Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

– Вы не знаете, он ведь чуть было не женился на Джорджете!

В это время Феликс спустился сверху и, войдя в столовую, с удивлением услышал имя Джорджеты.

– Джорджета хотела выйти замуж за Тити? Поверьте, я этого не знал! – воскликнул Паскалопол.

Феликс покраснел, думая, что и о нем шла речь, и, прикинувшись озабоченным, вышел из комнаты.

– Вот видите, – сказал Стэникэ, принимая таинственный вид. – И у Феликса были делишки с Джорджетой. Девушка что надо. Что уж тут говорить!

Паскалопол от удивления всплеснул руками, засмеялся и сделал вид, что изучает свои карты, чтобы не продолжать разговора на эту тему, которая, как он догадался, была весьма скользкой.

После некоторого молчания Аурика, постаравшись изобразить на своем лице очаровательную улыбку, обратилась к Паскалополу:

– Домнул Паскалопол, а почему вы не женитесь?

– Мое время еще не пришло! – пошутил помещик, чтобы избавиться от допроса.

– Вы такой элегантный мужчина. Неужели у вас никогда не было большой страсти, неужели вас никогда не любила какая-нибудь женщина? Вы, наверное, были кумиром прекрасного пола.

Паскалопол улыбнулся, вздохнул, глядя в потолок, как бы отвечая Аурике, и бросил карту.

– Прекрасный пол – это выдуманная условность,– сказал Стэникэ. – Только мужчина с благородным лицом прекрасен. Ведь почему у меня так болит сердце из-за того, что я потерял ангелочка! Когда рождается мальчик – это радость, когда рождается девочка – это неудача. Таково святое мнение народа.

– Уж ты-то красив! – насмешливо обронила Олимпия.

– А вот и красив, – вызывающе отозвался Стэникэ.

– Вы не ответили на мой вопрос, домнул Паскалопол! – приставала Аурика к помещику, который, воспользовавшись вмешательством Стэникэ, сделал вид, что забыл, о чем его спрашивали.

– Что вам ответить, домнишоара? В моем ли возрасте заниматься такими вещами?

Вы так говорите, а между тем я хорошо знаю, что вы ходите в этот дом только ради одной особы. Вы знаете, о ком я говорю. Ведь не ради же меня!

Паскалопол вновь сделал вид, что занят своими картами.

– Если вы любите Отилию, – продолжала неумолимая Аурика, – то почему вы не женитесь на ней? Она была бы неблагодарной, если бы не приняла вашего предложения после всего, что вы для нее сделали.

Помещик нахмурился и серьезно сказал:

– Почему вы так неразумны, домнишоара Аурика, и не оставите Отилию в покое? Вы прекрасно знаете, что я всего лишь старый друг, у которого нет семьи, и прихожу сюда время от времени, чтобы с одинаковой радостью увидеть вас всех. Простите, вы даже карту не положили. Не правда ли, кукоана Аглае?

– Аурика болтает, что ей в голову взбредет, – заметила Аглае.

– Я, мама, говорю то, что вижу, – сказала Аурика, притворяясь ласковой, несмотря на переполнявшую ее злобу. – Меня ведь вы не приглашали ни в свое имение, ни в Париж, – повернулась она снова к Паскалополу.– У меня нет к вам никаких претензий, я ничего не требую от жизни. Но одно могу сказать, что только из дружеских чувств мужчина не принесет столько жертв. С вашей стороны это просто восхитительно!

Паскалопол взял Аурику за локоть и тихо, по-отечески стал ей выговаривать:

– Не говорите глупостей. Отилию я не брал с собой в Париж. Я случайно встретился с нею – она была там как стипендиатка.

– Стипендиатка, черта с два. Молчите уж, Паскалопол, – вскинулась Аглае. – Смех один.

Помещик прикинулся смущенным, хотя на самом деле был страшно раздражен. Стэникэ, оценив положение, сыграл в великодушие и предложил иную тему для разговора, тоже весьма деликатную:

– А вы знаете, наш дядюшка Костаке тайком ходил к доктору, клянусь честью. Он соблюдает диету, пичкает себя лекарствами – это большое дело. Даже в религию ударился. Сюда приходили два священника и отслужили молебен.

– Внешне он выглядит гораздо лучше, – заметил Паскалопол.

– И даже не курит! – добавил Стэникэ.

Дядя Костаке, казалось, был очень доволен этим разговором и улыбался во весь рот, словно позировал фотографу. Он чувствовал себя еще более здоровым, когда ему говорили, что он здоров.

– Да! – вздохнул Стэникэ. – Дядюшку Костаке оплакивать не приходится, – я огорчаюсь за себя, за молодежь. Он-то принадлежит к здоровому поколению, человек старой закалки. Дожить до такого возраста – значит одолеть все болезни, оказаться избранником судьбы. Он еще сто лет проживет и всех нас похоронит. Разве вы не видите, – он прекрасно выглядит! Посмотрите-ка, лицо у него, как у младенца (Стэникэ взял старика за подбородок, тот покорно позволил себя демонстрировать), посмотрите сюда – какие щеки (Стэникэ показал на щеки), взгляните на зубы (Костаке открыл рот), ими камни можно грызть (по правде говоря, Костаке был довольно щербат), смотрите мускулы (Стэникэ взял его за дряблые бицепсы), пожалуйста, грудь здоровая (он хлопнул его ладонью по груди), сильные ноги, никогда не знавшие, что такое пролетка и трамвай (дядюшка Костаке расплылся от удовольствия), но главное – обратите внимание, какой у него пищеварительный аппарат (Стэникэ хлопнул его по животу).

Тут послышался громкий звон посыпавшихся на пол монет. Дядя Костаке пожелтел, вскочил со стула и в страшном волнении стал ощупывать себя вокруг пояса. Мешочек, в котором он хранил монеты, прорвался.

Д– еньги! Де-деньги! – забормотал он и бросился под стол. Стэникэ, Аглае и Аурика тоже нагнулись и стали лихорадочно подбирать монеты. Недвижим остался только Паскалопол. Он закурил сигару, довольный тем, что избавился от допроса.

XX

Лили была настолько взволнована знакомством с Феликсом, что непрестанно спрашивала о нем. В ее роду, за редким исключением, брачный инстинкт всегда был связан с каким-то культом чувства, поэтому она не скрывала своих желаний и часто обращалась к отцу с вопросами о делах молодого человека. Он в свою очередь спрашивал Стэникэ, а тот, весьма гордый ролью посредника, из которой надеялся извлечь пользу, выдумал романтический трюк. Он отозвал в сторону Отилию и произнес следующую речь:

– Я хочу сообщить тебе нечто важное, касающееся Феликса, в котором, я не сомневаюсь, ты принимаешь участие, так же как и все мы. Надеюсь, что ты не будешь разглашать то, что я тебе скажу, ведь если кто-нибудь узнает об этом, считай меня потерянным человеком. Вот в чем дело. Феликс встретился с Лили, моей племянницей, и произвел на нее исключительное впечатление. Со своей стороны я думаю, что и Феликсу девушка понравилась, но из уважения к тебе он не желает в этом признаться. Ты знаешь, что он любит тебя. Но что ты хочешь, любовь – это вещь иррациональная, нечто такое, что ни с того ни с сего падает с неба, без всякой логики. Девушка, можно сказать, при смерти, она больна, буквально, а не фигурально. Ее отец израсходовал на врачей кучу денег. Но врачи не могут ее вылечить, это может сделать только Феликс. Если Лили не выйдет замуж за Феликса, она пропадет. Если бы Лили была безобразной, бедной, я бы сказал: ну и умирай на здоровье. Но она прелестна, по-своему конечно, так же как и ты прелестна на свой лад. Для будущего доктора это был бы прекрасный союз. Отец даст им все, что нужно: дом, состояние – и будет ждать, пока зять спокойно сделает карьеру. Для Феликса это было бы замечательно. Ты думаешь, что будущему доктору нужен только хлеб насущный? Нужны связи, шикарная коляска у крыльца, чтобы поражать пациентов. Будущее Феликса в твоих руках, ведь только ты одна для него авторитет. Если ты освободишь его от всяких обязательств – дело сделано.

– У Феликса нет никаких обязательств передо мной, – холодно возразила Отилия. – Это все ваши выдумки. Я поговорю с ним.

– Ура! – воскликнул Стэникэ. – Ты добрый гений нашего семейства.

Отилия действительно пригласила Феликса к себе, усадила его на софу, сама по своему обыкновению свернулась, как кошечка, и спросила:

– Тебе нравится Лили, племянница Стэникэ? Что ты о ней скажешь?

Феликс ответил совершенно безразличным тоном:

– Я и видел-то ее всего один раз. Ты же знаешь. Она мне показалась миленькой.

– Стэникэ говорит, что она заболела от любви к тебе и будто ты дал понять, что женишься на ней.

– Стэникэ всегда врет. У меня и в мыслях этого не было.

– Это правда, Стэникэ вечно несет околесицу, в этом я прекрасно убедилась. Но ведь нет ничего невероятного в том, что наивная девочка может питать всякие иллюзии. Было бы несправедливо заставлять ее страдать.

Феликс взял Отилию за руку:

– Отилия, зачем ты все это мне говоришь? Ты хочешь женить меня на Лили? Она мне безразлична. Я видел ее всего несколько минут и не чувствую за собой никакой вины.

– Я не хочу женить тебя на Лили и передаю только то, что утверждает Стэникэ. Судя по всему, он считает, будто я являюсь препятствием между тобой и Лили. По правде говоря, девушка очень мила и была бы для тебя неплохой партией. Тем не менее я не сваха и посему считаю вопрос исчерпанным.

– Отилия! – проговорил Феликс, сжимая ее руки.– Ты мне веришь, когда я говорю, что люблю тебя?

– Верю.

– Я тебя спрашиваю очень серьезно: ты меня любишь?

– Да!

– Тогда почему ты ведешь себя так странно? Почему ты всегда держишься так, словно хочешь избавиться от меня? Я был бы тебе очень признателен, если бы ты откровенно сказала, что не любишь меня.

– Я не могу этого сказать, потому что я действительно люблю тебя.

– Тогда... тогда хочешь, мы поженимся?

– Позднее... да.

Феликс схватил Отилию в объятия и принялся ее целовать. Он кружил ее по комнате, потом посадил на софу и снова стал целовать, а девушка обеими руками защищала свои щеки.

– Ради бога, Феликс, не надо... Мы должны с тобой поговорить...

После того как Феликс немного успокоился, Отилия задумчиво сказала:

– Меня пугает только, что в области чувств я намного уступаю тебе. Да, я тебя люблю, но ты такой страстный и такой устрашающе серьезный. Я легкомысленна и боюсь твоих упреков, что я недостаточно привязана к тебе.

Наедине с собой Отилия много думала о Феликсе, повторяя сама для себя этот аргумент. Она действительно любила юношу. И все же смутно ощущала, что Феликс создан не для нее. Она восхищалась им, заботилась о нем, как сестра, но его отношение к жизни пугало ее. Несмотря на юный возраст, взгляды Феликса были чересчур взрослыми. Отилия была избалована, жизнь она понимала по-своему и прекрасно себя чувствовала, когда ей покровительствовали люди вроде Паскалопола, которые давали ей невозможное, не требуя ничего взамен. Роль героической, равноправной подруги была не для Отилии, желавшей, чтобы ее считали ребенком и ни в чем ей не препятствовали. Отилии нравилось проявлять заботу о дядюшке Костаке и Феликсе, словно о детях, и она была предана им, поскольку никто ее к этому не принуждал. Но мысль о том, что, когда ей все это наскучит, она вдруг не сможет быть свободной и поступать так, как ей заблагорассудится, страшила ее. Она была уверена, что Феликс всегда останется человеком деликатным, готовым удовлетворить любой ее каприз, но знала также, наблюдая его страстный характер, что он стал бы страдать, если бы она не проявляла деятельной и неизменной привязанности к нему.

На следующий день, когда пришел Феликс и положил ей голову на колени, она осторожно взъерошила ему волосы и спросила:

– Феликс, скажи мне, что тебе больше всего нравится в жизни, кроме любви? О ней мы не будем говорить. Расскажи мне, как ты смотришь на жизнь.

Феликс признался:

– Я часто себя проверял и могу тебе сказать, что мне было бы невыносимо где бы то ни было и в чем бы то ни было быть вторым. Не думай, что я честолюбив или горд. Скорее всего это потому, что детство я провел в одиночестве, в отчуждении от людей. Я не могу примириться с мыслью, что я ничего не буду значить в жизни, не внесу никакого вклада, что имя мое не будет связано с чем-нибудь значительным.

– Если ты так жаждешь славы, почему ты не попытаешься достигнуть этого на другом поприще, в литературе, например, или, уж если на то пошло, подготовить себя к политической карьере?

– Все из того же чувства, которое не позволяет мне терпеть поражения. В искусстве воля – второстепенный элемент, там все подчинено таланту. Самый ленивый из поэтов может создать великое произведение, подчас не желая и не зная этого. В политике огромную роль играет удача. Если бы я знал, что через двадцать лет будет война, я бы посвятил себя военной карьере, потому что тогда бы я мог отличиться на поле боя. Но кто может об этом знать? В провинции не прозябало бы столько Наполеонов, не имеющих возможности заявить о себе. А сколько неведомых людей могло бы оказаться кардиналами Ришелье, если бы всесильный случай поставил их вдруг во главе государства! Немилость судьбы пугает меня. Я боюсь стать таким, как Тити, как Стэникэ, как другие, смешаться с ними, боюсь, что в силу обстоятельств буду вынужден кланяться им. Я обязательно хоть чем-нибудь должен от них отличаться. Я считаю, что единственное поприще, где нормальный человек только благодаря своей поле может достигнуть выдающегося положения, это наука. Если бы я захотел стать поэтом, может быть, я и не смог бы этого добиться, но крупным врачом я и хочу, и могу стать и обязательно стану, я это точно знаю.

Говоря это, Феликс стиснул кулак, глядя прямо перед собой.

– Значит, тебя, Феликс, больше волнует твоя карьера, чем любовь. Какую же роль должна играть в твоей жизни женщина?

– Женщину я понимаю как друга, разделяющего мои надежды, и в то же время как цель всех моих усилий. Женщине я бы посвятил все.

– Твой идеал прекрасен, Феликс, – сказала Отилия, приглаживая ему взъерошенные ею же самой волосы. – Это идеал молодого человека, который многого достигнет в жизни. Я понимаю тебя. Но если женщина не сможет подняться на ту высоту, на которой ты находишься?

– Не понимаю. Я ведь от нее ничего не требую!

– Феликс, ты плохо знаешь женскую душу. Девушка может восхищаться юношей с возвышенными мыслями, но это скучно, и она зачастую предпочитает средних людей. У нее свои идеалы, ей хочется нравиться, пока она молода, видеть вокруг себя мужчин. Честолюбивый человек всегда немного эгоист, что бы ты ни говорил, и он стремится превратить женщину в икону для себя одного.

– Значит, ты находишь, что я честолюбив и... сделаю тебя несчастной?

– Я этого не хочу сказать, Феликс. Я просто отмечаю, что по сравнению с тобой я серая, заурядная. Твоя воля внушает мне уважение. До сих пор я смеялась над чересчур серьезными людьми, мне нравились люди, у которых есть шик. Я даже не знаю, кто у нас премьер-министр, так мало меня интересует мир преуспевающих людей. Мы, девушки, Феликс, существа посредственные, непоправимо недалекие, и единственное мое достоинство в том, что я отдаю себе в этом отчет.

Огорченный Феликс встал:

– Отилия, ты все время словно ускользаешь у меня между пальцев, ты не любишь меня. Хочешь, я переменюсь и превращусь просто в человека, у которого есть шик. Я попытаюсь!

– Не пытайся, потому что заурядность тебе не идет. Я действительно очень тебя люблю. Я не запрещаю тебе превратить меня в цель своей жизни. Пусть будет так, будто я этого достойна. Но я недостойна, вот в чем дело.

– Уверяю тебя, что достойна.

– Недостойна, Феликс, ты сам увидишь. Когда ты говорил об идеалах, я думала о том, что не стерла пыль с рояля. Что ты хочешь? Я глупа. Как ты смотришь, если я немного поиграю?

Не дожидаясь ответа, Отилия взяла Феликса за руку и повела в комнату, где стоял рояль, открыла крышку, сдула пыль с клавиш и, насвистывая, заиграла «Песню без слов» Чайковского. Потом она подбежала к окну и заглянула во двор. Снег валил хлопьями, и этот снегопад, казалось, глушил, гасил все звуки. Деревья отяжелели от снега, а строительные материалы дядюшки Костаке, ^покрытые белыми шубами, напоминали полярные постройки. Через двор вся запорошенная снегом прошла Марина с лицом эскимоски. Послышался звон бубенцов.

– Знаешь что? – быстро сказала Отилия. – Мне хочется прокатиться в санях. Доставишь мне это удовольствие?

Феликс с радостью согласился, и вскоре они уже сидели в узких санках за спиною огромного кучера, занимавшего весь облучок. Отчаянный мальчишка кричал и бежал за ними, время от времени вспрыгивая на запятки. Извозчик сбоку стегнул его кнутом и смачно обругал. Подбадриваемые бубенцами, саврасые лошади, покрытые белой сеткой, мчали легкие сани по снегу, красиво вскидывая ноги и принимая академические позы взмыленных коней с картин Жерико [34]. Огромный бульдог бежал впереди них, упорно лая и злобно хватая за кисти сетки. На плечи и голову Отилии и Феликса, до самой шеи укутанных полостью, сыпались снежные хлопья. Они были такие большие и падали так часто, что Отилия высунула язык, чтобы попробовать, каковы они на вкус.

– Правда, хорошо? – спросила она Феликса.

– Да! – ответил юноша.

Ему было весело, но радость эта исходила прежде всего оттого, что Отилия была рядом с ним. Девушка же, наоборот, радовалась снегу, морозу, самой прогулке и тайком дружескими жестами одобряла мальчишек, которые пытались прицепить свои салазки к саням. Выехали на шоссе. Снегу было так много, что дворники едва успевали сгребать его в большие, похожие на нафталиновые, кучи вокруг лип по ту и другую сторону дороги. Отилия, ткнув пальцем в спину извозчика, одетого в тяжелый тулуп, дала знать, чтобы он остановился. Она выпрыгнула из саней и с наслаждением упала на спину прямо в сугроб. Раскрасневшееся нежное лицо девушки было свежо, как яблоко. Изо рта на морозе выходили клубы пара. Это ее очень забавляло. Она подозвала Феликса и, надув щеки, стала ему показывать, как валит пар. Феликс ощутил тонкий аромат, примешавшийся к вяжущему запаху снега. Скользя ботинками, Отилия бросилась по снегу, крича вслед какой-то компании, ехавшей на целом санном поезде, который везли две лошади, запряженные цугом. Словно изнемогая, она падала то в один, то в другой сугроб. Она была в снегу с головы до ног, снег запорошил ей волосы, уши, глаза. Несколько ребятишек столпилось вокруг нее, потом они разбежались, и один из них стал бешено бомбардировать ее снежками. Отилия наклонилась и тоже бросила в него снежком, закричав:

– Мошенник!

– Не так, – поправил Феликс, – а мо-мошенник! Оба рассмеялись. Когда они опять сели в сани, Отилия сказала:

– Как, должно быть, замечательно теперь в имении у Паскалопола, среди снежных полей! Мчаться в безумной скачке, словно под allegro на фортепьяно.

Феликс ничего не ответил, только улыбнулся, как показалось Отилии, принужденной улыбкой. На проспекте Виктории, недалеко от дома помещика, Отилия после долгого молчания взяла Феликса под руку и робко предложила:

– Как ты думаешь, может, нам навестить Паскалопола? Ему было бы очень приятно. Я уверена, что он скучает.

Феликс не мог скрыть своего недовольства.

– Зайди ты одна, я тебя подожду. Если ему доставит удовольствие твой визит, то что касается моего прихода – я в этом вовсе не уверен.

Отилия сделала легкую гримаску, ничего не ответила и, несмотря на все просьбы Феликса, не согласилась остановить извозчика. Они вернулись домой. Хотя уже стемнело, в доме не было видно ни одной зажженной лампы. Слегка удивленная, Отилия вошла внутрь.

Вдруг послышался крик, и девушка, бледная, вся дрожа, бросилась в объятия Феликса.

– Что случилось?

– Папа! – плакала Отилия.

Феликс кинулся в дом. Ему показалось, что он заметил что-то черное, распростершееся у стола. Он нашел спички, зажег лампу и увидел дядю Костаке, который лежал на полу и тихо стонал. С трудом он поднял его у перенес на диван. Испуганная Отилия глядела на Феликса, присев у самой двери.

– Нужно послать Марину за доктором.

Отилия выбежала и нашла старуху, которая спала одетая в своей комнате. Услышав, что дядюшке Костаке плохо, она, полусонная, не говоря ни слова, вместо того, чтобы идти за врачом, бросилась к Аглае, и через минуту вся банда стремительным маршем уже направляла к месту происшествия. Старик не умер. Он даже не потерял сознания. Одной рукой он с трудом ощупал пояс прошептал:

– Паскалопола!

Феликс едва успел передать Отилии, что старик хочет видеть помещика, как в комнату набились Аглае, Стэникэ, Аурика, Тити и Марина.

Марина, как бы насмехаясь, заметила:

– Отилия сказала, чтобы я позвала доктора!

– Иди ты со своим доктором, – завизжала Аглае, – зачем он нужен теперь, этот доктор!

– Что правда, то правда, – добавил Стэникэ. – После второго удара можно класть в могилу. Разве вы не видите, что он умер? Да простит его бог!

И он весьма набожно перекрестился.

Принесите свечу, чтобы все было по-христиански.

Дядя Костаке, к явному разочарованию всех присутствующих, стонами опроверг заключение о своей смерти. Стэникэ почувствовал себя обязанным обнадежить Аглае хотя бы шепотом:

– Что бы там ни было, не выкарабкаться ему, мне врач говорил.

– Уж лучше бы прибрал его бог, – высказала свое мнение Аглае, – чем и самому страдать с параличом и нас заставлять мучиться.

Отилия выбежала за ворота. Ей посчастливилось еще застать сани, в которых они приехали, потому что извозчик слез с облучка и веничком обметал снег.

– Пошел быстрей, – закричала Отилия.

Извозчик щелкнул кнутом, и сани бешено понеслись, оглашая улицу веселым звоном бубенцов. Отилия сидела неподвижно, устремив взгляд в пространство.

Феликс принес немного снега и положил старику на голову, хотя и понимал, что это бесполезно. Его нужно было бы раздеть, но Феликс знал, что у старика есть при себе деньги, и не хотел его выдавать. Раздеть Костаке предложил Стэникэ.

– Надо снять с него одежду, пусть ему легче дышится. Мы обязаны сделать все, что можем.

И он бросился стаскивать платье с дядюшки Костаке. Но тот издал страшное мычание, похожее на рев, которое всех напугало, и еще крепче ухватился руками за живот.

– Как будто у него желудок болит! – заметил Стэникэ, внимательно глядя на старика. («Здесь что-то кроется!» – подумал он.)

– Смотрите в оба, – приказала Аглае. – Чтобы и иголка из дому не пропала. Ночью здесь будем спать, чтобы чего-нибудь не случилось.

Вскоре приехал Паскалопол с врачом и Отилией.

– Чего ему здесь нужно! – прошептала выведенная из себя Аглае дочерям.

Доктор подошел к больному и прежде всего приложил ухо к груди старика, потом разделся, попросил таз и приказал снять платье с больного. Старик выражал протест бурными стонами, требуя знаками, чтобы все удалились. Паскалопол по-французски передал желание дядюшки Костаке, и врач попросил всех присутствующих ненадолго выйти в интересах успешного проведения операции. Стэникэ, внимательно выслушавший Паскалопола, оказался самым покладистым:

– Уходим, домнул профессор, почему же нет, ведь это в его интересах.

Аглае отступила, бросив замечание, которое произнесла достаточно громко, чтобы все услышали:

– Что это такое? Семья не может находиться в комнате больного!

Врач пустил больному кровь, сделал надрез на затылке и наложил повязку. После этой операции старик заметно оживился, однако оказалось, что парализованы та же самая рука и та же самая нога, но сильнее, чем раньше, а речь стала более путаной. Несмотря на это, дядюшка Костаке мог удовлетворительно изъясняться и двигаться.

– Он крепкий, – заметил доктор, – выкарабкается и сейчас.

Старик осмотрел комнату и, уверившись, что кроме врача и Паскалопола никого в ней нет, сказал:

– Паскалопол, хочу тебе передать деньги для моей де-девочки.

– Если ты считаешь нужным, – сказал тот с некоторым безразличием, чтобы не испугать старика, – давай их мне.

– По-помоги!

Старик попытался расстегнуть ремень, но не смог и взглядом попросил об этом помещика. Тот с помощью доктора осторожно раздел старика, внимательно наблюдавшего за ними, и нашел мешочек и потайной карман, откуда извлек сверток, перевязанный бечевкой. По просьбе старика он развязал этот пакет, в котором оказалось три пачки банкнотов. Старик выхватил их у него из рук.

– Домнул доктор, я ведь выздоровлю? – спросил он.

– При хорошем уходе —да.

Тогда старик не без колебаний взял только одну пачку, в которой было сто тысяч лей, ровно треть всех имевшихся при нем денег, и передал ее Паскалополу для «девочки». Другие он решил пока придержать и отдать потом. Так как ему трудно было приподняться на постели, он попросил помещика спрятать мешочек с монетами и два пакета с банкнотами под тюфяк, на котором он лежал. Когда Паскалопол все это выполнил, старик, который все время тревожно озирался, испуганно прошептал:

– Глаза, глаза!

И показал рукой на окно. Паскалопол и врач посмотрели туда, но ничего не увидели. Им только почудился скрип шагов по снегу.

– Никого нету, – успокоил Паскалопол дядюшку Костаке, – просто кто-то ходит по двору.

Наконец всем было разрешено войти, и родственники ввалились в комнату, как школьники в класс после перемены. Феликс и Отилия остались у порога. Помещик и доктор отозвали Отилию, закрылись на несколько минут в ее комнате и о чем-то говорили с ней, но о чем – Феликс даже не пытался угадать. Уходя, доктор опять подошел к старику и порекомендовал присутствующим внимательно относиться к больному.

– Что с ним, домнул доктор? Скажите откровенно!

– Он вне опасности и если будет обеспечен покой, то вновь оправится, но уже не так скоро, поскольку конечности слегка затронуты параличом.

Стэникэ изобразил восторг, которого остальные, однако, не разделили.

– Домнул доктор, вы наше провидение! Вы еще раз совершили чудо, возвратив нам нашего любимого дядюшку! Мы вечно будем вам признательны! («Чертов мошенник, – думал он про себя, – привез тебя этот проклятый грек, чтобы нарушить все мои планы».)

– У старика, – объяснял Паскалопол доктору, сидя в коляске, – алчные родственники, которые следят за каждым его шагом, боясь, как бы он не оставил состояние девушке, которую вы видели. Это его падчерица от второго брака.

– Очаровательная девушка, – похвалил Отилию доктор, – жалко ее.

– Я пытаюсь, – проговорил Паскалопол словно про себя, – оградить ее от зла, но так, чтобы ее не обидеть.

Сторожившая свора уже не веселилась, как в прошлый раз, и молча охраняла старика, не ложась спать. Наутро увидев, что старик довольно спокойно лежит в своей постели, Аглае решила не держать под присмотром весь дом, это было бы слишком утомительно. Оставив Аурику в столовой, ока взяла с собой Тити, Олимпию и Стэникэ и тщательно обыскала все комнаты.

– Чем ждать, когда кто-то другой вое растащит, уж лучше сами унесем наиболее ценные вещи.

Начался грабеж. Через парадную дверь (чтобы не заметил старик) вытаскивали стулья, картины, зеркала. Олимпия и Стэникэ, стараясь для себя, хватали и прятали мелкие вещи, подталкивая друг друга. Отилия видела, как Марина, Стэникэ, Тити, Олимпия, Аглае шествовали с вещами по снегу в глубине двора, и сердце ее переполняло возмущение. Ей захотелось открыть окно и закричать, но, испугавшись, не умер ли уж папа, она в одной рубашке, босиком бросилась в столовую. Костаке спал, мирно похрапывая. Тогда она вернулась в свою комнату, оделась, разбудила Феликса и подвела к окну.

– Посмотри, что здесь творится. Видишь?

Феликс тоже пришел в негодование, но Отилия посоветовала ему молчать.

– Это бесполезно. Если не станет папы, кому эти вещи будут нужны? Бедный папа не должен об этом знать, а то он разволнуется и умрет.

Замечание показалось Феликсу весьма разумным. Таким образом банда орудовала беспрепятственно, пока не устала, отложив второй налет на некоторое время. Аурика посягнула даже на рояль Отилии, но Олимпия, скорее из ревности, заявила, что это уж слишком и что всему есть предел. Рояль принадлежит Отилии, он остался ей от матери. '– Где это записано? Документ, что ли, есть? – огрызнулась Аурйка.

Стэникэ тактично вмешался: ' 3|

– Оставь, дорогая, позже обсудим и это. Рояль стоит около столовой и будет слышно, как его вытаскивают («Гнусная семейка», – подумал он про себя.)

Старик неподвижно лежал на спине, но слух его был напряжен. Ему казалось, что он улавливает подозрительные шумы, шепот, и когда Отилия подошла, к нему, спросил:

– Кто это разговаривает? Что это там скрипит все время в комнатах?

– Это ветер, папа.

– В моем доме не может быть ветра. Пойду посмотрю.

Он через силу попытался встать с постели. Отилия ласково остановила его и поклялась, что ничего там не происходит. Она открыла дверь в комнату, где был рояль, и другую дверь, в гостиную, теперь уже полупустую, и заверила старика, что не видит никаких перемен. Старик на некоторое время успокоился. Но вскоре к нему вновь вернулась подозрительность, и он спросил:

– Рояль на месте?

– Папа, ты знаешь, что рояль не летает!

– Есть воры, я тоже знаю!

– Нет, папа, рояль в комнате, там же, где всегда был.

– Поди и сыграй что-нибудь.

Отилия вышла и исполнила ту же пьесу Чайковского, которая на этот раз прозвучала зловеще. Теперь старик ей поверил.

– Папа, ты убедился, что рояль на месте? Откуда ты взял, что он куда-то делся?

– А глаза? – спросил дядюшка Костяке.

– Какие глаза?

– Глаза, которые смотрели на меня вчера вечером через окно!

Отилия подумала, что у старика небольшой бред, и ничего не ответила. После того как за целый день не произошло никаких ухудшений, после того, как сам Василиад осмотрел дядю Костаке, все вынуждены были признать поразительную жизнеспособность больного. Сторожить его стало еще скучнее. Старик ворочался и» своем диване, не желая его покидать, разве что ради кое-каких нужд (спускаться ему помогала Марина), к казался вполне довольным. Состояние возбуждении вновь вернулось к нему. Аглае созвала семейный совет и, горячо поддержанная Стэникэ, решила, чтобы за стариком наблюдали все по очереди. Стэникэ заявил, что никто не должен входить в комнату больного, чтобы не вызывать у него подозрений, а то он рассердится и составит завещание в пользу Отилии. Марина будет давать знать обо всем и сообщит, когда нужно. Но это не мешало самому Стэникэ постоянно являться к старику, спрашивать его о здоровье, рассказывать ему о больных, вставших со смертного одра, и нести разный вздор. Его только злило присутствие Отилии, которая ухаживала за дядей Костаке без всякого отвращения, что весьма удивляло Стэникэ. Отилию считали легкомысленной, но она показала себя преданной и терпеливой. Дядя Костаке с нескрываемой враждебностью смотрел на Стэникэ. При виде его он неподвижно застывал в постели и пристально следил за ним.

Паскалопол вскоре нанес старику визит и, улучив минуту, когда они остались одни, потому что наблюдение Стэникэ было неослабным, подтвердил, что положил деньги в банк на имя Отилии. Он показал старику письмо. Паскалопол надеялся, что Костаке заговорит об остальных деньгах и вручит их ему. Однако из деликатности сам он ничего не сказал старику и даже постарался уехать как можно скорее, чтобы не возбуждать подозрений у Аглае. Стэникэ на улице спросил Паскалопола: