Текст книги "Истины, которые мы сжигаем"

Автор книги: Джей Монти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Когда она все еще выглядит растерянной, я продолжаю.

– В первый день весны Уэст Тринити Фоллс и Пондероза Спрингс развязывают войну. Это называется «Вызов» с тех пор, как я была ребенком. Обычно играют старшеклассники и студенты униерситетов, те, кто живет ради соперничества, существующего между нами. В основе, если ты принимающая сторона, то ты получаешь возможность выбрать место проведения игры, а если нет, то ты можешь выбрать саму игру. По-моему, в прошлом году это была «Метка»⁴⁹. Лайра, я не могу поверить, что ты не упомянула об этом.

Она стягивает свою панаму, ее волосы разлетаются в разные стороны, статика вне контроля.

– Это был весьма... насыщенный год. Этого не было в моем списке приоритетов. Наверное, потому что я никогда не играла.

Насыщенный год.

Я хочу уточнить у нее, чтобы просто понять, насколько Алистер доверяет Брайар – знают ли они, что случилось с моей сестрой, знают ли они об убийствах и пропавших девочках. Однако я понимаю, что не могу просто прямо спросить их, чтобы это не выглядело подозрительно.

– Я тоже никогда не играла. Только слышала об этом.

– Тогда мы все должны сыграть в этом году. Это будет впервые для каждой из нас, – ухмыляется Брайар. – Кто-нибудь знает игру этого года?

– Это лучшая часть – никто не узнает, пока ты не появишься там вечером. Однако, в этом году мы принимающие. Я, эм, отсутствовала некоторое время, так что я мало что слышала о локации.

– Лохлан Дэниелс. Я слышала, как он хвастался на биологии, что получил ключи от «Роринг Спринг» у своего отца. Ну, украл их, но, судя по тому, что я услышала, именно там все состоится, – делится Лайра, которая всегда так хорошо улавливает такие мелочи. Всегда слушает, всегда наблюдает.

– Тогда давайте сделаем это. В первый день весны мы сразимся в «Вызове», – Брайар ухмыляется, уже предвкушая соревнование.

– Ты уверена? Я слышала, те, кто из Пустоши, играют грязно. Люди заканчивают в больницах из-за травм, полученных во время таких мероприятий.

Она пожимает плечами.

– После прошлого года я думаю, мы сможем справиться практически с чем угодно.

Ее глаза встречаются с моими, и я понимаю, что, когда она сказала «мы», она имела в виду всех нас. Они знают о смерти Розмари и о моем нахождении в психушке, даже если это все, что они знают.

– Я в деле, – говорю я.

– Вы же осознаете, что если эта игра потребует навыков бега, я облажаюсь? – Лайра смотрит на нас обеих, прежде чем вздохнуть. – Хорошо, давайте сделаем это.

Мы празднуем ее решение, заказывая слишком много еды. Я макаю картошку фри в молочный коктейль и смотрю на компании подростков внутри этого места. Месяцы назад я была зажата в кабинке с теми, кто был самыми влиятельными, с теми, с кем я выглядела хорошо, в окружении разговоров, которые меня не интересовали, и друзей, которые больше времени тратили, осуждая других людей, чем на самом деле устанавливали связь друг с другом.

Это ощущается совсем по-другому. Лучше.

Это формирует истинную связь, и я боюсь за себя, боюсь причинить им боль, так же как я ранила Рука, боюсь причинить боль себе.

Потому что знаю, что я способна сделать с людьми, которые подходят слишком близко.

– Ну, я говорила себе, что не собираюсь спрашивать, но ничего с собой не могу поделать. Это кажется странным держать при себе, когда ты вовлечена больше, чем я или Лайра. Ты можешь не отвечать, если не хочешь, но... – говорит Брайар, откладывая свой бургер. – Что произошло на утесе той ночью с ребятами? Алистер сказал мне, что ты приходила.

На мгновение воцаряется тишина, и я смотрю на них обеих.

– Вы обе знаете, не только ты?

Лайра прикусывает внутреннюю сторону щеки, что, как я заметила, она делает, когда чувствует беспокойство или дискомфорт.

– Ага. Мы знаем.

– Откуда?

– Это произошло случайно. Мы оказались не в том месте и не в то время или, думаю, в зависимости от того, как на это посмотреть, в нужном месте. Но как только мы увидели, что они сделали, мы оказались втянуты, независимо от того, нравилось нам это или нет. Поначалу все было не очень хорошо. Я думала... мы думали… что они стоят за тем, что девочки пропадают. Что они просто те, кто пошел на убийство ради веселья. Я имею в виду, кто бы мог нас винить, учитывая их репутацию?

Заправляя прядь волос за ухо, она продолжает.

– Но как только мы узнали о твоей сестре, что действительно с ней произошло, обстоятельства изменились. Чувства изменились и…

– И мне пришлось участвовать в сожжении дерева. Так что Брайар связана любовью, а я связана тем, что стала помощницей в поджоге, – вмешивается Лайра, выхватывая вишенку из моего напитка и отправляя ее себе в рот.

Брайар закатывает глаза.

– Это не всегда здорово. В частности потому, что мне приходится терпеть Тэтчера, но теперь мы все в этом. Пути назад нет, и было трудно не говорить тебе этого, но мы здесь. Я уверена, тебе было одиноко, Сэйдж. Держать все это в себе, знать все происходящее и не иметь никого, с кем можно было бы этим поделиться. Мне показалось неправильным не сказать тебе об этом.

И впервые после возвращения я чувствую, что могу дышать. Не так уж много, небольшой глоток воздуха, но этого достаточно. Достаточно, чтобы напомнить мне, что поверхность совсем рядом, и если я попытаюсь, если буду плыть изо всех сил, то смогу достичь ее.

Это ощущение быть понятой, что вокруг меня есть люди, которые не только знают о моей ситуации, но и в какой-то мере могут быть к ней причастны.

Я никогда не испытывала подобного, кроме как с Розмари и Руком. Они были теми людьми, кто были связаны со мной настоящей. Кем бы ни был этот человек, они привязались к нему, и теперь эти две девушки связались с той, кто я есть сейчас.

– Спасибо, – бормочу я, мой голос срывается. – Я пошла на утес, чтобы спросить их, могу ли я им как-нибудь помочь. Я имею в виду, что это мой отец сделал это с нами. С Роуз, с Сайласом, со мной. Я хотела быть причастной. Я хотела заставить его заплатить за то, что он сделал.

Я сдерживаю информацию о Кейне и моем отце при себе, хотя бы ненадолго. Я не хочу, чтобы они беспокоились, и пока что у меня все под контролем. Будет лучше, если обе стороны останутся в неведении о том, что делает другая. К тому же, это не будет иметь значения, потому что нет никакого способа, парни – Рук – не собираются позволять мне стать частью этого.

Они не доверяют мне.

Он не доверяет мне.

И Сайлас сказал «нет», а парни его поддержали. Ничто не изменит их мнение. Он говорит, это потому, что Розмари не хотела бы, чтобы я была причастна, но я знаю, это потому, что они мне не доверяют, и я их не виню.

– Я знаю, ты, возможно, в это не веришь, но, может быть, это к лучшему. Может быть, это твое время исцелиться, и я понимаю, что не так уж хорошо тебя знаю, но ты же не хочешь, чтобы убийство было на твоей совести, – говорит Брайар.

– Я не собираюсь исцеляться. Это навсегда открытая рана, но я смогу двигаться вперед, как только мой отец умрет, – честно говорю я.

Воздух, который они мне подарили, приятен на вкус для моих измученных легких, но ничего не ощущалось бы лучше, чем осознание того, что Фрэнк Донахью находится в шести футах под землей.

19. РАНЫ, НАНЕСЕННЫЕ САМОМУ СЕБЕ

Рук

Я был окроплен бензином в детстве.

Рожденный воспламенять. Рожденный жить и сгореть в огне.

Выросший в доме Господнем, но крещеный с оттенком бунтарства.

Слухи о моем происхождении, о том, что я являюсь исчадием Правителя Ада, пошли после одного случайного дня в воскресной школе. Я был достаточно взрослым, чтобы понимать, но слишком маленьким, чтобы осознавать, как эти слухи повлияют на мою жизнь.

Нас попросили поделиться чем-то с классом – каким-нибудь интересным фактом, крутым талантом, необычным сочетанием продуктов, которое нам нравилось. Кусочек нас самих, чтобы наши сверстники могли узнать нас лучше, и мы могли подружиться.

У одного ребенка была домашняя рыбка по имени Флиппер⁵⁰ с одним плавником. Мальчик, который был дальтоником, и девочка, которой нравилось есть сэндвичи с арахисовым маслом и майонезом, что, на мой взгляд, было большим кощунством, чем все то, что сказал я.

Когда подошла моя очередь, я встал и приподнял свою футболку, показывая боковую часть поясницы, где находится мое родимое пятно. Сейчас оно меньше, но на моем мелком теле оно было довольно большим. Окраска создавала форму икса или, по крайней мере, я так думал.

Для меня это было довольно круто, как будто крестиком пометили место, понимаете? И как ребенок, который обожал «Пиратов Карибского моря», я подумал, что этим забавным фактом было бы здорово поделиться со своими сверстниками.

Но они не увидели в этой метке зарытых сокровищ или даже двадцать четвертую букву алфавита.

Они увидели перевернутый крест.

Антихрист.

Метка зверя.

Наша учительница из воскресной школы пыталась утихомирить шепот детей и шутки, которые они отпускали, но ущерб был нанесен. После того урока дети побежали к своим родителям и рассказали им все о моем родимом пятне.

Оно росло, росло, росло, пока не превратилось в монстра, которым является сегодня. Пока я не превратился в монстра, которым являюсь сегодня.

Начиная с простой окраски на коже, заканчивая тем, что моя мама молилась не тому божеству. Они говорили об этом, как о каком-то предании или жуткой истории, рассказанной около походного костра.

Поэтому, когда я поддался хаосу и стал именно таким, каким они хотели, все они вели себя так, будто предвидели это. Я был помечен дьяволом; имело смысл только то, что я действовал, как он.

Как и у моих друзей, в моей жизни наступил момент, когда я перестал пытаться быть кем-то, кроме их слухов. Я поддался репутации и превратился в нечто гораздо худшее, чем они могли себе представить.

Я не просто стал дьявольским сыном. Нет, я отказался кланяться кому бы то ни было в ноги. Больше нет.

Они хотели этого, верно? Они хотели разрушить то, что осталось от безнадежного мальчика, и превратить его в монстра, которого они могли бы ненавидеть.

Они хотели зла, и я стал его королем.

Правителем всего этого.

Я превратился в самого Люцифера.

Я извергаю адский огонь и живу во грехе.

– Смени гребаную музыку, братан. Это хуже, чем скримо⁵¹ Алистера, – жалуюсь я, сжимая деревянную спинку стула, на котором сижу верхом. Мои короткие ногти впиваются в обивку.

Тэтчер усиливает давление на мою спину. Он наносит резкие порезы. От лютой боли у меня стучат зубы. Она пронзительная, и я чувствую, как моя кожа раскрывается, а кровь стекает вниз. Странно, насколько это теплое ощущение.

– Мой подвал. Мои правила. Моя музыка, – заявляет он.

Я дышу через нос, закрыв глаза. Прилив экстаза от применяемых пыток заставляет меня дрожать от удовлетворения, достигая, наконец, высшей точки наказания.

Каждый новый порез – это плата. Возмещение вытекает из разорванной кожи в виде крови. Все сдерживаемые сожаления и осуждения покидают меня. Давление моей жизни, чувство вины, мои неудачи, Сэйдж. Все это струится по моему позвоночнику и покидает мое тело.

Я думал годами, чтобы сделать это с собой.

Разрезание. Селфхарм⁵². Как бы, блядь, психотерапевт ни называл это.

Я мог это сделать сам с собой, провести лезвием бритвы по бедрам или запястьям. Но я знал, Тэтчеру необходимо резать. С моей стороны было бы эгоистично оставить это себе. Импульс, питающий мою душу, вынуждающий сжигать вещи, тот же, что протекает внутри него. Вместо необходимости огня, ему нужно наблюдать за кровавым цветом.

Ему необходимо включить его классическую музыкальную чушь в его подвале американского психопата⁵³, где пахнет больницей и резней. Так зачем мне делать это самостоятельно, когда я могу поручить это Тэтчу?

У всех нас разные мотивы, почему нам нужны эти вещи, чтобы справляться с собственными жизнями.

Это не касается осознания причины или даже понимания ее. Это не про что-то из этого. Это про то, чтобы быть друг за друга. Быть тем, в ком каждый из нас нуждается, чтобы выжить. Мы дали негласную клятву, когда были детьми. Что не имеет значения, насколько далек и мрачен будет наш путь, если одному из нас что-то понадобится, мы всегда будем рядом. Мы станем всем для каждого из нас любой ценой.

Остальному миру срать на нас. Нас выбросили, как мусор. Забыли. Оставили разлагаться и гнить.

Все, что у нас есть, – это мы сами, и этого всегда будет достаточно.

– Хорошо, это десятый, – говорит он, поднимая лезвие от моего тела. Я слышу, как он отодвигается от меня на своем стуле на колесах.

– Еще два.

– Мне придется опуститься ниже. Те, что выше, все еще не затянулись после нашего последнего сеанса.

– Тогда спустись ниже. Просто дай мне больше.

Я делал это в меньшем масштабе с тех пор, как начал спарринговать с Алистером. Подвергая себя агонии и мучениям, я продолжаю это делать. Но в прошлом году мне было жизненно важно иметь больше.

Я пришел к Тэтчеру в тот день, после Сэйдж, после того, как по глупости поставил себя в положение, в котором никогда не должен был оказаться, пытаясь дисциплинировать себя, чтобы никогда больше не доверять кому-то подобному.

Удары Алистера не дали бы мне того, что мне требовалось. Они были поверхностными, прямо как у моего отца. Они лишь оставляли внешние повреждения. Я ничего этим не высвобождал, а мне нужно было убедиться, что я выпустил все.

Мое тело было в отчаянии. Мне необходимо было полностью очистить свою кровь от Сэйдж Донахью, и он был подходящим человеком для этой работы. Я знаю Тэтчера, и я знаю, на что он способен.

Он способен проникнуть в мое тело и извлечь ее. Он опытный хирург, использующий скальпели для удаления вируса, который поразил всю мою систему, и с каждым сеансом он извлекает ее все больше и больше.

Но она чертова опухоль. Каждый раз, когда он вырывает из меня ее кусок, она вырастает в десять раз больше.

– Мне всегда было любопытно, почему ты появился у моей двери в тот день, Ван Дорен, – внезапно говорит он, проводя еще одну широкую линию на другой половине моей спины. – И я полагаю, теперь у меня есть веская теория. Хочешь, я поделюсь? Или ты хочешь сам рассказать мне все?

Я слегка поворачиваю голову, оглядываясь через плечо.

– Я не пришел сюда, чтобы поболтать, Тэтчер. Не об этом. Таково правило – никаких вопросов.

– О, это не вопрос. Это утверждение, – музыка сменяется другой мелодией фортепиано, более хмурой и мрачной. – Я лишь предоставляю тебе шанс признаться в этом в первую очередь самому себе.

– К чему ты клонишь, мужик?

– Что ж, – начинает он, попадая в особенно чувствительную точку и заставляя меня шипеть от дискомфорта, – в этом никогда не было смысла. Не было ничего, что довело бы тебя до крайности. Ты довольствовался тем, что был боксерской грушей Алистера и своего отца. Что стало гвоздем в крышку гроба, который привел тебя ко мне? К этому?

Вкус клубничной водки и предательство.

Я опускаю голову вниз на сложенные перед собой руки, уставившись на бетонный пол.

Мою последнюю надежду в человечество подожгли пара неоново-голубых глаз и прелестный ядовитый ротик.

– Что-то не сходилось. До прошлой ночи.

Мое тело застывает, становясь твердым. Не может быть, чтобы он заметил. Он не мог этого сделать.

Я слышу, как за моей спиной он бросает скальпель в лоток с лязгом о металл. С разрезанием покончено, и теперь начинается уборка. Звук рвущейся бумаги отдается эхом, когда он готовится перевязать меня.

– Любимица Сэйдж Донахью, – замечает он внимательно, всегда такой самодовольный, особенно когда знает, что он в чем-то прав. – Как долго ты планировал скрывать ее от нас?

Я бледнею, и не только от потери крови.

Он проводит влажной тканью по моей спине, заставляя меня втягивать воздух сквозь зубы. Я слегка выгибаю спину и запрокидываю голову, пока он протирает меня спиртом, промывая порез.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – я отвечаю хладнокровно, слегка качая головой, надеясь, что мое спокойствие собьет его с толку.

– Не оскорбляй мой интеллект или мои инстинкты, Рук. Я видел, как ты смотрел на нее, когда она появилась на утесе. Она бы продолжала упрашивать нас, не обращая внимания на свою гордость или наше возражение. Но как только ты что-то сказал, она перестала. Я знаю, как выглядит человек, когда сломлен, и твои простые слова разрушили ее.

Тэтчер знает человеческий организм и его реакции лучше, чем большинство людей. Он знает каждое название артерии и вены, пронизывающие все ваши конечности, органы и их функции, но он также единственный человек, который разбирается в этом только на химическом уровне.

Он наблюдателен, и нет ничего, что бы он упустил. Он улавливает язык тела, смену интонации, насколько определенные манеры отличаются между людьми. Он наблюдает и может повторить это почти безупречно, но это не подлинно.

Он может подделать это. Он даже может заставить других поверить в это.

Однако реальность такова, что Тэтчер не обладает эмпатией.

Очевидно, эта часть его мозга не получила навыки, потому что он абсолютно ничего не чувствует. Ничего не понимает в эмоциях от сердца, в эмоциях в целом. Ему не с кем это сравнивать.

Так что, хоть он и может фонтанировать часами напролет о том, как работает дыхательная система в мельчайших деталях, он никогда не поймет, каково это, когда ты дышишь ради другого человека. Никогда не сможет понять, просто насколько сильны предательство и разбитое сердце.

Вот поэтому, да, я думаю, он ценил Роуз как человека, так же, как и нас. Он связан верностью и только этим. Он самый трезвомыслящий в этой ситуации, потому что у него нет эмоциональной привязанности. Это просто деловая сделка. Роуз забрали, и он собирается сделать все, что ему нужно, чтобы заменить этот актив или, как минимум, восполнить его пробел.

Так что он самый последний человек, с которым я хотел бы вести этот разговор. И все же, каким-то образом я знал, что это будет он.

– Итак, я спрошу тебя еще раз, и только лишь раз, Ван Дорен, – предупреждает он, тон равнодушен и отстранен. – Какое отношение к этому имеет Сэйдж? За что ты наказываешь себя на этот раз?

– Нахуй это, мужик, – я рывком отстраняюсь от него, вскакиваю со стула и опрокидываю его вперед. – Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, и я не подписывался на твою психотрепную чепуху.

Я хватаю свою футболку, лежащую на блестящем стальном столе в центре комнаты, натягиваю ее на плечи, вынуждая повязку натягиваться на моей коже, порезы под ней пульсируют приглушенной болью.

– Если она станет для нас проблемой, если она подвергнет нас риску из-за того, что мы делаем, – если она твоя проблема, – тогда это мое дело. Я не позволю тебе все испортить, потому что ты не можешь держать свои импульсивные гормоны под контролем.

Я поворачиваюсь, подходя к нему вплотную, но он едва моргает, расправляя белые рукава рубашки по рукам. Так технично, так аккуратно, что на нем нет ни капли крови.

– Не смей, блядь, лезть туда, претенциозный ублюдок, – огрызаюсь я. – Я бы никогда не сделал ничего, что подвергло бы всех вас риску. Она ничто, и всегда была ничем.

Кислота разъедает мои внутренности, мое тело называет меня лжецом. Лгу тому, кого называю другом, одному из моих самых близких друзей.

Я хочу в это верить – что она ничто. Черт возьми, я бы отдал что угодно, чтобы она была ничем.

Но она все еще живет внутри меня, как паразит, питаясь мной.

Спокойствие в его движениях практически раздражает меня еще больше. То, как он лениво поднимает свой взгляд на меня, устанавливая прямой контакт.

– Я не говорю, что ты бы так поступил, Рук, – он делает паузу. – Не намеренно.

– Что это должно значить?

– Это значит, что ты импульсивен. Ты действуешь поспешно, и тобой движут твои желания. Я доверяю тебе. Я не доверяю твоим эмоциям.

Я провожу языком по зубам, саркастически кивая.

– Иди съешь еще один словарь, гребаный хер, – ворчу я. – Мне не нужно быть роботом, для того чтобы контролировать ситуацию.

С меня хватит этого разговора. С меня хватит этих сеансов.

Отойдя в сторону, я разворачиваюсь, направляясь к лестнице, ведущей в верхнюю часть дома, где все тепло и по-домашнему, в отличие от того, что находится под ней, – этого холодного, безэмоционального места, в котором обитает Тэтчер.

– Если я понял, пройдет совсем немного, прежде чем поймут остальные. Не позволяй им, нам, узнать об этом от кого-то другого, Рук. Если у нас нет доверия, то у нас ничего нет, – говорит он мне вдогонку, заставляя меня остановиться на вершине лестницы.

Я поворачиваю голову ровно настолько, чтобы посмотреть через плечо на хорошо сложенного мужчину, стоящего у подножия.

– Тэтчер, почему блядь тебя это волнует? – спрашиваю я. – Давай будем честны – тебя ничего не волнует. Для тебя это верность, вот и все. Так какого черта тебя волнуют я и мое личное дерьмо?

Я не единственный, у кого есть секреты, и меня тошнит от того, что он ведет себя так, будто это не так. У Алистера они есть, у Сайласа, и у Тэтча тоже. У него, возможно, их больше, чем у любого из нас. Один раз за все время нашей дружбы он открылся и рассказал нам о своем отце.

О том, что он увидел, что выяснил, будучи маленьким ребенком.

Как он наткнулся на сарай своего отца и все эти вещи внутри. И как только это произошло, как только отец поймал его, Тэтчер стал его протеже. Генри Пирсон – умный человек, и он создал способ для себя и своего наследия жить вечно, превращая своего невинного ребенка в одаренного серийного убийцу.

Тэтч никогда не рассказывал нам, что заставлял его делать отец, на что он заставлял его смотреть, но я могу гарантировать, что это были не мультфильмы.

Тишина длится до тех пор, пока я не слышу его голос, спокойный и уверенный:

– Я могу причинить тебе боль. Алистер может причинить тебе боль. Даже Сайлас может. Но никто другой, – он замолкает лишь на мгновение, прежде чем продолжить. – Никто больше не сможет причинить тебе боль, Ван Дорен. Никто.