Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Вот то, что клокотало над их головами, стало выгибаться вверх, образовывать исполинский купол. На мгновенье мелькнула надежда, что вмешалась таки высшая светлая сила, что Валары решили покинуть свои райские кущи, придти на помощь страдальцам в Среднеземье. Но нет – надежда исчезла столь же стремительно как и появилась. Это тьма, это ворон образовывал эти огромные формы, чтобы можно было излить то страдание, то отчаянье, которое им теперь владело. Да – это был исполинский, уходящий на многие версты ввысь купол – в самой выси трепетало, рвалось, металось раскаленное кровяное марево; стены же тоже пылали кровью, и, казалось, что стекают вниз по ним кровавые водопады; они надувались клубами, они хрипели, они пульсировали, исходили огнистыми струями, которые в ярости, одна в другую впивались, образовывали безумные формы. Иногда эти исполинские стены меркли и тогда все погружалось в совершенный мрак, и только кровяное марево в вершине купола зияло яростным оком – иногда все вспыхивало столь ослепительно ярко, что должны были бы ослепнуть глаза, но нет – они не слепли, и только иглы боли прожигали.

Поднял руки Робин, заговорил, закричал со страстью, рыдая. И, хотя не было слышно ни одного слова, конечно, ясно было о чем он вещает. Но на этот раз слова его были бессильны – вот ударила в его фигуру молния, и даже на расстоянии нескольких десятков метров чувствовались волны жара. Фалко был рядом, и он бы разом обратился в пепел, если бы один из порывов ветра не отнес бы его все-таки чуть в сторону. Теперь хоббит вскричал, и, ничего не видя за сиянием, не чувствуя, что плоть его обугливается и дымиться, медленно, шаг за шагом, стал прорываться к своему сыну. Он даже не понял, что дух его покинул тело – он просто получил большую свободу, и оказался вдруг в верхней части купола, в кровяном мареве, на много верст выше гибнущих, обреченных. Он просто понял, что враг его ворон теперь рядом с ним. Вначале он бросился на врага, но тут понял, что это не поможет, что это не верный путь. Но тут он вспомнил Холмищи – сначала это был хрупкий, весь перекошенный кровавыми вспышками образ, но вот он вырос, окреп – сладостными волнами пришло к нему спокойствие.

Он стоял, обняв ствол милой березы. Совсем недавно прошел дождь, и в умиротворенном свете закатного солнца, в этих мягких, женственных, вечерних тенях взошел туман, клубился сказочными, прекрасными образами – невозможно было оставаться безучастным, наблюдая эту красоту, невозможно было усомниться, что какая-либо мрачная сила сможет причинить хоть какой вред этому. И тогда Фалко заговорил, запел, продолжая начатую братьями поэму – последнюю поэму:

 
– …В тихих соцветьях тумана,
Светящих в космической мгле,
То чувство, что в сердце нам дано,
Росло в материнском тепле.
И грезы свои созерцая,
Росло до рожденья времен,
О мире грядущим мечтая,
Окутано в сладостный сон.
И там, пред Единым сияли,
Веков и миров образа,
И тихо, и тихо шептали,
И тихо рождалась краса.
И то, что не скажешь словами,
Он высказать сердцем там смог,
И звезды рождая волнами,
Помчался огнистый поток.
И вот, в бесконечном просторе,
Средь звезд и галактик своих,
Воссел на сияющем троне,
Сзывая всех духов родных.
Они – его разные мысли,
Они – судьбы милой Арды,
Они перед троном повисли,
Подобны сияньем звезды.
Они – из единства рождены,
Но каждый свободен уже,
Стояли – смиренны, склонены,
И верны единой душе.
И каждый из них, в нежном свете,
Сияя – кто бликом воды,
Кто пламенем, что на рассвете,
Заблещет в скопленьях росы.
И каждый волнующим хором,
Счастливую песню запел:
"Пусти, по безбрежным просторам,
Познать наш счастливый удел.
Познать то, что в сердце так бьется,
Что ждет нас в грядущих веках;
И что за творение бьется,
И пламень в безбрежных мечтах".
«Идите…» им молвил Создатель,
А дальше – одна тишина,
Он, дум бесконечных мечтатель,
Предвидел, что будет сполна.
Он ведал, и в тихой печали,
Слезу из очей проронил,
Тут дети его зарыдали —
Тот свет души их поразил.
И вновь сладкозвучным тут хором,
Взмолились: "О что же, о что же, скажи,
Что души прожгло, отдалось в сердце ором,
Что ждет нас – в словах опиши…"
«Идите…» – в великой печали,
А дальше: «В конце – тишина».
Лучи тут над ним засияли —
В звезду обратилась слеза.
"Идите, потом возвращайтесь,
Познавшие жизни удел,
Вот к этой звезде устремляетесь,
Сквозь вечности, космоса тлен.
Вернетесь уже вы иными,
И каждый познает себя,
И бурями, вихрями злыми,
Там вспыхнет – я знаю! – Арда.
Но замысел все же единый,
А там, впереди – тишина,
Запомните – свет этот милый,
Навеки звезда вам дана.
И кто-то во мраке, в мученье,
В веках, в этой долгой тоске,
Все ж вспомнит любимой свеченье,
Увидит ее ввысоке…
Идете… В том замысел мира,
Идите… Ах, там тишина;
И песни печальной сей лира,
В поэтах грядущих слышна…"
Сказал, и в волненье, в печали,
Помчались подобно богам,
Сквозь космоса звездные дали,
Навстречу тем жгучим мечтам.
И часто назад обращали
Очей родниковую глубь,
И в безднах тех нежно сверкали,
Лучи милой: "Ты не забудь —
Изменится время, и судьбы
Грядущих эпох промелькнут,
И только лучей нежны губы,
В грядущей тиши вам шепнут".
 

