Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Что ты, зачем мне туда ходить? Костаке упрям, да и без позволения Отилии он рта не раскроет!

– Я буду делать все в меру отпущенного мне богом разума, – сказал с благородной скромностью Стэникэ,– но вы дайте денег. Мне необходимо сто лей.

– Клянусь богом, просто не знаю, куда вы деваете деньги, – удивилась Аглае. – От вас только и слышишь, что денег нет и нет!

– Мы молоды, любим друг друга! – и Стэникэ потупился.

– Все это ваши глупости. Завтра посмотрю, есть ли еще у меня деньги.

Стэникэ с театральным порывом бросился целовать руки Аглае, затем поцеловал Аурику.

– О господи, ты послал мне то, о чем я мечтал: супругу – святую женщину, добрую и нежную семью. – Он прижал руки к груди и напыщенно сказал Аглае: – Мама, вы опровергаете всеобщую клевету на тещ.

«Мерзкая женщина!» – размышлял по дороге домой Стэникэ. Он был человек болтливый и непостоянный, но способный на минуту искренне испытать и понять любое человеческое чувство. «Мерзкая женщина! Для нее нет ничего святого. Муж ли, брат, для нее это ровным счетом ничего не значит. Властолюбивая, злющая... У моей Олимпии лицо начинает желтеть так же, как у нее. Отилия – вот настоящая девушка! Молодец Паскалопол, молодец Феликс!»

Несмотря на то, что Феликс поклялся больше не входить в дом Аглае, он нарушил свое слово, и вот почему. В университете ему удалось расположить к себе профессора психиатрии, честного ученого и мягкого человека. Феликс обратился к нему с просьбой порекомендовать специальную литературу и обнаружил при этом большую осведомленность в этих вопросах. Когда профессор узнал, что Феликс всего лишь на первом курсе, его удивило и в то же время позабавило такое усердие. Как правило, студент медицинского факультета вплоть до самой практики в больнице остается пассивным, безличным слушателем. Профессор спросил, как его зовут, и даже, казалось, припомнил Иосифа Сима, его отца. Очень довольный прилежанием Феликса, профессор дружески кивал юноше, видя его на занятиях, которые велись в клинике, во время обхода клал руку ему на плечо, а объясняя интересный случай, смотрел ему прямо в глаза. Это льстило гордости и честолюбию Феликса, и он попросил у профессора разрешения подробнее ознакомиться с клинической практикой. Ученый не только искренне одобрил его намерение, но и дал ему ответственную тему, а сверх того предложил пользоваться своей личной библиотекой. Библиотека находилась в приемной профессора и в соседней с ней комнате, так что Феликс, приходя в те часы, когда профессор был на консультации, никому не мешал. По распоряжению профессора, который являлся также и главным врачом клиники, Феликсу был дозволен вход днем в любую палату. Студенты-практиканты смотрели на него с притворным недоумением, пожимая плечами, потом начали злиться. Их поддерживал второй врач – посредственность в науке, который под предлогом, что сам изучает пациентов, мешал каждому, кто хотел заняться исследованиями. Его снедала бесплодная зависть. Он боялся, что другие соберут в клинике материал для своих научных работ и, опубликовав их, добьются известности и будут приглашены читать лекции в университет.

– Послушайте, домнул, – сказал однажды Феликсу один из практикантов, – что вы здесь шныряете? Не понимаю, кто вам позволил приходить в больницу.

И практикант, притворившись, будто он в самом деле заподозрил что-то неладное, позвал служителей и швейцара. Те подтвердили, что имеют насчет Феликса особое распоряжение. Практикант сделал гримасу и продолжал стоять на своем.

– Хорошо, хорошо, вам, вероятно, сказали, что можно прийти один раз, а вы являетесь вот так, каждый день. Я отвечаю за это и не могу допускать к больным посторонних, которые их утомляют и пристают к ним с расспросами. Я доложу домнулу профессору.

По наущению второго врача, который вовсе не желал сам таскать каштаны из огня, практикант действительно обратился к профессору, сделав вид, что не знает, кто позволил студенту первого курса приходить в больницу и нарушать покой пациентов.

– Оставьте его, дорогой мой, – мягко сказал профессор,– я разрешил ему. Он юноша способный и хорошо учится. Следовало бы с самого начала приучать студентов к наблюдению за больными.

Осторожный профессор ни словом не обмолвился о научных целях, которые преследовал Феликс. Тогда практикант, из рук которого было выбито оружие, попытался охладить пыл Феликса иным путем:

– Чем же вы собираетесь заняться? Изучить один случай?

– Да.

– Эх, вот и видно, что вы новичок! – прикинувшись глубоко разочарованным, с горечью сказал практикант.– Чего только не мечтал сделать я сам! Но как это осуществить? Разве здесь есть интересный материал, есть лаборатория? И вы полагаете, что метр вас поздравит? Не знаете вы людей, моншер! Вы можете падать с ног от усталости, и никто вас за это не поблагодарит.

– Но я и не рассчитываю получить благодарность от метра. Я хочу напечатать свою работу!

Практикант прыснул.

– Что? Напечатать? Каким образом? А деньги у вас есть? И вы думаете, что так пишут исследования? Погодите, не торопитесь... У вас еще усы не выросли, поучитесь сперва по книгам. Куда вам спешить?

– Я хочу провести под руководством метра наблюдения над некоторыми, наиболее интересными клиническими случаями – только и всего.

– Ха-ха! Так бы и сказали, домнул! Проводите наблюдения, если вам угодно. Я не стал бы этого делать, хоть режьте меня! Их это очень устраивает. Вы будете работать здесь дни и ночи, наблюдать различные случаи, обстоятельно описывать их, а они, уважаемые профессора, возьмут у вас готовенькое и поставят свое имя. Не будьте наивным, дружок. У меня и волос на голове не наберется столько, сколько я сделал метру, – практикант иронически подчеркнул последнее слово, – сообщений, которые ныне являются частью его трудов.

Короче говоря, из слов практиканта вытекало, что скудость интересных фактов, людская нечестность и материальная необеспеченность сводят на нет все усилия достичь чего-то в науке с помощью добросовестного труда. Однако все старания практиканта отбить у Феликса охоту к научной работе не имели успеха – уж слишком это было шито белыми нитками. Молодой, пылкий ум Феликса не желал смириться с тем, что намеченная цель недостижима. Он написал статью, сославшись в примечаниях на несколько большее количество источников, чем следовало бы, и отдал свой труд профессору. Тот нашел статью очень хорошей, но тактично посоветовал («на вашем месте я сделал бы так») сократить примечания, указав, что хотя для студента похвально знание такого множества работ, но интересующемуся данным случаем читателю-специалисту подобная форма изложения может показаться растянутой и скучной; затем велел перевести статью на французский язык и как можно скорее вернуть ему. Обрадованный Феликс сделал перевод и отдал его профессору. После этого он месяца два ничего не слышал о своей работе и уже было решил, что сделанные новичком наблюдения не могут никого заинтересовать. Но однажды, когда он был в клинике, профессор позвал его к себе в кабинет и вручил номер журнала «Archives de neurologie» [12] и несколько отдельных оттисков.

– Вот, дорогой мой, ваша статья!

Феликс увидел в оглавлении свое имя и рядом – название статьи: «Случай острой астенопии на почве истерии, исследованный методом анаглифов». Феликса бросило в жар, он почувствовал, как по всему его телу разливается восхитительное ощущение блаженства. Он стал путаться в благодарностях, но профессор быстро его прервал:

– Дорогой мой, я хотел бы вот чего... Вышла очень содержательная книга в этой области (и он назвал имя автора), я хотел бы, чтобы вы написали о ней рецензию. Внимательно изучите литературу по этому вопросу и проведите еще одно аналогичное обследование. У нас здесь есть интересный случай монокулярной гемидиплопии, у Фросы, в палате на втором этаже. Если, конечно, вы намерены специализироваться в этом направлении... Между нами, скажу вам по правде, я до сих пор встречал не слишком много молодых энтузиастов.

Гордость затопила все существо Феликса, и старания практиканта разочаровать юношу рассыпались прахом. Он мысленно поклялся профессору в преданности до гробовой доски. То, что метр не поставил рядом с его именем свое, самым блистательным образом доказывало несправедливость слов практиканта. Он решил немедленно приняться за дело (предметом исследования были случаи нарушения зрительного внимания при сильной астении) и, выйдя из профессорского кабинета, опрометью кинулся по лестнице отыскивать больную. Но было время обеда, и Феликсу не удалось увидеть ни одного практиканта. Он ушел, так и не найдя никого, с кем можно было бы поговорить и поделиться своей радостью. По дороге он несколько раз перечитал статью (заметив при этом внесенные профессором небольшие поправки), любовался ею и издали и вблизи. Он был бесконечно счастлив, и не столько из-за статьи, которая вовсе не казалась ему выдающейся, а из-за знаменательности самого факта. На него обратил внимание профессор, его труд опубликован в иностранном журнале, следовательно, он может добиться больших успехов в медицине, если будет работать. За столь незначительное усердие его так щедро вознаградили! Если он создаст большие, капитальные работы, то, наверное, рано или поздно станет преподавателем университета. Практикант злопыхательствовал потому, что он бездарен. Все люди кругом хорошие, все они ценят труд. Прохожие на улице сразу сделались ему симпатичны. Казалось, все глядят на журнал, который он держит в руках, и понимают, что он – автор статьи на французском языке. Он будет вторым Васкиде, достигнет мировой известности – само собой разумеется, после того, как напишет исследование, в котором поднимется на еще никем не достигнутую высоту. Феликс Сима! Это имя должно стать известным каждому. В трамвае Феликс сразу же уступил место какому-то пожилому человеку, сочувственно посмеялся сомнительным остротам по адресу трамвайной администрации, которые отпускал один из пассажиров. На улице приласкал бездомную кошку, благожелательно посмотрел на рабочих, возводивших какое-то здание. Когда он подошел к дому, его охватил такой приступ благодушия, что он позабыл о своей клятве и вошел во двор Аглае, солгав сам себе, что идет проведать Симиона. Дома были только Аглае и Аурика. Обменявшись с ними несколькими фразами, Феликс хотя и сознавал, что его поступок вызван желанием услышать похвалу, но не удержался и повертел журналом, так что Аурика в конце концов его заметила.

– Что это у вас? Новый роман? – спросила она. Феликс с деланной скромностью сказал:

– Французский журнал, где напечатана моя медицинская статья.

Несмотря на то, что Феликсу было известно, насколько невежественны и бессердечны обе эти женщины, он все же не ожидал встретить такое безразличие. Аурика сказала чуть ли не с укоризной:

– Вы находите время еще и на дополнительную работу? Мало вам занятий в университете? Нехорошо так утомляться. Какая в этом польза? Мы не позволяем Тити столько работать. А вы ведь знаете, профессора хвалят его талант, он будет выдающимся художником.

Аглае, которая пришивала к платью пуговицы, тоже пустила шпильку:

– И вам платят за эту чертовщину?

– Нет!

– Ну кто же в наше время делает что-нибудь бесплатно?

И ничего больше не сказав, они демонстративно занялись своими делами, как будто бы Феликса здесь и не было.

Феликс вернулся домой, упрекая себя за тщеславие.

Зачем ему понадобилось хвастать перед враждебно к нему настроенными и малокультурными женщинами? Обыватель питает уважение лишь к материальным благам, к признанным авторитетам, но это вовсе не означает, что научные достижения остаются без награды. Поэтому Феликс считал, что с его стороны не будет нескромностью, если он сообщит коллегам о своей статье. Перед началом лекции профессора он показал журнал сидевшим рядом с ним студентам.

– Что это такое? – сказал один из них. Взяв журнал, он равнодушно взглянул на него и спросил: – Это твое?

И так поспешно вернул обратно, что Феликс не успел подхватить журнал и он упал на пол. Один из практикантов, беседовавший со вторым врачом, поднял журнал, перелистал его, делая гримасу при каждом заголовке, задержался на статье Феликса, даже не удостоив автора взглядом, повернулся к врачу и воскликнул:

– Этот Дюко де Орон говорит ужасные глупости по поводу анаглифов. Я проверял как-то раз у одного больного бинокулярное зрение при помощи сопоставления стереоскопических фотографий и вижу, что он преувеличивает.

Продолжая выражать свое неодобрение, практикант направился с журналом в руке ко второму врачу. Тот взял у него журнал, пощупал его и наконец сделал следующее заключение:

– Плохая у них бумага.

Потом, не зная, куда девать журнал, спросил у сидящих поблизости: «Чье это?» – и быстро бросил его на стол, как раз в ту минуту, когда профессор входил в зал. Феликс был глубоко уязвлен и лекцию слушал рассеянно. Он надеялся, что если его и не станут превозносить до небес, то хоть обратят внимание, поздравят с тем, что его работа напечатана в таком серьезном издании. Быть ученым для него составляло высшую честь. Но никто из коллег не пожелал заметить успех Феликса, все оказались совершенно бесчувственными. А разве сами они не преследовали те же цели, не верили вместе с ним в культурные ценности? За их безразличием скрывалось убеждение, что заниматься наукой и публиковать свои работы значит делать нечто плохое, постыдное, по меньшей мере —г бесполезное. Огорчение Феликса было еще сильнее от того, что он при виде напечатанной статьи вообразил, будто это символическое событие знаменует для него начало новой жизни исследователя и автора. Неужели известность – всего лишь иллюзия? Слушая лекцию добродушного профессора, Феликс мало-помалу успокоился. Разве можно утверждать, что репутация – это пустяки, ведь вот же он, Феликс, уважает профессора как существо, которое стоит выше обыкновенных людей. Впрочем, и другие также проявляют по отношению к метру по меньшей мере почтительность. Следовательно, равнодушие коллег напускное, оно вызвано просто завистью. Феликс украдкой сжимал кулаки. Он давал себе клятву работать и учиться так, чтобы к тому возрасту, когда сдают докторские экзамены, за ним уже числилось несколько блестящих печатных работ. И кроме того, он отринет всякую суетность, не будет говорить ничего и никому о своих целях. Пусть так пройдет несколько лет, пока его заслуги не станут бесспорными. В эту минуту он страстно ненавидел своих коллег, они казались ему грубыми животными, лишенными даже проблеска мысли. Охваченный глубочайшей мизантропией, он отправился домой один, избегая спутников.

Дома обед еще не был готов. Стояла теплая погода, и Феликс спустился вниз, чтобы погулять по саду. Всюду упрямо пробивалась травка, приподымая слежавшиеся кучки гнилых листьев. Феликс покружил у беседки, вошел в нее, снова вышел, посмотрел, как возится в кухне Марина, окинул взглядом покрывшийся плесенью от дождей и снега дом, огромную готическую деревянную дверь, еще более покоробившуюся и грязную, чем прежде, и вспомнил об Отилии. Странная девушка! Так давно уехала и не написала ему ни строчки! Все, о чем он вместе с нею мечтал, рассеялось как дым и было лишь обманом. Эти грезы надо прогнать раз и навсегда. Возможно, Отилия не такая, как о ней говорят, но, во всяком случае, и не такая, как воображал он. Безысходная горечь заполнила душу Феликса. Всюду лишь безучастие и неприязнь, никакой искренности, никакого стремления. Им овладели отшельнические мысли: он достигнет совершеннолетия, купит имение и, удалившись от света, посвятит себя сельскому хозяйству. Он был в отчаянии и испытывал ненависть ко всем людям без исключения. Нет, он не убежит, он добьется победы. Аглае и все прочие увидят, на что он способен, и Отилия еще пожалеет, что предпочла ему пошлого помещика. В глубине души он был зол, что на медицинском факультете надо учиться так долго и нельзя одновременно сдать все экзамены. Феликс предавался этим мрачным мыслям, когда во дворе внезапно кто-то громко закричал:

– Павел, Павел!

