вынул листок из машинки, поставил подпись от руки, запечатал конверт, надписал адрес и отложил конверт в сторону. Потом взял другой лист, вставил в машинку и напечатал:

Бухарест, 9 октября 1910 года.

Местное.

В Аграрный банк

Настоящим уполномачиваю вас в срок, о котором вам будет сообщено мною лично или моим доверенным лицом, уведомить домнишоару Отилию Мэркулеску о наличии в вашем банке кредита в 100 000 леи и выплатить ей проценты или выдать вклад, полной владелицей которого она является, поскольку вклад сделан из сумм, доверенных мне, но по праву принадлежащих ей.

С особым уважением

Леонида Паскалопол.

Паскалопол запечатал и второй конверт, позвонил лакею, отдал ему первое письмо, чтобы тот отнес его в банк, и приказал вызвать к следующему дню адвоката. Потом взял флейту, уселся по-турецки на софу под лампадой и усердно начал выводить менуэт Моцарта.

Дня через два помещик отправился к старику с просьбой отпустить Отилию погулять с ним по шоссе, чтобы немного развлечь ее после стольких волнений. Скорее в шутку, чем всерьез, Паскалопол спросил дядю Костаке:

– Ну а когда же ты позовешь меня, чтобы передать приданое Отилии?

– Позову, позову, – проговорил Костаке, опустив глаза и свертывая сигарету.

– Послушай, Костаке, – пошутил Паскалопол, – ты боишься выпустить деньги из рук. Разве ты не слышал, что люди, которые еще при жизни делают себе гроб или заранее копают могилу, дольше не умирают? Избавь себя от этой заботы и живи, как молодой!

– Отдам, отдам, – бормотал старик. – Что ее – то ее.

– Это, конечно, так, – произнес Паскалопол, имея в виду счет в банке. А довольный Костаке улыбался, считая, что речь идет о пакете, лежавшем под тюфяком.

Сидя в коляске, помещик взял руку Отилии в свои ладони и заговорил полушутливо, полусерьезно:

– Я должен сообщить тебе кое-что весьма секретное с условием, что ты пообещаешь никому ничего не говорить. Костаке порядочный человек, как я и ожидал, и он намерен с моей помощью положить в банк для тебя более чем достаточную сумму. Все эти дома, эти развалины, тебе не нужны. Таким образом, ты будешь избавлена от столкновений с кукоаной Аглае, а не зная о существовании денег, никто не сможет ни в чем тебя упрекнуть. Он собирается это сделать, но ты знаешь, как тяжел на подъем Костаке, хотя у него и добрая душа. Все же я заполучил хороший аванс, и еще раз прошу тебя ничего не говорить ему, вообще никому не говорить, иначе ты все испортишь. Я получил от него сто тысяч лей, и мне поручено положить их в банк на твое имя. Сейчас ты не можешь воспользоваться ими, потому что, если люди узнают, что у тебя есть деньги, начнутся всякие пересуды. Костаке станут внушать, чтобы он тебе ничего больше не давал. Но ты сможешь воспользоваться этими деньгами, когда лишишься всякой другой помощи. Итак, теперь ты девушка независимая, с приданым, которым нельзя пренебрегать. Чего только не купишь на сто тысяч лей! Целое именье. Теперь я могу ухаживать за тобою на правах жениха, – галантно прибавил Паскалопол, целуя ей ладонь и тыльную сторону руки. – Теперь ты представляешь завидную партию. Если ты не хочешь принимать меня как претендента на твою руку, то я навсегда останусь добрым другом, который по-прежнему будет потворствовать всем твоим капризам и с которым ты будешь вести себя непринужденно. Ты можешь быть моей воспитанницей, мы можем блуждать с тобой по белу свету, как уже и прежде делали. Ты не будешь передо мной в долгу, потому что у тебя самой столько денег, сколько необходимо, чтобы прожить такой грациозной особе, как ты. Ты довольна?

– Бедный папа, – растроганно проговорила Отилия. – Я знала, что он прекрасный человек! Мне не нужно ни бана, но, я рада, что он думает обо мне. Сегодня вечером я ему сыграю на рояле!

А дома Феликс сидел за столом, подперев голову руками. Перед ним лежала тетрадь, в которую он, размышляя, как и Паскалопол, об Отилии, записывал следующие строки:

«Я обидел Отилию, беспрестанно говоря ей о покровительстве и о деньгах. Не нужно так хвастать своим состоянием, которого я ничем не заслужил, и колоть людям этим глаза. Я должен вести себя скромно и сдержанно, чтобы не подчеркивать тяжелого положения Отилии. Я должен сказать ей правду, что мне необходимо ее присутствие».

