Текст книги "Истины, которые мы сжигаем"

Автор книги: Джей Монти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

23. ХРЕБЕТ ДЬЯВОЛА

Рук

– Давай, Сайлас, возьми трубку.

Гудки лишь продолжают идти и идти, пока я не получаю тот же результат – голосовое сообщение, говорящее мне о том, что его почтовый ящик переполнен.

– Черт возьми.

Я уставился на многочисленные отправленные мной сообщения, на которые еще не ответили.

Страх кипит внутри меня.

Когда я вышел из аудитории и пошел в наше общежитие, обнаружив, что он исчез, я понял, что что-то не так. Что-то было не в порядке, и, хотя для некоторых людей это нормально обрывать связи с друзьями время от времени, он всегда давал мне знать, куда направлялся.

Он знает, что со мной происходит, когда я не в курсе.

Когда я слишком надолго остаюсь наедине с собственными мыслями.

Ни Алистер, ни Тэтчер ничего не слышали от него весь день, и годовщина смерти Розмари всего через несколько дней, я убежден, он делает что-то, что ему делать не следует.

Что-то, о чем он, возможно, не пожалеет, но это будет концом для меня.

И, может быть, это делает меня эгоистичным гребаным другом – я понимаю, что он хочет умереть, но не позволяю ему. Я просто... я не могу сделать этого.

Я не могу позволить ему вот так уйти.

Я натягиваю кепку козырьком назад, зажимаю шлем подмышкой и бегу трусцой к своему мотоциклу. Сразу замечаю двух человек, стоящих рядом с ним, осматривающих его, а они не должны этого делать. Я ненавижу, когда люди трогают мой мотоцикл.

– Помочь, блядь, вам чем-то? – огрызаюсь я, раздраженный на весь мир.

Беспокоюсь за Сайласа.

Злюсь на Сэйдж.

Эти придурки испытают на себе всю тяжесть моего раздражения.

Они оба поворачиваются ко мне лицом. Один явно старше другого, щеголяет своими седыми порнушными усами и тускло-серым костюмом, который не сидит на нем должным образом. Государственные зарплаты – те еще суки.

Он выглядит матерым, как будто ему не понравится то отношение, которое я планирую предоставить ему. Что, конечно же, заставляет меня хотеть повысить ставку.

Другой выглядит примерно ровесником моего отца, может, немного моложе, и носит на поясе пистолет. Взрослый парень из студенческого братства с оружием – как очаровательно. Хотя я бы больше испугался голодного малыша, чем его.

– Просто любовался твоими колесами, – говорит тот, что моложе. – Я детектив Маккей, а это мой напарник, детектив Брек.

Он лезет в карман пиджака, извлекая эффектный значок, на котором в самом верху крупными буквами написано «ФБР».

Может быть множество причин относительно того, почему они ждут меня здесь. За последние несколько лет я совершил много незаконных поступков, но если бы мне пришлось угадывать, то это потому, что Истон не держит свой рот на замке.

После того, как я выжег ему щеку, он рыдал и кричал, что расскажет отцу. Что мы все будем гнить в тюрьме. Но Алистер проинформировал его, что если он кому-нибудь расскажет, весь город узнает, что мама Истона все еще навещает отца Алистера.

Семейный секрет Синклеров, они и понятия не имели, что мы знаем о нем. И если он всплывет наружу? Это навсегда разрушит репутацию декана. Они не могут допустить, чтобы мужик, который едва сдерживает свою жену в узде, руководил великими умами будущего.

Он потеряет свою должность. Деньги. Имя.

Все это расплавится, как плоть Истона, а это последнее, что он хотел бы.

Но, видимо, этого было недостаточно, чтобы напугать его.

– Так и что, значок означает, что вы можете обыскивать мою собственность без ордера? – я приподнимаю бровь.

Иметь отца прокурора – в этом есть свои преимущества. Я был бы первым, кто признал бы это.

Стоили ли эти преимущества того, что происходит за закрытыми дверями с моим стариком? Абсолютно, блядь, нет.

– Не знал, что ты изучаешь право, идешь по стопам старика?

Моя челюсть щелкает, когда я внимательно рассматриваю Маккея. Это был подкол? Не похоже, чтобы он знал о моих отношениях с отцом, но то, как он смотрит на меня, говорит о том, что это было нечто большее, чем просто случайный комментарий.

Я не в настроении играть в чушь «хороший коп – плохой коп». У меня нет на это времени. Если они собираются меня арестовать, то должны поторопиться.

– Если у вас есть какой-то вопрос ко мне, я предлагаю задать его.

– Любите огонь, Рук? – парень постарше, детектив Брек, впервые обращается ко мне. Я могу чувствовать, как его глаза обжигают мой череп, так что обращаю свое внимание на него. Я неподвижно встречаю его пристальный взгляд, давая ему то, что он хочет – вызов.

Если он думает, что он меня пугает, пусть подумает еще раз.

Я приподнимаю бровь, перекатывая спичку во рту на левую сторону.

– Огонь – одно из открытий, сильно изменивших жизнь. Я распознаю, когда чему-то требуется определенная... оценка.

– Думаю, вы делаете чуть больше, чем просто оцениваете, – он лезет во внутренний карман своего костюма, вытаскивая маленький зиплок пакетик. – Не хотите рассказать, почему мы нашли это в церкви Святого Гавриила?

Я смотрю на содержимое, которое раньше было моей любимой зиппо. Огонь превратил блестящий металл в угольное пятно. Колесико полностью расплавилось, а верхняя часть оторвана. Но я все еще могу смутно рассмотреть «РВД», выгравированные на лицевой стороне.

– Так вот куда она делась, – саркастически говорю я. – Я имею в виду, что регулярно посещал это место с тех пор, как был ребенком. Должно быть, выпала из моего кармана.

Я пялюсь на гравировку чуть пристальнее.

РВД.

Я бы сделал все, что угодно, лишь бы Роуз снова назвала меня так. Даже если бы это было всего один раз.

Я сжег ту церковь после ее смерти. После ее похорон, где их проводили. Где они отказались выполнить волю Рози. Она никогда не хотела, чтобы ее хоронили; она хотела, чтобы ее кремировали и передали людям, которые ее любили.

Но церковь Святого Гавриила убедила ее родителей, что это вечный грех. Поэтому ее отец, кусок лицемерного дерьма, который был причиной ее смерти, похоронил ее в земле. Все эти люди столпились в соборе, держа салфетки, рыдая фальшиво-дерьмовыми слезами.

Они, блядь, даже не знали ее. Она им даже не нравилась.

Все те люди, которые были в церкви, понятия не имели, насколько особенной была Рози, потому что половина из них не сказали ей ни слова. Однако, ее друзьям, тем, кто знал ее страхи и мечты, не разрешили войти внутрь.

Нам запретили присутствовать на ее похоронах, на ее погребении. Парень, который любил ее больше жизни, не смог попрощаться с ней.

Мой большой палец подергивается.

Эта боль, эта горечь снова начинают наполнять меня, и если бы представился шанс, я бы снова поджег это место. Я просто хотел, чтобы они все сгорели в этом огне.

Я чувствовал, как у меня поджимаются пальцы на ногах. Я чувствовал запах плавящейся ткань внутри. Наблюдал, как фундамент разваливается кусок за куском от этого жара пламени. Я ощущал себя ребенком, стоящим перед походным костром, позволяя ему согревать меня.

Каждое воспоминание, связанное с Роуз, танцевало в дыму, как голограмма. А когда дым рассеялся, она тоже исчезла.

Когда пламя достигло своего пика, я бросил в него зажигалку, потому что не хотел еще одного напоминания о том, что я никогда больше не услышу «РВД».

– Так вы просто выронили ее? Это не имеет никакого отношения к пожару, который произошел там год назад?

– ФБР теперь расследует пожары?

Значит они здесь не из-за Истона, но я сильно сомневаюсь, что они здесь просто для того, чтобы поговорить со мной о пожаре.

Они подначивают меня.

– Большинство таких людей, как вы, использовали бы бензин, – Брек тщательно подбирает слова. Все, что он говорит, методично, и я прекрасно понимаю, что он хочет вывести меня из себя.

Он хочет, чтобы я был импульсивным, толкнуть меня за грань, чтобы потерял внимательность. Потому что, как бы я это ни ненавидел, пироманы предсказуемы в своей непредсказуемости.

– Такие, как я? – я клюю на наживку, как рыба на крючок, давая ему то, что он от меня хочет.

– Маленькие мальчики, у которых есть проблемы с мамочками, которые считают, что во всех их проблемах виноват весь мир, и справляются с этим, устраивая пожары. Сколько вам было лет, когда умерла ваша мама? Шесть или семь? Порывы начались до или после?

Есть что-то такое, что я уважаю в парнях, готовых сказать то, что думают, без страха последствий. Я ухмыляюсь, наслаждаясь тем, как он стоит и думает, что все про меня понял.

Мое увлечение огнем это то, чем я всегда обладал – я всегда стоял слишком близко к камину, играя со спичками. Я родился с этим желанием; смерть моей мамы была лишь подтверждением этому.

Но что он не берет в расчет, так это то, что здесь нет никого, кто бы в совершенстве владел пироманией, как я.

– Ух ты, ты сам до этого додумался?

Брек материт меня взглядом, вероятно, раздраженный отсутствием моей реакции, моим отношением.

– Поджог – это три года тюрьмы, умник, ты в курсе?

Я вздыхаю, хватая шлем из-под подмышки и натягиваю его на голову. Подхожу ближе к своему байку, к ним.

Чем дольше я тут с ними нянчусь, тем больше времени Сайлас где-то там один.

– Тогда хорошо, что я ничего не делал.

– Послушай, – Маккей кладет руку мне на плечо, когда я перекидываю ногу через мотоцикл, оседлав сиденье. – Нам все равно, сделал ты это или нет. Ты нам не нужен. Ты хороший пацан с блестящим будущим, окончил первый семестр на отлично. Это трудно сделать в Холлоу Хайтс.

Я опускаю взгляд на его руку, провожу языком по внутренней стороне щеки и снова смотрю на него.

– Нам нет до тебя дела. Мы хотим знать о Тэтчере Пирсоне.

Спичка у меня во рту трескается ровно пополам, резкое сжатие моей челюсти слишком сильное для слабой веточки.

Тэтчер?

Если они хотят преследовать меня, прекрасно. Я способен справиться с такого вида заварушкой, особенно когда знаю, что им не на что ссылаться. Но прийти за ними не получится.

Я взял бы вину за все это на себя раньше, чем что-либо произошло бы с кем-то из них.

– А почему не обо всех? – говорю я, сбрасывая его руку с себя. – Как насчет этого. Ты и твой напарник престарелая задница отправитесь к черту, ладненько?

Я поворачиваю ключ зажигания на моем мотоцикле, но он работает всего несколько секунд перед тем, как Брек наклоняется и нажимает на кнопку быстрого выключения двигателя, заставляя мою челюсть сжаться.

– Прекрати это дерьмо, сопляк. Ты хочешь сесть в тюрьму за поджог, я не против. Мы даем тебе этого избежать. Появился свидетель, который утверждает, что Тэтчер причастен к убийству Грега Уэста, и все, что мы хотим знать, есть ли в этом хоть доля правды.

Свидетель?

Преступления, которое было совершено посреди глуши?

Гребаная чушь.

Если бы это было правдой, они бы увидели всех нас там. Эти не просто бы хотели узнать о Тэтче. Что наводит меня на мысль, что они играют в угадайку.

Они нашли изрезанное тело и пошли за парнем, чей отец был известен в такого же рода преступлениях, пытаясь понять, близко ли яблоко от яблони упало.

Подождите. Подождите минуту.

Осознание сбивает меня, как автобус.

Мне потребовалось больше времени, чем хотелось бы, но я знаю этих двоих. Это те же мужики, которых я видел с Сэйдж, как они разговаривали у театра на днях.

Свидетель? Ты имеешь в виду грязного, гребаного стукача.

Однажды лжец, лжец навсегда.

– Хотите правду? – предлагаю я, кивая головой. – Если еще раз дотронетесь до меня или моего мотоцикла, я переломаю ваши гребаные руки. У вас ни хрена нет ни на меня, ни на кого-то еще. Вы обвиняете меня в поджоге, в таком случае вот, – я протягиваю руки, – арестовывайте меня.

Можно было бы услышать, как падает булавка, когда они оба стоят, пялясь на меня, застыв, как статуи, пытаясь найти другой способ заставить меня заговорить.

– Так я и думал. Я закончил тут. В следующий раз, когда захотите поговорить, делайте это с моим адвокатом.

Я поворачиваю ключ, движок громко набирает обороты, и выкручиваю запястье на себя, прогревая двигатель, прежде чем выехать с парковки, оставляя их позади.

Мои мысли несутся, гнев пульсирует в венах.

Я знал, что нам не следовало доверять ей. Я понимал, что это неправильно, я понимал, что она лжет. Я пытался убедить Сайласа не позволять ей ни во что вмешиваться, но он был настойчив.

Я резко нажимаю на газ, выезжая из ворот Холлоу Хайтс.

Мне необходимо убедиться, что с Сайласом все хорошо прямо сейчас, что с ним все в порядке.

А потом я разберусь с Сэйдж.

***

Я не верю ни в Рай, ни в Ад.

Что является странным открытием для парня, которого все считают результатом поклонения Сатане.

Я верю, что когда мы умираем, мы умираем. Вот и все.

Мы перестаем существовать и начинаем разлагаться, пока не становимся ничем иным, кроме как еще одним фрагментом почвы.

Нет вечного проклятия или райских врат.

Только тьма.

Вот во что я верю.

Однако моя мама так не считала.

Она таскала меня на кладбище каждый праздник, каждый день рождения, чтобы я мог отдать дань уважения бабушке и дедушке, которых я даже никогда не встречал. Потому что она верила, что посещение могил – это способ дать мертвым знать, что мы не забыли о них в мире живых.

Заставляя меня ходить туда, она таким образом передавала мне память о них в надежде, что однажды я сделаю то же самое вместе со своими детьми. Так что, даже несмотря на то, что они давно умерли, память о них остается живой.

Ей было бы грустно знать, что я больше не навещаю своих бабушку и дедушку. Я перестал делать это, когда она умерла, но я навещаю ее и Рози.

Мою маму похоронили на семейном кладбище моего отца, а Роуз похоронили на местном кладбище Пондероза Спрингс. Где они оставляют разлагаться все тела из этого города.

Где все мокрое.

Земля под моими ботинками плотная, а воздух ощущается влажным, когда я вдыхаю его, и весь этот туман, кажется, прилипает к моей одежде, оставляя после себя остатки воды. Туман стелется по холмам, окутывая забытые могилы, словно шерстяное одеяло.

В это время дня посетителей мало, особенно перед наступлением сумерек, когда солнце начинает садиться. Лично я считаю, что это лучшее время для посещения.

Это практически ощущается, как будто мир живых отступает, а те, кого уже давно нет, пробуждаются.

Сайлас повернут спиной ко мне, прислонившись к ее надгробию, на земле рядом с ним букет пионов.

Беспокойство спадает с моих плеч, потому что я знаю, он дышит. Он жив.

Но эта боль не проходит, потому что я знаю, он страдает.

– Иногда ты бываешь здесь, – я слышу его шепот, его голос трескается от горя. – Я могу чувствовать тебя, твой запах в воздухе. Я слышу твой смех в своих ушах и оборачиваюсь, ожидая, что ты будешь здесь, но тебя нет. Не так, как я бы хотел, чтобы ты была. Иногда по ночам я вижу тебя, и мы разговариваем, но я знаю, на самом деле это не ты. Это мой разум разыгрывает злую шутку.

Я нервно сглатываю, понимая, что сейчас не время расспрашивать его о лекарствах, но я не позволю этой болезни забрать его. Не тогда, когда я знаю, что при правильном лечении он может прожить долгую жизнь.

– Им нравится видеть, как мне больно. Поэтому они посылают мне видения о тебе. Они питаются моей болью, детка. И они становятся сильнее с каждым днем, что я здесь без тебя. Они пытаются вырваться наружу, – он прижимает руки к вискам. – И я больше не знаю, как их остановить. Так что мне нужно, чтобы ты вернулась, хорошо? Пожалуйста, мне просто нужно, чтобы ты вернулась. Детка, мне нужно, чтобы ты спасла меня.

Его голова опускается, а плечи сотрясаются, дрожат под тяжестью его тоски.

Тогда я подхожу к нему, падаю на мокрую землю, и позволяю ей насквозь пропитать мои джинсы. Ему не нужно поднимать голову, чтобы понять, что я здесь. Он чувствует мое присутствие.

Я смотрю на ее надгробие, мои глаза горят от эмоций.

Розмари Пейдж Донахью.

Любимая дочь, сестра и друг.

Его недавно почистили, белый мрамор ярко выделяется на фоне надписей, разрушенных погодными условиями. Некое напоминание о том, сколько света она дарила миру, когда была в нем.

Как прошел год без нее?

Я думаю, мы наполнили наши жизни таким большим хаосом, чтобы заглушить боль от ее потери, а сегодня мы вынуждены остановиться, задуматься о человеке, которого потеряли.

Прямо сейчас я вынужден сорвать бинты, которыми я залепил эту эмоциональную рану, только чтобы обнаружить, она все еще мерзкая и кровоточит. Исцеления нет, по-прежнему только грязная рана на моей душе.

Трудно думать о чем-то, кроме боли. Я не могу думать о Фрэнке или Сэйдж, только об этом меланхолическом чувстве, которое душит меня.

Смерть неизбежна, и я всегда это знал. Это обряд перехода, но ты считаешь, что это произойдет, когда ты постареешь. Смерть, когда ты такой юный, – это не что иное, как болезненная трагедия. Это совершенно другая форма скорби.

Сайлас поднимает голову, смотря в небо, и я вижу, как по его лицу текут слезы.

– Роуз, вернись! – его пронзительный крик заставляет леденящие мурашки бежать по моей коже. Это его сердце взывает к ней. Умоляет о ней. – Почему ты не забрала меня с собой? – кричит он. – Я ушел бы с тобой.

Я обвиваю рукой его плечо, притягивая ближе к себе, и заключаю в объятия.

Я чувствую, как его тело сотрясается от криков. Крики, которые рикошетят от моего тела вновь и вновь. И я впитываю каждый из них.

Это все, что я могу сделать. Все, что я могу, это обнимать его, пока он сидит тут, переживая заново кошмар годичной давности. Тот, от которого мы все еще ждем пробуждения.

Я вспоминаю агонию, которую испытывал, когда помогал Алистеру оттаскивать его от ее тела, наблюдал, как он нес ее в последний раз к машине скорой помощи.

Как после этого стало только хуже. Намного, блядь, хуже.

Я сидел за его дверью, чувствуя себя бесполезным, лишь отчаянно прислушивался к звуку его дыхания. Что угодно, что могло бы сказать мне, что он жив. Я больше не мог этого выносить. Я находился там, ожидая, когда он умрет.

Когда я выломал дверь, сорвав петли, то обнаружил его лежащим на спине.

В его комнате ничего не было тронуто; он просто вошел и лег на пол. Вот где он был, на полу, с одной из ее курток, прижатой к груди. Он даже не сменил одежду, в которую был одет, когда мы ее нашли.

И он просто что-то бормотал, обо всем и ни о чем. Бормотал сам с собой, как будто разговаривал с собственным разумом.

Я затащил его в душ. Я заставил его поесть и запихнул ему лекарство в глотку. Я делал это неделями, пока он снова не стал способен делать это самостоятельно.

Я бы сделал это снова, я бы сделал это все опять ради него, потому что я не потеряю и его тоже.

Я удержу его. Я сохраню всех парней.

Я потерял слишком много людей, которые были мне дороги, и я не потеряю никого больше.

– Как долго ты здесь находишься? – спрашиваю я, заговаривая впервые, как только его плечи перестают трястись.

– С тех пор, как ты ушел на занятия. Я хотел встретить рассвет с ней, но я опоздал, – он сглатывает. – Я постоянно, блядь, опаздываю.

– Сайлас, ты знаешь, я бы никогда не соврал тебе, поэтому я не собираюсь говорить, что дальше будет легче. Но я знаю, со временем ты исцелишься. Боль не будет такой острой, как сейчас.

– Я думаю, что может быть хуже, – он поднимает голову и пристально смотрит на меня. – Время не лечит. Оно помогает забыть, а она не заслуживает того, чтобы ее забывали. Через десять лет буду ли я помнить, как она пахла? Или как она выглядела, когда улыбалась? Нет. Она станет воспоминанием, а она была больше, чем воспоминание, Рук.

Вот что такое горе. Это палка о двух концах.

– Я знаю, какой она была. И она всегда будет большим для нас. Мы справимся с этим вместе. Мы всегда справлялись.

Воцаряется тишина, легкий ветер проносится вокруг нас, и я наблюдаю, как ветер подхватывает один из лепестков пионов.

Он парит в воздухе, плывя по течению.

Свободный и окрыленный.

И я думаю, это способ Рози сказать нам, что мы преодолеем это и что с ней все в порядке.

24. ПАЛКА О ДВУХ КОНЦАХ

Сэйдж

Каждый день в году бывает плохим для кого-то.

Двадцать четвертое июня может быть вашим днем рождения, лучшим днем в вашей жизни, а где-то на другом конце света кого-то убивают.

Десятое октября может быть днем вашей свадьбы или помолвки. О лучшем дне ты и мечтать не мог. Несмотря на это, через три дома есть маленькая девочка, которая потеряла родителей в автокатастрофе.

Твой лучший день всегда будет для кого-то самым худшим.

Я, на самом деле, никогда раньше об этом не задумывалась. Я не думаю, что многие люди осознают это, пока не испытают на себе.

Двадцать девятое апреля превратилось из привычного дня, обычно солнечного, в основном проводимого в школе, из дня, который пролетел бы, и я, не задумываясь, двинулась бы дальше, в день, который я никогда не забуду.

Сегодня трещина в моей душе болит немного сильнее. Нервы, которые были порваны, пульсируют в надежде восстановить связь. Мой мозг чуть более настойчиво напоминает мне, что человека, с которым я пришла в этот мир, больше нет.

Сегодня утром я была на ее могиле и увидела, что кто-то уже оставил пионы, ее любимые цветы, но я решила так же оставить те, что купила сама. Она стоит всех этих цветов. Я хотела посидеть, остаться и поговорить. Рассказать ей про мою жизнь, но все ощущается таким негативным, а я не хотела обременять ее этим.

Как глупо. Я не хотела обременять надгробие своими проблемами.

Я хотела остаться там, закрыть глаза и почувствовать, как будто мы лежим под одеялом в ее кровати. Болтая о наших жизнях, смеясь, мечтая о нашем будущем. Я хотела почувствовать ту связь, которая была между нами, когда она была жива.

Но я просто не могла этого сделать. Я не чувствовала ее присутствия.

Это было просто надгробие с ее именем. Роуз не было.

Я подумала, может быть, я сломалась? Предположительно, на кладбище ты что-то чувствуешь, верно? Так что, если я не могла почувствовать ее там, куда мне было идти? Смогу ли я когда-нибудь снова почувствовать эту связь?

Вот на что похож сегодняшний день. Постоянно ищу ее и знаю, что никогда не найду.

Я толкаю дверь в мое общежитие, радуясь, что моя соседка по комнате на занятиях. Это значит, что я могу свернуться калачиком в своей постели и поплакать, и никто не будет задавать мне вопросы. Небрежно сбрасывая туфли, я подхожу к своей кровати и забираюсь под одеяло.

Я отворачиваюсь к стене и прерывисто выдыхаю, не замечая, что сдерживала дыхание. Слезы медленно текут, капая на белые простыни. Я просто сгусток разных эмоций, все они создают вихри внутри меня, как рисунок детским пальчиком.

Вина. Тоска. Гнев.

Но та, кто пострадала сильнее всего, не заслужила этого.

Я была дерьмовым близнецом. Я была тем, у кого был багаж, кто был пресытившимся и подлым. Я не заслуживала жить, а Роуз заслуживала. Она бы сделала гораздо больше для своего будущего, чем я. Ее мечты были ярче, более осуществимее моих.

Мир остановился, когда она умерла. И если бы это была я, он продолжал бы вращаться.

Это должна была быть я.

Вот что я прокричала своему отцу после того, как просмотрела то видео. Когда я увидела, с какой легкостью он выбрал Розмари, а не меня.

Это должна была быть я.

И поскольку он сделал неправильный выбор, я решила, что он не сможет сохранить свой источник дохода. Он забрал ее у меня, так что я собираюсь забрать у него его деньги.

Изначально я планировала убить его после увиденного, но я хотела, чтобы он страдал. Я хотела, чтобы он познал эту боль, доживая свои дни разоренным, голодным и опустошенным.

Поэтому я противостояла ему в нашей гостиной и сделала то, за что меня отослали. Это было удобно для него, идеальный предлог, чтобы запереть меня и заткнуть. Но я не ожидала, что выживу. Я прочитала, что если сделать это определенным образом, то выжить будет невозможно.

Вертикальные шрамы на обоих моих запястьях пульсируют.

Видимо, я сделала недостаточно, потому что врачи смогли наложить мне швы как раз перед тем, как отослать меня, привязанной к носилкам. Я хотела умереть, потому что Роуз не было рядом, потому что это казалось несправедливым, что мы не были здесь вместе, потому что отец не имел права делать подобный выбор.

Теперь у меня остались эти шрамы как напоминание о том, что я не могу даже умереть правильно. Я потратила много времени в палате психбольницы, планируя выбраться и отплатить отцу за то, что он сделал, придумывая способы уничтожить его, потому что я понимала, что он готов на все ради денег.

Даже если бы мне удалось покончить с собой, он все равно продолжал бы совершать ужасные поступки, чтобы оставаться на вершине пищевой цепочки Пондероза Спрингс.

Единственный способ остановить его – убить, и я не могу дождаться этого дня.

Рыдание вырывается из моей груди, проливаясь, как яд. Оно обжигает и разрывает мне горло по мере нарастания. Я прикрываю рот рукой, дрожа от рыданий, а слезы текут чуть быстрее.

Эта жесткая реальность, с которой я никогда не хотела мириться, ударяет меня сегодня, как поезд.

Это осознание того, что ты старше, чем твой близнец. Это огромный удар под дых, потому что прошло уже триста шестьдесят пять дней без нее. Это день рождения, Рождество, все те воспоминания, которые она так и не смогла создать. Еще одно напоминание о том, что, когда она умерла, я умерла тоже. Я просто продолжаю существовать.

– Сэйдж?

Я переворачиваюсь в своей кровати, смотря на дверь.

Лайра и Брайар стоят в дверном проеме, держа в руках пакет с конфетами и фильмы.

– Ты говорила, тебе нравится «Шестнадцать свечей», верно? Мы не могли вспомнить, какой ты выбираешь скитлс, кислый или обычный, поэтому взяли и тот, и другой, – говорит Лайра, размахивая пакетом в воздухе.

– Как вы зашли сюда?

Брайар достает заколку для волос из кармана.

– Эти замки пустяковые, и...

Она лезет в передний карман своей клетчатой рубашки и достает косяк.

– Я стащила это у Рука на днях.

И хотя мне совсем не хочется, я слегка улыбаюсь.

– Прозвище Маленькая Воришка теперь начинает обретать смысл, – говорю я ей.

Она пожимает плечами.

– Мое воровство здесь становится довольно полезным.

Я провожу рукой под носом, вытирая сопли и слезы, которые скатились туда. Они обе выглядят так обнадеживающе, пришли сюда с намерением подбодрить меня или, по крайней мере, дать мне перерыв от страдания.

Они знают, какой сегодня день.

– Спасибо, девочки, но я действительно не в настроении. Я думала, вы будете с ребятами, все вместе.

– Они проводят выходные в доме родителей Сайласа в Портленде. Им нужно некоторое время, необходимо пространство, чтобы побыть где-нибудь с Сайласом. И мы подумали… – Брайар смотрит на Лайру, прося помощи.

– Мы подумали, что могли бы сделать то же самое для тебя, – заканчивает она за нее.

– Я просто... – бормочу я, стараясь больше не плакать, ненавидя это чувство собственной уязвимости. – Я просто думаю, что сегодня мне нужно побыть одной. Я думаю, что мало что может улучшить ситуацию, по крайней мере, сегодня.

Думаю, именно поэтому я наслаждаюсь актерской игрой. Находясь на сцене, я могу свободно выражать свои эмоции через персонажа, и никто не задает вопросов, потому что думает, что это просто часть сценария. Я могу быть уязвимой, мягкой, нежной.

Не этим постоянно язвительным, озлобленным человеком.

– Мы знаем, что не можем улучшить ситуацию. Дело не в этом, – Лайра проходит дальше в мою комнату. – Речь о том, чтобы не позволить тебе грустить в одиночестве. Чтобы сделать ее более выносимой. Я не знаю, каково это – потерять близнеца, но я потеряла свою маму.

Я смотрю на нее, на понимание в ее глазах. Не жалость или сочувствие, а взаимное понимание схожей боли.

– Никто не сможет вернуть их обратно. Независимо от того, насколько сильно мы этого хотим. Но ты не должна переживать это в одиночку. Нам не обязательно говорить о ней, или мы можем. Сегодня мы сделаем все, что ты захочешь, даже если ты просто захочешь, чтобы мы посидели здесь с тобой в тишине. Я прошла через смерть своей мамы в полном одиночестве, рядом со мной никого не было, и я не позволю тебе сделать то же самое с собой. Не тогда, когда у тебя есть мы.

Дружба.

Всегда была чужеродным понятием для такой, как я.

Для девушки, которую учили, что отношения, которые ты поддерживаешь, являются лишь продвижением в твоей дальнейшей жизни. Никогда про настоящую связь. Я всегда была лишь пешкой в жизни людей, меня использовали лишь ради того, что я могла им дать.

Никто никогда не был со мной, потому что я была Сэйдж.

Никто никогда не дружил со мной, потому что я была Сэйдж.

Они были связаны со мной из-за моего статуса, моей фамилии, моих денег.

И вот я здесь, без всего этого, и эти две девушки все равно выбирают быть моими подругами. Несмотря на то, что нахождение рядом со мной заставит людей сплетничать о них.

Кто-то выбирает меня ради меня.

Они видят меня так же, как всегда видела Розмари, – как девушку, которая представляла из себя больше, чем ее репутация.

– Ты сказала, вы принесли «Шестнадцать свечей»? – тихо спрашиваю я.

Брайар улыбается.

– И «Любовь нельзя купить»!

Мы решаем, что лучше перебраться в их комнату, расположенную дальше по коридору, учитывая, что моя соседка по комнате может прийти в любой момент и попытаться выгнать нас. Но я делаю то, что никогда не делала, – я впускаю их.

Я позволяю им быть рядом со мной их собственным способом.

Вместе мы сдвигаем кровати Брайар и Лайры, двигаем телевизор на середину комнаты и чуть приоткрываем окно. Укладываемся на матрасы, включаем первый фильм и закуриваем украденный косяк Рука.

Я не курила с тех пор, как в последний раз тусовалась с Руком, а это было больше года назад. Травка сильно действует на меня. Я съедаю еды больше, чем за все последние месяцы, и, боже, я смеюсь.

Настоящий смех, тот, что я не испытывала с тех пор, как была совсем маленькой.

Мы смеемся, потому что Лайра – философ, когда находится под кайфом. Она, конечно же, заводит разговор о жуках, о том, как их жизнь влияет на наше повседневное существование, который затем переходит к созданию человеческой жизни и религии.

Я узнаю так много про каждую из них в эти моменты.

Их видение мира, как они относятся к определенным проблемам, их увлечения.

Это ощущается странно в такой день, как этот. Как среди всей этой тьмы и хаоса мы способны создавать что-то хорошее и светлое.

Проскальзывают моменты, когда чувство вины атакует меня, пытаясь поднять свою уродливую голову.

Как можно наслаждаться этим днем? Когда знаешь, что он представляет собой.

Но я пытаюсь думать о Розмари, о том, что она не хотела бы, чтобы я впадала в депрессию в своей комнате в одиночестве. Я думаю о том, чего она хотела для меня в жизни, о том, что она хотела бы, чтобы я была счастлива, даже если это будет без нее.

Я думаю о том, что бы я чувствовала, если бы мы поменялись ролями.

Я бы не хотела, чтобы она страдала. Я бы хотела, чтобы она испытывала радость, смеялась, любила, даже в день моей смерти.