Голос показался Феликсу знакомым. В глубине сада он заметил делавшего ему какие-то знаки Симиона. Феликс вопросительно взглянул на него, и тот опять назвал то же имя. Удивленный юноша направился к нему, а Симион вприпрыжку, словно обезьяна, вбежал в калитку и двинулся навстречу, размахивая какой-то тетрадкой.

– Павел, Павел, я тебе дам кое-что чрезвычайно ценное!

– Меня зовут Феликс, разве вы не знаете? Старик не обратил внимания на эту поправку и оживленно заговорил. Глаза его были налиты кровью.

– Я принес тебе замечательное произведение, которое я написал (он похлопал рукой по тетради) для того, чтобы сделать добро человечеству. Тс-сс! Никто не должен об этом знать, а то у нас украдут изобретение. Здесь собрана вся мировая мудрость. Это вылечило меня, когда я был болен. Ты помнишь, каким я был? А теперь погляди! – Желая продемонстрировать свою мускулатуру, Симион проделал несколько упражнений. – Я хочу вылечить, исцелить все человечество, чтобы не было больше ни одного больного, чтобы никто на свете не умирал. Теперь я делаю кое-какие подсчеты: надо узнать, сколько лет мне было тогда, когда я начал пользоваться своим методом. Я их еще не закончил, они трудные. Я не буду лечить только врагов. Хочешь стать моим учеником? Ведь ты медик. Сначала изучи мою науку, а потом мы приступим.

– Симион! – послышался резкий голос Аглае.

– Тс-с! – прижал палец к губам Симион. – Надо остерегаться врагов. Для того чтобы сломить всякое сопротивление нашему делу, понадобятся большие капиталы. Но у меня есть деньги! Там, в саду, я зарыл огромный клад. Боюсь только, что дерево всосет его в себя. Если хочешь денег, я дам тебе сколько угодно!

И Симион, уронив на землю тетрадь, стал рыться в кармане. Снова донесся крик Аглае.

– Идите, вас зовут к столу, – решительно сказал Феликс.– Я с интересом прочту ваше произведение.

– Да? – обрадовался Симион. – Я пойду поем, мне необходимо усиленное питание.

«Но ведь он совершенно безумен!» – сказал себе Феликс после ухода Симиона и поднял с земли тетрадь. Ему не хотелось обо всем этом раздумывать, и он решил, что Симион, вероятно, всегда был подвержен приступам помешательства, раз все относятся к нему с таким презрением. В это время из города вернулся дядя Костаке, а немного погодя пришел и Стэникэ. «Этот Стэникэ каждый день толчется здесь, как будто у него нет своего дома, – размышлял Феликс. – Уж наверное, делает это с какой-нибудь целью». Он вошел в столовую, где сидели дядя Костаке и Стэникэ. Адвокат прикинулся, что изнемогает от усталости, и попросил дать ему чего-нибудь закусить.

– Кажется, я проигрываю процесс! Вот чем все это кончится.

– Какой процесс? – поинтересовался дядя Костаке.

Лучше не спрашивайте, – ответил Стэникэ и разразился гневной речью. – Дело простое, ясное, тут и дитя малое поняло бы, на чьей стороне правда. И все-таки я проиграю процесс. Проиграю потому, что таковы люди, а заручки у меня нет. Талант, документы – всего этого недостаточно. Необходимо напугать суд, показать ему, что у тебя есть связи в политическом мире! Я поздравляю вас, – бросил Стэникэ Феликсу, – вы изучаете медицину. Там режешь, пишешь рецепты и ни в ком не нуждаешься!

– Что же это за процесс? – с любопытством спросил дядя Костаке.

– Вот как обстоит дело, – повернулся к нему Стэникэ. – Один пожилой состоятельный человек не имел близкой родни и воспитывал ребенка, не усыновляя его. Он завещал ему все состояние, не забыв оставить небольшие суммы и всем дальним родственникам, чтобы не возникло никаких разговоров. Завещание в полном порядке. Я вас спрашиваю: имеет человек право оставить свое имущество тому, кому хочет, или нет?

– И-и-имеет! – заикаясь, сказал заинтригованный дядя Костаке.

– Вот тут-то вы и ошибаетесь! По здравому смыслу выходит, что имеет, а на деле – нет. Не успел старик целая куча людей, которые выдают себя за его дальнюю родню. Они заявили, что покойный, когда составлял завещание, не был в здравом уме. Этого мало! Они добились того, что последняя воля старика признана недействительной, и ребенок очутился на улице. Я помогал ему, кормил его, надеясь, что выиграю процесс. Как бы не так!

– Что? Я не имею права оставить кому хочу свое состояние? – распетушился дядя Костаке.

– Нет, – с подчеркнутым хладнокровием сказал Стэникэ.

– Это мошенничество! – вспылил Костаке.

– Вы абсолютно правы. Но так случается с теми, у кого нет головы на плечах. А старик, о котором я вам говорю, был глуп и не послушался меня.

– А как, по-вашему, надо было поступить? – спросил более доверчиво дядя Костаке.

– Как надо было поступить? Я при жизни дал бы ребенку кое-что – и конец. Раз у тебя нет семьи, то, пока ты жив, никто не потребует отчета, как ты распоряжаешься своим имуществом.

– Конечно! – согласился дядя Костаке.

– А так что получилось? Противная партия подкупила слуг и лечащего врача и добыла свидетельство, что старик проявлял признаки душевного расстройства задолго до того, как составил завещание, что он бил прислугу, без всякой причины выгонял родственников. Да еще принесли из дома большое количество икон, которые старик унаследовал от родителей, и повели разговор о том, что он впал в религиозное помешательство и тратил деньги на акафисты.

– Негодяи! – пришел в ярость дядя Костаке.

– Они до того обнаглели, что объявили, будто старик не умел писать. Понимаете? А все завещание, от начала до конца, написано рукой покойного! И верх невезения вот в чем: хотя я своими глазами видел, когда старик был жив, как он писал, я не могу ничем этого доказать. Из дома растащили все вещи, а его письма родственники не хотят показывать. К тому же старик нигде не служил, так что я и не знаю, где достать доказательства. Он был коммерсант, родом из Македонии. Те люди, с которыми он имел дела, не пожелали мне ничего сказать: они боялись, что их привлекут как свидетелей, а может быть, их подкупили. Старик писал не слишком много, он заключал свои сделки большей частью на словах. Ну вот, научите меня, что делать?

– У мальчика все права, – возбужденно сказал Костаке. – Существует завещание!

– Существует, черта с два! – уныло ответил Стэникэ. – Оно гроша ломаного не стоит, понятно вам? Все в один голос заявляют, что старик не умел писать, а я располагаю только одним-единственным документом, написанным его рукой, – завещанием. Ничего сделать нельзя. Дайте мне самое великолепное завещание, и я его опротестую.

Стэникэ, разжигая негодование дяди Костаке, еще некоторое время распространялся на эту тему, затем выпил несколько рюмок водки, закусил маслинами и, внезапно вспомнив, что его ждет Аглае, поспешил к двери. С порога он крикнул дяде Костаке:

Послушайтесь меня! Не делайте завещания. Когда понадобится, позовите меня, я научу вас всем нашим адвокатским уловкам.

После обеда Феликс, соскучившись, решил отправиться к Джорджете. Он поднялся по лестнице и позвонил, но тотчас же, словно раскаявшись, невольно отстранился от двери. Зачем он сюда пришел, как оправдать подобный визит? Он сознавал, что эта девушка куртизанка, однако, судя по кварталу и великолепному дому, где она жила, она была не из тех, к кому всегда можно смело постучаться. Он уже хотел сбежать вниз по лестнице, когда дверь приотворилась и в нее осторожно высунула голову сама Джорджета.

– Ах! Это вы? Как я напугалась! Входите! Феликс заметил, что девушка не причесана и одета весьма небрежно – в накинутом наспех пеньюаре, в туфлях на босу ногу. Джорджета объяснила, что отпустила служанку в город, а сама проспала до позднего часа, потому что вернулась домой на рассвете.

Она пригласила Феликса в маленькую гостиную, и он отметил, что ее квартира, над убранством которой работал один декоратор, выглядела очень прилично. Очевидно, девушка получала значительное содержание.

– Знаете, – сказала она, положив руку ему на плечо, – я очень рада, что вы пришли. Мне говорил о вас Стэникэ.

– Да? – нахмурившись, спросил Феликс.

Девушка смешалась, опустила руку и сдержанно ответила:

– Он не говорил про вас ничего плохого. Наоборот, сказал, что вы будете самым великим врачом, что вас уже и сейчас знают в Париже, где вы опубликовали книгу или что-то в этом роде, что вы поедете за границу – вас посылает университет.

Феликс узнал обычную манеру Стэникэ делать из мухи слона, но после холодного равнодушия, которое ему пришлось столько раз испытать, почувствовал к нему признательность за эти преувеличения.

– Он мне рассказал и кое-что другое! – засмеялась Джорджета, усаживаясь на другой конец софы, на которой сидел Феликс. – Он мне сказал, что вы – покоритель женских сердец, что у вас есть прекрасная возлюбленная, Отилия, но вы ее прогнали, потому что не хотите портить себе карьеру. Зачем вы это сделали?

Феликс побледнел.

– Какой негодяй! Но это ложь. У меня нет никакой возлюбленной! Она моя кузина и уехала в имение к... к дяде.

– К Паскалополу, да? Я как-то познакомилась с ним. Он очень элегантный и симпатичный мужчина.

Феликс потупился, не понимая, смеется ли над ним Джорджета или в самом деле верит, что Паскалопол их дядя, и в глубине души яростно выругал Стэникэ.

– Я не хотела вас огорчить, – сказала Джорджета, видя, что он насупился. – Я только повторила то, что говорил Стэникэ. Мне хорошо известно, какой он болтун.

Джорджета снова попыталась завоевать доверие Феликса. Она взяла его за лацканы пиджака, точно ее беспокоило, хорошо ли они отглажены, и ее волосы оказались у самого лица юноши. Потом спросила, желая вызвать его на откровенность:

– Скажите мне правду, домнишоара Отилия красива? Вы ее очень любите?

Не привыкший делать такие признания, Феликс ответил только на первый вопрос:

– Очень красива!

– Я слышала о ней в консерватории, – сказала Джорджета. – Знаете, я тоже училась там почти два года. Впрочем, я пою, когда собирается общество, большей часто по ночам. Что поделаешь!

И она с извиняющимся видом пожала плечами. Она явно хотела сблизиться с Феликсом, заставить его немножко оттаять, не сомневаясь, что он пришел с определенными намерениями.

– Как вы молоды! – удивилась она и слегка погладила его по щеке, приоткрыв в улыбке ряд блестящих, как перламутр, зубов.

Феликс вспомнил об Отилии и вдруг почувствовал себя очень виноватым. Он инстинктивно поднес руку к щеке, словно для того, чтобы отстранить прикосновение девушки, и это слегка задело ее самолюбие. Она пожалела, что приписала Феликсу фривольные мысли, а сам Феликс все не мог решить, как ему следует себя вести. Девушка нравилась ему. Хотя манеры у нее были несколько вольные, держалась она как настоящая дама из общества, и в его сознании не укладывалось, что она куртизанка. Ему хотелось завоевать ее сердце и в то же время он боялся попасть в смешное положение, так как знал, что Джорджета, по выражению Стэникэ, «первоклассная девушка» – и ничто иное. Оба, чувствуя себя неуверенно, сконфузились. Джорджета спросила:

– Вы всегда так робки с женщинами? Но вы мне нравитесь, в вас есть что-то внушающее уважение. Когда вы станете доктором, с вами будут считаться.

Джорджета смеялась и в то же время робела. Она запахнула пеньюар, наскоро поправила волосы, безуспешно стараясь найти достойную тему для беседы. В конце концов она вышла, чтобы принести Феликсу варенья. Ей вовсе не было свойственно принимать гостей по-мещански, но она желала доказать юноше, что она более порядочная девушка, чем он мог подумать. С непривычки она разбила стакан, закапала в столовой стол вареньем и перерыла весь ящик в буфете, прежде чем нашла подходящую салфетку. Она торопливо надела платье и тонкие, ажурные чулки.

И когда она вернулась к Феликсу, он был поражен изысканной простотой ее туалета. Бархатное платье, собранное у ворота наподобие блузы национального женского костюма, плотно облегало бюст. Джорджета показалась Феликсу вполне порядочной девушкой и писаной красавицей. Это была Отилия – только более мягкая, более кроткая. Цвет ее лица, лишенного всякой косметики, был удивительно нежный. Феликса охватило глубокое волнение. Его больше привлекала дружба с девушками, чем с мужчинами, и, встретив красивую девушку, он испытывал необходимость в доверительных признаниях, в простых и задушевных отношениях. У него не было сестер, и в каждой девушке он видел сестру, в которую потом влюблялся, – так произошло и с Отилией.

– Вы очень элегантны, если позволите мне это сказать! – серьезно проговорил он.

– Позволяю и даже с большим удовольствием, хотя вы и преувеличиваете. Ведь когда имеешь дело со всякими ничтожествами, которые воображают, что покоряют тебя, отпуская комплименты, приличествующие лишь фотографу, то от похвалы такого умного человека, как вы, приходишь в восторг. Ах, если бы вы знали, как мне иногда все надоедает, в какое уныние я впадаю!

Феликсу почудилось, что он слушает другую Отилию, хотя он и находил такое сравнение несколько оскорбительным для Отилии. Он спросил тоном брата:

– Почему вы впадаете в уныние? Может быть, вы все принимаете слишком близко к сердцу?

– О нет, вовсе нет, поверьте. Я не очень благоразумна – вероятно, вы понимаете... Я «первоклассная девушка», как говорит Стэникэ, но не думайте обо мне бог знает что. Быть может, я менее испорчена, чем многие так называемые честные девушки. Стэникэ, конечно, наговорил вам всяких глупостей.

– О нет, ничего, кроме того, что вы «первоклассная девушка».

– В некотором смысле я действительно такая. Зачем мне лицемерить и разыгрывать комедию? Меня содержит один старик генерал, он, в сущности, порядочный человек. Это не единственный мой грех! Я грешила и, возможно, еще буду грешить, как и все женщины. Иногда милый генерал сам заставляет меня изменять ему, чтобы друзья убедились в моих прекрасных качествах. Но я не... как бы вам сказать... не девушка легкого поведения... Официально я артистка. Поверьте, я держу себя строго, это льстит самолюбию генерала, и он относится ко мне скорее как дядя, чем как пламенный любовник.

Феликса очаровала шутливая, грациозная искренность, с какой Джорджета, порой краснея под пытливым взглядом юноши, обрисовала свое положение. Он счел своим долгом ободрить ее.

– Почему вы не откажетесь от такой жизни? Вы имеете право любить...

– О, все это романтические идеи, которые иногда приходят и мне в голову, но действительность их отвергает. Я считаю, что лучше быть практичной. Генерал безобиден, предан мне безгранично, скромен, деликатен. Пока я с ним, свет меня уважает, так как генерал обещал жениться на мне (вам не смешно?). Не будь его, меня бы все осаждали, добивались бы моей благосклонности за деньги или бесплатно. У меня был бы только один выход – стать настоящей артисткой. Знаете, артистке позволительно быть чуть-чуть кокоткой. Но увы, у меня нет таланта. То есть, может быть, у меня его и побольше, чем у некоторых моих подруг по сцене, но для меня этого мало, потому что я во всем стремлюсь к совершенству. Признаюсь вам откровенно, что люблю богатство и поэтому предпочитаю иметь покровителя. Вот причина моих заблуждений. Ах, и у меня есть своя маленькая драма. Но, может быть, это вам неинтересно?