Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Часть – 1
“Эрегион”

В конце второго тома, я молил у тьмы иль света, чтобы придали они мне сил, чтобы смог я записать этот последний, и самый трагичный том. Что же хотите от меня, от седовласого, похожего на мумию старца, который провел всю ночь в пламени, дыша, чувствуя вместе с теми, молодыми? Тогда я почувствовал, что тело стало совсем немощным, что дух вот-вот покинет изгнившую клеть, устремится к Ней. Для себя я, конечно, жаждал этого, как величайшего блага, но для истории… все-таки, люди и эльфы должны узнать правду про Них…

Я очнулся, но не в своей ветхой комнатушке, и, когда открыл глаза, когда увидел благодатное, ясное, все залитое обильной солнечной дымкой небо, когда почувствовал теплую землю, на которой лежал, и почувствовал себя так легко, как давно уж не чувствовал, то подумал, что умер, все-таки, и сейчас, в этой благодати, шагнет навстречу мне Она, Единственная. Но тут я услышал голосок маленькой Нэдии:

– Я так испугался, когда проснулась, и увидела, что вы лежите, в рукопись свою лицом уткнувшись. Лицо у вас было такое бледное, и черты так заострились… и вы холодный, как камень были! Я уж подумала, что вы… А на улице то весна – день то благодатный, целительный, вот я и решилась вас перенести…

– Ты, значит, по лестнице меня стащила?.. Да как же ты управилась?.. – спрашивал я, а голос мой дрожал – я видел ее личико, и представлялась Она мне святою, небесным созданием.

Я еще голову повернул, и обнаружил, что метров на сто она меня от башни оттащила. Девочка ничего не ответила, но, вдруг, засмеялась, бросилась в сторону, и упала там на колени, стала целовать, что-то невидимое мне, что на земле было:

– Вы смотрите! Смотрите! Здесь подснежник раскрылся! Вы только посмотрите, какое чудо! Какие лепесточки, да как он пахнет!..

Я слабо улыбнулся, и кое-как, с кряхтеньем поднялся, проковылял, и там тоже долгое время любовался этим прекрасным цветком. Я уже засиделся среди своих рукописей, среди этих древних, покрытых спекшейся кровью томов, можно сказать – паутиной покрылся. А тут весна, а тут златистое дыханье неба, этот подснежник – дивные, плавные изгибы листьев, аромат, такой слабый, такой прекрасный – подобный виденью из сна…

Итак, я просил, чтобы мне придали силы свет или тьма, – силы придал свет – весна меня воскресила, и, вернувшись в свою келью, я тут же взялся за написание третьего тома. Конечно, сомневаюсь, что смогу записать все до последнего слова, которое уж вижу пред собой – но я буду стараться – в каждый день воскрешать их историю. Этот последний, третий том уже во мне, и я знаю, что предстоит записать – вот они, предо мной герои, и, несмотря на красоты этого дня, несмотря на то, что птицы звенят за окном и сами Серые горы, полнятся восторженным синеватым сиянием – слезы заполняют глаза…

Милые, милые мои!..

* * *

Двадцать лет прошло с того дня, когда тело Вероники осталось без своей хозяйки, и было принято землею, покрыто прекраснейшим, высоким холмом, который всегда радовал своей спокойной, чистой красотой глаз; в холодные дни дарил теплом, а в жаркие – прохладой. Двадцать лет минуло, как собравшиеся на сечу, и закрученные в хаос войска разошлись по своим домам. Как вы, должно быть помните, все выжившие герои моей повести направились в Эрегион.

Итак, минуло девятнадцать осень, и наступила двадцатая. Ежели за белоснежными стенами Эрегиона поля только начинали очищаться от снегов, и слабо журчали первые и немногочисленные робкие ручейки, то здесь весна уже сияла, зеленела, распевала диковинными птицами, в полную силу. Вообще в Эрегионе не бывает зимы – осень то подступает в октябре, все красится листьями, шуршит, вздыхает печально, падает – затем несколько темных, траурных дней леса стоят обнаженные, в сероватом сумраке; ну а после этих, быстро промелькнувших дней, наступают дни стремительного, яркого пробужденья, которые тем желаннее, и большим счастьем сердце полнят, что составляют большой контраст с теми слезными днями.

Вот с одного из этих звонкопевных, солнечных дней, и позвольте начать третью часть повествованья.

* * *

Это было на брегу довольно широкой реки, вода в которой была настолько прозрачна, что и в тридцати метрах от берега видна была каждая, даже самая маленькая водоросль на дне; видны были и радостные, стремительные стайки разноцветных, ярко-чешуйчатых рыбок, которые то стремительно, то плавно, и как бы задумчиво проплывали там. Из небесной, чистейшей глубины сиял солнечный свет, однако – самого дневного светила не было видно, и, казалось, что этот благодатный свет равномерно исходил со всего небесного купола. Этот свет легко движущейся поверхности вод, и там, где только начинался какой-нибудь водоворотик, или же небольшая волна переливалась – вспыхивал приветливым, похожим на живой маяк, огоньком. Над рекой изгибался живой мост – это было покрытое темно зеленым, плотным мхом широкое древо – ветви росли только по бокам, колыхались удивительно длинными, почти совершенно прозрачными листьями, верхняя же часть ствола была плоской – так что древо идеально подходила на роль моста. Если перейти на другой берег, то там высился, сиял лебединой белизной дворец государя Эрегиона Келебримбера. Это было очень массивное сооружение, со множеством пристроек, однако – оно было легко, грациозно как и все эльфийское; все линии словно бы пели, возносились в небо, глядя на это сооружение, представлялось, что смотришь в мудрую книгу, дух свой просвещаешь. И на том берегу и на этом, вздымались пышными, похожими на лиственные облака кронами, деревья эльфийских парков. Казалось, что – это плавно передвигающиеся, сплетенные из первой девственной зелени и щедрого весеннего света, зовущие в себе искупаться эльфийские озера – и ими тоже можно было любоваться без конца. Под этими кронами, словно колонны храма выступали в волшебном, ласкающем, прохладном полумраке стволы деревьев, и в глубинах, словно откровения, словно святые места, сияли блаженным, сильным светом обильно вздымающиеся цветами и травами поляны – там в лучах солнца купались бабочки, стрекозы, всякие крылатые жуки – причем многие из этих миролюбивых созданий были столь велики, что и на таком расстоянии была видна дивная роспись их крыл. Так же, в глубинах парка виднелись аллеи, погруженные то в тень, то украшенные солнечными бликами, кое где там словно бы парили словно из туманов изваянные статуи – каждая хранила какую-то тайну, каждая загадочно и печально улыбалась.

А возле живого древесного моста, сиял, словно солнечное крошево, пляж. Там, где песок переходил в плодовитую землю, природа устроила удобный уступ на котором сидели в тот день: хоббиты Фалко и Хэм, Барахир и еще один эльф. Прошло сорок лет с того вечера, когда Фалко в последний сидел на навесе березы в Холмищах – теперь ему исполнилось шестьдесят три. И, если для людей это возраст преклонный, то для хоббитов – самая зрелость; тоже самое, что для людей лет сорок пять. На лике Фалко навсегда осталось та тень, та мука, которую он двадцать лет в орочьих рудниках переживал. Тут уж ни благодать Эрегиона, ни свет самого Валинора не в силах был бы помочь. Впрочем – эта боль осталась больше в некоторых внешних чертах – голос же его был светел, говорил он спокойно, мечтательно. Хэм сидел, внимательно его слушая, но в глазах его часто вспыхивал тот веселый, природный огонек, который затаился на двадцать мучительных лет, но теперь в этом счастливом месте, вновь выступил на свет.

Барахир сильно изменился за это время: это был уже старый человек. Наверное, живи он за пределами благодатного Эрегиона – был бы уже дряблым, страшным старцем (слишком много страшных испытаний довелось ему пережить в юности) – но дыхание эльфийских садов, целебные напитки – все это помогло ему, и он просто был старый человек, с длинной седеющей бородой, с ликом покрытом морщинами, с длинными посеребренными волосами – он был очень худ, так как и эльфийскую ему принимал только по необходимости.

Эльф был государь Эрегиона Келебримбер. Нам пришлось с ним познакомится при обстоятельствах чрезвычайных, когда погибла его любимая дочь, да и вообще – мало кто мог устоять перед темными вихрями, которые несли всех к погибели. Но он излечился, когда и все – в свете Вероники, и с тех пор сиял своей мудростью и спокойствием – только вот седины в его пышных власах прибавилось, да никто никогда не видел на нем какой-нибудь улыбки, кроме легкой, печальной. Одет государь был просто, в легкие одежды светлых тонов, сидел, прикрыв длинные золотистые веки, слушал и голос Фалко, и плавный напев древесных крон за их спинами, а еще – голоса птиц, журчанье вод, чувствовал теплую ласку золотистого солнечного света.

А на песке, перед ними сидели: Даэн, Дитье, Дьем, Вэллас, Вэллиат, Вэлломир, Рэнис и Ринэм – не было Робина и Альфонсо. Я не стану описывать здесь их лики, скажу только, что для них пребывание в эльфийском королевстве сказалось самым благодатным образом – это были люди в самом рассвете духовных и телесных сил; нельзя даже было сказать, что им уже за сорок – на вид было около тридцати, и черты их волевые, творческие мало подходили к окружающему природному спокойствию. Впрочем, в них не было прежней надрывной муки, но они готовы были говорить с жаром, спорить, делать и делать что-то до полной потери сил. Да – они слушали Фалко, но совсем не так умиротворенно, как Келебримбер – казалось, им огромного усилия стоило не начать самим говорить с ним.

А Фалко рассказывал историю, которую я приведу здесь, так как она оказала некоторое влияние и на всю эту печальную повесть:

* * *

…Сегодняшний мой рассказ о Сэтле звездочете и о прекрасной Стэлле – его возлюбленной.

Сэтл был человек замкнутый и единственным и любимейшим его удовольствием, было любование звездами – он глядел на них с заката и до рассвета, и хотел познать тайны каждой. Он думал, что проживет в спокойном уединении всю жизнь, а потом – уйдет ко своим возлюбленным светилам, но все вышло совсем наоборот. Он полюбил земную девушку Стэллу, да с такой силой, с какой может только впервые познавший это чувство любить. Она, возвышенная и прекрасная, ходила в одиночестве по лесам, и разве что с птицами общалась. Долгое время, Сэтл не решался к ней подойти, но вот, когда муки неопределенности стали совершенно невыносимыми: выбежал перед ней на поляну, и рухнув перед ней на колени, сознался во всем, и клялся в вечной преданности… Холодно улыбнулась прекрасная Стэлла, и лик ее подобен был сплетенному воедино сиянию далеких светил – нельзя было без благоговейной дрожи в этот лик всматриваться. Сэтл даже своей сбивчивой речи не смог закончить – понял, что был необычайно дерзок, что он, простой смертный, не достоин даже глядеть на эту неземную красу, и он даже уверился, что в наказание она возьмет его жизнь (впрочем, потеря жизни не казалась ему наказанием – жизнь с осознанием своей дерзости, и, в то же время, жажда быть любимой ею – была для него настоящей преисподней). Стэлла, конечно, не стала его убивать, но сказала следующее:

– Ты бегу людей, потому что они мне кажутся более дикими и грубыми, чем звери. И тебя раздражает их необразованность. В этом мы схожи, но, Сэтл, я не приму спокойствия с тобою, ежели ты не исполнишь одну мою просьбу…

Так и полыхнуло тогда сердце Сэтла: значит есть все-таки надежда. Да что там – надо исполнить всего одно желание, и он вспомнил подвиг Берина и Лучиэнь – и этот подвиг показался ему ничтожным, да он готов был вступить в единоборство с самим Морготом – ему казалось, что нет чего-то, чего был он не мог сделать, чтобы только заслужить любовь Стэллы. Она же говорила ему:

– …Все люди ужасно разобщены. Я даже не про то говорю, что все разбито на маленькие, грызущиеся королевства, а про то, что нет между ними ни истинной любви и братства. Вот ежели сможешь ты сделать их счастливыми – истинно, духовно счастливыми, что только в любви друг к другу возможно – тогда буду твоею…

– И всего-то?! – со смехом, со слезами счастья воскликнул Сэтл. – Ведь это легче чем что-либо иное исполнить!..

