Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Изливающий ярко-изумрудный цвет трон, который высился во главе столов, пока пустовал; так же пустовали и несколько ближних мест, предназначенных для всех братьев, а так же Барахира, хоббитов, и для Эрмела. Для Эрмела было приготовлено высокое, изливающее белесый свет кресло, едва ли не более высокое, чем трон Келебримбера, и стояло оно рядом с троном государя. Прямо за троном была высокая, распахнутая дверь, за ним, весь наполненный потоками солнечного злата, сиял коридор, и вот оттуда бесшумно влетел один из дворцовых эльфов и громко возвестил:

– Великий мудрец Эрмел, и Келебримбер, наш государь, приближаются.

Весь об этом, в несколько мгновений, облетела всю залу, и тут все голоса смолкли, и только отчетливее проступило птичье пенье. Некоторые переглядывались, дарили друг другу сияющие, восторженные взгляды, говорили:

– …Раньше то хороша наша жизнь была, ну а теперь вернулось благословение святых дней, теперь заживем лучше, чем в Валиноре.

Да – в это время по сияющему солнечному коридору приближался к зале государь Келебримбер, а рядом с ним – Эрмел. Не тот, конечно, Эрмел, который в это же время разговаривал с Альфонсо у реки, но точная его копия. И этот Эрмел лучился спокойным сильным светом, весь был в белесой, чистой аурой; и все черты его, и каждое движенье, высказывали внутреннее спокойствие и гармонию. Государь же Келебримбер, напротив, был чрезвычайно мрачен, даже и шел слегка согнувшись, словно бы незримая тяжесть давила на его плечи. У него были плотно сжаты губы – перед Эрмелом он похож был на преступника, которого мучили угрызенья совести. Так же, на лице государя были недавно полученные ожоги, некоторые волосы слиплись от жара; разорваны и прожжены были в нескольких местах его некогда светлые одежды. Казалось, что он только что вырвался из схватки с огненным демоном…

* * *

На деле же произошло вот что: перед пиром Эрмел попросил Келебримбера показать его кузницу. Ведь Келебримбер и прежде был искуснейшим в Эрегионе кузнецом, но после гибели дочери, кузница стала его любимым времяпрепровожденьем, и всю страсть свою, и всю горечь отдавал он своим твореньям, и эльфы, и гномы говорили, что только то, что создал Феанор, превосходило работы Келебримбера. Металлы были живыми для государя, он душою сливался с ними, и все они хранили частичку его бесконечной души. И вся кузнеца, заполненная многочисленной изящной ковкой, напоминала внутренности некоего искусственного, но вместе с тем и живого, жаркого сердца. Келебримбер не мог не исполнить просьбу гостя. Да – государь по прежнему подозревал Эрмела, даже почти и чувствовал, что – это враг, однако же, ничего не мог поделать, хотя бы с радостью, выгнал его не только из дворца, но и вообще из Эрегиона. Он чувствовал, что, где-то в глубине старец неискренен, но что можно было поделать, когда все без исключения поданные, были буквально влюблены в этого старца. Оставалось только провести его в кузнецу, да еще исполнить его просьбу, чтобы все ушли, оставили их в одиночестве. Иного творения Келебримбера приводили в восторг больший, чем все красоты Эрегиона вместе взятые, Эрмел взглянул на них только мельком, как на что-то давно уже знакомое и поднадоевшие; кинул чуть заметно, и проговорил спокойным своим, приветливым голосом:

– Да, воистину, государь, не зря вас называют величайшим кузнецом Среднеземья, нашего времени. У вас, право, есть чему поучиться…

– Каждому, кто пришел с добрыми намерениями, я готов открыть секреты своего мастерства. – отвечал Келебримбер, и в это же время воспоминая о жене и дочери нахлынули на него, он вздохнул глубоко и тяжело; выступили слезы, и он, только, чтобы не показывать своей слабости Эрмелу, смог сдержать их.

А Эрмел заметил эту тоску, и, вставши возле горна, в котором лежала груда остывающих, но все еще хранящих красноватый отсвет углей, и проговорил негромко:

– Что, дочь свою, светлую Лэнию, да супругу, прекрасную Марэли вспоминаешь?..

