Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

В это время, они подъехали к толпе, которая окружала место убийства. Эта толпа постепенно все возрастала: подходили и новые эльфы, и перепуганные, бледные Цродграбы сбегались. Все они настолько были поражены случившимся, что даже не сразу заметили появление своего государя. И только когда он обратился с вопросом к одному из эльфийских князей, тот ему ответил, и тут же закричал:

– Государь здесь! Дайте дорогу государю!..

Однако, толпа так и не успела расступится, так как новые, и удивительные крики неожиданно привлекли их внимание: кричал, да из всех сил надрывался Альфонсо, который несся к ним, за руку с Аргонией. Вид его был ужасен: сам высоченный, окруженный какой-то темной, болезненной аурой, он весь залеплен был кровью – так все лицо его покрывали эти ссохшиеся пятна – он передвигался какими-то неестественными судорожными рывками, но при этом еще и улыбался, хотя улыбка его, конечно, была болезненной – и всем показалось, что этот безумец сейчас набросится на них, и будет разрывать им глотки, метаться в стремительном, безудержном вихре от одного к другому, и никакое оружие не сможет его остановить.

Но вот наперерез Альфонсо бросилась иная фигура, и Альфонсо, увидев эту фигуру, издал могучий, рокочущий вопль, и вот в одном прыжке оказался рядом – перехватил за руку, прижал к себе, и все услышали его сильный, трясущийся от внутренней, духовной муки голос: "Робин! Брат ты мой! Робин!" – да это был Робин. Он очнулся на берегу реки, и одежда его хоть и подсохла, все-таки, еще хранила следы ночного купания. И он чувствовал тоже, что и Альфонсо: все должны объединится в счастливое, любящее братство – он вспоминал, как разрослась в светоносное облако Вероника, как все были счастливы в том сиянии, и так же как и Альфонсо, он решил приложить теперь все силы, чтобы только достичь этого. И вот они встретились, обнялись – взглянули в сияющие очи (или в одно око) – и сразу поняли, что они за одно, что полностью друг друга понимают, и от этого еще прибавилось в них решимости (при этом Альфонсо не выпускал Аргонии, да и она в него из всех сил вцепились) – и вот втроем бросились они к этой мрачной толпе, и когда были в нескольких шагах, то несколько эльфийских дев пали в обморок, а дети зарыдали. Вот сверкнули на солнце клинки…

– Нет, нет – подождите, пожалуйста! – проникновенным голосом закричал Альфонсо. – Зачем же эти клинки?! Неужто вы опять кровь хотите проливать…

Тут его голос подхватил Робин:

– Уж я то насмотрелся крови, и хватит, и довольно с меня! Эта кровь, злоба, страх – она веками этот мир терзала! Ведь те же самые чувства, которые вы сейчас испытываете, испытывали и за много веков до вас, только какие-то уже забытые люди иль эльфы!.. Неужто вы уже забыли, о том, что у Самрула было?!.. Я же знаю, что вы эльфы, помни то, что случилось сотню лет назад так же хорошо, как и то, что только что произошло… Так вспомните же и поймите, что мраку только и нужно, что посеять в сердцах ваших неприязнь, недоверие, злобу. Стоит только раз этим чувствам поддаться, и так потом трудно будет от них избавится. Так и будете вы без конца в этой злобе вихрится! По этой лестнице бегать, врагов рубить! Ведь злу только и надо, чтобы вы в такие вот проклятые чувства погрузились!.. Но вы должны бороться со злом – вы должны полюбить преданной, сильной любовью, и меня, и Альфонсо, и каждого-каждого, кто вас окружает…

В это время, по рядам пошел говор: ведь видеть подбежавших могли только те, кто стояли в первых рядах, но весть об них успела уже перейти и далеко вглубь. И теперь все шептались, а кто и в полный голос говорил об этих страшных, мало на людей похожих. Конечно, и Альфонсо, и Робин говорили сильными, искренними голосами – эти голоса в иное время заставили бы и поверить, попытаться даже сблизится, как тогда, в светоносном облаке Вероники – однако, теперь все так были напряжены, так перепуганы, что принимали их как врагов. Вот стоявшие в первых рядах воины стали надвигаться на Альфонсо и Робина, кто-то проговорил:

– Сдавайтесь…

– Да что же это?! – воскликнул, вглядываясь в их сосредоточенные, гневные лики Альфонсо. – Почему, почему вы не можете поверить?!.. Но я не сдамся, я поклялся, что до конца… Слушайте же…

– Нет – это ты слушай! – проговорил один из эльфийских князей. – Не вздумай сопротивляться – сейчас ты будешь закован в цепи…

Одобрительный рокот пронесся по этой многочисленной толпе, но вот государь Келебримбер поднял руку, и громко, чтобы все слышали, проговорил:

– Нет, не стоит. Зря вы глядите на них как на врагов. Посмотрите – они страдают, они говорят действительно мудрые вещи. Быть может, где-то они запутались, но они не враги нам.

И вот при этих словах единая в своем мнении толпа разъединилась на две части. Одну часть составляли эльфы, которые привыкли слушаться своего государя, а к тому же – узнали в этих «чудищах» Альфонсо и Робина. Вторую половину составляли Цродграбы, которые все никак не могли опомнится от убийства своего соотечественника – раньше смерть постоянно кружилась над их хилым народцем, но в двадцать последних лет пребывания в Эрегионе никто из них не умирал – они свято верили, что попали в блаженную землю, в рай; и вот все это было разрушено – возвращались прежние ужасы, и они страстно и как можно скорее жаждали покарать убийцу – считали, что, ежели покарают, так и вернется прежнее счастье. И они кричали на эльфов:

– Что ж вы встали?! Не видите что ли – он убийца! Откуда у него столько крови по вашему?! Да и не видно разве, что сумасшедший он…

Между тем, обдумали слова Келебримбера и эльфийские князья – поняли, что зря поддались первому порыву, что действительно нельзя причинять новую боль этому страдальцу. Что надо отвести его во дворец, успокоить как то, и потом уж расспросить – и эти свои соображения они говорили окружающим – эльфы соглашались, а Цродграбы рокотали все громче.

В это время как раз, со стороны Цродграбского лагеря приближалась довольно значительная (тысяч под пять) толпа этих от природы тощих созданий. Там были в основном мужчины, но среди них попадались и женщины, и дети – лица у всех напряженные, бледные; видно было, что они уже подготовили себя, ко всяким ужасам. И вот услышали они перекатистый, все нарастающий шум спорящих, и сами закричали, спрашивая, в чем дело. И кто-то из Цродграбов поспешил прокричать в ответ:

– Так поймали, ведь, убийцу! Вон он – весь в крови, посмотрите только!..

– Так хватайте его, вяжите!..

– Так эльфы то не дают! Заступаются за него!..

– Да как же так, да что ж это такое творится?!..

Голоса стремительно перекатывались, рокот все возрастал; слова, слова, слова – они вырывались из сотен глоток, и невозможно уж было этого остановить. И Альфонсо, и Робин, надрывали свои глотки, кричали какие-то убедительные, но теперь никому не нужные, и никем не слышимые слова, о всеобщей братской любви. Они с ужасом глядели по сторонам, и видели, как злобой искажаются лица – что происходит обратное тому, что хотели бы они. И вот, в жажде действия, бросились они в эти ряды, хотели подхватить кого-то, сказать нежные слова, закружить в восторженном светоносном танце.

– Назад! Стойте, где стояли! – выкрикнули эльфы, которым вновь показалось, что – это какие-то безжалостные убийцы, что сейчас вот они бросятся, перегрызут им глотки.

– Убийцы! Убийцы! – надрывались Цродграбы. – Мерзкие убийцы! Скорее, рубите их, пока они нового зла не свершили.

Толпа окружила их со всех сторон, и сжалась так плотно, что почти невозможно было через нее пробраться – государь Келебримбер, а за ним – и хоббиты, и братья все-таки смогли протиснуться, и вот правитель Эрегиона вновь поднял руку, призывал к тишине, вновь говорил мудрые и спокойные слова, которые убеждали эльфов, но ничего не значили для Цродграбов, которые все требовали, чтобы убийца тут же понес наказание. Альфонсо, Робин и Аргония, крепко-накрепко держась за руки стояли в центре маленького, и постепенно сужающегося кольца. Куда ни глянь – повсюду были лица – и в основном все гневные, напряженные, все усиленно друг на друга кричащие – некоторые из Цродграбов плевали в Альфонсо и Робина, и всякие заверения ничего для них не значили.

В этой отчаянной суматохе, когда каждый чувствовал ужас, и все ждал, что нахлынет такая же тьма, как при Самруле – как то и позабыли про Вэллиата. А, между тем, этот исстрадавшийся, мучимый страшными подозрениями человек (да он уже уверен был, что ночью совершил убийство) – он, чтобы окончательно убедится в своей вине отделился от своих братьев, и стал продираться через толпу, к тому месту, где лежал труп Цродграба. Вот он уже спрыгнул с коня, вот, жадно вглядываясь, бросился к убитому, пал перед ним на колени – и тут же застонал, обхватив голову уже окровавленными руками:

– О, да, да – теперь я точно вспомнил, и не может быть никаких сомнений. Это он – помню, как вгрызался в его шею; даже и рана имеет такую же форму…

И вот он вскочил, и, шатаясь, схватил за плечи кого-то (а в глазах его от страшного напряжения так меркло, что он даже не мог разглядеть – Цродграб это или же эльф) – и страшным, надрывным голосом стал выкрикивать:

– Вот он перед вами, убийца! Ну, что смотрите?!.. Эти вот зубами глотку ему перегрыз… – тут он раскрыл рот, и обнажились зубы, многие из которых были надломаны, или покрыты трещинами, от того страшного напряжения с которым он их сжимал в минуты душевных терзаний. – Что ж смотрите – хватайте меня, вяжите, во всем сознаюсь – в темницу ведите. Но только не убивайте – слышите – не убивайте!..

И те, кто были поблизости, поверили, что он действительно был убийцею – с такой убежденностью он говорил, да и вид у него был лихорадочный, болезненный, да и ждали все они, что должен предстать перед ними этот убийца. Его схватили за руки, выкрутили их за спину, повалили его на смятую траву, стали вязать руки, ноги. И вот понеслась по рядам весть: поймали, наконец то поймали убийцу! Получилась еще большая неразбериха – ведь иные то полагали, что убийца еще не схвачен, и вцеплялись в его окровавленный лик гневными взглядами. Какой-то ужасный, беспрерывный ор метался рядом с Альфонсо и Робиным. Толпа дергалась, но еще никого не давили; вздымались кулаки, но пока не для ударов, а просто в дополнение к "веским словам" – ни Цродграбы, ни Эльфы ни хотели уступать, и, более того – каждая сторона только больше в своей правоте укреплялась. И Альфонсо, и Робин, и Аргония – все они одновременно задрали голову к небу, ибо уж очень то напоминало хаос при Самруле, и со слезами ожидали они, что небо сейчас вот затемнится, завоет ледяной ветер, снег повалит – но небо оставалось прежнем – там, в спокойной и безмятежной, теплой лазури, плыли кудрявые, уходящие ввысь величественными склонами облака, солнечные лучи выкатывались из их склонов широкими, многоверстными скатами, и где-то там, в выси этой, плавно кружили птицы, лишь точками малыми кажущиеся. Вот повеял ветер раздольный, ласково зашептал, заколдовал над головами – но никто не слышал его дивного, ворожащего пенья. И вновь взгляд метнулся вниз, к этим напряженным, кричащим лицам – Робин вспомнил лестницу, Альфонсо – просто чувствии свои светлые, и вот, с новой решимостью бросились они к этим ликам. Они улыбались, они вновь выкрикивали слова о любви, но получалось все как раз противоположное тому, что хотели они донести. Эльфы хотели их остановить, Цродграбы – растерзать; но никто не мог понять смысла тех речей, которые они с таким отчаяньем выкрикивали.

И так получилось, что с одной стороны этого маленького кольца толпились в основном Цродграбы, а с другого – эльфы; братья бросились как раз где-то между ними, и вот Цродграбы бросились, чтобы растерзать их, а эльфы, чтобы защитить. Пока еще не били клинками, но со всех сил отталкивали друг друга, выкрикивали проклятья, возникла давка, и у кого-то затрещали кости, кто-то завизжал.

Тогда же вознесся могучий голос Келебримбера:

– Назад! Всем разойтись! Именем девы Элберет, именем падубов святых, я государь Эрегиона, повелеваю всем остановится!..

Эльфы хотели было послушаться его, и действительно остановились, однако – для Цродграбов слова эльфийского государя ничего не значили, и они продолжали напирать; пытались вырвать "ненавистного убийцу" на растерзание, а эльфы, конечно же, не могли этого позволить. Столпотворение разразилось с новой силой, и вот какой-то Цродграб упал, его стали давить – он завопил истошно – вопль этот подхватили женщины, и дети. И, когда всем сделалось жутко до такой степени, что и мужи многое уж едва крик сдерживали – они чувствовали, как надвигается эта жуть, хаос этот безысходный, понимали, что чрез немногое время вновь все друг друга рвать да топтать будут – понимали это, ужасались, но не могли остановится. Кричал государь Келебримбер, и он был подобен свече, и вокруг него все успокаивалось – но всю толпу он не смог усмирить.

И тогда появился Он…

* * *

Это важное место в моей печальной повести. Это очень значимый персонаж, и все почувствовали, насколько он значим сразу же. Но прежде всего всем, уже готовым пустить в ход свои клинки, или же в горло друг другу вцепится, показалось, будто свет стал меркнуть, и многие завыли, ожидая, что их вой подхватит ветер ледяной. Но не было ни ледяного ветра, ни отчаянной зимней стужи. Померкнув ненадолго свет стал разгораться сильнее – это было сильное, почти слепящее глаза белесое сияние. Это сияние обволакивала тела, полнило воздух, оно было таким теплым, как нагретый возле костра воздух. И каждый, каждый явственно услышал тогда в голове своей голос:

– Остановитесь, остановитесь все. Я прошу вас об этом…

Ах, что это был за дивный голос! Ведь эльфы Эрегиона знали толк в красивых, светлых голосах – так это был один из самых добрых, самых музыкальных из когда-либо слышанных ими голосов. Ведь до этого и государь Келебримбер пытался их остановить, и голос государя был могучим голосом владыки; но этот голос… Каждому казалось, что рядом с ним стоит создание высшее, быть может – один из Валар – и именно его убеждает остановится. Да как же можно было ослушаться этого светлого и прекрасного гласа?.. И с величайшей радостью, веруя, что все это недоразумение разрешится каким-то самым лучшим образом, что и убийство забудется – веруя в это, они останавливались, и с улыбками на устах выжидали. А голос все журчал, перекатывался, все успокаивал их: "…Тише, тише – никто никого не убивал. Все будет еще лучше, чем прежде. Все вы братьями и сестрами станете…" – конечно, с этим не могли не согласится и Альфонсо, и Робин, однако же они оставались самыми, пожалуй, недовольными, встревоженными, во всей этой толпе: они то чувствовали, что свет этот – не тот дивный свет, который должен был бы сиять, но было в нем что-то мертвенное – и глаза то слепли; и голос этот, вместо того, чтобы творческий восторг вселять – скорее усыплял.

– Где ж ты, покажись?! – нетерпеливо выкрикнул Альфонсо.

И тогда толпа, почти ничего не видя, все облепленная сияющими белизной сгустками, раздалась в стороны, и в дальней части образовавшегося прохода появилась некая, довольно высокая, облаченная во все белое фигура. Это был высокий, стройный старец, который шел ровно, но, все-таки, опирался на крепкий, тоже сияющий белизной посох. У старца этого были длинные густые волосы, которые, плавно и несильно вздымались при каждом его шаге. Каких-то особых примет на его лице не было, и разве что брови были очень густыми, и тоже белыми – но лицо это поражало своей красотой, это была красота не земного создания – это была красота мудрого, знающего тайны бытия бога. И каждому казалось, что сейчас этот мудрый и прекрасный одарит им некими сокровенными знаниями, отчего их жизнь не только вернется в прежнее русло, но даже станет еще более прекрасной, нежели была прежде. И все они, и эльфы, и Цродграбы, опускались перед ним на колени; хотели и головы склонить почтительно, но, все-таки, не склоняли – не в силах были оторваться от его лика, восторженно любовались им.

Старец смотрел прямо перед собой, но каждому казалось, что именно на него он смотрит, и многие шептали: "Вот ты и пришел, истинный повелитель. Теперь я твой слуга, и, если ты захочешь, чтобы я пожертвовал своей жизнью – я немедленно пожертвую" – если же кто и не говорил, а просто стоял, пораженный, то все равно, чувствовал то же самое. Старец же как-то неуловимо, как видение во сне уже оказался перед Альфонсо, Робиным и Аргонией, которые единственные, кроме тех, кто сидел на конях, не опустились на колени. Его лик оказался прямо перед ними, он ласково им улыбнулся, и невозможно было не поддаться обаянию этой улыбки, не возможно было сохранить какую-либо дурную мысль, хоть малое подозрение, что он желает им что-то дурное, что он не высшее, желающее им только добра создание. И он заговорил, и в голосе было дыханье весны, и легкие порывы ветра, и свежесть дальних лесов и лугов, и журчанье радостных, золотистых вод:

– Ну, вот, наконец, и собрался я, и пришел к вам. Здравствуйте, страдальцы мои милые.

И все они, как зачарованные, повторили это: «здравствуйте» – а старец поднял голову, и повторил эти же слова, обращаясь к тем братьям, которые сидели на конях – и те тоже повторяли это приветствие.

– Да, да… – проговорил старец задумчиво, и каждому хотелось узнать, какие в нем думы, так как думы эти непременно должны были быть какими-то мудрыми, к свету приближающими. – …Я давно уж знаю про страдания ваши… – продолжал он тихим голосом, который в наступившем безмолвии слышал каждый. – …И простите, простите, что собрался только теперь. Да – были иные важные дела, но только теперь, взглянув, насколько вы действительно плохи, понял, что надо было забросить те прежние дела, и к вам, страдальцам, обратится. Ну, вот теперь я пришел, и не оставлю до тех пор, пока не излечу. Я не вижу одного из вас – Вэллиата… А вот и он – вижу, как страдает ну ничего – сейчас найдется для его муки исход.

До тех пор, пока не появился свет, пока толпа рокотала, и судорожно дергалась из стороны в сторону, связанного Вэллиата волокли к этому месту, и он молил только, чтобы не убивали его. Когда же хлынул свет – он обнаружил, что путы слетели с его рук и ноги, его никто больше не волок, но, когда он прошептал, что должен во всем сознаться – толпа расступилась, образовав проход до старца. На неверных, дрожащих ногах направился он к этому высокому старцу, опустился перед ним на колени, и рыдая, зашептал:

– Все из-за меня – вся эта боль из-за меня. Это я ночью разодрал горло… Только пожалуйста, пожалуйста – оставьте мне жизнь. Я так жить хочу!..

– Так вы хотите знать, кто был убийцей? – тихим, печальным голосом спрашивал старец. – Ведь, все это началось из-за того только, что хотите найти источник зла. Что же – давайте выясним это точно. Идите за мной, друзья.

Это он к девятерым братьям обратился, а Вэллиату подал руку, помог подняться – рука у него оказалась такой теплой и мягкой, как только что испеченный каравай. Все представлялось в этом сильном белесом сиянии как сон – и те, которые сидели на конях, и те, которые шли ногами, как то сразу перенеслись к тому месту, где лежал Цродграб с развороченной шеей. В этом свете рана не представлялась такой уж страшной, а крови и вовсе не было видно. Вот старец нагнулся, и, едва касаясь, провел ладонью по рваным краям, затем склонился, приник к ней губами, и все едва не ослепли от белой вспышки. Свет еще усилился, а старец уже поднялся – он держал за руку убитого Цродграба, и – о чудо! – раны на шее не было, вот и глаза открылись – ясные, спокойные глаза. Цродграб даже улыбнулся, когда увидел все эти изумленные лица. Старец еще держал его за руку, однако Цродграб и сам мог стоять, оглядывался по сторонам, вот узнал кого-то, окликнул его.

– Итак, расскажи, что было ночью? – спросил старец.

Цродграб уже раскрыл рот, но тут его перебил Келебримбер:

– Я вижу – Вы могучий кудесник. Даже и эльфийским князьям, даже и мне не удавалось вернуть души умерших в оставленное ими тело. Я так же слышал, что такое вообще невозможно, и против законов естества… Да – все это производит впечатление, но… Назови сначала свои имя, расскажи, какое тебе до нас дело…

Несмотря на то уважение, которое эльфы испытывали к государю своему, они возмутились, что он посмел перебить то, что устраивает это высшее создание, это божество, да еще в таком важном месте. Больше всего возмущались Цродграбы – для них это было как оскорбление, как богохульство, и, если бы старец не остановил их легким жестом руки, так они бы бросились, чтобы закрыть рот эльфийскому государю. А старец говорил:

– Что ж – это вполне законное желание, и вполне понятно то недоверие, которое испытывает мудрый Келебримбер ко мне. Зовите меня Эрмел – друг света. Хотите услышать мою историю? Вы услышите ее и не сейчас, и не полностью, так как она столь же длинна как и моя жизнь. Скажу, что я жил еще до появления солнца, видел Святочи… Я много странствовал, но никогда, никогда подолгу не останавливался в одном месте. Уходят и приходят королевства, а мне до них мало дела, я коплю мудрость, и помогаю тем несчастным, над кем довлеет злой рок…

Он еще что-то говорил, но все слова его были такими общими, успокаивающими, ничего конкретно не изъясняющими. Но какая же сила была в этих словах! Они словно светлыми океанами обвивали, и никто и не требовал, каких либо подробных разъяснений – более того, предложение Келебримбера казалось теперь и неуместным, и наглым. Даже и сам государь Эрегиона почувствовал, что лучше уж тут ничего не говорить – просто ждать. А этот старец назвавшийся Эрмелом, обращался к Цродграбу:

– Нас прервали, ну ничего – ты только расскажи, что приключилось с тобою ночью, и можешь быть свободен…

Цродграб заговорил самым обычным голосом, будто он рассказывал какое-то незначительное, вскоре должное забыться происшествие:

– Все мои близкие знают, что каждую ночь ухожу я гулять по окрестным лесам, вожу дружбу и со зверьми, и с птицами, и со светляками. Именно светляки меня и подвели, хотя зла на них не держу – ведь не нарочно же они. Видите, какое здесь место – лес расступается к полю. Я то любил среди трав побегать: знаете ли, как приятно они грудь обволакивают! Бежишь, запахи их вдыхаешь, да и горя не знаешь!.. Вот так то и вчера собрался побегать, окружили меня светляки, да так то плотно, что и не видать за ними ничего; бросился я что духу бежать – направление верно выбрал, и ничего бы со мной не случилось, если бы что-то под ноги не попалось. Упал я, да кубарем по земле покатился, и такой на меня восторг нашел, что, ни на мгновенье не останавливаясь – вновь побежал. Да уж не то направление выбрал – прямо в лес и врезался, ну и ветвь словно пика торчала, прямо мне в горло и вошла – сразу и светляки разлетелись, а я от ветви той и отдернулся, да за горло схватился, да в травах то забился, захрипел. – тут Цродграб взглянул прямо на Альфонсо. – И тебя я узнал. Ты же тогда из ночи ко мне подбежал, на колени рухнул, стал мне горло зажимать, пытался кровь остановить, да какой там! Я уж почитай мертвым был. Все-таки и тогда заметил, что тебя будто лихорадка бьет, что мучаешься ты очень. Вот и все. Ни о чем я не сожалею. Сейчас вот по просьбе вспомнил это, но все это уже навсегда осталось в прошлом, все это ничего не значит для меня… Как сон… Прошедшая жизнь как сон… Я никогда уже не вспомню этого… Прощайте… Прощайте…

И, когда последние слова были произнесены, Эрмел отпустил его руку, глаза Цродграба закрылись, он стал падать, но так и не дотронулся до земли – тело его обратилось в сгусток белесого света, а тот рассеялся во все стороны.

– Так значит мне привиделось? – шепотом спросил Альфонсо.

– Конечно же привиделось. – молвил Эрмел. – Ты пребывал в таком лихорадочном, возбужденном состоянии, что тебе еще и не такое могло привидится. Ну скажи, как ты мог совершить такое страшное преступление? Ты только вспомни: была ли хоть какая-то причина?..

Альфонсо пытался вспомнить, что действительно было ночью, и действительно мог вспомнить, что в сиянии светлячков налетел на некую фигуру, и что он пал на траву, и сжимал шею. Но, конечно, он и представить себе не мог, что как то, пусть и случайно, причинил этому некто хоть какой то умышленный вред – это представлялось и диким, и неестественным – что, он набросился на него?!.. Нет, нет – не было никакой причины, чтобы набрасываться, да и больно был признать свою вину, а он так уж исстрадался, что хоть немного отдыха хотел, и вот поддался этому уговору, проговорил:

– Да, да – конечно, теперь и я все вспомнил…

– Ну, вот видите. – улыбнулся Эрмел. – А вы то все всполошились, а вы то перепугались, и едва такое зло не учинили. Или, все-таки, затоптали кого-то?..

Как раз в это время поднесли к нему Цродграба, который во время давки пал под ноги, и теперь весь покрыт был кровоточащими ссадинами; слабо шевелился и издавал невнятный стон.

– Да… – вздохнул Эрмел, и повел над ним рукою – раны на глазах зарастали. – …Да – надо вам отучится первым порывом поддаваться. А то смотрите: эльфийское, могучее государство; казалось бы, что его может сломить?.. А вот не подоспел бы я вовремя, чтобы вы тогда сейчас делали? Сколькие бы уже погибли, сколькие бы в хаосе, во мраке друг друга терзали?..

И тут все содрогнулись от ужаса, так как понимали, что говорит он правду, и почувствовали себя слабыми, неразумными. А Эрмел продолжал:

– Но теперь я не оставлю вас, и никогда такого не повторится.

И теперь всем хорошо стало, и еще окрепла любовь к этому мудрому старцу. Вот излеченный Цродграб поднялся, да тут же, со счастливым плачем, пал на колени, подхватил край белоснежных одеяний, стал его целовать. Эрмел улыбнулся и посмотрел своими ясными, добрыми глазами на Келебримбера, который все это время смотрел на него пристально, изучающе, стараясь не поддаться восторгу, который охватил всех. Эрмел говорил ему:

– Зря ты, государь, пытаешься усмотреть во мне врага. Скажи, почему в сердце твоем есть хоть малое подозрение? Не лучше ли принять меня, как друга, а я клянусь, что никогда не сделаю ни для Вас, ни для Ваших подданных, чего-либо, кроме добра. Я стану вашим добрым советником… Впрочем – пожалуй, я слишком забегаю вперед…

Тут к Келебримберу подошел один из князей и прошептал ему на ухо:

– Что же, государь, кажется следует пригласить такого дорого гостя к нам во дворец… Мне распорядится, чтобы повара принялись готовить пир?..

Келебримбер не отрываясь смотрел в ясные очи Эрмела, и все никак не мог оторваться. Ему было не хорошо. Ему, как и Альфонсо и Робину, не нравился этот обволакивающий сильный свет, в котором не было жизни, ему не нравился этот спокойный, убаюкивающий голос – при всей свой мудрости и проницательности, государь не мог уловить там хоть одной не лживой нотки; но, все-таки, что-то не так было с этим голосом – в какое-то мгновенье ему даже показалось, что – это прекрасный актер, который настолько вошел в роль, что сам уже верит, во все, что говорит. Но больше всего ему не нравились, и даже пугали – это глаза Эрмела. Там был не мертвенный, но живой, искренний свет – но чувствовалось, что ласковый этот свет, есть малая доля чего-то безмерно большего, чего-то сокрытого, и неясного. Вспомнилось ему давным-давно слышанное пророчество:

 
– Ты, видящий все в ясном свете,
Узнай: настанет горький день,
И канет в безысходной лете,
Твоя земля – былого тень.
И гибель всех садов родимых,
Где память долгих светлых лет,
И голос родников игривых,
И святых мест небесных свет —
Все это пылью темной станет,
Завоет с ветром, улетит,
Иных эпох чреда настанет,
И кто вас вспомнит, кто почтит?..
Придет он в сильном белом свете,
И мудрой речью ублажит,
Уйдет в кровавом он рассвете —
Вас тьма забвенья полонит.
Нет – не задержать предначертанья,
То в песне ветра, в вышине,
И звезд извечное сиянье,
Вам скажет тоже: «Вы в огне…»
 

Да – вспомнилось это предсказанье государю Келебримберу, и вздохнул он тяжело, задумался, и даже слезы на его глаза навернулись.

– Поверьте, я друг вашему величеству. – проговорил тем временем старец, и подошел вплотную к коню Келебримбера.

– Подайте гостю коня! – выкрикнул кто-то из князей, но Эрмел повернулся к нему, и молвил голосом и тихим, и спокойным. – Нет, нет – благодарствую, но у меня уже есть свой конь…

И вот белесый свет, стал скапливаться в плотные, пышущие внутренним пульсом облачка, которые подплывали как раз под старца, и образовывали конскую фигуру. Да – этот конь получался сцепленным из света, однако же – и неприятно, и даже мерзостно и жутко было смотреть, на это недвижимое, сияющее, и почему-то кажущееся липким, как воск, изваяние. Вспоминалось, что в этот же свет было расщеплено и тело Цродграба. Впрочем – большинство неприязненное это чувство тут же погасили, и даже стали себя корить, за то, что посмели испытать к Нему, к этому Божеству, что-то не хорошее. И вот уже конь сцепился совершенно – это был высокий и статный красавец, весь сияющий, и, все-таки, вызывающий неприязнь своей мертвенностью. Старец свечою белесой сиял перед Келебримбером, и казался выше не только из-за коня и своего роста, но и из-за этого самого света; теперь государь Эрегиона казался незначительным, и некоторые, даже и эльфийские князья – все-все, кто стоял на коленях перед Богом, даже и укоряли его за то, что он смеет оставаться на своем коне, что тоже не падает на колени: да – настолько уже возросло преклонение перед этим Мудрым, что они и государя своего считали равным с собою, перед Его мощью. Быть может, в том восторженном чувстве, вызванным по большей части, таким неожиданным и стремительным освобожденьем от уже готового было поглотить их хаоса – кто-нибудь и сказал это Келебримберу, но вот Эрмел улыбнулся, и тихо, но опять-таки, чтобы каждый слышал, молвил:

– Что же: теперь пройдем во дворец, и… устроим пир. Конечно, не хорошо мне гостю предлагать подобные вещи, но вы, кажется, в таком восторге пребываете, что готовы хоть всю жизнь простоять здесь.

– Да, да… – поглощенные его дивно музыкальным, светлым голосом, отвечали эльфы и Цродграбы.

В это время, Вэллиат, который все это время простоял в совершенном безмолвии, но и сотрясался от все возрастающего напряженья, вдруг бросился к Эрмелу, и, перехватив ее белоснежную, совсем не старческую ладонь, принялся ее целовать, и голосом надрывным стал выкрикивать:

– Так кого же я, все-таки, ночью убил?!.. Хорошо – пусть не Цродграба этого, но, ведь кого-то все-таки убил!.. Это я точно, точно помню – пусть я нервный, больной; но, все-таки, еще могу отличить то, что на самом деле было, от того, что мне привиделось. Так вот – убил я этой ночью, шею разодрал! И я думаю, что просто не нашли еще мною убитого… Но, ведь все равно, рано или поздно найдете. Вот и нет мне сейчас покоя; больно, больно мне очень! Уж побыстрее бы находили, да наказанье мне определяли – когда уж знаешь, какое наказанье, все-таки полегче… Только бы не смерть; только бы не забвение это вечное – пожалуйста, пожалуйста!..