Так вещал маленький хоббит Фалко, а точнее дух его – дух для которого не существовало ни понятий пространства, ни времени. Он не видел того кровавого марева которое яростно вокруг него клокотало, бросалось на него, яростно ревя, жаждало поглотить это ненавистное пение – но было бессильно, и не могло уйти.

И эта вздыбившаяся на многие версты громада ревела. О, как же она ревела! В ту жуткую, запомнившуюся всем жителям Среднеземья ночь, рев этот слышался от жарких стран, и до безжизненных ледников, от диких степей востока, и до Серых гаваней, да и Нуменоре его слышали…

* * *

В эту ночь государь Нуменора Тар-Минастир, тот самый, который двадцать лет назад благословлял новорожденных Вэллиата, Вэлломира и Вэлласа, в одиночестве взошел на вершину Менельтармы. Он прошел через сотканные из миров чертоги Иллуватора, и стоял теперь над восточным склоном, созерцая тот мир в котором привелось ему жить и править. И здесь это была очень тревожная, жуткая даже ночь. Он стоял, а в лицо его бил холодный ветер, в нем слышались стоны, завывания бесприютных духов; стремительно, и так низко, над самой головою проносилась рваная череда темных облаков. В них виделись образы грядущего, и хоть все они расплывались слишком стремительно, чтобы можно было уследить хоть за одним – государь явственно понимал одно – это темное будущее, там боль, разрушение, много слез и крови. Он ведал про это будущее еще и прежде – сердцем чувствовал, но теперь его охватила дрожь – он предвидел гибель Нуменорской земли. И то, что казалось незыблемым – Менельтарма пошатнулась, и вдруг накренилась рухнула в темную бездну, которая сомкнулась над нею – и тогда Тар-Минастир впервые за все время своего правления закрыл лицо руками, вскрикнул, зарыдал жгучими слезами. А потом, когда открыл он глаза, то увидел эту пышущую кровавым светом, восходящую на восточном небосклоне, поглощающую звезды гору, тогда же услышал он вопль боли, а вместе с ним и гармоничную, чарующую музыку, в которой слышались и слова – самые, казалось, близкие ему сердцу – однако, как не прислушивался он, так и не смог разобрать ни одного слова. В верхней части этой ревущей громады увидел он звезду, более прекрасную, более яркую нежели Эллендил, более прекрасное, нежели что-либо виденное им до этого. И тогда он забыл о собственных горестях, забыв о том мрачном роке который навис над его землею, и, созерцая только эту звезду, зашептал:

– Сегодня великие души уходят во мрак. Все Среднеземье дрожит, озаряется светом крови, ярости, но и светом звезды – звезды над которой ничто не властно, к которой все мы в конце концов придем. Имя этой звезде Любовь…