И эти слова, существа неприятного, существа вызывающего подозрение – слова о том, что самым дорогим было для его сердца, прозвучали для Келебримбера, как святотатство. Имена дочери и любимой жены были для него святыми, и он свято хранил связанные с ними для него воспоминанья, и, зная это, даже искуснейшие эльфийские певцы, даже мудрейшие, не смели упоминать о них, прикасаться к столь бережно хранимому, светлому миру. А тут…

Келебримбер резко обернулся к Эрмелу, и повелительным голосом, едва ли не выкрикнул:

– Откуда ты знаешь про них?.. Что ты знаешь?.. Что ты можешь знать?!.. Нет – не смей больше упоминать!..

Но тут он резко оборвал свою речь: вообще-то, он хотел прямо высказать Эрмелу, что не доверяет ему, что он неприятен, и много-много чего хотел высказать эльфийский государь, и все затем только, чтобы отвести разговор от святой для него темы. Ведь эта кузница, в которой он проводил столь много времени, была как бы храмом, где ни в сонетах, но в прекрасных произведениях из железа выражалась, хоть в какой-то малой степени, его боль по утерянной супруге и дочери. Но вот вновь, с пронзительной, жгучей силой нахлынули на него воспоминанья; и он ничего не мог с собою поделать – слезы, против его воли, выступили на глаза государя и по щекам его покатились. Он вздрогнул, и вдруг, все с новыми и новыми жгучими слезами, оказался прямо против Эрмела, схватил его за плечи, с силой сжал их, но старец даже и не вздрогнул – спокойно глядел он на эльфийского государя. Тот же, с неожиданной, так долгой сдерживаемой страстью, выкрикнул:

– Можешь ли ты вернуть мне их?!.. Можешь ли?!.. Ведь ты смог возродить сегодня мир, так, значит, и их жизни тоже?!.. – старец, сияя все тем же спокойным светом, ничего не отвечал, чем поверг Келебримбера в еще большее исступление. – …Отвечай, отвечай! Я требую, чтобы ты немедленно рассказал мне все! Ты ведь знаешь, как вернуть их?!.. Знаешь, ведь?!.. Да, ведь – да?!..

Все эти годы, никак не проявлял Келебримбер своих неистовых порывов. Только в творчестве он пылал, но то, ведь, было творчество, – никто из живых не видел, чтобы он был в гневе, или же хоть сколько то, больше чем следует, повышал бы свой голос. Теперь Келебримбер буквально вышел из себя, и готов был уже на все, себя не помнил. И он еще много чего выкрикивал, и тряс Эрмела за плечи – и до тех пор это продолжалось, пока Эрмел не протянул в примирительном жесте руку, и положил государю на грудь, так что тот сразу же почувствовал легкий холод – старец говорил:

– Да – я действительно мог бы вернуть все прежнее. Ты, государь, вновь бы увидел жену свою, и дочь…

– Можешь?.. Право можешь?!.. – еще громче воскликнул Келебримбер, уже не помня, что несколькими мгновеньями раньше ужасался, как этот некто может в его храме, хотя бы упоминать о них.

Эрмел согласно кивнул, и некоторое время ничего не говорил. Молчал и Келебримбер. В сердце своем эльфийский государь чувствовал, что все это неверно, что все это надо остановить, что он не должен так говорить; но, не смотря на обычную свою рассудительность и на мудрость – он ничего не мог поделать со своею страстью – жаждой во что бы то ни стало вновь увидеть их, любимых им. В общем то, эта мечта об новой встречи была главной, да, пожалуй, и единственной его мечтою. Он понимал, что можно бросится на клинок, или принять яд, а потом проснуться в залах Мандоса в Валиноре – там бы он встретил печальные, ждущие окончания времен, души своей супруги и дочери. Однако, он не решался на это, и не только потому, что Эрегион был второй его любовью, и он чувствовал свою ответственность перед этим краем; но и потому, что втайне и боялся той новой встречи, боялся, что что-то там изменится, что чувствия их будут иными, что все те воспоминанья, которые он с такой любовью и тщением хранил в Среднеземье, там поблекнут, станут ненужными. Итак, Эрмел предлагал ему то, о чем он втайне все это время мечтал, да что, по сути, и составляло его жизнь:

– …Да, ежели ты вернешь их, то я… буду тебе очень благодарен… Но неужели же возможно такое?.. Скажи, что это не обман!.. Неужели?..

И Келебримбер пристально принялся вглядываться в очи Эрмела – пытаясь прочесть, лжет ли тот, или же говорит правду. Но очи старца сияли, казались такими искренними, мудрыми. Так и хотелось слушать каждое его слово, ибо в каждое его слове ожидалась некая великая истина.

– И еще раз повторю, что я мог бы вернуть их. В были бы счастливы… Не говори ничего, государь – я вижу, сколь многое ты жаждешь еще из себя выплеснуть, но всему свое время. Ты будешь с женою и дочерью, а требую, чтобы некоторые законы в Эрегионе были изменены… О, нет, нет – зря ты так хмуришь брови, государь. Ведь я говорю не ради какой-то своей выгоды, и не затем, чтобы делать вашу жизнь несчастной. Напротив, я хочу научить вас жить еще более счастливо, нежели живете вы. Или, быть может, ты думаешь, что я не обладаю достаточными знаниями, чтобы сделать вас счастливыми?.. Разве же то, что я могу вернуть из Валинора твою супругу не говорит о том, что у меня богатый жизненный опыт?.. И я смею заверить тебя, государь, что мне довелось пожить больше нежели тебе…

Слова Эрмела лились беспрерывным сладостным, и тягучим, усыпляющим потоком. Келебримбер обладал воистину железной волей, но и ему хотелось только подчинится этому голосу; поверить, что теперь вот все будет хорошо, что старец знает, как привести его к счастью, и надо только указать его мудрые указания.

– Да, да – я согласен на все, лишь бы они вернулись.

– Хорошо. Начнем готовится к их возвращенью. Изменится и этот дворец, изменения коснуться и всего Эрегиона. Вы живете слишком замкнуто, даже более того – вы живете слишком глупо. Вы не видите многое из того, что могли бы видеть, а как здесь все уныло! Да, да – именно уныло. Легкие формы, птичьи голоса, свет – все это столь однобоко, поверхностно. Чтобы твоя супруга могла вернуться, надо сделать это место подобающим. Вот смотри, например.

Тут Эрмел подошел к стене, которую украшало выкованное Келебримбером из золотой пластины полотно. Это полотно метров трех высотою, и метров пяти длинною, все сияющее солнечным светом, отображало одно из воспоминаний Келебримбера: то Марэли, супруга его бежала ему навстречу по дороге, с двух сторон от которой возвышались падубы-великаны. И все там было как живое, и бархатные тени, и проходящие через кроны световые колонны, казалось, что можно было расслышать щебетание птиц и шелест крон, уловить нежные ароматы трав и земли. Даже и удивительным казалось, что же это не шевелятся кроны, и что же эта Марэли, застыла шагах в пятнадцати, что же не подбежит, не обнимет его после столь долгой разлуки. И вот Эрмел положил на это золотое полотно свои длинные, необычайно длинные и белые ладони, затем и ликом прислонился, по плавно движущимся губам можно было понять, что он читает какое-то заклятье. И вот Эрмел отступил в сторону, и Келебримбер больше не видел его, так как все внимание его было направленно на эту картину. Теперь там происходило движенье – двигалось все, что могло двигаться, и даже исполинские стволы падубов принялись медленно раскачиваться. И только Марэли оставалась недвижимой, хотя в ее чертах проступило теперь столько жизни, сколько не было прежде ни в искуснейшем полотне Келебримбера, ни в чьей-либо иной работе. И тогда Келебримбер, не в силах дольше сдерживать своей страсти, жаждя поскорее обнять и поцеловать Ее, метнулся к этому полотну; и так же, как до него Эрмел, положил на него руки, а затем и губами прижался к образу Марэли, почувствовал исходящее от нее живительное тепло, почувствовал даже некое неосознанное движенье, словно бы долгое время спавший организм просыпался теперь. Он услышал и далекий, едва ли разборчивый даже и для его чуткого, эльфийского слуха нежный, столь знакомый голос – это Марэли звала его. И тогда государю стало не по себе – жутко ему стало, он попытался отступить, но тут обнаружил, что не только руки, но и губы приросли к золотистой поверхности – теперь он даже и крикнуть ничего не мог. Вспыхнул было гнев на Эрмела, и вновь, правда теперь уже только про себя, назвал он его «врагом» – но вот старец вновь положил ему на плечо свою теплую и мягкую, похожую на только что испеченный каравай руку, и проговорил успокаивающим гласом:

– Ничего не опасайся, ведь я не хочу тебе никакого зла, и все это может показаться несколько непривычным, но ты уж поверь, что именно в этом есть истинная жизнь…

На Келебримбера нахлынул сильный шелест могучих крон падубов, порывом налетел благоуханный ветерок, и теперь совсем близко раздался смеющийся голос Марэли:

– Что же ты такой мрачный сегодня, о любимый, о суженный мой?!.. Скажи, скажи, что же ты не смеешься, ну – посмотри же на меня!..

И тут Келебримбер обнаружил, что попал в то святое воспоминанье, которое на этом полотне отображалось. Только вот, несмотря на то, что все казалось живым – все было каким-то неестественным, как маска, за которой еще неведомо что скрывалось. Все было в сильном золотистом свете, и не было цветов ни зеленого, ни голубого… только золотой в различных своих оттенках. Не только дорога, земля и деревья, но и сам воздух имел некий железный оттенок, на плечи давила незримая тяжесть. А к нему плавно летела Марэли, которая была совсем такою, какой и помнил ее Келебримбер – только вот и в ней был этот железный оттенок, и даже из очей ее лился свет расплавленного золота. И вот она уже оказалась прямо перед Келебримбером, вот протянула легкие, но, вместе с тем кажущиеся многотонными руки, в одной из которых держала большой букет сорванных золотых цветов. Там, где их стебли обрывались, виделись острые края, о которые, казалось, можно было порезаться. Вообще, хотя в окружающем не было каких-либо отвратительных, болезненных форм – это окружающее было и отвратительным и болезненным, сжатым, мертвым. И Келебримберу было жутко видеть перед собою Марэли – самое дорогое, что у него было обратилось теперь в нечто чуждое. Вот эта, из ожившего железа созданная супруга его, видя, с каким надрывом попытался он вывернуться от нее, сама испугалась, отступила от него, молвила чуть слышно:

– Что же с тобой? Что случилось? Почему, почему ты несчастлив?.. Скорее ответь мне, или… любимый, да на тебе же лица нет!.. Как мне помочь тебе?!..

И она вновь шагнула к нему, но Келебримбер сделал неимоверное усилие и вырвался. Он не удержался на ногах, повалился на пол, тут же, впрочем, и вскочил – тут же стал вглядываться в золотое полотно. Теперь оно ожило – теперь там действительно все двигалось, и от этого беспрерывного, судорожного какого-то движенья кружилась голова. Все мельчайшие грани изображения теперь вытягивались к нему навстречу, и, одновременно, растекались в стороны; временами проступали, но тут же и поглощались вглубь какие-то темные пятна. От полотна веяло жаром. А вот и Марэли: она остановилась у самой грани полотна, смотрела на Келебримбера с ужасом, что-то кричала ему, но вылетал такой режущий шипящий звук, будто бы уже разорванные мельчайшие крапинки металла проносились, скреблись отчаянно.

– Нет, нет – не надо! – застонал эльфийский государь, видя, что супруга его пытается вырваться из полотна вслед за ним, в кузницу.

Вот она надавила из глубин рельефа руками, и тут же взвились густые, ядовито-желтые облачка, стали оседать к полу. Воздух еще накалился – по лицу Келебримбера стекали капли пота; сначала он еще стоял на месте, с ужасом глядел, но потом вынужден был отступать от нестерпимого жара, и прикрывать ладонями слепнущие глаза. А Марэли, продолжая что-то кричать, надавливала руками все сильнее, и вот поверхность выгнулась, засияла ослепительным светом раскаленного металла, и тут же стала отекать вниз, к полу – то руки Марэли плавились, а лик ее исказился смертной мукой; она закричала отчаянно, на пределе сил своих закричала, и тогда понял Келебримбер, что – это его она зовет. И тогда он, преодолев и отвращение и недоверие к этому действу, и даже разумение того, что он непременно должен погибнуть, бросился к ней – она же, увидев это, сделала отчаянный рывок, врезалась в поверхность всем телом – полотно выгнулось, вспыхнуло. На государя Келебримбера нахлынул могучий вал жара, отбросил его к дальней стене, и последнее, что он видел, перед тем как потерять сознание, были стремительно надвигающиеся раскаленные клубы…

Минуло совсем немного времени, и он очнулся, обнаружил, что по прежнему находится в кузнеце, а над ним склонился Эрмел – вливал ему в рот какое-то горькое питье; увидев вспыхнувшую в глазах государя неприязнь, готовую в гнев перерасти, проговорил своим спокойным голосом:

– Это мое целебное питье, не такое благоуханное, конечно, как ваши эльфийские снадобья, но посильнее их будет. Сейчас Вы почувствуете приток сил, а тело скоро заживит ожоги. Вам, право, повезло, государь. Ведь воздух весь переполнился раскаленными каплями, каждая могла прожечь насквозь, но вас минуло…

– Ты должен уйти. Ты… – начал было Келебримбер, но был еще слишком слаб, закашлялся.

– …Вам не в чем меня винить. – заверял его Эрмел. – Я хотел сделать как лучше, Вы могли бы хоть немного поговорить со своей супругой, но почему то стали вырываться, что закончилось весьма плачевно, хотя, повторю – могло быть и хуже.

Взгляд Келебримбера метнулся к стене, на котором раньше висело золотое полотно, и обнаружил, что никакого полотна там больше не было. Там, где раньше были его края, теперь висели острогранные, выгнутые ошметки, которые еще дымились, испускали жар – зато весь пол возле стены, а так же отдельные пятна по всей кузницы, все эти золотые ошметки, ясно говорили о судьбе всего творения, на которое государь отдал много дней страсти; изнурительного, но и вдохновенного труда. Он так был поражен случившимся, что и не замечал мягкого потока, который ткал из слов Эрмел, а, между прочим, слова эти поглощались в его сознание:

– …Она все это время ждет тебя, и помнит, и тоскует. Ни в мгновенье пролетают для нее годы, но тянутся и тянутся, еще дольше чем твое одиночество. Она блуждает в неясных, расплывчатых виденьях, она, как и дочь твоя, страдает. Она жива и теперь, но только доверься мне, и я укажу тебе дорогу, как вновь встретится с нею…

Чувства боролись в сознании государя, и он ничего не мог с собою поделать – понимал, что такие метания простительны юнцу, и что он должен собраться, и принять твердое решение, как это подобало бы такому государю, как он – но нет, нет – ничего он не мог поделать с этой страстью, с этой жаждой вновь увидеть самое близкое создание.

И вот он бросился к двери, намериваясь вопреки преклонению, которое смог внушить всем Эрмел, приказать выгнать его из Эрегиона, и под страхом смерти запретить возвращаться. Он уже распахнул дверь, и стремительно шагнул в залитый солнцем коридор, как Эрмел вновь оказался рядом с ним, и завел речь о том, что ежели он откажется от его помощи, так и не увидит своих близких, и будет еще долгие годы страдать. И почувствовал себя Келебримбер слабым и разбитым; вдруг понял, что действительно сам ничего не сможет сделать, и так ему одиноко да тоскливо стало, что он уже готов был ко всему, лишь бы вернулось былое счастье. И он не стал звать стражу, но пробормотал только: "Хорошо, но только… побыстрее бы уж…" – и, чувствуя себя совсем немощным, пошел как можно быстрее по коридору: он уже слышал доносящийся рокот пира, и поскорее хотел очутится там, увидеть лики близких ему – теперь Эрмел пугал его, и Келебримбер, хоть и клял его, хоть и чувствовал, что этот спокойный и мудрый с виду старец разрушит всю их привычную мирную жизнь – теперь уже не мог отогнать его, но только хотел от него удалится, обдумать все спокойно. Нет – старец не отставал от него. Келебримбер уже почти на бег перешел, однако Эрмелу не стоило никаких трудов держаться рядом с ним – он передвигался совершенно бесшумно, казалось, что совсем не касался пола…