Стэлла только улыбнулась печально, ну а Сэтл пообещал вернуться к ней в леса, как только исполнит ее повеление, он клялся ей, что выполнит это за несколько дней, а потом выкрикнул, что и за день это выполнит – тут увидел в ее глазах слезы, сам зарыдал, пообещал, что не вернется, пока не исполнит, да и бросился прочь, из леса. Через некоторое время, вбежал Сэтл в какой-то небольшой городишко, и сразу же стал подбегать к жителям, называть их братьями да сестрами своими, целовать да ко всеобщей любви призывать. Некоторые над ним смеялись, некоторые бранили его, получил он несколько пинков да затрещин, а в конце концов был схвачен местными воинами, и отведен в городскую тюрьму, где и стали его судить. Главный судья спрашивал:

– Так ты, Сэтл отшельник? Должно быть лесные духи лишили тебя рассудка…

Но тут Сэтл перебил его, и с жаром принялся доказывать, что все они, собравшиеся в этой зале, несчастны, что говорят они совсем не то, что хотят говорить, что все их законы – древние предрассудки, и прочее – его не перебивали, а писарь только и успевал записывать – ведь это должно было понадобится для обвинения. А Сэтл уже говорил, как надобно жить – что они должны забыть все свои законы, и исполнять только один, в сердце заложенный – любить друг друга – он так разошелся, в своей речи, что даже и заплакал – он дрожал от восторга, был уверен, что теперь все изменится, но… Уже через несколько минут, он был приговорен к рудникам, закован в цепи, и отправлен под караулом из города. Он понимал только, что происходит чудовищная несправедливость, и что в этот день ему уже не суждено будет увидеть Стэллу. Он смотрел на своих стражников, и говорил им то, что казалось ему единственной истинной – он плакал от жалости к ним, таким сердитым и сосредоточенным, читал стихи, которые посвятил Стэлле – чем, все-таки, рассмешил их – это был грубый, кабацкий хохот, и они, толкая его, звенящего цепями, кричали:

– Ну, вот отстучишь положенные тебе десять лет в рудниках, и, ежели выживешь, так отведешь нас в лес, познакомишь с этой "прекрасной Стэллой"!

Так и не удалось ему наставить их на путь истинный, а вскоре он был вкован в цепь, в которой уже шли, шатались всякие преступники и мятежники из большого города. И здесь, вглядываясь в запыленные, впалые лица, он проповедовал то, что завещала ему Стэлла. Однако, эти измученные люди либо вовсе его не слушали, либо ругались, и грозили перегрызть глотку, ежели он не заткнется. Сэтл плакал, начинал шептать стихи, молил, стонал, даже и требовал – вскоре его посчитали сумасшедшим, и больше ничего ему не говорили, и вообще – были настороже; опасались, что он вцепится. А Сэтл сначала и не замечал этого, все продолжал проповедовать, и все удивлялись, откуда у этого, пусть и сумасшедшего, столько сил. Однако, силы выгорели, и он уже ничего не проповедовал, и стихов не шептал, все силы выкладывал на то только, чтобы сделать еще один шаг – он знал, что обессилевших стражники скармливали псам. Немилосердно жгло солнце, и многим казалось, что они в печке – это было страшной пыткой, за часы проведенные на солнцепеке кожа слезала, поджаривалось, свертывалось мясо, в голове что-то гудело, бились там раскаленные набаты, и разве же можно было в таком состоянии думать об стихах, об Стэлле – все путалось, сбивалось – Сэтл и собственное имя забыл… А потом был жуткий, продирающий насквозь холод глубинных рудников. Я не стану описывать, что такое эти рудники, так как многие из присутствующих знакомы с этим не понаслышке, иные – имеют ясное представление. В рудниках организм либо приспосабливается к чудовищным, негодным для жизни условиям, либо быстро ломается, и совсем останавливается. Поначалу Сэтл думал, что он сломается, а помимо этого вообще ни о чем не мог думать – все иное боль заменяла, но он выдержал – смог вспомнить любовь свою, и постепенно стал набираться сил, вскоре не только стонать да кашлять мог, но и говорить. Сначала робко и сбивчиво, затем, с каждым днем или ночью (в рудниках то дни и ночи не различны) – говорил со все большим жаром, проповедовал тоже, что и некогда в городе, но теперь еще добавлял к этому, что надо "переустроить рудники" – он не смел говорить о восстание, так как восстание подразумевало насилие, а любое насилие было ему совершенно чуждо. Он высказывал свои мысли и планы всем без разбор, и вскоре нашелся один такой подлец, который посчитал, что за предательство он может быть освобожден – и выдал все. Сэтла и еще нескольких верных ему человек схватили, и присудили, в пример иным, засечь до смерти. Палачи начали жуткую казнь, но Сэтл не чувствовал физической боли – рыдал он от боли душевной, и молил, чтобы они одумались…

Случилось так, что в это время на рудниках был один богач, который выбирал там себе рабов, и услышал страстные речи истекающего кровью Сэтла. Он решил, что надо взять себе этого «безумца» в качестве шута, и вскоре договорился с хозяином рудника (тот взял с него не мало золотых – хотя рад был избавится и за несколько грошей от умирающего).

Итак, Сэтл был взят в дом к богачу, и вскоре излечен. Как только он очнулся, то стал спрашивать, где его товарищи, которых секли вместе с ним – ему ответили, что все они в блаженной земле, и попросили, чтобы начал он свои проповеди. Сэтл, которого впервые сами попросили, чтобы он рассказал, простодушно рассмеялся, и начал проповедать с большим, чем когда-либо жаром: "…Все должны любить друг друга, как братья и сестры…" – и прочее и прочее, он говорил долгое время в захлеб, и, видя смеющиеся лики богача, и его разжиревших домочадцев, приписывал это той радости, которую испытали они, поняв истину (на самом то деле они потешались над ним, и принимали все эти речи только как безумный бред) – они просили (некоторые и слезы выжимали), чтобы он рассказал стихи – он рассказывал, а в ответ звучал дикий хохот, да перешептыванья. Он показался очень забавным, и каждый день в течении недели его просили выступить с речью – даже и специальную сцену для этого устроили. Иногда до них доходило кое-что из сказанного им, но они тут же старались избавиться от этого – начинали нашептывать всякие гадости про него. Очень скучало это семейство, и вот, чтобы использовать этого шута на полную, решили разыграть грандиозное представление, для которого пригнали еще нескольких крестьян из подвластных деревень, выучили, что делать – и под страхом смерти велели не отходить от своих ролей. Как декорации для этого спектакля, был использован парк перед дворцом богача. Там перетаскивали декорации меньшие, а так же – ставили заборы и иные преграды, чтобы главное действующее лицо Сэтл не ушел, куда не следует. Прежде всего, его усыпили, вынесли в этот парк, а когда он очнулся, то одна девушка с милым голосом, спрятавшись в ветвях дерева, утверждала, что она Стэлла, и что теперь ему предстоит самое сложное: оказывается, во дворец тех добрых людей, которые его недавно так внимательно слушали, и уже успели проникнуться его учением, проник некий злой волшебник, и околдовал их так, что они творят всякое насилие над им подвластными людьми, и что многие еще погибнут, ежели ему не удастся собрать учеников среди народа, не объединить их идеей любви, и не двинуться на дворец. И она еще добавила, что в конце его ждет мученическая смерть, но потом, силой любви он воскреснет, и вдохновленные ученики все-таки одолеют злого колдуна. С восторгом принял это Сэтл, и только об одном, чтобы Стэлла позволила на себя взглянуть, молил он у нее. Но она отвечала, что их новая встреча случится только после того, как он исполнит все.

И вот Сэтл с таким же жаром, как и в самом начале, бросился исполнять. Вскоре он выбежал к берегу большого озера, и увидел там двух тощих рыбаков, которые закидывали невод, но каждый раз вытаскивали его совершенно пустым, без единой рыбки. Они рыдали, сетовали, что их забьют, если они не доставят бочку рыбы ко двору. Сэтл бросился их утешать, проповедовать о любви, а в это время иные актеры сидевшие на дне, и дышавшие через камышовые трубки, запустили в сети множество отменных рыбин… Вскоре весь берег был заполнен рыбой, а рыбаки стояли перед Сэтлом на коленях, и восхваляли его, как божество. Они рыдали, как казалось Сэтлу от умиления, но на самом деле – от понимания, насколько они несчастные, и что вместо того, чтобы работать для голодающей семьи, они исполняли эту дурацкую роль. А Сэтл так хотел поверить, что в нем некие небывалые силы, что и поверил в это, и произнес еще одну пламенную речь, в конце которой приобрел двух учеников (он мог и не говорить ничего, так как уже было условленно, что они станут его учениками. Они ушли от озера бросив пойманную рыбу гнить на солнцепеке. Вскоре были найдены и иные ученики: лесорубы, охотники, нищие, больные, «умирающие», или даже уже «умершие» – здесь не стану перечислять всех, а, тем более, при каких обстоятельствах произошли их встречи, и что при этом говорилось. Все это были несчастные актеры – все они с негодованием выслушивали восторженные речи о любви, но для виду восторгались, плакали. Теперь Сэтл был уверен, что он могучий чародей, избранный, и что достаточно только сказать несколько слов о любви, как несчастье человека будет побеждено, а сам такой человек станет его преданным учеником…

Все это, как уже говорилось, происходило в парке при дворце короля, причем на не значительной территории, где все время обновлялись декорации. Так Сэтлу несколько раз доводилось выйти на берег озера, где он впервые встретил братьев рыбаков, но он этого даже и не заметил. Он в нетерпении ждал, когда будет дан ему некий знак, по которому он поймет, что настало время идти на дворец. В одну из ночей он, окруженный своими учениками, заснул, и услышал тут голос Стэллы (а на самом деле все той же крестьянской девушки) – она громко звала, но никто из учеников и не пошевелился, казалось бы, что только Сэтл и слышит этот голос, хотя, на самом деле, слышали его все, и только притворялись спящими. Он перешагивал через их тела, и вот встал под сенью дуба – над головой его звучал такой милый, такой желанный голос:

– Завтра ты примешь мучительную смерть, но через нее многие и многие будут спасены…

– Но мы встретимся, ведь мы встретимся с тобою, не так ли, любимая?

– О, да, конечно, конечно! Пусть в этой последней ночи земной жизни пылает здесь твое вдохновенное пение. Ты, охваченный творческим пылом – разгорайся подобно свече, чтобы на заре совершить подвиг…

И вот Сэтл начал говорить стихи, вдохновленные речи, петь песни – все это придуманное и раньше, а по большей части – созданное только теперь он выкрикивал или шептал с таким искренним, молитвенным чувством, с каким никогда еще не делал этого. Он и не знал, что совсем близко, в кустах, укрывается богач, да его домочадцы, да дружки всякие, которые совсем уже изнывали от безделья – и радовались этой потехи. Если же, время от времени, из-за этого голоса некоторых из них охватывали непонятные чувства – они всеми силами с этими чувствами боролись, щипали сами себя, шептали всякие мерзости. До самого утра, изливал из себя Сэтл серенады, сонеты, вдохновенные изречения, и вспоминал больше не Стэллу, но звездное небо (впрочем, образ Стэллы и образ звездного неба – сплелись для него в единое). А, когда заря пробежала по веткам деревьев, когда запели, встречая новый день всякие птахи, тот парк населявшие, пришли за Сэтлом и схватили его облаченные в черные доспехи воины, понесли на обширный двор, окруженный дворцовыми стенами – там, в тенистых галереях, стояли, обмахивались опахалами дамы и их кавалеры, а внизу теснилась плотно сбитая толпа из подвластных крестьян. В первом ряду перед помостом стояли ученики Сэтла, и они действительно были мрачны, так как не один раз уже успели проклясть все это представление. На повозке привезли закованного в кандалы Сэтла, взвели на помост, на котором уже стоял палач с топором. На помосте Сэтла на некоторое время оставили, и в это время подошел к нему богач, который все это затеял – он одет был в черные, просторные одеяния, а капюшон покрывал его лицо густой тенью – одним словом он изображал колдуна, который сделал эту землю такой несчастной, и спрашивал он у Сэтла:

– Быть может, ты скажешь последнее слово? Быть может, отречешься от своих убеждений?..

Конечно, Сэтл не стал отрекаться – он бесстрастно вглядываясь в унылую эту, иссушенную толпу, произнес еще одну речь о том, какая великая сила заключена в любви. Он выкрикивал это и ждал, что произойдет чудо – однако, чуда не происходило, и он, вспомнив, что должен принять смерть, положил голову на плаху – он улыбался при этом, так как был уверен, что смертью своей спасет многих, и что после смерти тут же случится встреча со Стэллой. В последние мгновенья, он еще прошептал заранее приготовленные строки:

 
– Да, – я уйду вослед за ласковым закатом,
На лобном месте, над печальную толпой,
Но каждый-каждый смотрит милым братом,
Но каждый-каждый мой любимый, мой родной.
Да, – я уйду, но ведь недолгую разлука будет,
На третий день, вы ждите – я вернусь,
Со мною милая звезда моя прибудет,
Я светом новой я надежды улыбнусь…
 

И он блаженно улыбнулся. Он слышал, как «колдун» отдал приказанье, и вот палач нанес удар – темнота хлынула в очи Сэтла…

Однако, удар был нанесен не топором, но палкой, и с таким расчетом, чтобы только немного оглушить его. Ведь ожидалась еще самая грандиозная часть потехи, к которой богач созвал многих своих дружков – уж очень ему хотелось похвастаться. Потеху эту готовили умельцы из народа, и тоже, конечно, под страхом смерти. Над двором было проведено хитроумное переплетенье канатов, которые, однако, были выкрашены в лазурный цвет, и небыли заметны на фоне ясного неба. На крышах же, готовясь крутить всякие ручки стояли, тряслись от страха (А что если не сработает?!) – сами умельцы. Вот Сэтла облачили в белоснежные одежды, к ногам приклеили бумажное белое облако, разжали рот и напоили вином, после чего подняли (на плахе же лежал восковой безголовый слепок, так же – там все было залито коровьей кровью). Сэтл очнулся и обнаружил, что он бестелесный, парящий в воздухе дух. Под собою он видел толпу и окровавленное тело, тогда он вскрикнул:

– Люди, слышите ли вы меня?!..

И ученики, а затем и все люди с великой радости (ведь безумное представление наконец-то близилось к концу!) – закричали:

– Видим! Видим! О святой дух! В ореоле любви сошел ты к нам!..

Тогда засмеялся Сэтл, и закричал:

 
– Недолгим было расставанье,
Разлуки дни мелькнули вдруг,
Полей нездешних колыханье,
Я не заметил, милый друг.
Недолгим было расставанье,
Минули скорби горькой дни,
И то, что было лишь мечтаньем
Мы нынче снова обрели!..
 

Дружки богача, многочисленные придворные, кто с хохотом, а кто с интересом, как за хорошо разыгранным представлением следили за происходящим. Вот навстречу ему, на незримых канатах устремилась актриса изображающая Стэллу. Ее платье выкрасили какими-то специальными красками, так что вся она так и сияла, даже и глаза слепли.

– Вот она, вот она, новая встреча! – со слезами на глазах восклицал Сэтл, вытягивал навстречу ей руки, и летел все быстрее и быстрее.

Все было рассчитано так, чтобы он пролетел мимо актрисы, ослеп от исходящего от нее сияния и врезался в стену – так и произошло: со всего налета врезался он в стену, да тут же и лишился сознания…

Очнулся он на каком-то совершенно незнакомом ему поле, и где-то высоко в небесах пели свою спокойную, воздушную песнь жаворонки. Никогда бы он не догадался, что на самом деле произошло, если бы не сидел рядом тех братьев-рыбаков, которые встретил он возле озера, и которые стали его первыми учениками. Они то и рассказали ему про то, что все это было задумано богачом, а так же то, что пока они играли – их семьи умерли с голода. Они бежали от своего жестокого господина, и вот теперь хотели странствовать вместе с ним, они говорили:

– Мы бы проклинать тебя должны, да вот не проклинаем, и дело здесь не только в том, что ты не повинен в затеях этого сумасброда, но и в том, что твои речи, которые им как потеха звучали, нам глубоко в душу запали. Пусть и не было на самом деле таких удивительных чудес, как исцеление и прочее – главное то что искренно ты говорил! Загорелось тогда что-то в наших сердцах… А теперь то, как семьи наши с голода умерли, так уж пойдем мы за тобою – хоть на край света. Учи нас, говори с нами…

Сначала Сэтл конечно опечалился, однако, что человек не примет? Вот и смирился он с тем, что все это было подстроено, что никакая Стэлла и не летела навстречу ему, в золотистом сиянии. Он и прежде любил этих своих учеников, как братьев, они же, хоть раньше притворялись – теперь полюбили своего учителя искренно. И стали они ходить из города в город проповедовать о любви, о братстве между людьми. Конечно, уже не бегал Сэтл, как в самом начале, и не надеялся, что удастся объединить всех в один день, или, хотя бы, в один год. Чаще всего на них глядели как на сумасшедших, смеялись над ними, но находились и такие, которые принимали их речи, кто-то оставался в размышлениях, и начинал жить хоть в какой-то, хоть в малой степени ближе к естеству, а некоторые примыкали к его ученикам, и набралось их около сотни – они расходились в разные стороны света, и, терпя всякие лишения, проповедовали о братской любви. Вместе же с Сэтлом оставались самые первые, и самые преданные ему…

Шли годы – и Сэтл уже смирился, что не увидит Стэллу не сегодня, и не завтра, и не через год, и в одном только он был совершенно уверен, и не на мгновенье даже не сомневался в этом – что не важно когда, но он обязательно, непременно ее увидит. Однажды в жаркий день он склонился над источником, чтобы напиться, и увидел свое отражение, увидел, что он совершенно сед, весь покрыт морщинами – тогда же он почувствовал, что смерть его совсем близка. Встал он опершись на посох, и, подойдя к своим тоже уже состарившимся ученикам, молвил:

– Ну, вот и настала пора прощаться. Пусть я и не выполнил, что обещал, но хоть перед смертью паду на колени, перед ней, перед Стэллой…

Тяжелым, многослезным было расставанье, так как ученики понимали, что видят своего мудрого, доброго учителя в последний раз. Он поклонился, повернулся и пошел… Нет – он не ведал, куда ему надо идти, и давным-давно позабыл, где тот лес, где воздыхал он когда-то по Стэлле – он просто шел, любуясь природой, вздыхая ароматы взошедших полей, слушал пение птиц – и легкая, немного печальная улыбка легким сиянием озаряла его спокойное лицо. Он верил, что сердце его не обманет, и за кисеею в мгновенье, как в раю пролетевших дней и ночей, он вошел под густые и величаво-недвижимые лесные своды. Здесь не пели птицы, а в воздухе была прохлада, думалось о смерти – о том, сколь же несхожа она ни с чем сущим, сколь же загадочна. А вот раскидистый могучий дуб – Сэтл помнил, что в тот давний день юности своей именно под этим дубом сказала она ему свое желание, и он с плачем бросился прочь. Теперь под этими сенями темнело гранитное надгробие, и Сэтл уже знал, что под ним – ее прах. Он принял это, как должное, и слезы светлой печали катились по его морщинистым щекам. Он, зная, что уже никогда не поднимется, опустился перед плитой на колени, и зашептал: