Текст книги "Королева скандала"

Автор книги: Джилл Пол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Глава 64
Лондон. Весна 1939 года

Мэри была бы полностью довольна жизнью, ощущая, как растет малыш в ее чреве, если бы не стабильный поток тревожных новостей с континента. Годом раньше гитлеровская армия захватила Австрию, а вскоре после этого часть Чехословакии. Почти каждый день появлялись новые доказательства все возраставшей жадности Гитлера до новых территорий, и среди друзей Мэри и Эрнеста крепла уверенность, что грядет война.

Мэри старалась не обращать внимания на новости, боясь, что лишняя нервозность повредит ребенку, но порой никак не могла пересилить себя.

– Как ты думаешь, Гитлер нападет на Лондон? – спросила она Эрнеста. – Не опасно ли нам здесь оставаться?

– Я запасусь мешками с песком и зенитными орудиями, – отшучивался он. Мэри же было совсем не смешно. Как она защитит своего малыша во время бомбежки?

– Может, нам лучше переехать в Нью-Йорк? – предложила она. – Ты сможешь вести бизнес и оттуда, как делал раньше.

– Я запасник, – сказал Эрнест, – поскольку служил во время последней войны. К тому же морские перевозки будут играть ключевую роль для снабжения страны сырьем, поэтому я должен остаться и выполнять свой долг. Мы найдем место, где вы с Младшим будете в безопасности.

2 сентября, услышав, что гитлеровские войска вторглись в Польшу, Эрнест решил, что им нужно немедленно покинуть город на тот случай, если немецкие бомбардировщики нанесут предварительный удар по Лондону. Они погрузились в машину и поехали к друзьям, жившим недалеко от Ипсуича. Супруги Симпсон оказались там в 11:15 на следующее утро, как раз в тот момент, когда премьер-министр Чемберлен объявил по радио леденящую кровь новость о том, что Британия отныне находится в состоянии войны с Германией.

Мэри разрыдалась, а Эрнест обнял ее.

– Нам повезло, – сказал он. – Ведь у нас с тобой нет сына, которого мы должны были бы отправить на фронт.

Эрнест уже всё подготовил к рождению ребенка. 17 октября Мэри предстояло лечь в роддом Суррея. А Эрнест должен был в это время жить в ближайшем отеле и каждый день ездить на работу в Лондон. Они наняли строителей, чтобы они сделали под их домом бомбоубежище, и планировали вернуться сразу; как только закончатся работы.

Но через три недели после начала войны, 26 сентября, Мэри проснулась рано утром от спазмов в животе. Она ощупала себя и почувствовала влагу между ног.

– Эрнест! – закричала она.

Он включил свет и по намокшему матрасу понял, что отошли воды. От охватившей ее паники Мэри не могла выговорить ни слова, но Эрнест начал действовать. Местный врач приехал и посоветовал ему срочно отвезти Мэри в родильный дом, так что супруги в темноте ночи немедленно отправились туда.

Уличные фонари не горели на случай немецкой бомбежки, поэтому на дороге царила непроглядная тьма. Все дорожные знаки были закрашены, чтобы враг не знал, куда идти, но, по счастью, Эрнест знал дорогу. Мэри полулежала на заднем сиденье, опершись на подушки, с полотенцем между ног и молилась, чтобы ребенок не родился до того, как они приедут в клинику.

Эрнест говорил спокойным и тихим голосом:

– Держись, милая. Ехать осталось недолго. – Что-то в его уверенном тоне заставило Мэри поверить мужу. С ней и с ребенком все будет в порядке. Он об этом позаботится.

Как только они приехали, Мэри сразу же отправили в операционную, и совсем скоро ребенок появился на свет. Это был здоровый мальчик весом два килограмма триста граммов. Он был копией отца. Светлые волосики, круглое личико и спокойные глаза. Мэри плакала от счастья, целуя его маленькие пальчики и пяточки.

Когда Эрнесту разрешили войти в палату, она сказала:

– Иди познакомься с сыном.