Никого не было поблизости, и только ветер, только космос Единый ведал об этих словах. Но тоже, что и государь чувствовали тогда многие… многие, но лучше сказать все. Пусть многие стенали от ужаса, пусть многие забились в чуланы, в подвалы – все равно они чувствовали, что что-то не только грозное, бурное уходит от них, но и что-то прекрасное, пламенное, какие-то невиданные чувства, от красоты которых наворачивались слезы, и зачатки которых чувствовал в себе каждый. И каждый, пусть даже самый напуганный, чувствовал тоску жгучую, жажду быть там – пусть и в ужасе, но рядом с этим прекрасным, уходящим – и многие, многие вспоминали как были влюблены они, как устремлялись к своим возлюбленным когда-то – самые светлые самые сильные чувства юности вспоминали, и пусть многие из них рыдали, как им казалось, только лишь от ужаса – на самом то деле от тоски, от жажды побыть с теми, прекрасными, издавали они такие вот рыдания. Некоторые, самые пылкие, выбегали в ту ночь из своих жилищ, и из всех сил мчались навстречу этой, восходящей над миром бордовой туче. Но, конечно, не тучу, не зловещие, болезненные отсветы молний наблюдали они тогда – нет – только на звезду, только на ее дивно прекрасные лучи, над вершиной этой тучи сияющие, глядели они. И многим таким отчаянным казалось, что совсем эта красота – красота, которая несомненно должна одержать верх над мраком – что она совсем рядом – еще немного, и… И многие из них бежали и час, и два – долго-долго, и из всех сил бежали, до тех пор пока не отказывали им ноги – и тогда, уже пав в травы, они, если у них еще оставались силы, если еще не захватывало их забытье – медленно, и вцепляясь дрожащими пальцами в землю, продолжали ползти навстречу этой звезде. Конечно потом, сидя у очагов, или выздоравливая в своих кроватях, они не могли поверить, что по своей доброй воли свершали такое, говорили, что овладели ими злые бесы… Ну а все-таки все бросившиеся тогда навстречу Ей, да и те кто остались на местах, и только лишь мельком видевшие Ее, что бы ни говорили потом, как бы не ругали ту ночь – все ж в глубине души чувствовали умиление, и слезы им на глаза наворачивались. Все они, как бы ни старались обмануть себя, до последнего дня своих жизней оставались влюблены в Нее…

* * *

Дух Фалко (а значит и сам Фалко, так как не тело же, и никакую либо его часть мы зовем, мы любим – тело это кости и плоть – любим мы незримое, что теперь было освобождено) – итак, дух Фалко излил из себя ту часть поэмы, которая была приведена выше, и он пел бы не останавливаясь – и он излил бы из себя всю поэму, если бы не помешало стороннее, но прежде чем говорить об этом стороннем, я должен поведать и о том, какое действие оказывали эти его строки на окружающее. Тот жуткий мир, который еще недавно изничтожался, кровью исходил в нескольких верстах под ним, теперь озарился светом Звезды – и, ежели ее свет проник во все окраины Среднеземья, ежели видели ее даже и в Нуменоре, то каким же могучим светом наполнило она это пространство под собою. Там, где еще совсем недавно стремительно проносились огненные и темные буруны, где волки-оборотни рвали эльфов, а эльфы рубили их – там теперь все преобразилось, все наполнилось нежнейшими, звездными оттенками, в которых не было больше ни яростных, рубящих ветровых порывов, ни воплей – вообще ничего, что было бы мрачным, злым. И волколаки, которые еще за несколько мгновений до этого с такой яростью впивались в тела, обратились в серебристую снежную пыль, которая полетела, но не хлестала, не двигалась надрывными рывками, а двигалось плавно, как облачка на ночном небе, из глубин этих снежных вуалей доносился нежный, едва уловимый звон, подобный голосам множества маленьких-маленьких колокольчиков. Как же чудесно все преобразилось! Это было звездное королевство! Еще недавно над садами вздымались огненные буруны, но теперь все это исчезло – сами же сады стояли преображенные, живые, не похожие ни на что иное, бывшие когда-либо в Среднеземье. Что касается вздымающихся вверх, увитых светом звезды многоверстных склонов залы, то и они преобразились – теперь они подобны были исполинскому, пусть и грозному, пусть и наполняющихся еще из глубин своих бордовыми отсветами, но все-таки поражающему воображение, но все-таки ведущему к иной, несомненно прекраснейшей жизни туннелю. Если не считать легкого звона колокольчиков, который доносился из нежно-снежных вуалей, которые витали подобно мечтам – вуалей, которые были недавно оборотнями; если не считать слабых, боящихся как-то ненароком вспугнуть эту нежданную красоту голосов, если, наконец, не считать прекрасного певческого голоса, в котором каждый узнал голос Фалко – если не считать всего этого, то стояла совершенная, торжественная тишина. И даже тяжело раненые эльфы, и даже сильно обоженные жены энтов не стонали, но все неотрывно смотрели на звезду, у нее, у единой искали исцеления.