* * *

И вот эльфийский государь, вместе со своим изливающим чистый свет спутником ступил в пиршественную залу. Там уже знали об их приближении, и, когда они только переступили через порог, то все в торжественном молчании поднялись, склонили головы, да тут же и грянули приветствия. И, хотя кричали в разнобой, и невозможно было различить отдельных слов – все это переходило в торжественное пение; причем, сами того не замечая, эльфы приветствовали больше Эрмела, нежели своего государя. Да – Эрмел представлялся яркой, живой свечой, а Келебримбер каким-то невзрачным пятном в ее свету. Даже и не сразу заметили, сколь обожжена и изодрана на нем одежда. Когда же заметили, то на вопросы эльфийских князей он отвечал, что произошло некоторое недоразумение в кузнеце, но теперь все хорошо. И, хотя не было еще девяти братьев, которых связывали с появлением Эрмела, так как главный гость уже сиял, то все готовы были начинать пир, и даже просили, чтобы он подал на это условный знак; однако Эрмел отвечал:

– Нет, нет – вы зря так ублажаете меня, я вовсе и не заслужил таких почестей. Вот братья действительно велики. Не смотрите на то, что они люди, смертные. Они настоящие титаны. Да, да – они настоящие титаны, и я ставлю их много выше себя, и все что смею – это предложить им свою помощь. Вы так искренно приветствовали меня; поприветствуйте же их еще с большим воодушевленьем; помните, что они смогут привести вас к счастью…

Слова то были весьма туманными, однако, прозвучав в совершенной тишине, были приняты с восторгом, как какое-то откровение. Теперь все: и эльфы, и Цродграбы только и ждали, когда же появятся эти десятеро (Альфонсо прибавляли к близнецам), а вот Барахира и хоббитов, никоем образом к ним не причисляли. Те разговоры, которые так живо перекатывались до появления Эрмела, теперь совершенно смолкли – и хотя, все чувствовали некое подобие счастья; от прежней детской беззаботности и легкости, и следа не осталась – все в напряжении, с благоговейным восторгом следили за каждым движеньем этого кудесника, ожидали, какое же еще светлое чудо свершит от для их счастья. Однако, Эрмел как уселся на приготовленное ему сияющее белизной кресло, так и остался сидеть без всякого движенья, словно статуя. Однако, и статуя эта была такой прекрасной, что все пребывавшие там с восторгом ею любовались. Изредка переговаривались, но не иначе, как шепотом, да выражая только свой восторг да счастье. Конечно, некоторые чуткие эльфы заметили, что с некоторых пор перестали петь птицы; однако они приняли это как должное. Из зеленого полумрака под колоннами не выносили больше блюд, все вдруг совершенно затихло. Теперь уже никто и не перешептывался, зато все чувствовали благоговейный трепет, все до одного созерцали статую Эрмела. Это оцепененье продолжалось довольно долго (не менее получаса) – и, когда в том коридоре, из которого раньше появились Эрмел с Келебримбером, зазвучали многочисленные стремительные шаги, то многие вздрогнули, и напряглись еще больше. Почему-то многим подумалось, что – это некие враги приближаются, и грозят их Эрмелу.

Стремительно, почти одновременно шагнули в залу девять братьев, а с ними и Альфонсо, и Аргония, и хоббиты, и Барахир. Все они выглядели так, будто только что пережили ужасные, не представимые испытания (даже и страшно было на них глядеть). Все они шедшие, или бежавшие к этой зале из разных мест, встретились в одном из коридоров, и не расспрашивая ни о чем друг друга, даже и не глядя друг на друга, продолжили этот путь вместе. С ними набралось пять или шесть Эрмелов (никто и не считал) – однако, все эти фигуры слились в одну, а та фигура, в свою очередь, слилась с Эрмелом, который сидел на белоснежном кресле. Многие видели это стремительное слияние, кое-кто даже и вскрикнул от страха; однако – этот страх тут же проходил и они с отвращением упрекали себя за то, что посмели испытать нехорошее чувство к этому высшему существу. На братьев взглянули только мельком, и во все том же молчании напряженно перевели взгляды на Эрмела, выжидая, что теперь то он даст некий знак к началу небывалого, прекраснейшего за всю историю пира.

Но ворвавшиеся братья нарушили торжественную тишину самым грубым образом. Они то и не слышали никакой тишины, так как в ушах их грохотала раскаленная кровь. Из них вперед выбежали встали, пылая очами, перед столом – Альфонсо, Робин и Вэллас. Каждый глубоко дышал, каждый порывался что-то сказать, однако, слишком велико было волнение, и вылетали только отдельные, несвязные, но очень искренним чувством наполненные слова. Келебримбер повернулся к ним, и положив свою ладонь на подрагивающую ладонь Робина, который стоял рядом, как мог спокойно спросил:

Изрытый шрамами лик юноши просветлел, а единственное око вспыхнуло сильным и ровным пламенем, каким пылало оно в те дни, когда он уже знал про Веронику, однако, еще ни разу ее не видел, когда верил свято, что они будут вместе. И с сильной преданной любовью, он взглянул сначала на государя, а затем и на всех, кто сидел за столами. Задрожавшим голосом, он начал, и речь его звучала в совершенной тишине, пред несколькими тысячами эльфов и Цродграбов. Все они слушали, как зачарованные:

– Теперь настало время все изменить! Сейчас! Здесь! Эй вы, неужто же забыли, про то, что было под Самрулом, неужто про братство наше в облаке светоносном, Святой Вероники позабыли?.. А теперь…

– Да – именно теперь! – подхватил могучим, рокочущим голосом Альфонсо. – …Мы не должны не терять ни мгновенья! Эй, что вы прозябаете в своем Эрегионе?! Укрылись за стенами, и думаете, что и от всех бед спрятались?!.. Нет, нет – может, сколько лет еще проведете в так называемом счастье; но…

– Погибнет ваш Эрегион! Сметет его время! Сметет! – нервно и зло расхохотался Вэллас.

– И наступит смерть! – вылетел вперед, и врезался в стол, значительно сотряс его Вэллиат. – …Темная, безысходная, вы растворитесь в забвении; вы никому не нужные… Надо бороться, объединиться всем!..

– Да, да – объединится под мудрым, сильным руководством! – выкрикнул громко Ринэм, а Вэлломир взглянул на него презрительно, и слегка, холодно и презрительно усмехнулся.

И вновь заговорил своим сильным, пламенным голосом влюбленного Робин:

– Каждый спросит: что же мне делать дальше? Но ни я, ни какой кудесник не сможет научить, каждый должен это в своем сердце почувствовать; да я уж и вижу, что чувствуете – по глазам вашим понимаю: любить каждого, любить всем сердцем, любить в каждое мгновенье. Сиять, сиять любовью…

Тут к нему подошел, тихо улыбаясь, романтичный Даэн, и мелодичным и негромким, но всем прекрасно слышным голосом произнес:

– А я, все-таки, скажу, что мы будем делать: пройдет этот пир, и мы сможем – да, я чувствую, что мы сможем вознестись до такого состояния – вновь будем любовью, как светлым облаком окруженные – оставим этот дворец, оставим Эрегион…

– Да, да! – плача, воскликнул ничем с виду не отличный брат его Дитье. – Мы будем идти по дорогам мира, мы будем нести свое ученье, и где бы мы не прошли, мы все так своей любовью осветим, что никто на прежнем месте не останется – все за нами пойдут, и все больше, больше нам, любовью охваченных будет; и уже никакие речи не понадобятся, все только увидят, какое между нами счастье – все за нами пойдут!..

Все эти слова были переполнены молодецкой силищей, горячей кровью, и так то хотелось им верить! Однако, тут один из эльфийских князей помотал головою, и молвил рассудительно:

– Только если выпить много эля может показаться, что все это возможно. Но это все такие мечты… Это похоже на сон, но это же невиданно, и даже дико, чтобы все покидали свои жилища и шли по миру, неведомо куда. Выходит, что все гномы должны будут покинуть Казад, энты – родимые леса, да и простой люд – те обжитые домишки, в которых и детство, и юность свою провели. Значит, и девы, и старухи, и старики, и дети малые, все должны идти по дорогам. Что же это будет за толпа? Тысячи, сотни тысяч, где для них найти пропитание?.. А когда мы встретимся с орочьей армией? Представляете сколько невинных, беспомощных погибнет тогда? Или, быть может, ты и оркам предлагаешь любовь проповедовать?..

– И предлагаю – а что же здесь? – искренно удивился Робин. – Они же несчастные заблудшие, и я верю – я всеми силами души своей верю, что мы сможем возродить всех их!.. Все будем счастливы! Засияет этот мир! Все зло изживем! Так ведь я говорю – правда ведь?!..

Тут он резко повернулся к Фалко, порывисто схватил хоббита за руку, и, ежели смотреть издалека, то казалось, что – это отец повернулся к своему ребенку. Но Робин искал у хоббита поддержки, и когда тот негромко, и в растерянности, и с печалью молвил: "– Да – мы все найдем свет…" – этого было достаточно, чтобы Робин громко рассмеялся, и, вдруг, вскочив на стол (при этом задев ногой и перевернув чашку) – громким, торжественным голосом произнес следующие, пришедшие ему в голову строки:

 
– Уходят дни забвения,
Зима уж отмела,
Восторги, вдохновения,
Весна нам принесла.
Уходят дни печальные,
А впереди – светло,
Озера уж зеркальные,
Сияют так тепло!
А впереди ждет счастье,
И нежное вино,
Забудем бед ненастье,
Откроем в мир окно.
И по зеленым травам,
Мы вместе побежим,
И золотым дубравам,
Мы песню посвятим.
 

Робин счастливо рассмеялся, и окинул всех бывших там стремительным, пламенным взором. И он искренно, как ребенок верил, что прямо теперь, после произнесения этих стихов все изменится, и мир сделается таким прекрасным, каким он и должен был бы быть. Он пристально, пронзительно вглядывался в лица сидящих, и ждал – ну, что же они еще сидят, что же вдруг не засияют прекрасным, могучим светом. Что же разом все не изменится, и мир не станет таким прекрасным, что в нем могла бы быть Она, его Святая Вероника. И из единственного его глаза, по изуродованным, исковерканным щекам его катились слезы, и он, вытягивая навстречу им руки, кричал:

– Ну, что же вы?!.. Зачем же вы все сидите, зачем же… зачем же светом не хлынете?!.. Давайте же, давайте изменим этот мир!.. Прямо сейчас, здесь! Ну же, ну же – давайте!..

Он, вновь ища поддержки, повернулся к своим братьям, и увидел, что лики каждого из них сияли этой ожидаемой им любовью – каждый, казалось, готов был сказать вдохновенную речь; и Робин засмеялся счастливо, ибо еще больше укрепился в вере, что теперь то и непременно все возродится. Кто знает, что мог бы он действительно сотворить в этом порыве, да еще с поддержкой Альфонсо, на устах которого пылало имя Нэдии… Но их остановил Эрмел. Этот дивно сияющий старец неожиданно поднялся, и оказался очень высоким – с дальней части залы он представлялся настоящим великаном, светоносным столпом. Его голос был успокаивающим, тихим и мелодичным, наполняющим весь воздух, усыпляющим те страстные порывы, которые выплескивал из себя Робин: