Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

В это время, Аргония вжимала в объятиях голову Альфонсо и шептала ему:

– Мы должны бороться. Альфонсо, милый, мы всегда должны бороться. И сейчас, и сейчас, пожалуйста! Ты оглянись вокруг. Милый, пожалуйста – ты только оглянись…

Альфонсо, весь лик которого был опален, и потемнел, скрежетал зубами, и очень отчетливо проступала ужасающих морщин на нем. Он тоже шепотом отвечал:

– Да, да – вижу, сестра. Вот вчера я так боролся, метался, и вышло то все, все равно по его, по вороньему – опять это безумие. Вон сидит, смотрит, и ведь слышит все то, что мы тут с тобой, сестра…

– Да не сестра! Жена! Навеки твоя! Милый! – громко, самозабвенно вскричала Аргония, но Альфонсо, предупреждая ее поцелуй, отстранил ее сильною рукою, а сам, поднявшись с места, стал говорить все возвышающимся голосом, постепенно при этом вытягиваясь к Эрмелу:

– Да, да – все ты слышишь, все ты знаешь! Эй – Эрмел – ворон! Если ты знаешь, скажи-ка, что я сейчас сделаю…

Эрмел смотрел на него тихим, сострадательным взором мудреца, и человек менее искушенный чел Альфонсо, посовестился бы, опустел бы взор, и прошептал, что он глупец, что он глупец, и, как провинившийся, с благоговением ждал бы, когда бы мудрец бы этот осчастливил его словом, но излишне напоминать, что пережил Альфонс. Итак, он смахнул стоявшие перед ним черные кушанья, вскочил на луч темный и бросился к Эрмелу. Конечно, Альфонсо было уже шестьдесят, однако, несмотря на титанические мученья, он был нуменорец, а эти люди живут и до двухсот лет, и до такого возраста остаются еще сильными. Итак, он громадою темной метнулся, и в несколько прыжков оказался перед уступом с Эрмелом, стал по нему карабкаться, и тут уступ обратился в настоящую гору, вершины которой он даже не мог видеть – стиснув зубы он, все-таки, стал карабкаться.

Он карабкался вверх, цепляясь за выступы, которые формой своей представляли спекшиеся окончания конечностей, но всем тем, кто сидел по краям стола, казалось, будто, никуда он не карабкается, а утес этот совершенно и не возрастал, что он вертится, бьется у его подножья…

Эрмел продолжал глядеть на всех разом спокойным взглядом мудреца, однако, то первое, мертвенное оцепененье уже прошло, и некоторые побледнели прежнего, и в ужасе оглядывали то место, в котором оказались. Некоторые достали клинки, и те засияли ярким, серебристым светом, словно бы закричали: "Враг близко!".

Первыми вскочили из-за стола братья – вскочили в одно мгновенье, не сговариваясь и тоже смахнули те жуткие яства, которые стояли перед ними, и тоже бросились к уступу, кулаки их были сжаты, в глазах сияла ненависть: как же они, право, ненавидели этого, так их жизнь терзавшего! И вот они тоже были у подножья, и тоже предстала пред ними неведомо в какую высь вздымающаяся гора, и тоже они стали по ней карабкаться. И все оставшиеся: эльфы, хоббиты – все видели эти темные фигурки, которые приподнимались и тут же опадали вниз, у подножия утеса. Келебримбер почувствовал, как часто-часто забилось его сердце, как с силою забурлило что-то в крови, и вот стал подниматься. В могучей своей руке он сжимал кубок, наполненный чем-то темным, шипящим, вязким. Он и сам не заметил, что сжимает этот кубок все сильнее и сильнее, но вот раздался треск – и то темное выплеснулось, обожгло его руку. Одновременно, он встретился со спокойным взглядом Эрмела, но тут же отвел взор (знал, что в его силах это выдерживать); и, глядя на свои обоженные руки, сильным голосом проговорил:

– Сейчас и немедленно ты должен оставить Эрегион. Может ногами, но лучше по воздуху – ты ведь умеешь летать. Да – лети прочь и больше не возвращайся – это уже окончательное мое решенье. Нам не нужна твоя помощь. Может, мы все погибнем – что ж – значит такова судьба. Но от твоей «помощи» мы сходим с ума! Хочешь нам рабами сделать?! Нет – не выйдет – прочь, прочь!.. И забирай с собою все эти столы и кушанья, ведь они только порочат это место. Немедленно, прочь – я приказываю!

Как всем показалось, Эрмел слегка улыбнулся, словно бы он и прежде знал об этой выходке; все тем же спокойным голосом проговорил он:

– Что ж, я так устал за эту ночь, спасая вашу страну, что уже не смогу подняться в воздух. Я пойду ногами…

Келебрембер, по прежнему ни на кого не глядя, все тем же сильным голосом вещал:

– Нет, ты не пойдешь ногами, так как, ежели тебе дать такую волю, то ты еще все по своему устроишь, пока до ворот дойдешь, в короли выбьешь. Нет – тебе свяжут руки и ноги, рок заткнут кляпом, на голову наденут мешок, и в таком виде отвезут за ворота…

– В какие же? Ведь в вашем государстве так много теперь ворот – вся стена в пробоинах. Так к каким же воротам?

– Да – мне известно, что в стене много пробоин. – сдержанным голосом промолвил Келебрембер. – Однако, тебя отвезут к настоящим, Восточным воротам. Пробоины же уже сейчас заделываются, и пройдет еще немого времени, как стены поднимутся, какими были они и прежде. А теперь прочь! Слезай с этого постамента. Слезай, или мои лучники тебя снимут.

Эрмел улыбнулся такой угрозе, однако, все-таки, повиновался. Оказался вдруг прямо перед Келебрембером. и, глядя своими спокойными, ясными глазами, прямо в его измученные, страдальческие очи, проговорил:

– Что же – вяжите…

Келебрембер молвил несколько слов на эльфийском, и вскоре подбежали его слуги, стали вязать Эрмела, однако успели связать только руки, когда он резко крутанул головой, и взглянул прямо на Маэглина, который, весь обоженный, страшный, тоже сидел за этим столом, но, однако, ничего не видел – прижимал к груди своей девочку, на которой тоже видны были следы страшных ожогов, и которая не шевелилась, и не издавала никакого звука. Он укачивал ее, и, ничего кругом не видя, шептал слова старой колыбельной, которая неведомо когда им была слышана, но теперь вот всплыла, и все билось-билось в его сознании, и он страстно цеплялся за эти строки, так как понимал, что, ежели останется без них, то сойдет с ума, то будет орать и метаться из стороны в сторону. Но вот слова той колыбельной:

 
– Ах, нет ничего, лишь одна тишина,
Ночь тиха, глубока и бездонна,
Среди темных, тяжелых, задумчивых туч, лишь одна,
Светит звездочка вольна.
То мелькнет, то уйдет, а кругом тишина,
Спят селенья, поля и дубравы,
В темном небе так робко сияет одна,
Серебрит тихо пышные травы.
Ах, там нет ничего – лишь одна тишина,
Звезд далеких лишь тихое тленье,
И плывет и идет через вечность одна,
Издает нам неслышное пенье…
 

Там еще много строк было, в этой колыбельной, и Маэглин самозабвенно пел их девочке, и как только заканчивались – тут же все начинал все сначала. И все неотрывно глядя не на лик ее потемневший, страшными ожогами покрытый, но на одну оставшуюся нетронутой, золотистую прядь.

Вот перед ним оказался вдруг Эрмел, руки которого уже были связаны, он склонился и прикоснулся своим лбом до лба девочки, задвигал губами, однако, как и прежде, не было слышно заклятья, которое он проговаривал. И вновь подбежали эльфы – теперь они все больше приходили в себя, и понимали, сколь ужасно то, что их окружало, изумлялись они тому, как прежде могли с таким вот ужасом смиряться, и некоторые даже замахивались клинками, дабы сразить этого ненавистного колдуна. Однако, тут Маэглин метнул на них гневливый взгляд, и громко вскрикнул:

– Остановитесь! Кто, кроме него, исцелить может?! Вы глядите-глядите – это же чудо!

Тут лик Маэглина счастливо просиял, и действительно было от чего. Все те страшные ожоги, на которые смотреть то было больно, которые покрывали тело этой, казалось бы мертвой девочки, теперь затянулись, и кожа ее, и пышные златистые волосы, и одежда – все стало таким, каким было и прежде, до того, как стал терзать Эрегион хаос. Она вздохнула глубока, стала оглядываться, и, увидев столько жуткого, чуждого, заплакала, и нежным голосочком стала звать родителей своих.

Теперь Эрмел повернулся к тем эльфам, которые стояли за его спиною, и кротким, добрым голосом проговорил:

– Что ж, вяжите, вяжите скорее меня – визите к воротам…

И вновь все почувствовали, что поступают они не право, глупо, и даже бесчестно к этому мудрецу столь многое для них сделавшему. И вновь раздались тут голоса:

– Что делаем мы? Что же делаем мы, право?..

И тут Келебрембер, по прежнему избегая как-то случайно взглянуть на Эрмела, очень отчетливо и громко проговорил – так что и сидевшие за многими иными столами, слышали его:

 
– А в пространствах бесконечных,
Между небом и землей,
Духов древних, духов вечных,
Все летит незримый рой.
Кто они, какие мысли,
В их незримых головах?
И над кем они повисли,
Что приняли в сих веках?
Иногда они приходят,
Забавляясь. Иль со зла,
Дух невинный в пламя вводят,
Жгут его порой до тла.
Их бессчетно много-много
Между небом и землей,
Быстро, а порой – сурово,
Правят сердцем и главой.
Вам ли то сопротивленье,
Духам тем – не знаю я,
Странное в груди волненье,
Буря адского огня.
Вот они ведут, калечат,
Старых, мудрых, молоды,
Кто же, кто же нам излечит,
Кто изгонит бесов злых?!
 

– …Вот они, бесы! Вот они! – громко продолжал Келебрембер. – Или не чувствуете, как они вами кружат? То в одну сторону бросят, то в другую. Здесь все этими духами незримыми обвито, и у меня то у самого мало сил, чтобы сопротивляться. Он должен быть изгнан! Слышите?! Несмотря ни на что – его должны прогнать!.. Слышите, слышите? Немедленно! Обязательно закройте ему рот и глаза! Скорее!

И тут Эрмел оказался перед Келебрембером, и, склонившись к нему низко-низко, проговорил:

– А как же жена твоя и милая дочь?..

– Оставь! – взвыл Келебрембер. – Не смей!.. Слышишь ты – не смей о них поминать! Ни слова… Или… прикажу голову тебе отрубить – прямо здесь, сейчас…

– Кто же кроме меня, твоем горю помочь то сможет?

– Уйди!.. Вяжите! Скорее! Больно мне!..

– Подожди, подожди, государь, ведь о твоем же благе я забочусь… Вот уйду я, и кто ж с тобою, милый ты мой, останется? Зачем тебе жить тогда даль? Ведь опять придут мученья, опять тебе придется ждать, ходить, бродить, метаться… Поверь – никогда ты не найдешь счастье, ежели сейчас меня изгонишь. Поверишь ли, но впереди тебя только смерть одна и поджидает…

Келебрембер все сжимал голову, и шептал, и хрипел, и выкрикивал:

– Увидите же его скорее! Силы меня оставляют! Сейчас опять бесы мною завладеют, опять, опять…

– Подожди, государь… подожди…

Тут Эрмел выгнулся и дотронулся своим лбом до лба государя Келебрембера, и тот отчетливо увидел то, что было в его кузнице – ожившая картина, встречи с любимыми. И вновь тут такая тоска, такая жажда с ними вновь увидится! Ну, хоть на несколько мгновений!..

Эрмела потащили в сторону, но Келебрембер, на себя не похожий, страшный, трясущийся, остановил их жестом и выкрикнул на своем каком-то мертвенным гласом:

– Подождите еще немного. Я с ним поговорю. Один на один, в кузнице.

Эрмел улыбнулся.