Альфонсо позабыл о ходе времени, не чувствовал он и своего изожженного страстями тела – он стоял подняв навстречу свету Звезды лик, и лик этот был и жуток, и прекрасен одновременно. Но рядом с ним, конечно, была Аргония, и она из всех сил влекла его прочь – ей безразлично было, что все вокруг преобразилось – она чувствовала, что прежний ужас в любое мгновенье может вернуться, и тогда… тогда разлука – разлука навеки – нет! НЕТ! – с этим она никак не могла смириться. И она с необычайной для женщины силой, влекла его прочь – не важно куда – лишь бы только подальше от этого места – она даже и не знала, где в Среднеземье есть такое место, где они могли бы почувствовать себя в безопасности – но, все равно – надо было бороться – только на месте совершенно невозможно было оставаться.

– Идем же! Милый! Слышишь ли?!.. Это я, Аргония – та, которая будет любить тебя всю вечность!..

Однако Альфонсо, конечно, не слышал ее – он созерцал, он верил, что звезда – это Вероника, что сейчас вот она возьмет его к себе. Но вот, сам не замечая того, он стал выговаривать те же строки, которые говорила и Аргония – он не осознавал даже и того, что строки эти являются продолжением летящей из небес последней поэмы – это просто было то, что чувствовал и он, и Вероника, и все прочие:

 
– …Минули века, долголетья,
Миров и созвездий лучи,
В тиши разлетались моленья,
В бескрайней, холодной ночи.
Познали себя, свои судьбы,
И то, что им рок присудил,
И вечности хладные губы,
Тут каждый из них ощутил.
Один из них звался Мелькором,
Он первый, он в сонме огня,
Он пламенным, трепетным взором,
Стенал: "Где, любовь ты моя?!
Стремительно, долго летаю,
Но помню я давний уж миг,
Когда перед троном пылая,
Склонила ты милый свой лик!
И ты где-то в бездне бескрайней,
И ты свою ищешь судьбу —
Но я уж познал свою тайну,
Познал уж свою я звезду!
То ты! Да, родная, родная —
Пусть крик мой сквозь космос летит;
Пусть, новые звезды рождая,
Он сердце твое поразит!
Пусть ты далеко в этой бездне,
Пусть мысли твои о другом —
Но будем, но будем мы вместе,
Сойдемся мы нежным лучом.
Ты, слышишь – познал начертанье,
Познал, что во тьму этот путь,
Что ждут там и кровь и страданья,
Но нет – мне с пути не свернуть.
Но слышишь, но слышишь, родная,
Мы будем, мы будем с тобой —
Веков промелькнут полыханья,
Я буду с любимой звездой!.."
Она же, кому эти строки,
Он вихрем, душой посвятил,
Она – звезд младые потоки,
Слагала, чтоб космос фонтан озарил.
Она все услышала разом,
Она разом все поняла,
И светлым, как звезды рассказом,
Недолгую речь повела:
"Да, знаю твои, друг мой, чувства,
И с болью – что, друг, суждено —
Души своей дивной искусства,
Ты втопчешь в горенье одно.
Как больно! Но чем же могу я
Твою эту страсть потушить?
Как можно мне, правду минуя,
Тебя, друга, мне полюбить?..
Какого ты чувства, брат, жаждешь?
Того, чтоб была я твоей,
Нет, нет – никому не покажешь,
Моих серебристых лучей.
А я – а я братской любовью,
Люблю космос весь и тебя,
Останется только мечтою,
Горение жажды огня.
Зачем… Впрочем что я —
То будет – не мне этот рок изменить!
О ты, милый брат мой, пылая,
Ты так же все будешь любить…"
Так молвила, он же все понял,
Пусть вечностью звезд отдален,
И в страсти луч солнечный обнял —
Он, страстью своей ослеплен.
И вновь его губы из света,
Слагали букеты-слова:
"Мы все рождены из рассвета,
Ты будешь, ты будешь моя!.."
 

Да – все эти слова от первого до последнего были проговорены торжественным хором: Альфонсо и Аргонией – однако, в то же время, и не ими, но чем-то высшим – некой вселенской истинной любовью. И чем, как не высшим предначертанием можно объяснить такую близость душ, когда каждая мысль, каждое слово вылетают одинаковыми, когда одна душа является продолжением иной! Аргония сила – ведь сбылась ее мечта – все эти двадцать лет муки, и вот наконец, наконец! Ведь именно при этих могучих словах прекратил свою часть поэмы Фалко – теперь он вслушивался, и он подпевал этим не его, но, все-таки, таким близким, понятным чувствам. Теперь эти двое, обнявшиеся, разгорались все ярче, подобные небывалой по размерам капли росы, в которой погружало свои лучи все выше восходящее солнце. Теперь по стенам многоверстной залы пробегали могучие, златистые отсветы, и почти не осталось уже мрачных цветов – лишь кое-где проступали еще бордовые отсветы, но совсем уж неуверенно. Казалось, вот сейчас эти стены распадутся, и откроется за ними прекрасный весенний мир. Еще немного и…

Тогда, повинуясь высшему наитию, просто выражая то, что пришло, подхватили Свою Последнюю Поэму братья – да – они знали, что это Последняя Поэма, что каждое из вылетающих слов приближает их ко мраку, но, все-таки, не могли остановится – глаза их наполнялись вороньей тьмою, они дрожали, они хрипели – это было мрачное, но и прекрасное пение – пение, в которую нечеловеческую страсть приносили те кольца, которые чернели на их дланях… Сгущалась тьма…

 
– Минули новые столетья,
Тысячелетья снов, мечты.
И времени стальные плети,
Сжимали дух его в клети.
Он то забыть ее пытался,
Найти иной какой-то путь,
И в темноте средь звезд метался,
Познать хотел в чем жизни суть.
Но вновь и вновь одно он видел:
То предназначено судьбой —
И рок тогда возненавидел,
Померк пред вечною звездой.
В иных, в иных звучат преданьях,
Пред троном громкие слова,
В валах стальных, и в грохотаньях,
Ведется страсти той молва.
И темной тучей охватил он
Тот новый мир, что среди звезд,
Воображение волнуя,
Уделом стал столь многих слез.
И что там – дивные преданья,
Красоты изначальных дней —
Не слышал он дерев дыханья,
Не видел красоты полей.
И музык многих дивны хоры,
И пенье птиц, и глас зверей —
Бескрайней родины просторы,
Не тронули его очей.
Одной лишь страстью окруженный,
Он слезы темные там лил,
И в толще скал, средь мук творенный,
Он замок скорби возводил.
И он стенал, в своей гордыне,
Могучий, слабый и слепой:
"Один, один в своей пустыне,
Один, но все же со звездой!
Я ненавижу, в вихре в буре,
Разрушу мир, удел, судьбу,
До Трона пламень я раздую,
Вступаю в новую борьбу!"
Одной лишь страстью окруженный,
Он черным облаком восстал,
И только в страсть свою влюбленный,
На этот мир он вихрем пал!"
 

И на этот раз каждое из слов было подхвачено тем, что пребывало в глубинах купола: тот яростный мрак, который был до этого не вытеснен, но только озарен, только сверху покрыт светлыми чувствами Фалко и Альфонсо с Аргонией, теперь вновь поднялся, заклокотал на яростно извивающихся, рокочущих склонах – сияние прорезали сильные бордовые вспышки – словно плетьми ударили и ослепили всех тех эльфов и жен энтов, которые созерцали эту красу, и уж поверили, что теперь мрак побежден. Нет – мрак никуда не уходил – пусть он скрылся ненадолго, но теперь восстал, и с еще большей яростью нежели прежде. Теперь все небо грохотало, клубящееся, брызгало молниями – теперь, перетекающие по этим, кажущимся необхватным склонам валы, впивались друг в друга, словно армии на поле боя – армии охваченные неизъяснимой для них высшей силой. Там, где еще несколько мгновений назад серебрились космосом прекрасные образы, теперь вновь взвыли темные, отчаянные тени, а нежно-снежные вуали обратились в клыкастых призраков, от которых исходил такой холод, что сразу коченела плоть, и невозможным казалось выказать им хоть какое сопротивление. И вновь прицельные столпы молний ударили, испепелили разом многих-многих эльфийских жен – и вновь затрещали кости, кровь хлынула, и предсмертные вопли перемешались с воем ветра.

Там, на высоте многих верст Фалко понял, что происходит, и тут же страшная боль пронзила его тело – такая боль, что он не выдержал, и заскрежетал зубами. Да – тело – он в одно мгновенье вернулся, и обнаружил, что над ним склонился, и рыдает, и трясет его Хэм. Никогда прежде не видел он такого страдания, такой глубины отчаянья на лике своего друга. Хэм единственный не видел недолгого возрождения, единственный не слышал ни одного слова – он настолько был поражен, что вот друг его лежит без всякого движенья, что он мертв, что сам едва не умер – даже и умер на мгновенье – от невыразимого страдания сердце его остановилось, и он рванулся вверх, и тут же метнулся обратно, даже и не осознавая того, что принес-таки с собою Фалко. Но вот тот, кто стал ему братом – самым близким, самым дорогим созданием во всем космосе – он пошевелился, открыл глаза, и эти мгновенья, несмотря на то, что вокруг выл темный ветер, и ледяные клыки призраков рвали плоть, и молнии изжигали, и стоны и вопли гибнущих метались – несмотря на все это, именно эти мгновенья стали самыми прекрасными для Хэм – лик его тут же просиял, и он, роняя жаркие, крупные слезы, поцеловал своего брата в лоб, отодвинулся, зарыдал еще громче – это были воистину слезы счастья. И тогда он запел – наверное, впервые в своей жизни, этот маленький хоббит из Холмищ пел строки сочиненные им самим… а точнее… точнее как и всякие строки пришедшие откуда то свыше. И эти строки вплелись в действо Последней Поэмы, и они сыграли свою роль:

 
– И там, среди яростной бури,
Где тьмы грохотал темный вал,
Навстречу Мелькора безумью,
Поднялся один великан.
В очах его боль и страданье,
И к брату и к другу любовь —
То к ветру – его ведь дыханье,
Его волновали так кровь.
Ветер живой в наше время,
Но все же в те дальни года,
Творенья игристое семя,
В нем билось, с мечтами всегда.
И Тулкас (так звали героя),
Как брата тот ветер любил,
И встал на защиту горою,
И бился, что было в нем сил.
Мелькор своей страстью спаленный,
До неба валами восстал,
А Тулкас ветрам одаренный,
И громы, и песни метал.
Один прогрызался сквозь метры…
За рок, впрочем– рок впереди;
Другой за любимые ветры,
За свет серебристой звезды.
Дыханьем огнистым Мелькора,
Навеки из ветров ушло,
Дыханье, светил дальних взоры —
То время давно уж прошло…
И видел Мелькор, что уж близко,
Что вот Она, мила, родна,
И пал на колени он низко,
Склонилась из бури спина.
Не слышал он рева Тулкаса,
Не слышал о мщении глас;
Пусть в этом пыланье рассказа,
Прорвется – как вопль все небо потряс.
"Мне ветер был ближе, чем небо,
Чем звезды и воды, туманы, долы!
Поля золотистые хлеба,
И росы которые в зорях светлы!
За что же, о рок, так бичуешь?!
За что искажаешь сей мир!
И все дорогое воруешь —
Не слышу уж голоса лир!
И что остается – лишь мщенье!
Лишь новая буря да гром;
Пусть так – свершится твое повеленье!.."
Гремел его плачущий стон.
И бросился он на Мелькора,
И вновь содрогнулись леса,
И гор леденистые склоны,
Прожгла жгучей битвы коса.
И только он рядом с любимой,
Как вот уже изгнан, давим,
Он космоса темную глыбой,
Изранен во мраке… Один!
Завоет: "Да что же свершилось?!
И кто я, и где я, зачем?!
Зачем это все получилось?!
Реву, но в пустотах я нем!
И где же найти из страданья,
Мне выход, и что мой удел?!
Не вижу я больше сиянья —
Кому эту песню я пел?!.."
 

Да – это были мрачные строки, но лик Хэма по прежнему сиял счастьем, и все новые и новые светлые слезы скатывались по нему. Он и не видел как под действием его слов, тот мрак, который так исступленно клокотал и ярился, который казался непобедимым отступал. На этот раз не было на этих клокочущих уступов никаких проблесков света – нет – он отступал как израненный зверь, он ревел надрывался, он стенал, он рвался назад – он все еще бил молниями в жен энтов, он еще испускал леденящие вихри, он еще заполонял небо, но, все-таки, отступал назад, в страну мрака, в Мордор. Повторялось то, о чем говорилось в поэме, то, что уже свершилось в этом мире двумя эпохами прежде, еще до создания Валинора, еще до того, как Солнце и Луна в первый раз вышли на небесную дорогу…

Все дрожали, все рыдали, и несколько пришли в себя, смогли воспринимать окружающее только тогда, когда грохот и завыванья несколько отошли, когда прикоснулся к ним легкий ночной ветерок. Тогда подняли взоры и братья, и эльфы, и жены энтов – все, кто оставался еще жив. Стена мрака, подобная исполинскому, израненному, истекающему кровью живому организму в страшном мучении медленно отползала на юго-восток, в Мордор. И было жалко ворона – да, именно так – нельзя было глядеть без содрогания на это мученье – и ничего они не могли с собою поделать. Вновь и вновь вырывались молнии, кровавые вспышки метались, перекидывались через небосклон, а еще время от времени долетали завывания ветра, но все они были уже бессильны – все они метались уже в отдалении, а над головами сияло, радовало взоры многозвездное небо. Многие-многие эльфы и жены энтов погибли, но те которые остались оглядывались теперь и во взорах их сияло счастье. Еще недавно все они были уверены, что непременно погибнут – теперь же минуло неизбежное; казалось, сам рок изменил своим предначертаниям. И, все-таки, они не могли сдержать слез – чувствовали его страдания, хотели даже помочь, да только вот не ведали, как здесь помочь можно…

Между тем, Аргония еще не оставила попыток увести Альфонсо прочь – укрыться с ним в какой-нибудь пещерке, чтобы ничто из этого страшного мира не могло нарушить их счастья. Она все влекла его за руку, а он двигался медленно, подобен был темному растрескавшемуся монолиту, но свет звезд ласкал его раны. Альфонсо было больно – больно от того, что он остался в живых, тогда как уже должен был бы быть с Нэдией. Он рыдал – рыдал беззвучно, и нельзя было глядеть без содрогания на его крупные, жгучие слезы. И он тоже чувствовал, что сейчас руководит им рок, что свершает он что-то страшное, но уж ничего не мог с собою поделать – просто говорил тихим, шепчущим голосом те строки, которые приходили к нему свыше. Последняя Поэма продолжалась:

 
– …Отверженный, опять один,
Опять в мученья вечной тьме;
Средь космоса холодных льдин,
В той нескончаемой зиме…
Но среди тяжких тех мучений,
Среди забвения, молитв,
Он не забыл своих стремлений,
И первых и победных битв.
Ни на мгновенье девы милой,
Звезды он лика не забыл,
И вновь собрался темной силой,
Среди миров он вновь поплыл.
И он не знал, что уж минуло,
Так много лет, что новый мир,
Зацвел. И средь полей сверкнуло —
То новый там вершился пир.
Там, среди сказочных соцветий,
Забывши вовсе про него,
Во тьме годов, среди столетий,
Валаров пир – и шум длеко.
И там широкие тропинки,
Тенисты чащи, голоса,
Веселый птиц, стрекозок спинки…
Одна чудесная краса.
И там, в алее дальней парка,
Беседка светлая стоит.
Пред ней гладь озера. На глади – барка,
На барке – дева та сидит.
И золотистые соцветья,
И неба блеск и шум воды,
И лик без тени долголетья,
И в дланях нежные цветы.
И все и все в ней так блаженно,
Что не найти достойных слов,
Что сам Мелькор упал смиренно,
Как раб под тяжестью оков.
Да только цепи те незримы,
Не боль – блаженство лишь несут,
Любви извечной херувимы,
Его все дальше в ад ведут.
«Нашел!» – он вскрикнул так, что эхо
Средь неба громом отдалось,
И вдалеке созвучья смеха
Застыли – тут волненье началось.
Уже над ясными лесами,
В великой мощи и красе,
Восходят боги облаками,
Их свет уж блещет на росе.
Ну а Мелькору… что там боги,
Что их угрозы, пыл и бой —
Веков незримые пороги,
Перешагнул – познал и вой.
Он перед Ней, перед Единой,
Он на коленях, он в огне,
И молит он с великой силой:
"Приди, приди, приди ко мне!
Оставим эти мы уделы,
Уйдем из космоса в любви!
Века разлуки не сумели
Сломить стремления мои!
Пусть мерзок, пусть я изжигаю…
Но я люблю, люблю тебя!
В аду лишь о тебе мечтаю,
Средь пламени любовь храня!
И не в твоем ведь то уделе —
Любовь ту в сердце затушить,
Как не в простом, не в дивном теле,
То чувство дивно затушить.
То рок веков, предначертанье,
Не нам менять, не нам решать,
Ни смерить никому страданья,
И не могу я больше ждать!.."
Так говорил, она ж вздохнула,
И только речи повела,
Как вспышка грозная мелькнула —
То молния Мелькора изожгла.
И новый бой тут исступленный,
И мир огнями запылал,
Страдалец то один влюбленный,
Валарам ярость испускал.
И вихри огненны и бури,
И рев ветров, крушенье скал —
Не стало прежний там лазури,
И небо тряс огнистый вал…
 

Как говорил Альфонсо, так все и было: эта громада много большая чем Серые горы, но только перетекающая в воздушных пространствах, застыла где-то неподалеку от того места, где был Мордор, а потом издав вопль, от которого потемнел и наполнился леденящими ветрами воздух, медленно начала надвигаться назад, на них. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее – вздымалась от самой земли и до невообразимой небесной выси. Казалось, что – это океан тьмы поднялся на дыбы, что настал последний день этого света. Альфонсо стоял на фоне этих клубящихся громад и улыбался – страшна была его улыбка; изрезанный паутиной морщин лик казался много-много более древним, нежели он был на самом деле – это был призрак, видевший появление этого мира, и с тех незапамятных дней скитавшийся в страданиях бесприютный, одинокий. Аргония понимала, все то, что происходит, и несколько раз в течении того времени, пока он выговаривал эти строки, вскрикивала страшным, не своим голосом – однако, как не велика была ее жажда остановить происходящее – все было тщетно. Ни ей, ни Альфонсо было уж не изменить того, что свершалось.

Видно было, как подступающая стена бурлящей, бордовой тьмы поглощала в себя мир; видно было как снопы молний перетекали по ее исполинским граням – и в этих рокочущих верстах ущельями раскрывались исполинские зевы, из них вырывались огненные буруны, проносились, изжигали, разрывали. Все это так быстро произошло, что никто толком и опомниться не успел – все были поражены этой вновь подступившей мощью, все как никогда явственно чувствовали себя лишь игрушками, которыми двигали высшие силы. Что, право, было их счастье?.. Совсем недавно они радовались, смеялись, казалось им, что все страшное минуло, а тут непостижимая для них сил просто поддалась порыву, и вот уже возвращалась. Кем же они были? Зачем были и слезы и смех, когда все эти чувства представлялись теперь ничтожными?.. И вновь набросились на эльфов волки-оборотни – леденистыми буранами вгрызались они в их плоть, и эльфы хоть и сопротивлялись еще, но уже не так, как прежде – потух пламень в их очах, они чувствовали свое поражение – понимали, что никогда больше уж не увидят милого Лотлориена – один за другим падали они, истекающие кровью, изодранные, и их оставалось уже совсем немного. Между тем, подходили и передовые отряды северной, темной армии. То были тролли, которым многие-многие дни приходилось прятаться от солнечных лучей, и которые теперь, под прикрытием черных туч, чувствовали себя в такой же безопасности, как и в глубинах Серых гор – теперь они жаждали выместить накопившуюся ярость, и от топота их лап земля судорожно тряслась. Вот они – уже совсем близко, завернутые в грубые ткани массивные и бесформенные как каменные глыбы тела в которых чувствовалась такая силища, что всякое сопротивление казалось тщетным. А сколько же, право, их там было! Огромная толпа, и не видно в ней ни конца ни края, и сбегаются со всех сторон – один другого больше и яростнее. Вот первые из них уже нависли над немногими оставшимися в живых эльфами, вот взвились в воздух исполинские молоты, вот начали свое движение вниз, и, одновременно с этим, нахлынула темно-бордовая стена – видимость сузилось до нескольких десятков метров, и все это пространство было пересечено бессчетными вихрями, вспышками молний, порывами ураганного ветра. Но последние эльфы все-таки нашли в себе силы – они, видя кругом лишь отчаянье да мрак, решили биться до последнего, так что бой их вошел в историю, наряду с героическими сказаниями древности. И эти последние, многие из которых были уже изранены, истекали сияющей своей кровью, становились плечом к плечу, и клинки их подобные летящим вверх звездам взметнулись навстречу молотам троллей, и рассекли их, и плоть троллей – вновь была боль, и лики эльфов потемнели от этого страдания – от того, что им приходится свершать то, что противно им – и тогда они тоже запели – внесли свои слова в строки последней поэмы: