Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

– Что сказал старик? Составляет он завещание? Что он думает делать?

– О подобных вещах я с ним не говорил, – заверил помещик.– Как это можно? Какое право я имею вмешиваться?

«Хитрый грек. С ним, с Отилией и Феликсом, да еще с Джорджетой, можно было бы покорить мир».

– Что вам сказал Паскалопол? – спросил Стэникэ дядю Костаке.

– Что он мне сказал? – повторил старик, отталкивая Стэникэ рукой, недовольный, что тот слишком близко подошел к постели. – Ну что он мог мне сказать?

– Откуда мне знать? Но он хитрый. Посоветует вам какую-нибудь глупость и введет в заблуждение. Не внушает он мне доверия. Вам бы нужно было проконсультироваться у меня, ведь я адвокат, не так ли? Для вас я все сделаю и без всякой мзды.

– Не нужен мне адвокат, – отрезал старик.

Стэникэ шпионил за Феликсом и Отилией, стараясь разузнать, когда они уходят в город.

– У тебя сегодня лекции, да? – спрашивал он.

– Да, – отвечал Феликс, ничего не подозревая.

Но Отилия совсем не выходила из дому, целиком посвятив себя заботам о дяде Костаке. Стэникэ все время уговаривал ее:

– Ты переутомишься, заболеешь. Это нехорошо даже в интересах старика. Выйди прогуляйся, я присмотрю за дядюшкой Костаке.

Как-то, притаившись на кухне у Марины, куда он проник с черного хода, Стэникэ заметил, что Феликс отправился в город. Следовательно, в доме оставалась только Отилия. Выйдя тихонько из кухни, он прошел к парадному ходу, открыл готическую дверь и прокрался через все комнаты к столовой. Заглянув в замочную скважину, он удостоверился, что там никого нет, кроме старика, лежавшего на диване. Тогда он снова вышел на улицу и через черный ход проник в комнату с роялем. Отилия сидела, задумавшись и подперев голову руками.

– Как себя чувствует дядя Костаке? – спросил Стэникэ.

– Все так же, – хмуро ответила Отилия.

З– наешь, сегодня после обеда, кажется, должен приехать Паскалопол, так он мне говорил, – соврал Стэникэ.

– Да? – изумилась Отилия. Немного подумав, она спросила: – Не можете ли вы сходить в город и купить мне коробочку пудры?

– Дорогая, – стал отказываться Стэникэ, – с огромным удовольствием, но я ничего не понимаю в предметах женского туалета. И потом ты же знаешь мою Олимпию: если до нее дойдет, что я куда-то ходил ради тебя, не сносить мне головы. Иди, иди быстренько, а я посторожу. Не веришь, что Стэникэ способен на самопожертвование? Очень жаль.

– Немного подумав, Отилия решилась:

– Я ненадолго, только на полчаса. Побудьте, пожалуйста, здесь или попросите прийти Аурику.

Стэникэ на турецкий манер приложил руки к груди в знак того, что достоин всяческого доверия.

– Иди, не беспокойся.

Отилия надела пальто и вышла, провожаемая пристальным взглядом Стэникэ. Он осмотрелся, слегка приоткрыл дверь во двор, убедился, что там никого нет, и вошел в комнату дяди Костаке. Злые глаза старика уставились на него в упор. Стэникэ подошел к двери, которая вела в гостиную, чуть-чуть приотворил ее и снова закрыл. Потом он направился к окну, глянул во двор, вернулся к столу, взял стул, поставил его около дивана и сел.

– Как дела, старик? – спросил Стэникэ. – Лучше, а?

Дядя Костаке в свою очередь задал вопрос:

– Что тебе надо?

– Ай-яй-яй,– огорчился Стэникэ. – Я интересуюсь вашим здоровьем, а вы спрашиваете, что мне надо. Разве так можно?

Стэникэ еще ближе придвинул стул к дивану.

– Чего тебе нужно? – разволновался старик.

Притворившись, что не понимает, о чем спрашивает больной, Стэникэ приподнял край простыни, словно желая осмотреть матрац.

– Хорошая постель, – заявил он. – Как тебе, мягко лежать? А почему ты лежишь не в спальне?

– О-оставь меня в покое! Что тебе надо?

Стэникэ стал совершенно спокойно ощупывать тюфяк, потом быстро сунул под него руку и вытащил пакет с деньгами. Глаза у старика вылезли на лоб, рот раскрылся. Он пытался что-то сказать. Сделав нечеловеческое усилие, старик поднялся, сел на краю постели и взвыл плачущим, гортанным голосом:

– Деньги, де-деньги, жу-у-ули-и-ик!

И вдруг упал на пол. Стэникэ тщательно спрятал пакет на животе под рубашкой, поглядел в окно и вышел через гостиную и готическую дверь. Ни во дворе, ни на улице никого не было. Он не спеша прошел в соседний двор и, увидев Аглае с Аурикой, сказал:

– Я встретил Отилию. Она просила Аурику зайти ненадолго присмотреть за стариком.

– Поди, Аурика, – посоветовала Аглае.

– Я тоже пойду, – сказал Стэникэ, – посмотрю, как у него дела.

– Увидев, что старик мертв, Аурика завизжала, а Стэникэ, изобразив удивление, бросился известить Аглае, которая явилась со всей бандой как раз в ту минуту, когда вернулась Отилия. Побледневшая девушка остановилась в дверях. Стэникэ подскочил к ней, обнял и стал утешать:

– Отилия, Отилия, дорогая моя кузина, будь мужественной, крепись, ведь этого следовало ожидать.

Потом он объяснил, как было дело:

– Отилия мне сказала: посиди около него, постереги или позови Аурику! Я и отправился позвать свояченицу и пришел вместе с ней. А старик уже лежал на полу, вот здесь. Видно, ему что-нибудь понадобилось, он поднялся, и тут-то ему стадо плохо.

– Да, мама, – подтвердила Аурика, – я первая вошла в комнату но, когда увидела, я так перепугалась и закричала, закричала! Боже, как я напугалась!

– А я, – соврал Стэникэ, – думаешь, не переживаю? Я потрясен. Разрешите мне отправиться ненадолго домой, чтобы прийти в себя, К тому же мне необходимо взять кое-какие документы, а то завтра у меня процесс. Дай мне ключ от дома, Олимпия.

Таким образом Стэникэ удалился, чему Аглае была очень рада, так как считала, что он слишком, много берет на себя. Отилия скрылась в своей комнате. Она села на диван, поджав под себя ноги и глядя в одну точку. Глаза ее были влажны, но плакать она не могла. Феликс, как ни старался, не добился от нее ли одного слова. Аглае по-военному оккупировала весь дом. Вместо того чтобы обрядить мертвого, она приказала всем молчать о случившемся и поставила Марину охранять ворота, чтобы никто не вошел.

– Посмотрим, где у него деньги, документы, оставил ли он завещание, – говорила Аглае. – Деньги нужны на похороны.

Труп продолжал лежать поверх одеяла и уже стал приобретать синеватый оттенок, а Аглае, Олимпия, Аурика и Тити шныряли во всем углам, выдвигая ящики, рылись в гардеробе, залезали в печку. Они ничего не нашли, кроме купчих крепостей, договоров на сдачу помещений, различных счетов, из которых можно было определить размеры имущества дядюшки Костаке. Все их Аглае, сложив в пачку, забрала с собой. Нигде никаких денег, кроме завалявшейся монеты в полбана, забытой под бумагами. В одном из ящиков Олимпия обнаружила перстень, усыпанный камнями. Она быстро надела его на валец, но, так как Аглае заметила это, постаралась оправдать свой поступок:

– Мама, это кольцо возьму я. Ты же знаешь, что у меня никогда не было драгоценностей, а ты мне обещала.

– Вечно ты так, – запротестовала Аурика. – Тебе все, а мне ничего. Зачем оно тебе, ведь ты замужем!

Олимпия пропустила замечание мимо ушей и оставила перстень себе.

– Где же деньги? – повторяла взволнованная Аглае. Аглае, – Где его деньги? Ведь, не мог он жить, не имея в доме ни гроша! При нем был кошелек, который он недавно уронил. Должен же он иметь деньги!

Разъяренная Аглае хлопала дверцами шкафов, сдвигала ковры, не удосуживаясь положить их на место, выдвигала большие ящики у ломберного и обеденного столов. Везде только неначатые спичечные коробки, пачки табаку, тщательно уложенные карандаши, разные мелочи.

– Он держал деньги при себе, – вдруг вспомнила Аглае. – Как это я не догадалась!

Она бросалась в столовую. Так как старик бил в одной рубашке, то можно было сразу заметить, что при нем ничего нет. Рядом лежали сложенные вдвое брюки. В их карманах оказались гвоздики, огрызки карандашей, спички и наперсток.

– Смотри-ка, наперсток, который я как сумасшедшая искала. Видно, я его здесь уронила.

Аглае ваяла наперсток и сунула в маленький кармашек блузки. Не найдя ничего в одежде Костаке, она вытащила из-под его головы подушку, отвернула простыню, потом поднатужилась и приподняла тюфяк, откатив труп к стене.

– Вот мешочек! – торжествующе закричала она и отпустила матрац. Дядюшка Костаке качнулся и снова принял неподвижную позу. В мешочке были серебряные монеты, наполеондоры и даже смятые бумажки, всего на несколько тысяч лея.

– У него было больше денег, – твердила раздосадованная Аглае.

После тщетных поясков, убедившись, что в доме не найти больше ни бана, Аглае прекратила обыск.

– А если деньги ваяла Отилия? Я уверена, что это она.

Аурика, недовольная конкуренцией Олимпии, встала защиту девушки:

– Нет, мама, не принимай греха на душу. Отилии даже дома не было, когда умер дядя.

– Это так, – признала Аглае. – Но, может, сам старик отдал ей деньги, потому что силой у него невозможно было отнять. Черт ее подери, если она их взяла!

Пожаловавшись на усталость, Аглае заявила, что всем нужно пойти домой и подумать о случившемся. Старика оставили лежать на диване. Простыня была скомкана, одеяло наполовину сползло на пол. Феликс заметил все это и, зная, что мертвеца нужно подготовить, прежде чем класть в гроб, сказал об этом Отилии со всей мягкостью, на какую был способен. Девушка поднялась с кровати, решительная и спокойная, позвала Марину, с ее помощью обрядила дядю Костяке и заботливо уложила его не кровать.

Аглае придя домой, прежде всего хлопнулась на диван и попросила всех помолчать, потому что ей хочется минутку отдохнуть. Она спала целый час, храпя на весь дом, потом встала и пожаловалась, что голодна.

– Совсем сбилась с ног с этой болезнью Костаке, даже покушать вовремя было некогда.

Когда все уселись за стол, появился Стэникэ в рединготе. Воротничок сорочки был непомерно высок, а усы чересчур нафабрены.

– Хорошо, что пришел, – сказала Аглае, – а то тут темное дело. Ничего не нашли, одна мелочь.

– Что вы говорите! – притворно удивился Стэникэ. – Я вас уверяю, он что-то предпринял.

– Другим барыши, а мне убытки! Скажи, кто будет его хоронить? —

– Вы, конечно!

– Я?! – возмутилась Аглае. – На какие шиши? На те несколько тысяч лей, которые он мне оставил? Пусть хоронит Отилия, она все называла его папой.

– Не надо волноваться, дорогая теща, – посоветовал Стэникэ. – Обязан морально и даже заинтересован оказать ему надлежащие почести самый ближайший родственник, тот, который наследует все, а именно вы.

– Почему я? – недоумевала Аглае.

– Потому, что вы получите все: соседний дом, дом о улице Штирбей-Водэ, который еще не продан, и все остальное, что еще не разбазарено. Разве этого мало? Деньги, если они и были, он, видимо, роздал при жизни. Тут вы ничего не поделаете, но вам досталось самое главное – недвижимость. Аглае смягчилась.

– А если он оставил завещание в пользу Отилии? – усомнилась она.

– Все может быть, но я не думаю. Нашли что-нибудь в доме? Нет. Дядя Костаке был не такой человек, чтобы таскаться по судам, адвокатам и тому подобное. Будь у него завещание, об этом знали бы или Отилия, или Паскалопол.

– Поди и спроси у нее, – приказала Аглае.

Стэникэ отравился к Отилии. Он застал ее за приготовлением траурного платья.

– Отилия, – почтительно заговорил Стяникэ, пытаясь поцеловать ее в обе щеки, – я разделяю горе, которое выпало на твою долю, и прошу видеть во мне отца, дорогого брата, друга, кого хочешь. Твои интересы – мои интересы. Знаю, ты слишком погружена в свое горе, чтобы думать о более реальных вещах. Но разреши мне, как адвокату, руководить тобой. Я побеспокою тебя только одним вопросом: передавал ли тебе дядя Костаке какую-нибудь бумагу, попросту говоря – завещание?

– Ничего он не передавал, – устало проговорила Отилия. – Оставьте меня. Ничего он мне не давал, и я не знаю, было у него завещание или нет. Мне абсолютно ничего не нужно.

– Уж рояль-то, во всяком случае, твой, – выдал себя с головой Стэникэ. – Право, на него нужно отстаивать.

– Оставьте меня, пожалуйста.

– Ухожу, ухожу. Великая скорбь достойна уважения.

Вернувшись, Стэникэ застал Аглае раскладывающей монеты из мешочка на кучки, по их достоинству.

– Дорогая теща, клянусь вам, у меня нет ни гроша, выдайте мне хоть сколько-нибудь, а то я совсем обезденежил! – и он схватил кучку монет.

– Потерпи, Стэникэ. Какого черта все вы тут крутитесь? Эти деньги пойдут на похороны, ведь не нищий же он. А то люди будут смеяться.

– Одобряю, – похвалил ее Стэникэ, однако денег не вернул. – Я придумаю что-нибудь феерическое.

– А что сказала Отилия? – осведомилась Аглае.

– У нее нет никакого завещания, и я ей верю, потому что старик боялся выпустить, деньги из рук. Удивительно, что в доме не нашли денег.

– И мне это кажется странным!

– Очень странно! – Стэникэ сделал вид, что задумался. – Здесь великая тайна. Со временем я разберусь в этом. Вы уводите, что Стэникэ, кроме всего прочего, еще и сыщик.

– Лучше бы ты узнал о завещании, есть оно или нет. Если он оставил состояние другим, пусть они его и хоронят.

– Только Паскалопол может знать точно. После обеда я сразу же пойду к нему и спрошу.

Стэникэ действительно отправился к Паскалополу, который с удивлением встретил известие о смерти дяди Костаке и не решился спросить, нашли ли деньги под тюфяком, боясь выдать себя. Он подтвердил, что завещания не существует.

– Костаке не оставил никакого завещания, это совершенно определенно. Он все откладывал со дня на день, так что, к несчастью, Отилия осталась без всяких средств.

– Какая жалость! – посочувствовал Стэникэ. – Эта девушка достойна многого. Она всей душой любила дядю Костаке. Но бог милостив, мы позаботимся о ней, я беру ее под свое покровительство.

– Не думаю, что она будет в этом нуждаться, – иронически заметил Паскалопол.

«Я тоже думаю, что она в этом не нуждается, – сказал про себя Стэникэ, опускаясь по лестнице. – Теперь она свободна, может делать все, что вздумается. Будет жить с Феликсом».

Когда Паскалопол явился проведать Отилию и всех остальных, Аглае принялась жаловаться, что она испытывает денежные затруднения, не хватает денег на похороны. Помещик немедленно вытащил кредитку, которую Аглае взяла без всякого стеснения. При этом он спросил:

– В доме ничего не нашли?

– Ничего, кроме какой-то мелочи. Паскалопол после некоторого раздумья объяснил:

– Вероятно, он не держал денег дома.

Сказал он это умышленно, боясь вызвать подозрения, которые могли бы пасть на Феликса или Отилию. Про себя же он недоумевал, куда исчез пакет с деньгами. Отилия в присутствии всех рассказала ему, что говорил ей старик о глазах, следивших за ним. Паскалопол тоже вспомнил об этом, но промолчал.

– Я вам говорю, здесь великая тайна, – повторил Стэникэ, но я этого так не оставлю, пока не раскрою всего.

Аглае решила истратить на похороны поменьше и поддержать честь семьи, которая собралась вся, до последнего человека, только с помощью священников и экипажей. В отношении духовных лиц она удовольствовалась священником епархии и попом Цуйкой. Что же касается колясок, то десять пролеток она наняла, а еще десять прислал Стэникэ, одолживший их у своих многочисленных родственников. Паскалопол тоже прислал свою коляску, а сам приехал на другой. Двадцать экипажей, среди которых были и кареты, выстроившись в ряд на обычно пустынной улице, производили внушительное впечатление. На двух черных щитах, прикрепленных к воротам, были выведены инициалы дяди Костаке.

– Что это здесь такое, матушка? – спросила какая-то старуха Марину.

– Покойник, – ответила Марина, думая, что этим все объяснила.

– Молодой или старый?

– Да как сказать? Уж за шестьдесят перевалило. Старуха покачала головой:

– Молодой, вот ведь горюшко-то. А что же у него было?

Смерть пришла, – отрезала Марина, которой надоели расспросы, и направилась вслед за только что прибывшим священником.

Поп Цуйка больше, чем обычно, страдал от злодеяний нечистого, на которого цуйка не оказывала надлежащего действия.

– Все мы смертные, дражайшая, – таково было его утешение.

Увидев Аурику и забыв, где находится, он крикнул во весь голос:

– Как дела, хохлаточка, с твоим евреем? Окрестим его?

Аурика покраснела.

– Не знаю, что за еврей, батюшка, вы, верно, ошибаетесь.

– Возможно, голубица моя, – охотно согласился поп Цуйка, – я уж старик, ломота в костях одолевает. Завтра и за мной смертушка придет.

Поскольку Аглае пригласила военный оркестр, последний выход дядюшки Костаке из дома был весьма торжественным. Соседи завидовали:

– Красивые похороны. Вон сколько колясок, и погода хоть куда. Богатым и после смерти везет.

Аглае льстило, что на похороны собралось много народу. Все родственники Стэникэ, даже самые богатые, которые никогда и не видали старика, явились хоть на несколько минут, подчиняясь семейной дисциплине. Это утешало ее, и она испытывала чувство исполненного долга. Были устроены поминки, на которые предложили остаться и Паскалополу. Священник вознес хвалу покойнику, заявив, что он не тревожится за его душу, так как перед смертью старик был очень расположен к церкви. Ну, а жизнь и смерть наша в неисповедимой воле всевышнего, и не нужно гневить его, проявляя чрезмерную скорбь, чем докажешь только свое непонимание смысла жизни. Ибо бог соделал так: тело есть земля и в землю отыдет, а душа попадет туда, откуда восстанет на страшном суде. Наиболее благочестивым казался Стэникэ. Когда священник, прежде чем взять стакан вина, осенял себя крестом, Стэникэ тоже крестился. Ели, как и в прошлый раз, жадно, но с достоинством. Только поп Цуйка нарушил благочестие:

– Тело его взяла земля, а душу тартар!

– Батюшка! – упрекнул его священник.

– Дай вам господи! – так и не поняв, в чем дело, поднял стакан поп Цуйка.

После некоторой нерешительности поп Цуйка спросил Паскалопола, которого он долгое время с любопытством рассматривал:

– Милый мой, а ты не доктор?

– Нет, батюшка. А что?

– Я думал, ты доктор, сын мой, и хотел тебя спросить, чем пользовать эти ревматизмы, которые мне жить не дают.

– Салициловой кислотой, – высказал свое мнение помещик, – и серными ваннами.

– Неужто? – удивился старик.

– Намажьтесь керосином, – добавила Аглае.

– Да я мазался, сгори совсем и керосин и все на свете, бодает меня черт рогатый, и все тут.

– Я слышала, что помогает камфара с алкоголем, – сказала Олимпия.

– А что это такое, милочка? – спросил поп Цуйка, чьи фармацевтические познания были весьма невелики.

– Это можно купить в аптеке – вроде куска сахару, но она испаряется, если ее не держать в мешочке с горошинами перца.

– Тьфу, сгори она в геенне огненной! – перекрестился поп Цуйка.

Священник по обыкновению опять чисто формально выразил свое неудовольствие:

– Господи, батюшка, да не произноси ты имя нечистого, да еще на поминках по усопшему!

Затем он подумал, что его долг уделить внимание и Отилии. Но из уважения к ее горю он обратился к остальным:

– А барышня, дочка усопшего, запамятовал, как ее зовут...

– Отилия.

– Так, так. А домнишоара Отилия что же теперь будет делать? Ведь худо ей придется без папаши. Будь тверда душой, дочь моя, как и многие достойные женщины, которых я видел. По крайней мере ты осталась с достатком, ибо знаю, что у усопшего было состояние, а ведь ты единственная наследница.

Хотя и по разным причинам, но все опустили головы, и даже Аглае не решилась сказать, что Отилия не была дочерью Костаке. Священник воспринял это молчание как всеобщую печаль и продолжал:

– Молодость все одолеет. Не сомневаюсь, что найдешь в своей тетке и во всех родственниках утешение, столь потребное сироте.

При этих трогательных словах заплакала, ко всеобщему удивлению, не Отилия, которая не поднимала глаз от тарелки и ничего не ела, а Аурика. Можно было подумать, что Аурика сочувствует Отилии, растроганная ее горькой судьбой. В действительности же Аурика плакала о себе самой, поскольку слова священника вызвали у нее мысль, что и она среди людей как беззащитная «сиротка».

Стэникэ сделал вид, будто и он испытывает скорбь.

– Что было – то было, – заявил он, – мертвые из могилы не встанут. Почтим их и обратим глаза свои к новому, поднимающемуся поколению.

– Умные слова! Верно ты говоришь! – одобрил священник.

Тут батюшка увидел Феликса и спросил:

– А этот юноша, кто он такой, тоже родственник? Чем он занимается?

– Он студент-медик, – ответила Аглае.

– Приходится, нам вроде родственника. Костаке был его опекуном, пока он не достиг совершеннолетия.

– Прекрасно, прекрасно, – проговорил батюшка, – у меня тоже есть сын. Если я не отдам его в военную школу, то и он поступит на медицинский.

Стэникэ хотя и сохранял смиренный вид, однако не мог удержаться, чтобы не уязвить священника.

– Почему же, ваше преподобие, вы, церковнослужитель, хотите отдать сына в армию или на медицинский факультет, а не сделать его священником?

Батюшка высказал трезвый взгляд на вещи.

– Для священнического сана, – ответил он, – как и для любого другого занятия, нужно призвание. А в сыне своем я не замечаю, чтобы он был создан для служения церкви. Значит, я должен направить его туда, где он будет всего полезней отечеству. А на что живет этот юноша, если он сирота? Служит?

– Нет. У него есть состояние, оставшееся от родителей.

– Прекрасно, прекрасно. Это очень умно, когда родители заботятся о своих детях, чтобы им не пришлось побираться у чужих людей. Вот и усопший позаботился и оставил домнишоаре прекрасное состояние, хорошие дома.

Все снова опустили головы. Отилия извинилась, сказав, что плохо себя чувствует, и встала из-за стола. Паскалопол попросил разрешения что-то ей сказать и вышел за нею следом.

– А кто этот домнул? – снова спросил священник, не чувствуя, что делает одну бестактность за другой. – Дядя, конечно?

– Дядя. Добрый дядя! – ухмыльнулся Стэникэ, иронически подмигивая.

Паскалопол сообщил Отилии, что она может располагать деньгами, положенными в банк, но советовал пользоваться ими осторожно и не выезжать немедленно из дома дяди Костаке, чтобы не вызвать подозрений.

– Это я и хотел вам сейчас сказать, – закончил он. – Вы знаете, как я отношусь к вам. Если не смогу быть ничем иным, то буду для вас старшим другом, снисходительным отцом. Когда был жив Костаке, мы могли бывать вместе, не вызывая никаких пересудов. Теперь это невозможно без вашего согласия. Но я выше предрассудков, и вы, как современная девушка, тоже не должны их иметь. У меня нет никакого занятия, и я был бы рад развлекать, оберегать вас. Вы свободны, имеете деньги и ничем мне не обязаны. Вы можете поступать по своему усмотрению. Но знайте, что ваш старый друг всегда верен вам и примет вас с распростертыми объятиями в любое время и при любых обстоятельствах. Это будет для меня только счастьем.

Паскалопол поцеловал Отилии руку и дружески помахал на прощанье.

– А у тебя симпатичная племянница, – обратился священник к Паскалополу, – хорошая девушка. Весьма сожалею о случившемся.

– Какая племянница? – помещик удивился.

– Домнишоара Отилия!

Да, да! – смешался Паскалопол.

– Только я не понимаю, – продолжал батюшка, – что ты за дядя. Братом ты покойному вроде не приходишься, так с какой же стороны?

– С материнской, – быстро проговорила Аглае и, желая переменить разговор, предложила любопытному священнику на днях отслужить молебен в ее доме, поскольку с некоторого времени дела у нее идут не слишком хорошо. Она подозревает, что виною этому наговор.

– Нет, дочь моя, – высказал свое мнение поп Цуйка, – все зло человеческое только от дьявола. Он причина всех наших слабостей и вражды. Ты позови меня. Я прочту заклятие святого Василе, увидишь, как помогает. Побежит дьявол, матушка, так, что пятки засверкают, и, оставит он только дым и серный запах, словно от этого лекарства, как ты его там называешь. От святой воды изыдет нечистый. Возьму я базилик, окуну его в святую воду, и сгорит нечистый в ней, так что и духу не останется, будь он неладен.

– Преподобный, – снова взмолился священник, – ну, подумай, что ты говоришь.

– Дай, батюшка, научить этих дщерей, как изгонять из дома нечистого. И так я скажу: «Проклинаю тебя первоначало зол, хулы, непослушания и источник лукавства, проклинаю тебя, отпавшего от силы света всевышнего и впавшего во тьму бездны; проклинаю тебя и всех приспешников твоих, падших волею твоею. Вместе с господом богом Саваофом и всем воинством ангельским божиим с Адонием и Елоем, и богом вседержителем проклинаю тебя, нечистый дух; изыди и удались от раба божия, господа бога, словом своим создавшего все».

Видя, что старик захмелел, священник поднялся:

– Давай пойдем, преподобный, а то поздно и люди опечалены, горе у них.

Поп Цуйка допил стакан и с сожалением направился к двери. У выхода он остановился и снова обратился к Аурике:

– Когда приведешь еврея на путь истинной веры, приходи, чадо, и я сочетаю вас великим таинством брака.

– Что это он все твердит? – удивилась Аглае, заинтригованная его непонятными словами.

– Ничего, мама, просто так говорит. Разве ты не знаешь, что он старик и любит насмехаться.

Несколько дней Аглае не переступала порога дома дяди Костаке, и Феликс с Отилией продолжали жить, как будто ничего не случилось. Потом Аглае прислала женщину, чтобы убрать в доме, вымыть полы, вынести на улицу все вещи. Часть из них она перенесла к себе, остальные водворила обратно, свалив все в одну комнату.

– Что ты будешь делать с этим роялем? – спросила она Отилию.

Отилия пожала плечами. Аглае вела себя с ней почтительно, но холодно, словно с жиличкой, которая вот-вот должна выехать.

Как-то при встрече она обратилась к Отилии:

– Ты что собираешься делать? Мне надо знать. Пока живи на здоровье, но весной я дом немного подремонтирую и сдам внаем. Верхняя комната тебе не подходит. Удивляюсь, почему ты не снимешь в городе меблированную комнату?

К Отилии относились, как к чужому человеку, которого с трудом терпят. Девушка и не ожидала ничего иного от Аглае. Она знала, что о будущем ей заботиться нечего. Она могла уехать отсюда когда угодно, но подчинялась совету Паскалопола и инстинкту инерции. Ей не хотелось расставаться с Феликсом. Пока они продолжали жить под одной крышей, у нее было такое чувство, словно ничего не изменилось. Феликс тоже не решался уехать, боясь разлучиться с Отилией, но спросить о ее намерениях не отваживался. Он ожидал чуда – что она заговорит сама. Аглае сделала Феликсу соблазнительное предложение:

– Вы одинокий и вам нужна семья, иначе придется тяжело. Платите мне, сколько вы платили Костаке, и живите у нас или, если хотите, оставайтесь в том доме, там вас никто не будет беспокоить, можете делать, что вам вздумается.

– Я подумаю, – осторожно ответил Феликс. – Возможно, меня призовут на военную службу.

Рояль Отилия решила перевезти на время к подруге, но не потому, что в ней заговорило чувство собственности, а потому, что он принадлежал ее матери. Она попросила Марину найти ломового извозчика. Марина, которая была своего рода постом для перехвата депеш, немедленно донесла об этом дому Аглае. Впрочем, Аглае и не возражала.

– Пусть берет, он – ее!

Но Аурнка расплакалась. Она заявила, что ею пренебрегали всю жизнь, что у нее не было счастья, что девушка без рояля теперь не может выйти замуж. Нелепее всего было то, что она и играть-то на нем не умела.

– Дорогая, – раздраженно сказала Аглае, – помешать ей увезти рояль я не могу. Это было бы уже слишком. С его помощью она будет добывать себе кусок хлеба.

Марина проболталась Отилии о происшедшем, разговоре, и Отилия раздумала перевозить рояль.

– Хочешь, – сказал она Аурике, кивнув на инструмент,– я тебе подарю его?

У Аурики от удивления глаза полезли на лоб. Она шумно расцеловала Отилию в обе щеки и с пафосом заявила:

– Я всегда любила тебя, потому что ты всегда была чистосердечной. А мать я не одобряла. Надеюсь, ты нас не покинешь или по крайней мере это будет не так скоро. Завидую тебе – ты свободна и можешь делать все, что хочешь. Если б у меня не было семьи, я была бы счастлива.

Стэникэ ни словом не обмолвился Олимпии о деньгах, выкраденных у старика. Однако все причуды дядюшки Костаке, словно по наследству, перешли к нему. Он держал деньги под рубашкой, у самого тела. Но и это было небезопасно, потому что Олимпия поглядывала на него весьма подозрительно.

– Что это у тебя там, Стэникэ? Почему рубашка так топорщится?

– Ничего. Что там может быть? Просто она вылезла, вот и все! – И Стэникэ наглухо застегивал сюртук.

С тех пор как у него появились деньги, из которых он еще ничего не истратил, Олимпия стала казаться ему скучной. Когда же она начала задавать вопросы, которые он справедливо или несправедливо считал нескромными, он ее по-настоящему возненавидел. Он искал предлога избавиться от нее и стал затевать с ней ссоры.

– Доамна, прошу тебя не шпионить за мной. Я адвокат, а это даже больше, чем духовник. Кто доверяет мне секрет, тот погребает его во мне. Понимаешь? Мне вручают документы, доамна, документы, от которых зависит честь клиентов, их состояние. Если ты будешь трогать мои бумаги и, не дай бог, уронишь одну из них в огонь, ты сделаешь несчастным клиента, сделаешь несчастным и меня. Не путайся в мои дела. Я это категорически запрещаю. Впрочем, я все равно сделаю все возможное и невозможное, но найду контору, где бы мог спокойно работать.

Чтобы никто не заподозрил, что у него появились деньги, Стэникэ попросил у Аглае в долг сто лей, но потом удовольствовался половиной и соврал, будто достал остальные где-то в другом месте. Он снял две комнаты около Чишмиджиу. Меблировал их и повесил позолоченную вывеску: «Стэникэ Рациу, адвокат». Он все чаще и чаще отлучался из дома и нередко не приходил даже ночевать. Однажды Феликс увидел его сияющего, под руку с Джорджетой.

Как-то ночью Стэникэ явился домой совсем поздно. В его уме, разгоряченном выпивкой, носилась давно уже ставшая навязчивой идея разрыва с Олимпией, и в то же время он был полон супружеских вожделений. Олимпия слала, слегка похрапывая, одеяло наполовину сползло с нее. Стэникэ сел на край постели и по-хозяйски похлопал рукой по ее жирному плечу. Олимпия вскочила.

– Что это значит? Что ты меня пугаешь среди ночи?

– Дражайшая супруга! – продекламировал Стэникэ. Олимпия повернулась на другой бок, пытаясь снова заснуть.

– В конце концов, – сказал Стэникэ, стараясь ее обнять, – ты моя подруга, ты моя первая любовь.

– Но скажи на милость, что тебе нужно сейчас, ночью? Поговорить хочется?

– Я любящий, чувствительный муж, – сладким голосом начал Стэникэ, пытаясь поцеловать Олимпию.

– Ну тебя! С ума ты сошел, что ли? Не мешай спать! Стэникэ вышел из себя:

– Послушай, доамна. Цель брака – это рождение детей, а когда женщина не рожает, она лишается своих прав. Поскольку ты не создаешь мне семьи, не даешь мне возможности быть полезным отечеству, обрекаешь на то, чтобы я исчез во мраке забвенья, не имея потомков, которые носили бы мое имя, ты фактически мне не жена. Я чувствителен, я добрый человек. Я говорил себе, что, может быть, ты физиологически не способна родить мне сына, но когда ты сделала все возможное и родила сына, которому не суждено было жить, я проникся состраданием, духовной любовью к тебе, чистой любовью. Но я вижу, что все бесполезно. Ты в состоянии рожать детей, но уклоняешься от моральных обязательств перед обществом. Я уверен, что ты прибегаешь к медицинским средствам, чтобы воспрепятствовать моим усилиям создать семью. Теперь пелена упала с моих глаз. Я все ясно вижу и сумею побороть свои чувства. Ты не была моей женой де-факто, и вскоре я сделаю так, что ты не будешь ею и де-юре.