* * *

Никто и не заметил, как Робин оставил их – развернулся стремительно, и что было сил, бросился бежать. Все эльфы и Цродграбы либо прислушивались к тому, что происходило у главного стола, либо с ужасом оглядывались и плакали – что же им было обращать внимание на эту худющую фигуру со страшным, однооким ликом – они уж и раньше привыкли к облику Робина, а в последнее время столько всякой жути перевидали…

А Робин бежал к Веронике. Он то понимал, что в этой жизни все равно не найдет ее, а если бросится на клинок, то будет либо мрак и тишина, либо жуть, но не встреча с нею – но он бежал к тому месту, которое больше чем какое-либо иное место хранило память о ней – к тому высоченному холму, который насыпала над ее нетленном телом мать сыра земля. Он раньше, конечно, поминал этот холм, и грезил о нем, и снилось ему это место, однако, за все эти двадцать лет, он только раз думал направится к нему, и, когда услышал от Фалко, что за стенами Эрегиона его непременно схватят, то и смирился, все больше погружаясь в свою, год за годом тянущуюся тоску.

Медленно-медленно, год за годом тянулось время – пролетали в мгновенье века… да что, право, разве ж перо в состоянии описать те мучения?… И вот теперь он вдруг уверился, что раз этот Эрмел – ворон, средоточие всего зла здесь в Эрегионе, так он может попытаться прорваться, вновь увидеть тот Святой холм, который стал частью его снов, которой вплелся в сотни уже унесенных ветром сонетов. И вот теперь, предчувствуя только, что – это возможно, он, конечно, ни о чем ином уже и думать не мог.

Он бежал и бежал, и вокруг него были обугленные остовы деревьев, развороченная пламенем земля – все вздыбленное, потрескавшееся, прожженное, еще исходящее жаром. Над головой провисала серая марь, через которую мертвенным, белесым оком пробивалось Солнце, дышать было тяжело, ноги подкашивались. А еще – со всех сторон слышался беспрерывный, словно бы из под земли, из трещин вырывающийся стон – но ничего этого Робин даже и не замечал – он, что было сил, мчался к своей цели. Навстречу ему выбежал конь с обоженным боком, и вот Робин уже был в седле, и правил его стремительный бег. Этот конь подвернулся ему случайно и, если бы не подвернулся, то Робин так бы и бежал, сколько бы у него хватило сил, пока не упал бы, и даже не подумал ни о каком коне.

Однако, раз конь попался, так он и гнал его. Он не знал, где юг, где север; однако, опять-таки, по случайности выбрал верное направление и скакал на северо-восток. Так, в стремительном скаче, прошло несколько часов. Дымка над головой пропускала теперь и блаженную, небесную лазурь, но, все-таки, было еще мрачно. Кое-где по сторонам виднелась теперь зелень, но больше было выжженных широких просек, еще часто попадались обугленные трупы, кого – эльфов или зверей, было уже не разобрать. Робин не понимал, что загоняет коня – он так погрузился в свое устремление, что чьи-то иные страдания для него уже ничего не значили. Однако, вот конь захрипел протяжно, остановился и стал заваливаться, весь исходя жаром и кровавой пеной.

Робин, понимая только, что дальше ему придется бежать на своих двоих, стремительно соскочил с седла, он и бросился наверх, позабыв про несчастного зверя.

За это время ему удалось проскакать около шестидесяти верст, и он был уже неподалеку от Эрегионских стен – даже и видел их белесые, но местами рассеченные черными шрамами громады, которые возвышались над лесом. Однако, он совсем забыл, что до того памятного места было еще триста верст, и, если в Эрегионе уже пребывала весенняя благодать, то там, за стенами, царствовал февраль. Впрочем – дыхание тех ледяных ветров местами прорывалось через шрамы в стенах, и уже касалось его лица. Однако, он не замечал этих студеных прикосновений, а если и замечал, то они пока только охлаждали его раскаленную плоть. И тогда Робин увидел лежащего на земле дракона… Это был один из тех драконов, которые не были прогнаны Эрмелом, но сбиты эльфами. На него наслал заклятье один из самых могучих магов Эрегиона, сделал бессильными его крылья, и дракон рухнул, переломав множество деревьев и свои кости – но он еще успел пустить струю пламени – обратить в пепел и мага, и бывших рядом лучников.

