Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

 
– Когда в небе ярко и грозно,
Пылающий дух разбивал,
Валар – и метался тревожно,
Его голос нежный позвал:
"Зачем ты забыл начертанье,
Забыл в этой муке ты суть,
Своих самых первых мечтаний,
Забыл ты к звезде своей путь.
Ты в этом ревущем круженье,
Все дальше уходишь на дно,
Забудешь ты птиц нежных пенье,
И весен златое вино.
Любовь твоя вся потемнеет,
Завянет, за ревом уйдет,
Душа, хоть горит – леденеет,
И злоба цепями скует!
Ты будешь носиться, ослепший,
Безвольный владыка зимы,
И ворон со снегом слетевший,
То будешь, о милый брат, Ты!
Оставь же, оставь же боренье,
Молю – так молю я тебя!
Услышь ты, услышь нежно пенье.
Молю, и как Брата, любя!
Прошу, мне тебя так ведь жалко —
И знаешь ты сам, что во мрак…
До слез, и до ада мне жалко —
Останется прежнего прах!
Ах, знаю, что горд, непокорен,
Но все же, попробуй, смирись —
О ради меня, стань спокоен,
И небу, Творцу поклонись".
Но что эти нежные речи —
Он в вихре, и он уж ослеп,
Как жаркие белые печи,
Очей его яростный свет.
И он бурей милое имя,
Средь боя громами ревет —
В ней бьется, играет гордыня,
Он смерть, разрушенье несет.
И там, где недавно дубравы,
Шептали на нежном ветру,
И там, где душистые травы,
Качали соцветий траву.
И там где веселые птицы,
Звенели во славу любви,
И там где и львы и лисицы,
И зайцы не знали крови.
И там, где волшебные склоны,
Хрустальных чарующих гор,
И там, где в глубинах узоры,
Из рыб переливчатых хор…
Везде, где в великом и многом,
Ток жизни весенней сиял,
Теперь в вихре пламени скором,
Мир пеплом и пламенем стал.
Повсюду обуглено, страшно,
Повсюду все в ранах, в крови,
А в небе так жутко, ужасно,
Плывут темных туч корабли.
И молнии землю терзают,
Из трещин – фонтаны огня,
И там головешки мерцают,
Где прежде дышали поля.
А буря лишь с новою силой,
На новую битву идет —
Забыл, что то ради любимой,
Его только ярость гнетет.
Не слышит ее он рыданий,
Забыл свет любимой звезды,
Все глубже в ночь, в бездну страданий,
Его тянут мрака мечты…
Трясется, и мир искаженный,
Не примет уж прежней красы —
А он, властелин пораженный,
Падет – перевешены рока весы…
 

Так пели, и один за другим гибли эльфы Лотлориена. Если вначале их хор был еще довольно сильным (хотя и его только с большим трудом можно было расслышать за отчаянными воплями ветра), то под конец осталось лишь несколько голосов – те несколько эльфов еще стояли, окруженные надвигающимися со всех сторон волнами темного моря, вот разом множество троллей метнулись на них – метнулись со всех сторон, в воздух взвились молоты – то, что хотели высказать эльфы, так и осталось недосказанным. Тролли, продолжая яростно завывать, сотрясать землю каменистыми ступнями, бросились теперь на жен энтов, которых осталось еще несколько сотен (хотя еще несколько сотен были уже обращены в пепел, или же смертельно изранены) – на них, словно на прекраснейшие храмы, налетали огненные вихри, изжигали их, обращали в пепел раскаленный, били все новые и новые молнии.

– Довольно же! Довольно! Довольно! – взмолился тут Робин, да и бросился наперерез троллям, которые были уже рядом с этими древами.