XIX

– Не знаю, что и делать с этим Костаке, – говорила Аглае за столом, когда собрались все домашние, в том числе и Стэникэ. – Никогда я так не злилась, как сейчас. Завтра-послезавтра, избави бог, помрет, потому что чего другого и ждать, когда у человека уже был удар, а я совсем не знаю, в каком состоянии у него дела. Ресторан он продал Иоргу, а как поступил с деньгами? Куда он их дел? Может, положил в какой-нибудь банк? Но кто об этом знает? А может, держит дома, в суматохе и украсть ведь могут. На Марину положиться нельзя, она украдет, не сморгнув глазом, я уже ее однажды накрыла. А ты, домнул, все хвалился, что, мол, обо всем разузнаешь, – обратилась она к Стэникэ, – а сделать, как я вижу, ничего не сделал.

– Должен признаться, – сказал Стэникэ, скромный как никогда, – я ничего не смог выведать.

– Потом хотела бы я знать, составил он завещание или нет. Но как это сделать, если он ничего не говорит? А вдруг я не найду завещания или кто-нибудь его украдет?

– В таком случае, дорогая теща, – сказал Стэникэ, – вы единственная законная наследница и получите все, то есть, я хочу сказать, все, что будет в наличии.

– Оставь ты меня в покое, – прикрикнула на него Аглае, как будто Стэникэ был виноват в том, что не оказалось завещания. – Дом будет мой, я и подумать не могу, что он попадет в чужие руки. Но деньги, денежки, которые Костаке собрал, продавая прекрасные дома, кому они достанутся?

– Отилике! – заявил Стэникэ невозмутимо и немного вызывающе.

– Прошу тебя, оставь свои шутки. На карту поставлено будущее, будущее детей и твоей Олимпии. Была б у тебя совесть, ты не смеялся бы.

– У меня нет совести! – шутливо воскликнул Стэникэ. – Весьма сожалею. Я стою на страже и днем и ночью, но невозможного сделать не могу. В конце концов, и у меня есть сердце, я гуманный человек, не могу же я пойти к старику и заговорить с ним о завещании и о наследстве! Это все равно, что спросить, какой гроб ему нужен.

Аглае не позволила себя разжалобить подобным проявлением гуманности и издала новый приказ:

– Ни на минуту не спускайте глаз с того дома. Кто-нибудь один пусть неотлучно стоит во дворе у забора – сейчас еще совсем тепло, словно летом; другой пусть время от времени заходит в дом и спрашивает Костаке, как он себя чувствует, не надо ли ему чего-нибудь. Смотрите, чтобы никто ничего не утащил из дому, чтобы не вынесла никакого свертка. Чуть что – немедленно зовите меня. Хорошо бы выведать у Костаке, но только осторожно, составил ли он завещание.

Тити, неспособный к дипломатическим маневрам, довольствовался тем, что отправлялся гулять на соседний двор, делая вид, что занят своими набросками, или являлся в дом и осматривал стены в комнатах, якобы собираясь сделать акварельную копию с картины или фотографии. Но дядя Костаке разрешал ему находиться только в столовой, а в другие комнаты отпускал лишь с Феликсом, чтобы они, взяв, что нужно, тут же возвращались обратно. Однажды старик от скуки попросил Тити рассказать, что тот видел в кинематографе, где сам он никогда не бывал. Тити, любивший рассказывать, начал:

– Сначала показывают колодец с воротом, потом приходит девушка с большим ведром, потом появляются старик и старуха, которые разговаривают между собой, потом показывают, как девушка тащит ведро, старуха кричит на нее, а старик бьет кнутом, потом показывают девушку, запертую в пустой комнате, как она ест корку хлеба, потом ночь, и девушка открывает окно.

– Что это? Что это значит? – спросил раздраженно Костаке. – Это вот и показывают в кинематографе?

– Да! – наивно ответил Тити.

– Если так, то это безобразие! – заключил старик и не пожелал больше слушать.

Ему и в голову не пришло, что Тити ничего не смыслит в фабуле фильмов и передает лишь чередование отдельных сцен, которые не в состоянии связать друг с другом, потому что даже надписей, сделанных на французском языке, не понимает. Когда фильм ему особенно нравился, Тити доставал себе программку с рисунками или фотографиями актеров из коллекции Патэ-Фрер и копировал их пастелью или акварелью.