Теперь он лежал без всякого движенья, но вот Робин, вспомнив вдруг, какое расстояние ему еще предстояло преодолеть, бросился к этому дракону, карабкаясь по выступам неестественно выгнутого крыла, и едва не задыхаясь от смрада, он вопил:

– Лети же! Лети же ты, ненавистный! Расправь свои крылья и лети! Дракон, милый, милый, прекрасный дракон! Мудрый хозяин воздушных просторов, победитель ветров, бурь, порождающий пламень – твоя ли вина, что зло тебя с самого рожденья воспитывало?!.. Ты все равно прекрасен, дракон, так лети же!.. Искупи свою вину – ненавистный, убийца – посмотри, что натворил ты! Зачем, зачем тебе надо было рушить эту красоту?.. Ну же, молю тебя – взлетай!..

Дракон не был мертв, и хорошо слышал слова Робина – он понимал даже их смысл, и был, несмотря на плачевное свое состояние, немало удивлен, не только тем небывалым сильным чувством, которое в этих словах звучало, но также и такому странному невиданному им прежде безумию – что бы к нему, к дракону, обращались с такой речью? Однако, он ни сколько не злился на Робина, и даже был ему благодарен, так как речь эта нежданно прибавила ему сил, и вот он пошевелился, передернулся всем своим многометровым телом. Тогда Робин попытался ухватится за выступающий на его шее гребень, и вскрикнул:

– Неси же меня! Ну же! Превозмоги боль! Вырвись к свету! Ты только увидишь ЕЕ холм, и тут же будешь излечен от всякого зла! Взмахни же крыльями, милый дракон! Давай же!!!

Он почувствовал сокрытую в этом многометровом теле мощь, почувствовал, что сейчас вот взмоют они воздух, и даже засмеялся счастливо. А дракон почувствовал, что к этому приближаются эльфы, понял, что, либо сейчас он взлетит, либо погибнет, и, собрав все силы, взмахнул крыльями – на многие версты разнесся его вопль, когда боль пронзила его изломанное тело, но он взмахнул крыльями еще раз, и еще раз, и вот поднялся на несколько метров, тут силы оставили его, он стал падать:

– Ну же! – вскричал Робин. – Борись! Ну же! Еще!

И дракон, увидев уже этот, довольно большой, готовый пронзить его стрелами эльфийский отряд, все-таки нашел в себе силы, и вот еще и еще взмахнул крыльями – земля стала стремительно удаляться.

– Так! Так! – в восторге кричал Робин. – Как же все прекрасно! Да – как же счастливо все разрешилось!.. Друг мой, дракон мой – скоро мы увидим ЕЕ.

И тут Робин вытянул руки вверх, к светилу, которое становилось все более ярким, и принимало свой обычный, так как они прорывались через ту серую дымку, которая траурной вуалью накрывала Эрегион. Уже дул сильный и холодный ветер, но Робин с восторгом вздыхал его и кричал:

 
– Да – ты лети навстречу ветру,
И чувствуй пламенный восторг,
И песнь кричи ты громко эту,
С судьбою не вступая в торг!
Лети, не знающий покоя,
О сын ветров – лети скорей,
Лети, лови дыханье моря, скорей!
Ты слышишь как ревет Борей!
Лети, широкими крылами,
Секи лазури глубину,
Ты с братьями, да – ты с ветрами,
Познаешь истину одну.
Что жизнь в стремительном движенье,
В полете мысли, в глубине,
И в бури громовитом пенье,
И в ярком и воздушном сне.
Лети же к ней, ли же к милой,
Чрез ветры, весны и годы,
Лети и рвись душевной силой,
О неба сын, о друг, ВСЕГДА!!!
 

Он завопил это «всегда» из всех, и закашлялся. Они вылетели из серой вуали и теперь Эрегионские стены остались далеко позади. Дракон поднимался все выше, и взмыл уже на несколько сот метров над землей. И вот ветер, о котором кричал Робин, и который нипочем был привыкшему к таким полетам дракону дул на такой высоте неустанно. Это был такой ветер, который, в общем-то, был привычен дракону, но для человека был совершенно нестерпимым, промораживал его до костей. Там, внизу, растянулись широкие и довольно унылые поля, кое-где уже покрытые прогалинами, но, по большей части, еще утяжеленные темным, старым снегом – эта земля уже познала первую весеннюю благодать, но это был как раз один из тех дней, когда зима еще пыталась бороться за свое право, и даже там, внизу, дул холодный ветер, даже там было студено. И там, на снегу многочисленными суетливыми точками чернели орки – их были тысячи и тысячи, и даже за воем ветра на такой высоте, была слышна их ругань, ибо ругались все, и ругались исступленно, едва ли сдерживаясь, чтобы не броситься друг на друга, не разорвать друг друга в клочья. Они не находили выхода своей ярости! Ведь это надо же – выгнали их из горных пещер, привели к этим и заставили лезть в это, жутко смрадное для них цветочными запахами королевство, и ладно – они бы отыгрались на эльфах, чью близость уже чувствовали, так нет же – та темная сила, которая гнала их все это время, не дала им свободы, и теперь вдруг захотелось ей развернуть, и развернула же, и выгнала на сне, где и пребывали они теперь, всеми оставленные, мучались при дневном свете, и все выглядывали хоть какого-нибудь врага – ссоры там вспыхивали без всякой причины, и заканчивались всегда убийством или увечьем. Дракон только мельком, с презреньем на них взглянул (с таким же участием глядят на свары насекомых) – и продолжал свой полет на северо-восток, где, среди непреступных утесов Серых гор, была пещера, где он обитал – лежал на груде награбленного злата – там он намеривался залечить свои раны. Он слышал песнь Робина, и испытывал к нему самые разные чувства – впрочем, больше другого он хотел его съесть, так как был очень голоден, а до этого еще намеривался поживиться Эрегионскими эльфами.

Тело Робина в несколько минут посинело, покрылось ледовой коркой, он, думая о том, как бы только не пасть, вцепился в вырост на шее, и дрожал сначала крупной, но потом все затихающей дрожью.

– Что же, холодно ли тебе? – раздался неожиданно сильный голос.

– Ничего, ничего… – посиневшими губами прошептал Робин. – Ты главное донеси. Даже если я совсем окоченел, и не дышать, не двигаться не смогу, ты все равно… Ты донести… до холма… на землю… положи… землица… теплая… там дыхание ее… благодатное… согреет мен… пожалуйста, донеси… друг милый…. ничего… ничего…

– Замерзаешь. Замерзаешь. – проговорил дракон. – Ну, что же – раз так – хочешь тебя своим дыханьем согрею?..

Полет освежил дракона, и раны уже не болели так, как вначале, он был расположен даже немного подшутить над своею жертвой, вот, продолжая работать крыльями, вывернул свою длинную шею, и морда его оказалась прямо перед посиневшим ликом Робина.

– Я бы мог разок дохнуть, да что же тогда, кроме пепла, от тебя останется?

– Я должен жить, чтобы любить… – заплетающимся языком прошептал Робин.

– Ну, хорошо – попробую, все-таки, тебя согреть…

Сказавши так, дракон немного повел носом, и из полуметровых его ноздрей вырвались густые, темно-серые клубы, которые окутали Робина, и тот в одно мгновенье почувствовал, что ледяные иглы пронзившие его тело, сменились теперь раскаленными, но он смиренно принял и эту боль, ожидая только, когда же он сможет прикоснуться к тому блаженному холму. Дракон же, даже и не понимая, насколько хрупок человек, пустил еще клуб дыма, и, верно, поджарил бы Робина, если бы в это время не налетели на него орлы. Это были многометровые, могучие птицы, из того древнего племени, которое служило одному Манвэ. Нападение на Эрегион было неожиданностью, и только теперь они подоспели, и не могли уже найти ни Барлогов, ни драконов – этот был первым. Он был занят Робиным, потому и не заметил их приближенья, а они вдруг налетели со всех сторон, и вцепились в его уже израненную плоть своими алмазными когтями, стали рвать…

Дракон взвыл от боли, и от злобы, а больше от страха за свою жизнь, резко крутанулся, и тут же обратил в пылающий, устремившийся к земле факел одного из орлов.

Я не стану здесь описывать этой яростной, воздушной схватки, и скажу только, что кипела она очень даже долго – что подлетело еще несколько орлов. Но последнее, что видел Робин перед тем погрузиться в забытье, была под большим углом вывернутая, покрытая рваными ранами шея дракона, рвущий ее орел, а еще была морда дракона, направляющая ослепительную струю на иного орла…

* * *

Первое, что услышал Робин, когда бесчувственное забытье, сменилась разными чувствами была капель. Капли были тяжелые, и падали размеренно, как удары маятника, кроме этого слышался еще и свист ветра, но он приходил откуда-то издалека. Робин еще не в силах был открыть око, но смог пошевелить рукою, и вот уткнулась она во что-то теплое, мягкое. Тогда же он уверился, что – это тот холм, к которому он так стремился. Тогда, от волнения, он вновь потерял сознание, но на этот раз уже ненадолго – открыл глаза, и обнаружил, что находится в некой, довольно просторной пещере, которая была бы погружена во мрак, если бы в середине, пол ее не рассекала, тянущееся от стены до стены трещина, в метр шириной, из глубин которой поднималось зловеще мерцающее бардовое свеченье. И на фоне этого бордового света, было видно тело того самого дракона, который принес Робина в эту пещеру, и даже, несмотря на то, что бордового света было очень мало, все-таки видны были те страшные раны, которые покрывали драконью плоть – даже и теперь куда-то в эту огненную бездну стекала черная кровь. Зрелище было одновременно и жутким, и трагичным, и величественным. Некоторое, довольно долгое время, Робин как зачарованный, глядел на дракона, но все это время тот не пошевелился, не издал никакого звука. Тогда Робин попытался пошевелиться, и, хотя тело отдалось болью, он не был разбитым, и мог двигаться довольно легко. Думая, что дракон уже мертв и испытывая к нему жалость (он совсем забыл об сожженных) – он встал возле его морды, и положил руку на закрытое, чешуйчатое веко. И тут же веко это дернулось и засияло перед ним зачаровывающее драконье око – какие-то немыслимые цвета беспрерывно переливались, перекатывались в кажущейся бездонной глубине – и тогда-то Робин потерял возможность двигаться как-либо, кроме как по воле дракона. Он стоял и слушал медленно, словно вязкая драконья кровь текущие слова:

– Я бы сбросил тебя, конечно. Зачем мне нужно было нести тебя в пещеру, где я собрался умирать, но, понимаешь ли, я попросту забыл про тебя, а потом ты скатился на пол, я думал тебя поджарить, но уже не было сил… И сейчас я уже не могу извергать пламя, но мне ничего не стоит заставить подойти тебя к этой трещине, и сделать последний шаг. Да так я и сделаю…

И тут Робин почувствовал, что ноги, помимо его воли, делают движенья, и несут его все ближе к краю расщелины. Впрочем, он не испытывал страха – вообще, пребывал в некотором оцепенении, и не понимал, что это он делает в этой пещере, тогда как должен был бы быть возле холма, и целовать цветы, и чувствовать, что Вероника близко-близко. Не испытывал он страха даже и тогда, когда распахнулась под ним эта пропасть – узкие стены падали куда-то вниз, но дна не было видно, только исходящие оттуда волны жара иссушали лицо, вздыбливали волосы. Вот он занес ногу…

– Нет, нет – не зря, все-таки, я тебя сюда принес. – тихо пророкотал тогда дракон.

И ноги понесли Робина обратно, так что он вновь оказался стоящим прямо против зачаровавшихся драконьих очей, теперь они медленно закрывались, и голос становился все тише, уходил в глубины его груди, словно груда углей затухала:

– Мне невыносимо было думать, что ты останешься с моими сокровищами, но теперь я понимаю, что для тебя это будет большее наказанье, чем смерть. Ты можешь глядеть на эту груду сколько угодно… – тут голова Робина, опять-таки, против его воли, развернулась и он увидел довольно большую груду всяких драгоценностей, которые возвышались в углу.

И опять голова его повернулась к этим затухающим очам, и вновь он услышал голос:

– Слышишь, как воет ветер… – на несколько мгновений очень отчетливо раздались завыванья ветра, и Робин даже передернулся вспомнив тот холод, который его терзал. – …Он всегда здесь воет, иногда сильнее, иногда слабее. Когда меня не станет, ты пойдешь к выходу, и поймешь, что без крыльев никак отсюда не выбраться, о человек. Впрочем, есть у тебя надежда – ради этой надежды и для тебя и для меня, и оставлю тебе жизнь…

И вновь голова Робина повернулась, и тогда увидел он, что в противоположном углу, в том углу, из которого он пришел, возвышалось сплетенное из пещерного мха гнездо (именно его теплую и мягкую поверхность, принял Робин за холм, во время первого своего пробужденья). Там, над этой мшистой поверхностью, возвышались три темно-зеленых драконьих яйца.

– …Вот видишь – лежат, дожидаются своего часа. Скоро зашевелятся, и покажутся из них мои дети. Воспитай их, и подумай, как пропитать, и тогда, когда они окрепнут, то спустят тебя в долины… Не сможешь их воспитать – рано или поздно умрешь от голода…

К этому времени, тот свет, который исходил от драконьих очей, обратился в две едва приметные искорки, однако, до самого последнего мгновенья, Робин еще чувствовал, что не может совершить хоть какое, хоть самое малое движенье по своей воли, но вот, наконец, веки закрылись, и все это исполинское тело содрогнулось, и… дрожь эта передалась всей пещере – тряслись и стены и потолок, сыпались камешки. И тут та щель на которой покоилось бездыханное уже тело вздрогнуло, и медленно стала расходится в стороны – дрожь все усиливалась, и тогда Робин не удержался на ногах, повалился, да тут же стал отползать к гнезду. Он взобрался по мховой поверхности. и обнял одно из этих яиц, которое было метров двух – он почувствовал беспрерывные, настойчивые удары, которые поднимались из его глубин – казалось, что – это гном устраивал свое жилище… А Робин уже почувствовал нежность, и собственную ответственность, перед тем, еще не рожденном, но живым существом.

Между тем, дрожь пещеры все усиливалась, а щель продолжала раскрываться, словно жадная пасть, готовая поглотить слугу своего, дракона, в преисподнюю. Из этого провала вырывались могучие, все более сильные, отсветы бордового пламени, и вся пещера уже была им заполнена, так что все, казалось, залито было кровью. И особенно выделялась на этом фоне, груда драгоценностей, так что казалось, будто кровь буквально пропитала ее. Но вот щель раскрылась достаточно широко, чтобы поглотить дракона – он стал соскальзывать. Казалось, что жизнь, все это время еще тлела в его глубинах… Что ожидало его драконий, колдовством Мелькора из тьмы сотворенный дух, после смерти? Неужто тьма, неужто забвенье?… И этому, прожившему уже многие-многие века дракону казалось, что действительно забвение, пустота, и он страстно цеплялся за жизнь – до этого он, казалось, смирился, но теперь, когда это стало неотвратимым, он жаждал излечиться, вновь по небу мчаться, но только бы не уходить в то неведомое, в ничто… И он заревел глухо, и когда задняя его часть его часть, уже соскользнула вниз, он успел уцепиться своими клыками в край, да с такой то силой вцепился, что скрежет раздался, что искры полетели. И тогда глаза вспыхнули ярче чем когда бы то ни было – такой силой вспыхнули, что Робину даже глаза пришлось закрыть, чтобы не ослепнуть. Щель не раскрывалась больше, однако, дрожь продолжала сотрясать пещеру, а бордовый свет изливался все сильнее и сильнее. Вот вырвались, обвивая драконье тело, плотные языки пламени; завихряясь, под самый потолок взмыли, и тогда же пещера заполнилась жаром. Робин видел, как передергиваются драконьи клыки, как все глубже и глубже вгрызаются они в камень – вот раздался страшный хрип, который заметался под сводами и, казалось, что все это не выдержит, что тонны камня погребут их под собою. Вот по полу, вычерчивая полукруг возле пасти, пошла трещина, и все углублялась, так что ясным становилось, что через несколько мгновений, дракон исчезнет в пламени. И тогда Робин, который всегда действовал не по разуму, но только по порывам, поддался очередному такому титаническому порыву, и, едва не плача от жалости к дракону, бросился к нему, перескочил через все расширяющуюся трещину, на полу, и, презрев страшный жар, ухватился за верхнюю губу дракона, и, что было сил, потянул его к себе.