Он сложил чашечкой ладонь, поддерживая пушистую головку младенца, и впервые за все годы, что Мэри знала Эрнеста, она увидела, как в его глазах блестят слезы.

– Здравствуй, маленький человечек, – произнес он нежным голосом. – Добро пожаловать в этот мир.

* * *

Мэри и Эрнест назвали своего сына Эрнестом Генри Чайлдом Симпсоном, но вскоре все уже называли его Уислбинки. Это ласковое прозвище дала ему мама, потому что он был невероятно маленьким и хорошеньким.

Супруги наняли няню, но Мэри старалась днем не отпускать сына от себя, качала его в колыбели и кормила из бутылочки, которую наполняла няня. Мэри обожала наблюдать, как ребенок смотрит на нее косящими глазками, и ей нравились звуки, которые он начал издавать, когда понял, что у него есть голосовые связки.

– Ты заметил, какой у него становится озадаченный вид, когда на него нападает икота? – спросила она Эрнеста. – Я каждый раз не могу удержаться от смеха.

11 января Уислбинки крестили в Часовне гвардейцев. На нем была длинная расшитая крестильная рубаха – фамильная ценность семьи Симпсон, – перед которой был украшен изображением весенних цветов. Младенец размахивал ручками, будто дирижируя оркестром, и улыбался священнику, кропившему на него святой водой. Вернувшись домой в Холланд-парк, Мэри и Эрнест принимали у себя десятки гостей. Все ходили с бокалами шампанского по заново отделанной гостиной с абрикосовыми стенами, бледно-зеленым ковром и огромными зеркалами в золоченых рамах.

– Как тебе нравится? – спросила Мэри у Джорджии Ситуэлл. – Боюсь, мы случайно наняли дизайнера-дальтоника.

– Весьма мило получилось, – уверила ее Джорджия. – Очень теплые оттенки.

Через четыре месяца после начала войны на бомбардировки не было и намека, лондонцы начали предполагать, что опасность была преувеличена, и потому многие из тех, кто ранее покинул свои дома, рискнули вернуться обратно. Жизнь протекала в более или менее привычном русле, разве что ввели ограничения на топливо, бекон, масло и сахар.

У войны было такое преимущество для Мэри, что письма от Уоллис приходили гораздо реже. Голубые конверты, надписанные замысловатым почерком, сразу портили ей настроение, еще до того, как она прочитывала содержимое.

В январе 1940 года Уоллис написала Эрнесту:

«Нам обоим хотелось бы снова жить в Англии, но королевская семья не желает нас видеть. Они отказываются выделить подходящий дом для нашего проживания, поэтому у нас не остается другого выбора, кроме как остаться во Франции».

– Слава богу! – тихо произнесла Мэри. Ей не хотелось, чтобы эта женщина жила в одной стране с ней и ее семьей.

Уоллис также писала, что вступила добровольцем во французское общество Красного Креста и занимается доставкой плазмы крови, перевязочных материалов и сигарет в больницы на востоке Франции, а Питер Пэн работает в британской военной миссии. Она горевала из-за того, что британцы не смогли найти ей такого дела, которое могло бы задействовать все ее способности и знакомства, и отвергли ее предложение. В дополнение ко всему она написала, что скучает по Эрнесту и печалится из-за того, как все обернулось.

«Я мечтаю, что когда-нибудь, когда закончится вся эта чушь, мы все-таки состаримся вместе».

Мэри порвала это письмо надвое и бросила в огонь. Под «этой чушью» Уоллис, видимо, подразумевала свой собственный и Эрнеста законные браки с другими людьми. Теперь Мэри чувствовала себя увереннее, потому что подарила Эрнесту сына, наследника, но в некоторые моменты ее обуревали сомнения, не испытывает ли он тайной тоски по Уоллис. Если это не так, то зачем он поддерживает переписку с ней?

Большую часть времени она была слишком занята, чтобы беспокоиться из-за этого. Эрнест проявил себя внимательным мужем и, несомненно, был глубоко привязан к Уислбинки. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он склонялся над колыбелью и целовал мягкие кудряшки, приятно пахшие мылом, молоком и младенчеством, и только потом обращался к Мэри, спрашивая:

– Как у тебя сегодня прошел день, милая? Налить тебе чего-нибудь выпить?