Олимпия, заявившись в дом Костаке, только и могла сказать старику, что Аглае, Аурика и другие «так любят вас, дядюшка», но эти слова вызвали лишь недоверчивое ворчанье. Аурика толковала ему о трагедии несчастных девушек и рассказывала историю одной девицы «и некрасивой и неумной», которую богатый дядя одарил приданым, тем и помог ей выйти замуж. Костаке надрывно кашлял, сосал сигарету, но своего мнения об обязанностях дядюшек не высказывал. Аглае поняла, что серьезный вопрос должен быть обсужден ею непосредственно со стариком, и вот однажды, суровая, как судья, она уселась напротив него и произнесла следующую речь:

– Костаке, я должна поговорить с тобой как сестра, потому что, как я вижу, ты совсем не предусмотрителен. Мы уже люди пожилые, и надеяться нам не на что. Есть жизнь, есть и смерть, чего я могу еще ждать? Что завтра меня зароют в могилу? (Старик побледнел.) Человек с головой приводит свои дела в порядок, заботится и о своей душе. Избави бог, придет смерть, ты же помнишь, как ты тогда свалился...

– Оставь меня в по-покое, оставь меня в по-покое! – надрывно закричал старик на безжалостную Аглае.

– Чего тебя оставлять в покое, когда я правду тебе говорю! Умрешь, и никто не знает, где искать деньги, чтобы все справить по-христиански. Старые люди ходят в церковь, исповедуются, откладывают на похороны, загодя готовят чистое платье...

– Оставь меня в покое, я еще н-не умер! Уходи отсюда, не умер я еще! – вновь закричал мертвенно-бледный Костаке.

– Напрасно ты злишься. Я сестра и обязана посоветовать, как лучше сделать. У тебя есть имущество, есть дома, деньги. Я тебе сестра, но ничего не знаю о твоих делах. Где бумаги на твою недвижимость, куда ты положил деньги от продажи, какое у тебя имущество, какие обязательства – ничего не знаю. Может, кто-нибудь чужой заберет все, а я, сестра, не смогу и слова сказать, потому что ничего не ведаю. Подумай, у тебя есть племянники, есть Тити, которого надо поддерживать, пока он не встанет на ноги, Аурику нужно выдать замуж. Олимпия тоже еле перебивается. Откуда я на все это возьму средства? Сам знаешь, что у меня есть. Пенсия этого человека, которого я и по имени-то не хочу называть? Ведь это насмешка одна. Твой долг оставить все твоей семье. Ну отложи там две-три тысячи для этой девчонки, чтобы и у нее было что-нибудь, пока она не определится, ведь она уже на выданье. Ты ведь не обязан заботиться о девушке, которая тебе вовсе и не дочь. Я даже вообразить не могу, что ты поступишь по-другому. Но ты должен заранее все привести в порядок, рассказать мне обо всех своих денежных делах, чтобы я знала, откуда взять деньги, если вдруг понадобится. Бояться тут тебе нечего, никто не умирал от того, что приводил дела в порядок. Наоборот, я видала люден, которые причащались, составляли завещание, а потом жили себе долгие годы. Слушай, Костаке, скажи мне: составил ты завещание или думаешь составлять?

– Это мое дело, составил я его или нет, – сердито проговорил дядюшка Костаке.

Все попытки подобного рода оказывались бесплодными, и Аглае приходилось довольствоваться осторожными напоминаниями, что неплохо было бы старику «иногда подумать и о своей душе».

– Душа – это чепуха! – заявил Стэникэ перед всем семейством, собравшимся вокруг дивана дяди Костаке а день святого Димитрия. – Глупости, предрассудки, чтобы попы денежки загребали. Гнать их надо. Бросьте вы это. Мы живем в век прогресса и просвещения, над этим даже грудные младенцы смеются.

Аглае перекрестилась в знак протеста, а Олимпия казалась явно скандализованной, хотя и не была в состоянии привести какой-нибудь довод против Стэникэ. Дядя Костаке, жуя сигарету, был внимателен и хмур.

– Что такое душа? – вопрошал Стэникэ с торжествующей иронией – Скажите мне, что такое душа? Душа – значит дышать, то есть дыхание, anima, как говорили латиняне. Дышишь – имеешь душу! Больше не дышишь – превратился в прах. Вы хотите, чтобы у съеденного вами цыпленка не было души, а вы, дорогая теща, отправились бы в рай? Или мы все продолжаем жить после смерти, и червь и человек, или ничего этого вовсе нет. Но клянусь честью, у бога есть и другие дела, кроме того, чтобы хранить ваши души. Скажи им, – кивнул Стэникэ Феликсу,– что такое человек. Когда я был студентом, один мой приятель медик повел меня в морг при больнице. И что вы думаете? В маленьком домишке с большими окнами стояло несколько сосновых столов из тонких досок, слегка прогнувшихся посредине, в столе – дыра, а под ней – ведро. Какой-то человек быстро прокалывал спицей грудь и живот мертвеца. Кишки синие, как хорошо сложенные жгуты, ребра аккуратно отвернуты на обе стороны, а снизу на них жир. Потом я видел своими собственными глазами, как трупы грузили в фургон. Один держал за голову, другой за ноги. Раскачают и бросят наверх, как на бойне. Это и есть человек. Душа? Где душа? В голове? В груди? В ногах? В чем она, душа?

– Брось, Стэникэ, свои глупости! – упрекнула его Олимпия, показывая глазами на старика, которого такие разговоры явно волновали.

Но это только подлило масла в огонь. Упрямый Стэникэ разошелся еще больше.

– Могу вам сказать, куда вы отправитесь после смерти. Я видел, как выкапывали мертвеца, чтобы перенести в другое место. От него остались только одни кости, облепленные землей, да волосы, потому что они не гниют.

Дядюшка Костаке испуганно провел рукой по голове, но, не обнаружив на ней ни единого волоска, облегченно вздохнул, как будто избавился от смерти.

Но Стэникэ не долго предавался вольнодумству. Оставшись со стариком наедине, он впал в другую крайность. Невольно выдавая свои тайные мысли, которые поглощали его целиком, он нарочно старался говорить со стариком только о смерти:

– Дорогой дядюшка, религия имеет свой смысл, иначе за нее не боролось бы столько великих умов. Я раньше совсем не то говорил, но это чтобы попортить кровь моей теще, а в сердце своем, могу сказать откровенно, – я верую. Я видел людей науки, ученых, которые ходят в церковь. Так и знайте: религия и наука идут рука об руку, и каждая своими средствами, верой и разумом, утверждает могущество божества. С той поры, как умер Релишор, я глубоко все обдумал, вопрошал свою душу и понял: наша нация благодаря вере защитила себя от турок, татар и других врагов. Румын – православный христианин. Я румын и, следовательно, молюсь богу. И потом, знаете что? Существуют таинственные силы, которые не может постичь ни один ученый. Например, что мы такое перед всемогущим богом? Ничто! Я видел людей, стоявших одной ногой в могиле, которых все знаменитые врачи уже обрекли на смерть, а они вдруг воскресали благодаря молитве. Я казню себя за то, что не причастил своего ангелочка. Что еще можно сказать, если даже великие умы иногда пасуют перед тайною мирозданья и возвращаются к народной мудрости? В глубине души я всегда был православным христианином, а теперь осуществлю это на практике: буду поститься, соблюдать обряды и как просвещенный человек подам пример новым поколениям. Вы слушаете меня, дядюшка? Я хочу сообщить вам конфиденциально. Один старый священник, человек ученый, святой человек, поведал мне, что ничто так не укрепляет душу, как исповедь. Это великое таинство. Правда, я могу дать этому и научное объяснение. Хе-хе, Стэникэ не такой уж глупый человек, напрасно вы пытаетесь над ним подсмеиваться. Хотите услышать научное объяснение? Каждый человек в отличие от животного имеет моральное сознание, которое оказывает на него давление, как только он попытается сделать подлость. Например, я богатый человек, а другой из-за меня страдает, тогда моя совесть начинает работать помимо моей воли и отравляет мне кровь. Но едва я скажу духовнику: «Святой отец, я заставил такого-то человека страдать, я грешник», – и совесть облегчится, очистится кровь, честное слово! Вот поэтому-то старухи так долго и живут. Батюшка мне много еще чего говорил, и действительно, он прав: человек копит до определенного времени, а потом копить уже не имеет никакого смысла. Много вы еще проживете? Ну, скажем, пятнадцать-двадцать лет. («Завтра бы тебя закопать!» – подумал про себя Стэникэ.) У вас мет ни ребят, ни щенят, ни поросят! Так транжирьте, домнул, деньги направо и налево, гуляйте, кутите, это по-христиански, ибо благодаря вам будет жить и благословлять вас румынский купец. Впрочем, существует и экономический закон: богатство – это обращение капитала. Включайтесь в обращение, домнул. Иначе что же получится, а? После вашей воздержанной жизни, после монашеского существования явится моя теща, присвоит все, что у вас есть, и будет развлекаться на ваши деньги! Конечно, она ваша сестра, но у нее своя доля, а у вас своя. У каждого свой талант, как говорится в священном писании. Вы были работящим, порядочным человеком, приумножили то, что вам было дано, и это ваша заслуга. А придет Тити, развалится, положив нога на ногу, в вашем кресле и проест вместе с женщинами все, что вы скопили за свой век честным трудом. Такова жизнь.

Старик прекрасно понимал маневры Аглае и Стэникэ и не давал себя запугать разговорами о деньгах. Но непрестанные напоминания о смерти внушали ему ужас. Вместе с прояснением ума исчезла и беспричинная радость, в душе его угнездился страх. Он никогда не думал о смерти, не ходил в церковь, не придерживался определенных убеждений в этой области, потому что душа его была целиком поглощена реальностью существования. Дядюшка Костаке верил в реальность кирпичей, сложенных во дворе, табака, денег, увязанных в пакет, и даже рая не мог вообразить без этих вещей. Страх его был слепым, инстинктивным и сопровождался предчувствием, преследовавшим его, как галлюцинация, что наступит момент, когда его ограбят, лишат всего, выбросят из дому, а он будет все видеть, но не сможет даже пошевелиться. Смерть дядя Костаке представлял себе как повальный грабеж и полный и вечный паралич. Большего наказания, чем наблюдать все это и не быть в состоянии что-нибудь сделать, казалось, и не могло существовать. По ночам ему снилось, что он хочет убежать, но его засосала липкая грязь или все члены сковывает непонятное оцепенение. А то ему представлялся скандал с Аглае и ее чадами. Ему чудилось, что воры связывают ему ноги веревкой и он падает куда-то вниз головой. Чаще всего ему снились большие черные жуки. Когда он засыпал после обеда, ему все время мерещились похоронные дроги, запряженные множеством лошадей, которые переезжают его.

В начале ноября, когда погода испортилась и город от бесконечных дождей и тумана приобрел печальный вид, дядя Костаке, которому страх придал силы, решил выбраться из дому. Прежде всего нужно было принять меры предосторожности, чтобы никто не украл деньги. В одном из шкафов он нашел кусок толстого полотна, какое идет на палатки, и попросил Отилию сшить плотный мешочек. Потом поручил пристрочить к брюкам сзади внутренний карман, застегивающийся на три пуговицы. Он остался доволен ее работой, но для большей верности прошелся по шву еще раз крупными стежками, прихватив даже сукно. В мешочек он высыпал мелочь, которую обычно держал дома в жестянке, а в карман сунул пачку бумаг. Чтобы как-нибудь не расстегнулись пуговицы, он закрепил карман еще двумя английскими булавками, а брюки подпоясал широким ремнем (подтяжек он никогда не носил). В таком виде дядюшка Костаке довольно часто выходил в город. Вечером он прятал мешочек под подушку, а брюки клал под тюфяк. Заметив, что старик бывает в городе, Стэникэ решил подстеречь его, скорее из любопытства, чем из прямого расчета. Ему посчастливилось застигнуть дядю Костаке, как раз когда тот выходил из дому. Хотя было всего пять часов, но на улице уже стемнело и густой влажный туман не позволял видеть на большое расстояние. Запахнувшись в толстое, позеленевшее от старости пальто, старик шел мелкими шажками, опустив голову и поглядывая по сторонам. Он направился к улице Святых Апостолов, потом миновал мост, постоял немного в нерешительности («Весьма возможно, что старый хрен ищет любовных приключений», – сказал про себя преследователь), свернул на проспект Виктории, в сторону почты («В банк направляется, тут-то я его и поймаю»,– подумал Стэникэ), затем поднялся по бульвару вверх, прошел мимо памятника Брэтиану и остановился перед двухэтажным домом, напротив министерства государственных имуществ и земледелия. («Какого черта он здесь ищет? – удивился Стэникэ. – Очень может быть, что у него есть адвокат!») После некоторого колебания старик исчез в доме. Стэникэ быстро подошел к дому и увидел при входе вывеску врача («Вот комедия!»). Не раздумывая, Стэникэ, крадучись, словно вор, поднялся по лестнице и оказался наверху как раз вовремя, чтобы заметить, как старик входил именно в квартиру врача, а не куда-нибудь еще. («Голову даю на отсечение, что у него секретная болезнь еще с молодых лет и он лечится!») В восторге от своего открытия Стэникэ, не дожидаясь, когда старик выйдет, быстро вернулся на конке домой, то есть к Аглае.

Вы знаете, куда ходит дядюшка Костаке? – спросил он с загадочным видом.

– Куда?

– К врачу! У него, видимо, секретная болезнь!

– Ничего у него нету, – заверила Аглае, – это мне хорошо известно. Всю жизнь был здоровым. Просто стал следить за собой!

Предположение Аглае было правильно. Начав дорожить жизнью, старик захотел узнать, что у него за болезнь, а так как ему казалось, что врачи, приглашаемые домой, его обманывают, он решил проконсультироваться с доктором, у которого не могло быть никаких предубеждений. С этой целью он разузнал у Феликса, какой из врачей самый хороший и самый дешевый. Врач, к которому он пришел, понравился старику. У него было властное и немного хмурое лицо, на вид ему можно было дать лет пятьдесят. Говорил он мало, но вежливо и даже доброжелательно.

– На что жалуетесь? – спросил он дядю Костаке.

– Ни-ни на что н-не жалуюсь. Я уже пожилой и хочу знать, здоров ли я и что нужно делать, чтобы не заболеть.

– Прекрасно. Вы предусмотрительны. Прошу вас, разденьтесь.

Доктор внимательно, но без излишних подробностей осмотрел дядюшку Костаке. Он выслушал его, прощупал печень, послушал сердце и заявил:

При внешнем осмотре я у вас ничего не нахожу, по всем признакам вы здоровы. Только сердце работает немного более напряженно.

– Значит, у меня ничего нету? – старик захотел окончательно в этом увериться.

– Вы человек пожилой, – улыбнулся доктор, – а это тоже болезнь. Однако разрешите спросить, – прибавил он, глядя в глаза старику, – не было ли у вас удара, чего-нибудь вроде потери сознания, сильных болей в затылке?

Захваченный врасплох, старик сознался:

– Да-да, я упал, голова сильно закружилась.

– Вот видите! Этого нельзя больше допускать. Нужно соблюдать диету, не курить, не употреблять спиртных напитков, вести размеренный образ жизни. Я вам выпишу рецепт, но знайте, что в первую очередь все зависит от режима. Выбирайте неутомительные развлечения, ведите себя сдержанно, не волнуйтесь. У вас есть какое-нибудь состояние?

– Е-есть... небольшое... что мне нужно, имеется! – пробормотал дядюшка Костаке, инстинктивно хватаясь за карман.

– Ну, тем лучше!

– А... а у меня ничего нету? – еще раз переспросил Костаке.

– Ничего, мой домнул, – ласково ответил врач, – ничего, кроме немолодого организма, который надо щадить. Я сам бы подвергся опасности кровоизлияния, если бы позволил себе какое-нибудь безрассудство. Таким образом, соблюдайте умеренность, чтобы и впредь пользоваться сопротивляемостью вашего организма.

– И... и курить мне нельзя?

– Нет.

Старик плотно запахнул на груди пальто и направился к двери, сопровождаемый спокойным взглядом врача. Выходя, он вспомнил, что нужно заплатить доктору. Феликс говорил, что врач берет двадцать лей. После долгих поисков в карманах дядя Костаке извлек две монеты по пять лей, одну из них положил на стол, а другую зажал в кулаке, ожидая, что доктор как-то даст понять, что этого достаточно. Но доктор был непроницаем. Тогда Костаке положил и вторую монету и, не оглядываясь, засеменил вон.

Доктор выписал старику рецепт, и тот после некоторых колебаний решил заказать лекарство. Он спустился вниз по бульвару и остановился перед аптекой напротив кинематографа «Минерва».

«Здесь, наверно, дорого! – подумал дядя Костаке, топчась перед стеклянной дверью, ослепленный шкафами в стиле барокко и фарфоровыми банками. Он пошел дальше, вниз, и наткнулся на москательную лавочку, где торговали также аптекарскими товарами. Считая, что здесь все дешевле, дядя Костаке вошел. Хозяин выразил сожаление, что не сумеет ему помочь. Он мог бы приготовить более простое лекарство, порошки, а здесь была прописана микстура, для которой у него не хватало составных частей.