Он двигался с необычайной скоростью. Только он был рядом с иными братьями, как темным вихрем, переметнулся оказался прямо перед древами. Он ведь и забыл про существование кольца, а, между тем, оно холодом его длань прожгло, ослепительно черным ободом там вырисовалось. Тут же из ладони правой его руки вырвалась кость, да и сложилась в клинок, который оставался продолжением его плоти, и испускал мертвенное сияние. Тролли уже были перед ним, и когда Робин вновь закричал, требуя, чтобы они остановились, то они и рады были бы остановится, так как чувствовали избранного их великим господином, да не могли, так как сзади напирал целый поток безудержный, созданий подобных им. Робин видел их перекошенные, клыкастые, покрытые эльфийской кровью морды, чувствовал их тошнотворное дыхание, и эти создания, представляющиеся ему неумелыми, кривыми глыбами вырванными из каменной плоти – вызвали в нем приступ ярости. Точнее, он даже и не осознавал, что это с ним такое происходит, почему это кровь в жилах сменилась чем-то раскаленным и едким, почему в глазах потемнело, почему, наконец, в голове словно бы огненный вихрь взвился – он просто понимал, что должен остановить это уродливое, защитить ту красу, которая итак за его спиною гибла. И он, тоже не осознавая этого, метнулся вперед, взмахнул этим своим призрачным, испускающим леденистое дыхание клинком, и легко рассек надвое плоть первого тролля – на него сильным потоком хлынула черная кровь, застлала его глаза, и тут мир исказился много против прежнего. Уже никакой красоты не видел Робин, не мог он вспомнить Веронику, в какое-то мгновенье, испытывая сильнейшее душевное страдание, осознавая, что погружается он в пучину, попытался посвятить ей хоть какие-то строки – ведь прежде, даже и в самые тяжкие минуты, поэтические строки вылетали из него легко – теперь вырвался только вой, сродни волчьему, но только много более безысходный, отчаянный. Нет – теперь он испытывал только отвращение, видел только уродливое, на него неслись жуткие тени, и он разрубал их призрачным кликом. Так продолжалось довольно долгое время, и даже не видел Робин, что братья, тоже бросились к нему – они, гнетомые кольцами, испытывали ту же ярость, что и он – они даже побежали, оставляя за собой целые просеки из разрубленных тел. Не видели они друг друга, не видел их и Робин, а потому, приняв за новых троллей, разрубил кого-то из них надвое – говорю «кого-то», потому что все они были теперь столь ужасающе похожи друг на друга, что и Фалко и Барахир не смогли бы найти среди них своих воспитанников. Вокруг них сгустилась ядовитая чернота, она облепляла их лица, тела… за этой чернотою еще промелькивали какие-то черты, но были они настолько расплывчатыми, настолько мертвенными, блеклыми, что походили скорее на скопления морозящего тумана, который поднялся из древних гробниц. Из разрубленного Робиным вырвалось черное облако, стало разрываться вопящими глотками, стало пронзать надвигающихся троллей своими леденящими острыми гранями; а Робин все-таки почувствовал, что свершил, и от нечеловеческого его вопля сошли лавины с Серых гор (а, ведь, их отделяло несколько десятков верст). Вопль все не умолкал, и передовые тролли, оглохнув, тоже вопя от ужаса, пытались повернуть, или рухнуть на колени, да только надвигающаяся за ними армия стремительно несла их вперед – они падали прямо на Робина – один падал с занесенным молотом, и Робин, пораженный ужасом, не стал отбивать его. Удар пришелся ему в голову, и тут же тело его было перемолото во что-то совершенно бесформенное. На него повалились разом несколько троллей – как под каменной горой, погребли его под собою…

Нет – несмотря ни на что, Фалко еще мог понять, что – это его Робин. Он боялся потерять его, самого близкого ему существа из вида, а потому стоял, из всех сил вцепившись в руку Хэма, и следил-следил. Он не видел несущихся вокруг троллей – хотя трудно было не увидеть этих громад, он не чувствовал даже то, как сильно толкали они его. Могли бы попросту затоптать эту маленькую фигурку, которая поднималась только чуть повыше их колен, но волею провиденья и не топтали, и вовсе не замечали – слишком он казался им незначительным. Когда Робин разрубил кого-то из своих братьев и завыл, то и Фалко завыл – никогда, не один хоббит еще не выл с такою болью. Когда же увидел он, как свершилось это – тогда показалось ему, будто все мироздание рухнуло, и не осталось уж ничего. Ничего-ничего не осталось, и не ясно зачем можно дальше жить. Он видел скопища перемешивающихся, отчаянно вопящих теней, однако же не понимал, как эти тени еще могут двигаться, как может он вообще хоть что-то видеть и слышать – ведь с гибелью Робина весь мир должен был сгинуть, обратиться в совершенный, беспроглядный мрак – навсегда.

От такой боли умирают. Кто-то, право, может и не поверить, что возможно умереть, и в краткое время от одного только душевного страдания. Тем не менее, истории знакомы такие примеры. Вспомним хотя бы Лучиэнь – когда погиб Берен – она не принимая никакого яда, просто медленно, в великой печали опустилась среди трав, да и ушла вслед за ним, за Единственным, за Любимым. Теперь Фалко стал холодеть, он и бледнел, словно мертвое уже тело, для которого ускорился ход времени. Хэм понял, что происходит, и бешено вскрикнул, и встряхнул его из всех сил – Фалко все больше леденел – не кричал больше – это был уже мертвый хоббит. И Хэм понимал, что на этот раз уже не удастся вернуть лучшего своего друга, брата. Тогда он подхватил его под руки, и сильными рывками стал продвигать туда, где в последний раз видели они Робина, где теперь копошилась живая груда из тел троллей. И Хэм кричал при этом:

– Нет, нет – Фалко! Ты не должен уходить… Не должен уходить, потому что… Потому что это бегство!.. Слышишь ли ты меня?!.. Он еще здесь, его еще можно вернуть, можно от мрака избавить! Фалко, Фалко, друг ты мой… Борись! Вот он Робин! Вот!..

Здесь Хэм, понимая, какое отчаянное положение сложилось, сделал несколько могучих, исступленных рывков, повалился на землю, но уже в нескольких шагах от Робина, которого, правда, за телами троллей совсем не было видно.

– Фалко!!! Здесь твой Робин! Ты не должен уходить! Слышишь?! Слышишь?! Мы еще должны бороться! Понимаешь ли меня?!..

И Фалко, пред которым уже открылось очищенное от черных, клубящихся облаков бури небо, и звезды на котором ожили, сложились в сияющей, уводящий куда-то в непостижимую высь туннель – этот маленький хоббит услышал, что его зовут, понял, что он должен вернуться, и нашел в себе для этого возвращения силы. Вот он пошевелился, вот застонал, вот мучительным, страждущим гласом позвал любимого своего сына, и… получил ответ:

Эта слабо копошащаяся груда троллей вдруг передернулась и одним могучим рывком была разворочена в стороны. Из нее взмыло черное облако, которое тут же сложилось в испускающую холод гробницы фигуру – фигура эта испустила вопль, в котором вновь было чудовищное, не представимое страдание, и, сразу же вслед за тем, вновь взметнулся исполинский клинок, и одним ударом рассек еще нескольких троллей. Вот вновь взмыло орудие призрака – вот вновь опустилось – и вновь взмыло – и все новые и новые жертвы падали на землю. Фалко звал своего сына, вцеплялся в землю, вцеплялся в каменистые, еще подрагивающие, изуродованные тела, и, все-таки, полз к нему – рыдал беспрерывно, вновь и вновь выкрикивал его имя, но Робин, даже и не слышал его. Конечно, Хэм ни на шаг не отставал от своего брата, конечно, он страдал вместе с ним; пытался его остановить, но все было тщетно – Фалко продолжал прорываться все вперед и вперед.

– Остановись. Теперь уже все тщетно. Не поможешь ему! Забудь! – вещал ему Хэм, совсем позабывши, что несколькими мгновеньями раньше говорил обратное. – Зачем тебе это страдание?! Ты же знаешь, что он обречен, и ты – слышишь друг мой! – ты должен смириться с этой потерею! Так роком было предначертано… Но и пусть! И пусть!.. Здесь ведь, чувствуешь – что-то огромное решается… Ну а нам то, маленьким хоббитам, что возле этого необъятного делать?!.. Да нечего! Только все дальше в мученье уходим… Фалко, друг ты мой – давай вернемся в Холмищи. И заживем… Заживем, как и прежде жили. Я знаю, что сможем. Пожалуйста! Пожалуйста!..

Но в это время Фалко, который конечно не слышал молений Хэма, подполз к самым призрачным ногам того, кто еще недавно был Робиным, и обнял он эти ноги, к стопам в поцелуе припал, даже и не чувствовал как холод гробницы проникает в его плоть – он просто в пламенном порыве души выговаривал то, что к нему приходило:

 
– …Закончилась битва, и мощью
Валар пал плененный Мелькор,
За то, что он сделал рай нощью,
Предстал за кольцом светлых гор —
Предстал он на суд пред верховным,
Владыкой Валар и людей,
Пред Манвэ чей лик вдохновенный,
Мы видим средь крыл лебедей.
И страшен был облик Мелькора,
Весь в язвах, и в ужасе мглы,
От болью кровавого взора,
Цветы пали тенью золы.
В цепях он рычал и грозился
Весь мир на куски разодрать,
Подобно он буре ярился,
И жаждал он громы метать.
Его умоляли смириться,
И та, что любил перед ним,
Смогла до земли опустится,
Шептать: "Ты как брат мне любим…
И ради любви невозможной,
Уходишь все дальше во мглу,
Изгнанник, изгнанник безбожный,
Ты весь обратишься в залу!
Как больно мне! Ты ведь навеки,
Уйдешь в запредельную ночь —
Нет там не сомкнешь темны веки,
Никто там не сможет помочь.
Один в своем мраке скитаясь,
Слепец в своей злобе горя,
Затухнешь чрез вечность метаясь,
Меня, ах меня лишь любя!
Смирись, ты пред роком веленьем,
Останься как брат среди нас;
И долгим, и тихим моленьем,
Смири свой рокочущий глас…"
А он, пред собой ее видя,
Лишь больше ее возлюбил,
Мученье разлуки предвидя,
Ее он со страстью молил…
Манвэ приговор тут читает:
"Во мрак ты пока не уйдешь,
Но душу, что так здесь страдает,
На крыльях ты вдаль унесешь.
Ты видишь – Луна одним ликом
Повернута к нам, и в ночи,
Пред космосом вечным, великим,
Второй ее лик все молчит.
Лишь звезды второй лик печальный
Ласкают – он плачет, скорбит,
Туда дух твой злобный, опальный,
Сегодня навеки летит.
Там волью моей пригвожденный
Повиснешь на хладной скале,
И свет тихий звезд отдаленный,
Усмирит, что бьется в душе.
Не видя земные свершенья,
Забудешь о чем ты мечтал,
К великим делам устремленья,
Свет ласковый звезд всем над дал".
Прервал его грохотом молний,
И хохотом диким Мелькор,
И огненный вихрь огромный,
Едва не изжег Валинор:
"Я странствовал дольше, чем время,
Дано Среднеземью цвести,
Веков и эпох странных племя,
В которым царям всем расти.
Года и года и столетья…
Так разве ж ее я забыл?!
Во мраке в аду долголетья —
Дают чувству больше все сил".
Его уж схватили и в цепи —
Все выше, на небо, к Луне,
Но крик его зорями светит —
Он в небе пылает в огне:
"Вернусь, я вернусь – Слышишь скоро!
В мгновенье века промелькнут,
То будет в весеннюю пору —
Души две друг друга найдут!
Ты жди – никогда не оставлю,
Что ад, что мне мрак – все одно —
Давно уж в аду пребываю,
Мученье мне роком дано!.."
 

На этом было закончено пение Фалко, так как Робин, который все это время рубил беспрерывно наступающих троллей, шагнул вперед, и сам того не замечая, наступил на маленького хоббита. Свет померк в глазах Фалко – он еще пытался вырваться, он страстно звал, но все было тщетно – на этот раз забвение поглотило его как зыбучий песок. И даже Хэм не мог его вернуть…

* * *

Очнулся Фалко от воя ветра. Так воет ветер в ледяную зимнюю пору, когда до весны еще далеко-далеко, да и вовсе – кажется, что она уж никогда не придет. Это отчаянный свист, в котором нет и малого проблеска надежды на какое-то лучшее бытие, в этаком свисте, кажется, воют бесприютные, обреченные на вечные скитания души волков, такой ветер сам кажется прародителем волков, да и вообще – всего злого, что только есть в этом мире… Фалко еще и глаз не открывал – только этот свист слышал, только чувствовал, как стегает он его лицо, а уж хотел вновь погрузиться в забытье, потому что знал, что – это новое пробуждение только новую боль ему принесет. Он бы и замерз тогда, если бы не голос его брата Хэма – голос хриплый, в котором чувствовалась такая душевная, и телесная изможденность, что удивительным казалось, как это он до сих пор еще жив. Вместе с тем, в голосе чувствовалось такое сострадание к нему, к Фалко, что хоббит сразу же вспомнил все, и с громким, вызвавшим в нем приступ кашля, вскриком раскрыл глаза.