* * *

Когда в саду Симпсонов яркими желтыми цветочками зацвела форзиция и ознаменовала этим пришедшую в Лондон весну, Мэри почувствовала себя неважно. Она не сбросила набранный за время беременности вес, а ходьба стала вызывать у нее приступы головокружения и тошноты. Зачастую в течение дня она чувствовала усталость, частенько ложилась поспать после обеда, а в груди появились болезненные ощущения, хотя молоко уже давно ушло.

– Думаю, тебе надо показаться врачу, – предложил Эрнест. – Может, он выпишет какое-нибудь тонизирующее средство.

Их семейный врач полностью осмотрел Мэри, измерил давление, взял кровь для анализов, заглянул ей в глаза и рот, замерил пульс и задал множество вопросов.

– Возможно, мне придется осмотреть грудь, поскольку вы жалуетесь на боли, – смущенно пробормотал доктор.

Мэри сняла блузку и легла на кушетку. Врач расстегнул ее бюстгальтер и начал прощупывать груди. Мэри пару раз поморщилась, когда он нажал на особенно болезненные точки, а врач кивнул, будто бы получив подтверждение какому-то своему предположению:

– Хорошо бы вам показаться специалисту. Я позвоню и договорюсь о приеме.

Мэри догадалась, что у нее подозревают какую-нибудь инфекцию в протоках молочных желез. Няня говорила ей, что это может быть мастит. Это объяснило бы чувствительность и чрезмерную утомляемость.

Она совершенно не была готова к потрясению, которое испытала на консультации у известного врача сэра Ланселота Баррингтона-Уарда. Закончив осматривать Мэри в своем престижном кабинете на Харли-стрит, он позвал ожидавшего в приемной Эрнеста и сказал супругам следующее:

– Боюсь, у нее опухоль с левой стороны.

– Вы имеете в виду рак? – уточнила Мэри, и голос изменил ей. Она вспомнила, как мучительно умирала от этой болезни ее мать, и страх парализовал ее. Ей не пройти через такое. Она не настолько сильная.

– Это только начало, поэтому удаление груди должно помочь. Я бы предложил прооперироваться как можно скорее.

Эрнест своим спокойным деловым тоном начал выяснять все, что касалось практической стороны дела: кто будет оперировать, сколько времени займет реабилитация, потребуется ли какое-то последующее лечение, что говорит статистика.

Мэри смотрела, как разговаривает Эрнест, но не понимала ни слова. Она держалась рукой за левую грудь, которую скоро должны были отнять, как сухую ветку от дерева. Мэри не переживала за себя, но очень расстроилась за мужа. У нее было такое чувство, что она перестанет быть полноценной женщиной и потеряет свою ценность в качестве жены.

Глава 65
Лондон. Апрель 1940 года

Физически Мэри оправилась после операции довольно быстро, но морально ей было гораздо тяжелее. Несмотря на то что ей выдали специальные подушечки, чтобы заполнить левую часть бюстгальтера, она чувствовала себя изуродованной и отвратительной. Она не позволяла Эрнесту смотреть на неровный бордовый, зашитый стежками крест-накрест шрам. Его вид был невыносим и ей самой.

Сэр Ланселот заверил Эрнеста, что операция прошла очень успешно, поэтому Мэри должна была полностью поправиться. К концу апреля она уже вернулась домой в Холланд-парк, где Уислбинки как раз произнес свое первое понятное слово: «Дада».

– Ты, наверное, подумал, что это он про тебя говорит, Эрнест, – пошутила Мэри слабым голосом, – но на самом деле он подающий надежды искусствовед и имел в виду авангардистское течение Марселя Дюшана.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть, моя дорогая. Мы с тобой явили миру чистой воды гения.

Они вместе рассмеялись, глядя, как их гениальный сын пытается засунуть в рот кисть левой руки целиком.

Мэри могла часами наблюдать за тем, как играет малыш, Сидя у мамы на коленях, мальчик страшно интересовался ее бусами и обожал стаскивать клипсы с ее ушей. Он был довольным ребенком, жившим и интересовавшимся настоящим. Мэри, глядя на него, тоже хотелось относиться к жизни подобным образом, но ей никак не удавалось избавиться от послеоперационной депрессии.

Новости из Европы только усугубляли ее уныние. В апреле войска Гитлера вторглись в Данию и Норвегию, а 10 мая последовал захват Люксембурга, Бельгии, Нидерландов и Франции. Вскоре все уже говорило о том, что немецкие войска вот-вот появятся на берегу Ла-Манша, и эта мысль приводила Мэри в оцепенение.

В конце мая Мэри и Эрнест приехали на выходные к Элеанор и Ральфу. И все четверо замерли в гробовом молчании, когда услышали по радио о капитуляции короля Леопольда в Бельгии и эвакуации Дюнкерка, поскольку британские войска были спешно отозваны домой, чтобы немцы их не уничтожили.

– Я слышал, герцога Виндзорского обвиняют в том, что он выдал немцам план обороны Бельгии, – сказал Ральф. – Ты не читал об этом в «Таймс», Эрнест?

– Читал, – откликнулся Эрнест, – но в военное время нельзя верить всему, что пишут.

– Я не думаю, что он на это способен, – проговорила Мэри. – Мне не верится, что он намеренно мог предать свою страну, но он достаточно наивен и, если говорить по чести, не отличается умом. Могу себе представить, что какой-нибудь хитрый тип вроде фон Риббентропа мог обманом выудить из него секретную информацию, если достаточно сильно ему польстил.

Эрнест ничего не сказал. Он был осторожнее Мэри в своих высказываниях, но она знала, что муж разделяет ее мнение насчет нехватки сообразительности у бывшего короля.

– Не знаю, что и делать, – призналась Мэри Элеанор, когда они оставили мужчин в компании сигар и бренди. – Мне кажется, жить с ребенком в Лондоне, когда немцы подходят все ближе, небезопасно, но Эрнесту нужно работать там. Мы уже обсуждали возможность отправить нашего мальчика в Америку, но я этого не вынесу. Он слишком мал. Он же не узнает меня, когда увидит снова.

– Привозите его сюда, – предложила Элеанор. – Рядом с нами нет ничего такого, на что могли бы нацелиться немцы.

– Ты серьезно? – Мэри обняла Элеанор, почувствовав великое облегчение. – Я была бы счастлива, если бы он побыл у вас. Его няня тоже приедет, поэтому я надеюсь, с ним не будет никаких проблем. И вы достаточно близко. Так что я смогу приезжать каждые выходные.

– Тогда решено. Так еще и лучше!

* * *

Без разносившихся по коридору смеха и криков Уислбинки дом в Холланд-парк казался слишком большим и пустынным. Войдя в комнату, Мэри начинала искать сына глазами, но потом вспоминала, что его нет. Каждый день она звонила, просила Элеанор поднести трубку к уху мальчика и что-то ворковала ему. А его голосок всегда был радостным. Это только Мэри была несчастна. За девять месяцев сын наполнил ее жизнь смыслом и был тем, ради чего стоило жить. А теперь, когда его не было рядом, стало пусто и тоскливо.

Когда военное министерство сформировало организацию добровольцев местной обороны, чтобы они защищали наиболее уязвимые и важные объекты, Эрнеста назначили заместителем руководителя одной из групп. А это означало, что теперь каждый вечер, в том числе на выходных, он был на учениях.

Кроме того, по будням он сотрудничал с Адмиралтейством, которое взяло руководство над его судоходным бизнесом для доставки в страну основных товаров. Дни тянулись долго, и Мэри понимала, что ей необходимо найти себе подходящее занятие, чтобы не сойти с ума. В июне она записалась в Красный Крест, и ее тут же послали проходить сразу два курса: «Оказание первой помощи» и «Обеззараживание после газовых атак». Это было утомительно, но Мэри чувствовала себя лучше от осознания того, что она может принести пользу стране, в которой жила.

Тем временем одно письмо от Уоллис все-таки пробилось. Когда немцы вторглись во Францию, они с Дэвидом под покровом ночи бежали на север страны. Сначала они направились в свой дом в Биаррице, а потом в отель «Ритц» в Мадриде.

«Мистер Черчилль хочет, чтобы мы вернулись в Англию, – писала она, – но Дэвид стоит на своем и говорит, что мы не сделаем этого до тех пор, пока мне не пожалуют титул ее королевское высочество. Меня саму это мало волнует, хотя и кажется странным, что на меня как на его жену не распространяется такая форма обращения».

«Она сумасшедшая», – подумала Мэри. Кто еще может думать о таких вещах во время войны, когда стране угрожает вторжение? Хотя в присутствии Эрнеста она старалась не критиковать Уоллис. Ей не хотелось услышать, как он ненароком станет защищать ее.

Весь июнь новости были неизменно ужасными, и беспокойство Мэри стремительно возрастало. Италия объявила войну Британии. Нацистские войска вошли в Париж. Франция капитулировала, согласившись стать немецкой «зоной оккупации». Французский командующий генерал Вейган предсказал: «Через три недели Англии свернут шею, как цыпленку».

На ужин приехала сестра Эрнеста Мод и, пока все лакомились тушеным кроликом с морковью и вареной картошкой, спросила:

– Вам не кажется, что ребенка нужно отправить в Нью-Йорк? Немцы могут быть здесь в любой момент.

Эрнест пробормотал что-то неопределенное, и Мэри ответила за него:

– Мы об этом думали, но, кажется, он в достаточной безопасности у наших друзей за городом.

Мод была встревожена:

– А что, если они начнут охотиться на евреев и отсылать их в концлагеря? Я слышала, что так уже происходит по всей Европе. Вы ведь не станете так рисковать?

– У вас есть примесь еврейской крови? – Мэри уставилась на Мод, а потом на Эрнеста, ничего не понимая. – Симпсон не еврейская фамилия.

Эрнест тяжело вздохнул.

– Не хотел волновать тебя без видимой на то причины, – сказал он, – но, поскольку Мод заговорила об этом, я должен сообщить тебе, что в девятнадцатом веке наша семья была еврейской, с фамилией Соломон. Мой отец поменял ее в 1873 году, когда эмигрировал в Нью-Йорк и учредил там судоходную фирму.

У Мэри перехватило дыхание. Она вдруг представила своего ребенка на руках у нациста в высоких кожаных сапогах.

– Они поднимут архивы. Они узнают, – заговорила она в панике. – Вы должны поехать в Нью-Йорк, вы оба. И твои дети, Мод. Мы все должны ехать. Я найду место, где мы сможем остановиться.

Эрнест посмотрел на свои руки.

– Я не еду, – сказал он тоном, который, как уже знала Мэри, не терпел возражений. – Я должен остаться и помочь своей стране, но отнесусь с пониманием, если ты заберешь туда Уислбинки на время войны.

Мэри в ужасе посмотрела на мужа. Она не могла бросить его одного в Лондоне, оставить мужчину, которого любила так долго. Но в то же время она не могла подвергать риску своего драгоценного невинного сына, которого могли взять в плен. Если немцы перейдут через Ла-Манш, она должна будет переправить его в Америку, но сама останется с мужем. Ответ был так же ясен, сколь и жесток.

– Будем надеяться, через несколько месяцев война закончится, – произнесла Мод, и по ее тону было ясно, что она в это не верит.

Мэри решила попросить свою сестру Баки принять у себя Уислбинки. Правда, у нее не было свободных комнат, а другая сестра, Анна, жила слишком далеко, в Чикаго. И когда совершенно случайно Мэри вдруг получила приглашение от своей старой школьной подруги Рене Дюпон погостить в их роскошном доме на Манхэттене, она поняла, что это было бы лучшим решением. Они с Эрнестом проговорили до глубокой ночи. Он пытался убедить ее в том, что она тоже должна поехать, но Мэри приняла решение и оставалась верна ему.

8 июля супруги поехали в Холихед с Уислбинки и его няней и посадили их на пассажирский лайнер, следовавший до Нью-Йорка. Под звук гудка, обозначившего, что провожающие должны покинуть судно, Мэри в последний раз прижала к себе своего малыша и поцеловала его маленькие губки, а потом повернулась и пошла прочь. Она не могла плакать, но каждая частичка ее тела содрогалась от горя. Никогда раньше она и представить себе не могла, что сердцу может быть так больно.

Как только трап был поднят и лайнер направился в Ирландское море, Эрнест обнял жену и прижал к себе так крепко, будто боялся, что она бросится в воду и поплывет вслед за судном.

Глава 66
Лондон. Сентябрь 1940 года

Воздушные налеты на столицу начались 7 сентября 1940 года. Лондон был охвачен пожарами, и Мэри понимала, что она правильно поступила, отослав сына. Но даже спустя два месяца она еще испытывала мучительную боль от разлуки с ним. В нее будто вонзили нож, и когда Мэри видела на улице другого ребенка, этот нож словно поворачивался в ране. «Детям безопаснее за городом», – взывали плакаты, а ее драгоценному наполовину еврейскому мальчику теперь, когда вторжения было уже не избежать, безопаснее всего было в Америке.

Бомбардировщики прилетали каждую ночь на протяжении двух месяцев, и Мэри работала до изнеможения на станции первой помощи в банях на Ланкастер-роуд, куда ее распределили после окончания курсов. Там она мыла, дезинфицировала и перевязывала раны, ставила временные шины на сломанные конечности, накладывала стерильную марлю и бинты, сбрызнутые дубильной кислотой, на ожоги. Она боялась, что будет брезговать, но когда перед ней оказался первый мучившийся от боли пациент, она забыла о собственных чувствах и стала делать все, что от нее зависело. Мэри работала до поздней ночи и приползала домой поспать уже на рассвете, поэтому они с Эрнестом редко пересекались дома. Пару дней в неделю она носила ему в офис обед и садилась поесть вместе с ним, просто чтобы часок побыть с мужем наедине.

От Уоллис давно не было никаких известий, но в газетах писали, что их отправили на Багамы, где Дэвида назначили губернатором.

– Как ты думаешь, она действительно поддерживает нацистов, как пишут в газетах? – спросила Мэри Эрнеста во время одного из их совместных офисных обедов.

Он поджал губы:

– Питер Пэн, конечно, может, но Уоллис я считал умнее. Кто знает, какому влиянию она подвергалась в Европе после их свадьбы? Их новых друзей нельзя назвать благочестивыми.

– Она водила дружбу с фон Риббентропом с 1935 года, верно? – аккуратно спросила Мэри. Она не была уверена, что до Эрнеста доходили слухи об этом романе.

Он засмеялся:

– Я бы не сказал, что это была именно дружба.

– Но он посылал ей все эти цветы…

– Ах да, семнадцать роз. Она не рассказывала тебе, что у них была за история? – Он откусил кусок сэндвича с консервированным мясом «Спэм».

Мэри обратилась в слух и ждала, что он скажет дальше.

– Мы познакомились с фон Риббентропом в один из вечеров у Эмеральды Кунард. Мы все играли в покер, и Уоллис постоянно выигрывала. Играла она довольно беспощадно, как ты помнишь. – Мэри улыбнулась в знак согласия, – В общем, она выиграла у фон Риббентропа весьма много денег, и когда он открыл бумажник, чтобы отдать ей выигранное, то обнаружил, что ему не хватает семнадцати фунтов. Он извинился и пообещал занести деньги на Брайнстон-Корт на следующий день. Уоллис сказала:

«Но как можно верить вам, немцам? Смотрите, как быстро вы нарушили Версальский договор».

Мэри фыркнула:

– О, это так на нее похоже! И как же он отреагировал?

Эрнест широко улыбнулся:

– Ну, сначала он выказал некоторое неудовольствие, не понимая, насколько всерьез воспринимать ее. Мне кажется, он был близок к тому, чтобы начать лекцию о карательном характере условий Версальского договора, но все остальные смеялись, и тогда он тоже засмеялся. И доказал, что вопреки всеобщему убеждению у немцев все-таки есть чувство юмора, начав присылать ей эти букеты из семнадцати роз.

– Не понимаю, почему она не рассказала мне об этом! – воскликнула Мэри. – Какая забавная история!

Эрнест кивнул:

– Поначалу было забавно, но когда пошел слух о том, что у них роман, стало уже неприятно. Я думаю, фон Риббентроп был бы рад переспать с ней, потому что позже он прислал ей браслет с выгравированной цифрой семнадцать на подвеске в виде сердца. Она забеспокоилась, что пересуды дойдут до Питера Пэна, и спрятала браслет, и я никогда не видел, чтобы она его надевала.

– Так значит, никакого романа не было? – Мэри по-прежнему не верила.

Эрнест доел сэндвич.

– Откровенно говоря, Уоллис никогда не горела желанием в этом отношении. Ей нравилось флиртовать, но это было по большей части обещанием, а никак не действием. Я сомневаюсь, что Питеру Пэну удалось пощупать ее ниже талии прежде, чем они поженились, и возможно, что после свадьбы такая возможность выпадала ему тоже нечасто. – Эрнест подмигнул Мэри. – Поверь, уж я-то знаю.

Этот разговор неимоверно поддержал Мэри морально. Она вспомнила, как Уоллис, еще будучи замужем за Уином, говорила: «Не позволяй им переходить Рубикон». Неужели потом она так и не полюбила интимную сторону отношений? Сама Мэри это всегда обожала.

* * *

С приходом зимы 1940/1941 годов бомбардировки в Лондоне стали почти еженощными, но, несмотря на это, люди становились все отчаяннее.

– Ничего! – говорили друг другу пациенты в банях на Ланкастер-роуд. – Гитлеру никогда не победить, потому что мы никогда не сдадимся.

Мэри иногда поддразнивали за то, что Америка не вступила в войну.

– Они только вас одну и прислали, милашка? Ну что ж, на «спитфайре» вы вряд ли сможете летать, зато вы красавица.

Вечерами по пятницам Эрнест и Мэри стали устраивать коктейльные вечеринки для тех немногих друзей, кто не уехал из города. Это были веселые мероприятия с морем алкоголя, частенько заканчивавшиеся тем, что гости пускались танцевать под джазовые пластинки, которые Мэри привезла из Штатов. Если звучала сирена воздушной тревоги, все хватали по бутылке, и вечеринка продолжалась в убежище. Было здорово встречаться со старыми друзьями и на несколько часов забывать о войне. А если случалось, что кто-нибудь перебирал, то на следующее утро всегда можно было отоспаться.

– Ты ничего не знаешь о Уоллис? – спросила Джорджия Ситуэлл в один из вечеров. – Как она там, счастлива на Багамах?

– Не знаю, как можно быть счастливой, выйдя замуж за такого нервного человека со столь трудным характером, – ответила Мэри.

Джорджия пожала плечами:

– Она пустилась во все тяжкие, чтобы добиться его. Видать, рассмотрела что-то за короной.

– По правде говоря, она никогда не собиралась за него замуж. Просто события вышли из-под контроля, и она не смогла пойти на попятную.

Мэри удалось сдержать себя, чтобы не добавить: «И поделом ей».

Единственным, о ком ни с кем не могла говорить Мэри, был ее маленький сын. Письма из Америки приходили раз в две недели, и каждый раз она была сама не своя от горя. Однажды в письме была фотография, на которой Уислбинки шел ножками, а няня держала его за обе руки. Это напоминание о том, сколько ступеней его развития она пропустила, заставило ее нечеловечески страдать. Но хотя бы он выглядит на фотографии упитанным и довольным. Только этим несчастная мать и утешалась.