Открылось то, что Фалко и ожидал увидеть. Низко-низко, прямо над головою, с оглушительными завываньями стремительно проносилось темно-серое, израненное небо; в клубящейся его плоти то и дело разрывались пропасти-шрамы, но в глубинах их не было видно неба – нет – там только более густые, непроглядные тени виделись. Из этого ледяного неба сыпал частый, крупный и жесткий снег; в его темно-серых порывах все казалось расплывчатым, призрачным. Слышались голоса призраков – они почти сливались с беспрерывным воем ветра, и потому ни одного слова было не разобрать, и даже не ясно было, на каком языке они молят – но молили они с отчаяньем, с вековой болью…

Фалко попытался подняться, но тут тело его отдалось такой болью, что он едва не потерял сознание. Тут же на фоне этого неба появился лик Хэма. От этого освещения, да от копоти, от грязи – он был почти таким же темным как призраки кольценосцы, но Фалко, все-таки, сразу узнал своего друга, и с неожиданной силой перехватил его за руку:

– Хэм, помоги мне…

– Да, да – сейчас. Я уже приготовил – правда почти все сгорело – но ничего, нашему брату хоббиту еще и не в таких местах доводилось выискивать целебные травы.

Так зачастил Хэм, и подавшись в сторону, тут же вернулся назад – на этот раз в руках он держал маленькую чашечку из которой исходила тоненькая струйка зеленоватого дыма, и чувствовался аромат столь блаженный, что Фалко, несмотря на свою жажду поскорее подняться, все-таки, принял это целебное зелье. При этом Хэм, сам изможденный, сам пребывающий в состоянии близком к обморочному, перехватил его за спину, и таким образом удерживал. Фалко сделал несколько глотков, и после того как солнечное тепло разбежалось по жилам, смог разглядеть окружающее. Оно оказалось еще более безрадостным, чем ожидал хоббит. Нет – это было еще более жуткое, чем видел он на пепелищах Эрегиона, хотя и трудно, конечно, себе такое представить. Он сразу понял, что – это страшное место – то, что было садами энтских жен. Теперь из вывороченной, искореженной земли торчали спекшиеся тела этих некогда прекрасных созданий, а еще – какие-то совершенно немыслимые, жуть наводящие сцепления тел эльфов, троллей, орков, еще каких-то тварей. Все пространство было затянуто пребывающей в беспрерывном, стремительном движении снежной круговертью, все расплывчатое, темно-серое; и хоть бы один кустик, хоть бы одна веточка уцелела от прежней красы – но нет же – все было изуродовано до неузнаваемости. Фалко, плача, чувствуя, как вновь из груди подымается кашель, все оглядывался, все надеялся отыскать хоть что-нибудь утешающее, и ничего такого не находил. Тогда он перевел взгляд на Хэма и взмолился:

– Ты мне главное одно скажи – что с Ними сталось?! Скорее! Скорее! Что же ты медлишь?! Почему с этого и не начал, будто не знаешь, что это одно меня сейчас и интересует!..

– Я не знаю, что сейчас с ними. Не знаю – но забудь же! Не терзай себя по посту – все равно их не спасти. Они же с самого начала были обречены.

– Да что ты такое говоришь! – с горечью, с болью воскликнул Фалко, и тут же разразился кашлем, от которого вновь впал бы в забытье, если бы Хэм не дал ему еще зелья.

– Пожалуйста, постарайся успокоиться и смириться.

Но тут Хэм вскрикнул, так как Фалко, сам того не осознавая, очень сильно сжал его руку:

– Рассказывай все, что ты знаешь. Ведь ты же должен знать все! Ведь ты же сейчас мне расскажешь, куда они делись. ведь я же не выдержу, ежели в незнании меня оставишь… Нет – даже не так – мы не станем терять ни мгновенья, сейчас ты поможешь мне подняться, и мы пойдем – даже побежим – ведь мы сможем бежать?! Правда ведь – сможем?!

– Да – мы действительно пойдем, но не сейчас, а когда эта буря уляжется. Мы пойдем в Холмищи. – уверенным, торжественным голосом смог проговорить Хэм, тут же, впрочем, голос его дрогнул и продолжал он уже совсем иной интонацией. – Мы должны идти в Холмищи, Фалко. Ты же не хочешь идти за ними?.. Нет – ты не должен этого делать. Это же как самоубийство! Раз нам дана жизнь – мы должны ее прожить. Пожалуйста, пожалуйста, друг мой!..

Однако, Фалко словно и не слышал его – глаза его потемнели, и безошибочно устремились на юго-восток. Да – он сердцем почувствовал, что все они близкие ему там, в стране мрака. Там мчащаяся по небу пелена еще больше сгущалась, обращалась в темно-серое, почти непроницаемое марево, и вот из глубин то этого марева едва-едва вырывались блекло-бордовые вспышки, а еще Фалко показалось, что он может расслышать стоны – конечно – это были Они, и Они звали его! Вновь, забыв обо всем, он попытался подняться, и вновь у него ничего не вышло – вновь он едва не погрузился в забытье. Тогда он с силой перехватил Хэма за плечо, у шеи, и страшным, сдавленным голосом потребовал:

– Ты должен мне помочь подняться! Слышишь?! Немедленно! Я требую!.. Помогай же!.. Помогай!..

И вновь последовал приступ кашля, и вновь страшная боль пронзила израненное, изможденное тело. Хэм весь задрожал, весь стал еще более бледным, так что на него и смотреть то было жутко – казалось, он в любое мгновенье должен был умереть. Он так страдал за своего друга, и одного хотел – чтобы он вернулся вместе с ним в Холмищи. Ничего более прекрасного он представить не мог – это было бы вечным, величайшим блаженством, раем. И, все-таки, он не мог отказать – он просто не мог не повиноваться этому отчаянному воплю – он, словно в самые пучины ада был сброшен – просто в одно мгновенье осознал, что о возвращении молить тщетно, что Фалко пойдет до конца. Впрочем – он знал это еще с самого начала, все время готовил себя к тому, что придется идти с Фалко до конца, и потому теперь, едва не умирая от отчаянья, все-таки, поднялся, и еще нашел силы, чтобы приподнять своего друга. Он перехватил его через плечо, за спину, а Фалко положил ему неожиданно жаркую, трепещущую руку на шею. Так, опираясь друг на друга, они начали медленно движение на юго-восток, во тьму, в Мордор.

Этот леденящий, смерть несущий ветер несся им навстречу. Он все пытался их повалить, он без жалости хлестал их этими на удивление острыми клочками снега – почти градинами. Будь у них кожа чуть более нежная, и он бы разодрал ее в кровь, но и тот и другой хоббит уже привыкли ко всякому – потому кровь не выступила, но, все равно, приходилось прикрывать глаза. Почти ничего не было видно. Каждый шаг давался с величайшим трудом, и с каждым шагом ветер крепчал, словно бы чувствовал дерзость хоббитов, словно бы давая понять, что через пару верст такого пути он вырастит до таких пределов, что сможет выдирать скалы из земли.

Но они, все-таки, шли. Точнее, Хэм несколько раз, все-таки, пытался повернуть в сторону Холмищ, но Фалко, хоть и не мог этого видеть, хоть и пребывал на грани между жизнью и смертью – все-таки, сразу чувствовал это, и с необычайной, отчаянной силой рвался все вперед – на юго-восток. Несколько раз он порывался расспросить Хэма о том, что произошло, несколько раз это ему почти удавалось, но, однако, каждый раз надрывный свист ветра заглушал слабые ответы его друга. Наконец, на их пути поднялся гребень сплавленный из изуродованных стволов деревьев и еще чьих-то тел – пока они шли под его прикрытием, появилась возможность немного поговорить. Хэм, задыхаясь, кашляя, выдавливал из себя:

– Когда этот… уже не Робин… Нет-нет – ты даже и не думай – никакой это уже и не Робин! Это призрак! Это из самой преисподней дух!.. Когда он наступил на тебя, когда ты раздавленный, без всякого движенья лежал – что ж ты – думаешь я много по сторонам оглядывался?!.. Почти ничего и не видел. Только уже в самом конце – потому что тут такое началось, что… В общем представь – эта зала громадная, склоны ее – все обратилось в потоки раскаленной крови. Так и падает водопадами исполинскими – таких то водопадов нигде и не увидишь – на многие версты они. Словно бы небо кто-то надвое распорол, и хлынула вся эта кровь из него!..

Тут гребень, по прикрытием которого они шли, сильно стал сотрясаться, покрываться трещинами – казалось, будто с той стороны рвется к ним исполинское чудище. На самом же деле, просто еще возрос ветрило. Если прежде еще можно было различить отдельные снежинки, то теперь все размылось в постоянную, смертоносную пелену. Выйти под нее казалось тем же, что выйти под поток отравленных стрел.

– Не шагу больше! – взмолился Хэм. – Давай переждем хоть немного, ну а потом пойдем. Ну, не может же такая буря долго продолжаться! Побушует еще, может несколько минут, ну час – не больше же! Вот тогда и пойдем! Что этот час изменит, когда у Них, все равно, целая вечность мрака впереди…

Фалко и не думал останавливаться – такое у него было душевное состояние, что даже и самая страшная буря не могла поколебать его жажды двигаться все вперед, к Ним. Еще два-три десятка шагов, и они должны были выйти из под этого ненадежного, в любое мгновенье готового рухнуть прикрытия… Тогда Хэм зачастил еще быстрее прежнего – ему уж казалось неизбежным, что в окончании этих десятков шагов они погибнут – и вот торопился рассказать напоследок то, что хотел услышать от него его брат:

– …И потоки эти кровяные не просто призраками были – нет же – ужас то какой – самая настоящая та кровь была! Столько крови, сколько во всю историю Среднеземья не проливалось! От тяжести этих потоков земля так ходуном и ходила! Так и ходила!.. Ведь никто не мог устоять – даже и тролли, и Братья!!! Кое-где трещины прорезались, как при землетрясении – из них тоже пар кровяной повалил. Да что там – повсюду ведь кровь была. Кровь на многие метры вверх вздымалась, и со всех то сторон на нас двигалась, словно бы кольцом сжимала. И видно ведь – такая раскаленная, что сады – эти сады прекрасные – да ты уж видишь – вспыхивали они, а земля сворачивалась, спекалась. Я уж чувствую – горю; ну думаю все – пришел мой последний день. Думаю – все. Даже и испугаться то толком не успел… В нескольких шагах от нас эта кровь и застыла – ты представь только – со всех сторон, не ведомо в какую высь стены вздымаются, жаром нестерпимым исходят. Вдруг почернели. Ну ты знаешь этот цвет – это как воронье око. Да вот у тебя глаза сейчас похожие. А сейчас мы должны остановится. Слышишь – мы просто обязаны сейчас остановится, чтобы я тебе мог рассказать, то, что услышал. Это же прямо Их касается! Фалко – только на мгновенье – ты должен услышать…

Позади гребень рухнул, ну а им оставалось сделать пару шагов, чтобы шагнуть в эту смертоносную стихию. Они уже чувствовали, какая мощь в проносящемся там ветре – он действительно мог разодрать в клочья – вот несколько кусков снега вырвались оттуда, и показалось – словно это некие маленькие злобные существа. Они впились в их плоть, прорвали их загрубевшую кожу до крови – кровь выступила, но тут же, впрочем, и застыла.

Конечно, вполне уместно назвать состояние Фалко безумием. Однако – это было безумием титана, это безумие вызывало уважение – он, казалось, восстал против богов, против рока, против времени, против самого Иллуватора. И ведь такая уверенность, такая жажда борьбы в нем была, что вокруг чувствовалась аура – казалось, вот сейчас он начнет испускать молнии; что ему действительно удастся одолеть те могучие стихии, которые его окружали. И он прохрипел в ответ Хэму:

– Что может этот ветер?! Отнять у нас жизнь?! Нет – этого он не может – я умру, я непременно умру на морском брегу, но по собственной воле. Волны расступятся предо мною… На морском брегу, но не здесь – вперед! Вперед!..

И вот эти последние два роковых шага были сделаны, и тут же последовал ужасающей силы удар, который вывернул их тела, и метнул их во мрак. Тут же раздался голос Фалко:

– Я не могу пошевелиться, но я еще жив. Все тело болит – и это хорошо – оно еще послужит мне – мы еще поборемся. – он начал делать рывки, и хотя никакого движения не было – не ослаблял их, вкладывал в них все силы. – Рассказывай же.

А Хэм был рядом – он держал Фалко за руку и говорил:

– Ты не удивляйся, что я эти строки запомнил. Это, ведь, от Последней Поэмы строки – все они в нас живут:

 
– Вот лунные ущелья,
И холод белых скал,
Угрюмые каменья,
Пещер во мгле оскал.
Здесь не летают птицы,
И не звенят ручьи,
Не бегают лисицы —
Все в вековой тиши.
Нет жизни измененья,
Из века в век одно,
Моря не знают пенья —
Вот роком что дано.
И там висит прикован,
Из мрака великан,
И в скалы замурован,
Его огнистый стан.
Заклятье вековое,
И давит и гнетет,
И слово роковое,
В груди его ревет.
Не в силах молвить слова,
Лишь только ввысь глядеть,
Где нежно и сурово,
Из звезд – то мед, то плеть.
И помнит то, что где-то,
Свершаются дела,
И гибнут королевства,
Летает над полями любимая звезда.
И тихий стон порою,
Прорвется из груди,
С извечною тоскою —
Во власти он любви.
И то, о чем и прежде,
Давным-давно он знал,
О том, о чем с надеждой,
В блужданьях он мечтал.
О том, что придавало,
Ему в изгнанье сил —
То больше все пылало,
О том ни на мгновенье, поверьте, не забыл!
И больше, год от года,
Тряслась вокруг скала,
И он ревел «Любовь» и он ревел «Всегда»…
И вот заклятья цепь под ноги уж пала!
И он стоит под звездами,
И Млечный путь, и даль,
Сияют рая лозами,
И шепчут: «Нам так жаль…»
А он, в огне пылая,
Ужасный властелин,
С усмешкою страдая,
Он ими все ж любим.
Он в гневе усмехался,
И вечности в лицо,
Он в вопле надрывался,
И скалы рвал пыльцой.
"Хотели тишиною
Вы пламень затушить,
И вечной глубиною
Мой разум поглотить?!
Ну нет – то не удалось,
То сразу предвещал,
И нынче мне осталось,
Взметнуть последний вал.
И знал уже сначала,
Что мрак там, впереди,
Но все же мне сияла,
Не в вас, но… впереди.
И шел, и шел я к цели,
И цель теперь близка,
Мне страсти все пропели,
И бури облака:
Недолгое свиданье,
А за него – весь ад,
Мгновенье – там страданье —
Изгонит райский сад.
Да – знал уже начально,
Но все же верен ей,
Не грустно, не печально,
Мне в аде, средь огней.
Разлука, ну а все же —
Все ж рухнет этот мир,
И все, и раб, и «боже» —
Все сядут в вечный пир.
И там получим волю,
Там цепи все падут,
Там помыслы и души —
Все, все себя найдут.
И там мы будем вместе,
О милая звезда,
Небес моих невесте,
Я верен был всегда!
Последнее свиданье,
Пред адом горькой тьмы,
Вперед, мое сиянье,
И помыслы мои!"
 

Неведомо, сколько Хэм выговаривал эти строки: быть может в несколько мгновений пропел он их не словами, но единым душевным порывом, доступным только для души измученной, души страждущий, может – выговаривал он их долгие, страшные часы, борясь с вечным забытьем смерти, часто погружаясь во мрак, и только силой воли находя силы, чтобы из этого мрака подняться. Но вот все это осталось позади, и вырвались они таки под это отчаянное, стремительно проносящееся ноябрьское небо. Дул ветер, но уже не с той смертоносной силой, что прежде. Во всяком случае, он нес смерть не мгновенную, но медленную; особенно в том случае, если не найти во время дров, или надежного, теплого укрытия – это был леденящий, продирающий до костей ветер – он завывал беспрерывно, и в вое этом слышались такие слова: «Куда вы идете? И зачем?.. Весь мир уже стал таким – над тысячами верст пронесся я, и везде такие же унылые, без всякого проблеска надежды поля. Нет ни весны, ни радости – смерть спустилась к этому миру…»

– Мы должны укрыться… – совсем слабым голосом прошептал Хэм.