Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Конечно, Фалко и не понимал, и вообще не хотел слышать, что такое говорит его друг. Теперь на всем белом свете существовала одна только цель – Мордор, только движение к нему. Точнее, он даже и не знал, что эта за земля, да и откуда ему было знать – он никогда о ней прежде не слышал, тем более – сам не видел. Но, тем не менее, ему до боли отчетливо представлялись теперь жуткие, растрескавшиеся плато из глубин которых поднимались леденящие вопли древних, бесприютных духов; леденистая, кроящая какую-то жуть, мгла; и над всем этим – словно храм всего зла, исполинская, пышущая пламенем гора. Быть может, тогда он уже видел, что ждало его впереди – как порою в глубинах сна мы можем прорицать свое будущее; а, может, эти образы породил окружающий безрадостный пейзаж – ведь он во многом напоминал Мордорский. И Фалко скрежетал зубами от душевного страдания, от предчувствия этого, грядущего. Он, стал подниматься…

Со стороны картина эта не могла не вызывать жалости. Надо было видеть, как два эти хоббита, почти уже умирающие, покрытые какой-то изодранной одежкой, поднялись навстречу леденящему ветру, как потом, чтобы не упасть, вцепились друг в друга…

– Фалко! Фалко! – молящим голосом восклицал Хэм, и тот, все-таки, обратил внимание – не мог не обернуться на этот страждущий голос. – …Мы должны остановится. Хоть ненадолго. Фалко, слышишь ли, понимаешь ли меня?.. Иначе и нескольких шагов не пройдем… Укрытие… Вон видишь – какая то расщелина… Я умираю… Фалко, сжалься… Нужен отдых… Все тело коченеет… Остановимся… Быть может, кто-нибудь… придет… на помощь…

Язык его все больше заплетался, и последние слова Фалко уже скорее угадывал, чем действительно слышал. Он видел, что его друг действительно умирает, что ему действительно нужен отдых и тепло. И тогда, должно быть впервые за все эти многие годы, проведенные вдали от дома, он понял, сколь же действительно многим пожертвовал ради него Хэм. И это, наверное, единственное, что могло вытеснить его мысль об ушедших во мрак, и совершило это – теперь Фалко обратил все свое внимание на Хэма. Он еще крепче обнял его, и чувствуя, какой он холодный, какой хрупкий, как слабо бьется в его промерзшей груди сердце, жаждал согреть его – хоть своим дыханием, хоть пылом собственной крови, и он шептал:

– Но мы не должны останавливаться. Ни на мгновенье. Слышишь?.. Ни одно укрытие здесь не может быть надежным. Может, только со стороны кажется, что укрытие уютно и тепло, однако, стоит только там забыться, как холод скует тебя, и все – ты не проснешься. А потому мы, милый мой брат, должны прорываться навстречу этому ветру, во мглу…

– На что же нам надеяться? – едва слышно выдохнул Хэм. – Ведь нас и на сотню шагов не хватит, а впереди – еще версты и версты пути.

– Это только так кажется… Так уже было… В орочьих рудниках… Там, ведь, почти насмерть загоняли, кнутами били. Многие и умирали. И более сильные, чем я не выдерживали – умирали. Воители, герои славные – отчаивались, последние силы теряли, рассудок… как звери умирали. Одно может придать сил в таких страшных испытаниях – вера, что впереди некая светлая цель, которая… Звезда… Она через жизнь ведет… Вперед! Вперед!..

И тут Фалко, опять-таки не отдавая себе отчета, откуда приходят к нему эти строки, стал продолжать Последнюю Поэму. Он знал, что никто кроме Хэма не может слышать его слабый, задыхающийся голос. Да и Хэм то, пожалуй, не мог его слышать. И, все-таки, при всем том, Фалко чувствовал, что поэму слышит не только его друг – эти чувства несутся через вечность, через бессчетные века, в эти строках – древняя истина. Он чувствовал бесконечный пространства, он отчетливо чувствовал себя пусть безмерно малой, но, все-таки, частью бесконечности. Его тело пробивал озноб, и это не был озноб болезни – это был торжественный, трепетный озноб. Вот те строки:

 
– Нет – ни в одно мгновенье,
Путь от святой Луны —
Нет – долгих дней теченье —
В них слезы вплетены.
Невидимые ветры,
Лучи в холодной мгле,
Не считанные метры,
В той вечной пустоте.
И Среднеземье медленно,
В очах его росло,
Ветрам уж слово велено —
Уж снега намело.
Да – над полями, рощами,
Завыла уж метель,
Покрылись воды нощами,
И плачет птица, зверь…
То в Среднеземье брошенном,
А в Валиноре – гладь,
И в поле там не кошенном,
Все ходят танцевать.
Да что красоты дивные!
Мне их не описать!
Они иным любимые,
Мне ж дан удел страдать…
Но в Валиноре дивном,
Не ведали еще,
О Мелькоре странном —
Сокрыт он мглы плащом.
И в час когда вновь небо,
Все звездами зажглось,
Когда за дивным Фебом,
Сиянье улеглось,
Никто из них не ведал,
Как из далеких скал,
Мелькор их мир проведал,
В огне на них взирал.
Как болью полыхали
Два ока из зари;
И как слова шептали,
Из глубины груди.
Как он молился духу,
Любимой, той звезде,
Которая сквозь муку,
Вела его везде.
Молился, чтобы силы —
Ступить последний шаг;
Ведь все же звезды милы,
А впереди лишь мрак…
Спал Валинор спокойный,
Не ведал тех страстей,
И пламень вдохновенный,
В глуби его очей.
Перешагнул он скалы,
Раздался громкий вой —
То выли не шакалы —
Он встал в последний вой…
 

Однако, по настоящему в это время неподалеку от Фалко и Хэма голодно и зло взвыли волки. Точнее то они, они выли уже довольно долгое время – сначала в отдалении, на пределе слышимости; но затем – все ближе и ближе, и теперь вот взвыли совсем уже близко – в нескольких шагах. Вновь валил снег – не такой правда стремительный, как в разгар бури, но очень частый, крупный, темно-серый; за таким крупным, частым снегом совершенно ничего не было видно – и только теперь промелькнули эти почти черные, расплывчатые контуры. Однако, несмотря на то, что невозможно было их толком разглядеть, все-таки, вполне отчетливо видно было, какие же они все изможденные, одна кожа да кости.

– Волки… волки… – чуть слышно прошептал Хэм. – …Через столько бед прошел, а тут – так глупо, и так… страшно погибать…

– Да нет же – нет! – с неожиданной силой прокричал Фалко. – Не можем мы здесь погибнуть! Я же говорил – на морском берегу…

* * *

На этом месте я оставлю маленьких хоббитов. Читатель может возмутится, что я могу оставлять их в таком страшном положении, на что я отвечу ему, что все их страдания давно уже свершились, и я могу оставлять их в каких угодно бедах – ни хуже, ни лучше им от этого не станет. Ведь все это – всего лишь повесть об уже минувшем.

Я сделаю это небольшое отступление, перед тем как начать самую последнюю, и самую страшную часть моей повести. Прежде всего, хочу сказать, что я не поспел записать все в те сроки, какие намеривался изначально. Я думал, что, ежели и успею завершить, так это будет до середины мая – дальше не хватило бы мне ни еды, не сил телесных. Но, несмотря на множественные сокращения, повесть все-таки затянулась (слишком о многом важном должен я был поведать), и сам не заметил того, как минуло лето… Читатель, удивился ли ты прочитав последние строки? Так каково же было мое удивление, когда увидел я одетые в прекрасные золотистые и бордовые наряды леса, которые красовались сияли глубоко и чарующе на многие-многие версты окрест моей башни. Я понял это только вчера, когда вышел к обрыву… Куда же улетело лето? Почему я еще жив?.. Кажется, я могу вспомнить ласковые лучи солнца придающие сил моему телу, кажется помню волшебное, чарующе-плавное движение величественных, согретых солнцем облаков, которые созерцал я долгие часы. Я должен был умереть хотя бы от голода, но птицы, кажется вороны, приносили мне пищу… Ладно – я не хочу больше об этом рассуждать, тем более, что совсем мало у меня осталось времени. На этот раз я знаю, что никаких отсрочек больше не будет, и вместе с умирающими листьями умрет, остынет и мое тело…

Я бы хотел сказать еще об одном. Читающие Последнюю Поэму, скорее всего вспомнят предания древнейших дней, в которых рассказывается совсем иная история Валаров и Мелькора. Я не смею оспаривать те предания – конечно же они верны. В них не говорится ничего о том, что он был прикован к иной стороне Луны, о пламенных речах его… но не говорится и обратного – не говорится прямо, что такого не было… Да – вполне возможно, что ничего такого не было… Не было в сознании большинства, не было совершено на самом деле, но здесь мы имеем дело с такими стихиями, для которых наша реальность и все то, что мы считаем историей – как призрак, как сон. Пусть этого не было совершено – хорошо – но ведь и в нашей истории сказано о странствиях его Мелькора еще до создания мира – это странствие тянулось века, тысячелетья; где-то в этих преданиях говорилось и не разделенной любви. И я могу с большей уверенностью говорить, что эти строки, которые Действительно Были Произнесены, жили и пылали в огромном, непостижимом для нашего сознания духе самого могучего из Валар – Мелькора. Все это, вплетенное в голоса небесных сфер, приходило к моим героям в те мгновенья, когда их страданья были сродни, и даже повторяли Его… Значит – это действительно было – и пусть оставило след только в истлевших рукописях, которые уж и позабыты всеми – пусть так – никому не ведомо, что есть реальность. Только человек с узким кругозором, попросту глупец будет утверждать, что мир твердых форм – это и есть все бытие. Ведь жизнь его – как краткая, порой непонятная ему самому вспышка, и окружают эту вспышку непознанные, нескончаемые как космос океаны сна, смерти.

Теперь позвольте приступить к последней части. Она не будет длинна, но горести в ней вместится больше, чем во все иные вместе взятые. Но будет и надежда. Всегда остается надежда, потому что этот мир был создан Любовью.

КОНЕЦ 2 ЧАСТИ 3 ТОМА.

Часть – 3
“Мордор”

Я уже помянул об этой пещере в прошлой части. Это было в самом сердце Мордора, в глубинах Огненной горы Ородруина, в обширной пещере пол которой рассекала трещина, вырывались густые, перемешенные с черным дымом языки пламени, вытягивались до потолка, раскатывались по нему уже истерзанному едкими струями. По стенам в лихорадочной, безумной пляске метались тени, каждая из которых казалось была наделена тем жутким подобием жизни, которое выносит иногда свой мертвенный вой из глубин гробниц. Со всех сторон слышался рокот – этот рокот не был похож ни на что – ни на перестук орочьих барабанов, также далек он был и от эльфийской сладкозвучной музыки. Этот звук не имел ничего общего с этим миром, только лишь безграничное тысячелетние отчаяние, проведенное в неведомых глубинах космоса могло породить такое. Этот рокот доносился и из огненных глубин, и из той раскалено-кровавой массы, которая клокотала возле входа в пещеру…

Вот на полу, неподалеку от расщелины, произошло какое-то движенье. До этого могло показаться, что там лежит какая-то бесформенная глыба, одна из многих, которые придавали пещере еще большую дисгармонию. Но теперь, как только произошло это движенье, и с «глыбы» соскочил налет всякой пыли, блеснула золотистая прядь, а вот и смертно-бледный, но, все-таки, такой милый, в окружении этой чуждой ему обстановки лик – это была Аргония. Она находилась совсем рядом от трещины, и вот очередной, вырвавшийся из нее огненный бурун, метнулся к девушке, и непременно поглотил бы ее, если бы не успела она, все-таки, отшатнуться в сторону – тут уж помогло то воинское мастерство, которому выучилась она за годы своей жизни в Горове. Она повалилась на пол и закашлялась, а буран пронесся над ее спиною, всколыхнул ее дивные, густые, золотистые волосы, но даже не опалил их. Тем не менее, жар и духота были столь велики, что некоторое время она лежала без движения, между вечным сном и жизнью, и лишь легкие рывки проходили по ее телу…

Потом она ползла к выходу и вспоминала, шептала, стонала, и очи ее были такими жгучими, какими никогда еще не были – каждое слово давалось ей с болью, словно через адские муки шла она через воспоминанья:

– Кажется, я оказалась в этом месте случайно. Кажется, я должна была погибнуть где-то далеко-далеко отсюда, в садах энтских жен. Но эта стихия подхватила, понесла меня, потому что… потому что я была какой-то очень незначительной фигуркой – Он, Ворон, просто не заметил меня… И вот как сор ненужный, незамеченный я была принесена в эту пещеру… Что же дальше?.. Так трудно вспомнить – все во мраке, и только какие-то туманные образы… Кажется – эта сила смогла таки вырвать от меня Его, Звезду Мою, Альфонсо. Я умирала, но, все-таки, из-под прикрытых век могла различить… Да, теперь я не сомневаюсь: Он, а рядом и все иные братья, стояли у самого-самого края этой пропасти. Они стояли так близко, как ни один человек не смог бы стоять – этот пламень в мгновенье превратил бы такого смельчака в факел. Но они стояли без всякого движения, словно статуи, и этот колдовской пламень глубин был не властен над ними… И сейчас я слышу этот рокот, но тогда… тогда все было иным, тогда это место было сердцем мрака – и Ворон был здесь – эти стены ревели, перетекали, закручивались огненными, кровавыми водоворотами. И самое жуткое! Это око! Око воронье!

Тут Аргония, хватаясь за выступы на стене, стала медленно, с великим трудом подыматься. Стены все были покрыты острыми выступами, и она разодрала свои ладони, оставила на этих стенах свою кровь – все-таки она поднялась, и теперь, указывая подрагивающей рукой на огненный вихрь, говорила этим срывающимся голосом, некоему незримому слушателю:

– …Око! Всегда беспросветное, всегда бездонное… Но, все-таки, никогда, никогда прежде мне не доводилось видеть его настолько жутким!.. Без проблеска надежды – это вечный мрак… Это…

Но она не смогла докончить этих слов, так как вновь пришли строки Последней Поэмы. Она просто поддалась этому высшему, небесному порыву, и потому оставила стену, сделала несколько неуверенных шагов к выходу, вновь стала падать, вновь схватилась за стену.

 
– …Она же, Дева светлых вод,
Лазурной глади небосклона,
Та, коей звездный хоровод,
Служил со смехом и поклоном.
Она одна в глухой ночи,
Узнала друга приближенье,
И вот уж плач ее журчит,
И бьется горькое моленье:
"Что делать мне? И как спастись?
И душу как его – от мрака?
Иль крикнуть громко: «Берегись!»
И так, и так – его ждет плаха!
Ах, коль могла, так полюбила…
Да что же бьется так в груди?
Что так дыхание сдавило…
Ах, ты любовь – уйди, уйди!..
Да что же, право – брежу ль я?
И что со мной – так полюбила?!
Иль мрака темная змея,
Мой разум вовсе отравила?!
Да что там прежде – все обман,
Себя, его, и всех, и Бога —
В словах был страх, был и туман,
И все у вечности порога!
Да как могла любовь предать?!
Его, его я лишь любила!
Но что мне было там сказать —
Мне рока страшна сила!
Мне страшно – ведь во мрак наш путь,
А здесь – сады сияют;
Но нет – теперь не повернуть,
Любви уж страсти изжигают!
А что века, как не обман?..
Но не себя, не Бога —
Унесся колдовской туман,
И вот он, милый, у порога!
Ах, крикнуть ль мне?! Да нет…
Уж все, супротив рока совершилось…
Гремит последний уж сонет…
Любви, свободе подчинилась…
 

Должно быть, и ты, читатель, чувствуешь, с каким волнением выговаривались эти строки. В огромном отдалении от нее, за тысячи света верст, за тысячи лет – все равно чувствуешь! Так с какой же мощью – пусть и не громкие по силе, так как легкие ее были сдавлены, так как каждое, даже и такое негромкое слово отдавалось болью – вырывались они из нее, когда каждая строчка была ее прочувствована, когда сама Вечность говорила через нее. И проговаривая эти слова, она ни на мгновенье не останавливалась – пусть медленно, пусть и покачиваясь, шла к выходу. Вот слова оборвались, и в это время она как раз переступила через порог.

Перед Аргонией открылся склон Ородруина. Та плотная кроваво-призрачная изжигающая масса, которая еще недавно клокотала здесь, теперь отошла в сторону. Впрочем, в воздухе еще проносились огнистые вихри, перекручивались, переплетались, еще бились, хаотично сталкиваясь порывы то ледяного, то пустынно знойного, но всегда мертвенного ветра. Конечно, низко над головой прогибалась тягостно плывущая, непроницаемая толща туч – в которой не было, и еще долгие века не должно было появляться ни единого, даже самого малого просвета. И вся эта исполинская, вытягивающаяся своими изодранными склонами на многие версты гора беспрерывно вздрагивала от сильных подземных ударов – словно бы заключенное под ней чудище жаждало вырваться, проломить стены, весь мир поглотить… или это сердце умирающего – долгие века умирающего все билось и билось в лихорадочной агонии. С каждым из этих ударов, из жерла, которое было метрах в трехстах вверх по склону от Аргонии вздымались густые, сияющие нестерпимым для глаз, болезненным, мучительным белесым свечением лавовые фонтаны – они погружались в глубины облачной массы и оттуда вырывались адовы вопли – эти фонтаны опадали вниз уже остывающие, покрытые темные вкраплениями, и стекали несколькими смертоносными реками, одна из которых шипела, клокотала, надувалась раскаленными пузырями всего лишь в нескольких шагах от Аргонии… И все же, прежняя стихия почти усмирилась, покинула это место. Если бы Аргония вышла несколькими минутами раньше, так ее тело было бы изожжено, разодрано в клочья, теперь тот, кого звали Вороном и Сауроном, и много-много еще как звали – теперь он отходил все дальше от этого места. Постепенно и последние вихри отходили, улучшалась видимость. И теперь Аргония могла разглядеть эту огромную тучу, которая вздымалась все выше и выше бессчетными бастионами. Но что это?.. Туча уже не двигалась – эта была уже твердая, иссиня-черная плоть. Нельзя было определить что это – гранит, или же какой-то металл; так же невозможно было поверить (несмотря на все уже пережитое), что это действительно стоит. Это громадное сооружение, это целый мир, это целая вселенная ужаса. Да что бы создать такое нужны были не века, не тысячелетия – целая вечность исступленного труда! Эта необхватная, колоссальная форма вздымалась вверх, расходилась во все стороны – мириады башен, окон, переходов, мостов, арок, шпилей – и все погруженное во мрак, и все зияющее мраком, хранящее какие-то жуткие тайны. Стоило остановить взгляд на каком-либо месте, как это место преображалось чудовищным подобием жизни, начинало нарастать, полниться все новыми деталями, раскрывались застенки, колодца мрака, навстречу неслись какие-то ранящие и зрение, и рассудок углы. Аргония пошатнулась, и опять-таки, только благодаря своей воинской ловкости смогла удержаться, отшатнуться назад, в самое последнее мгновенье, когда уже падала в огненную реку…

Она опустила взор, но тут же вновь вскинула его – и там пылал вызов, жажда найти любимого, готовность к любым новым жертвам. Теперь взгляд ее был взглядом настоящей воительницы, и он стремительно метался по этим исполинским склонам, ища что-нибудь, что могло бы сказать об участи Любимого. И она говорила:

– Да – помню, как стоял Он в этой проклятой пещере, как выговаривал слова. О – они все этим хором призраков говорили! У них не было собственное воли, они, околдованные, просто вырывали из себя то, Он хотел услышать… Или нет – нет – вовсе и не хотел он этого! Нет – все это обман! Да, впрочем, вовсе и не важно теперь, так как… Только одно и имеет значение…

Речь ее постепенно становилась все более сбивчивой – все уходили на то только, чтобы вновь не погрузится в то темное забытье, которое навевала возвышающаяся над всем Мордором громада. Здесь должен отступить и сказать, что мне, не ведомо, каким образом, в течении столь краткого времени, появилось это грандиозное, действительно имеющее твердь сооружение – сооружение столь величественное, что перед ним и Ангбард – древняя крепость Моргота казался незначительным. Мощь Ворона… Но что значит это слово?.. Когда, в последующие эпохи удавалось достигать ему подобной власти над материей? Когда, когда?! Тогда ли, когда он превзошел сам себя в хитрости, когда окутал этой хитростью весь Нуменор? Тогда ли, когда подобно темному утесу высился во главе бессчетных армий?.. Или же прежде, когда он служил тюремщиком у Моргота?.. Или же еще раньше, когда не было Среднеземья, когда он, дух страждущий, странствовал в нескончаемых пустотах – тогда ли удалось ему достичь такого могущества? Нет – именно в те мгновенья наивысшего страданья он создал. В этом жутком, вознесшимися выше самого Ородруина замке выразилась вся его боль – то, как жаждал он еще любви, как слышал слова последней поэмы, и даже мог еще вспомнить облик той, которую любил – и он понимал, что – это уже последние проблески, что впереди, и до самого скончания времен – забытье, бред, судорожное – пусть и расчетливое – но все равно судорожное, обреченное метание во мраке…

Аргония еще некоторое время простояла, все вглядываясь в этого мрачного исполина, все пытаясь найти какую-нибудь примету, что да – там действительно находится возлюбленный ее. Так, без всякого движения, но в величайшем напряжении простояла она довольно много времени – и взгляд ее все перемещался с одной башенки на другую, погружался в темные провалы – нет – она не знала, сколь долго это продолжалось, но, когда из одного провала, находящегося почти в самой верхней части этой громады, вырвался отблеск крови, и когда, спустя какое-то время раздался отдаленный, жуткий, нечеловеческий стон – она сразу поняла, что именно там находится Он, и едва удержалась, чтобы сразу же не броситься вперед – опять едва не канула в огненной реке. Тогда она прошептала:

– Это будет самая тяжелая из всех твоих дорог. Наверное, никому бы не удалось пройти по ней, но ты все-таки пройдешь. Пройдешь, потому что знаешь, что в конце ждет встреча с Ним. Пусть и последняя…

* * *

Барахир очнулся от стонущего, молящего голоса Маэглина. Никогда еще Барахир не чувствовал себя настолько старым, разбитым. Прежде уже говорилось, что воздух Эрегиона омолаживал его, и он чувствовал себя свежее своих шестидесяти лет. Потом ему, правда, еще пришлось из всех сил, и довольно долго бежать за Аргонией, но – это была уже скорее последняя вспышка – теперь он чувствовал, что смерть близка, и было от этого не то чтобы страшно, но до горечи больно – жизнь пролетела как-то незаметно, в беспрерывном волнении, и больше он видел страшного, чем хорошего. Как же болело тело! Казалось, каждый мускул, каждый орган был размолот, и малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль. Где-то поблизости отчаянно завывал ветер… или волки – это было уже не важно; главное, что он знал, что открыв глаза опять увидит что-то унылое, болью наполненное. Да – ему до боли было жаль жизни, но он понимал также и то, что эта самая жизнь ничего уже не может ему дать кроме этой боли, и он не хотел открывать глаз… Но вот опять взвыл, взмолился Маэглин – причиняя нестерпимую боль, словно кости ему дробя, затряс за плечо:

– Ты посмотри только… Что это за место?.. Как же мы теперь?!.. Ведь должен же быть выход к Новой Жизни… Должен!..

И тут он вдруг зашелся таким жутким воплем, что можно было подумать, будто его раздирали в клочья. Барахир все-таки открыл глаза, и обнаружил, что лежит на полу в некоем помещении, которое можно было принять за нечто созданное природой, но в болезненном всплеске, если бы не вполне отчетливая, кованная, железная дверь. Это была черная пещера с почти гладкими, отшлифованными стенами, из которой вырывались такие же гладкие, переплетающиеся шипы. Помещение поднималось куда-то вверх, и сводов не было видно – они таяли во мраке, однако пространство на котором находились Барахир и Маэглин было весьма узким – с одной стороны поднимался к двери гладкий уклон, на котором, казалось, невозможно было удержаться, ну а с другой стороны – с другой стороны стены неожиданно раскрывались в бездну. Это было в том самом замке, который увидела от Ородруина Аргония – одно из верхних его помещений, и с этой выси открывался весь Мордор – от края, до края. Теперь пелена черных, с огненными прожилками туч поднялась много выше прежнего, и вычерчивался исполинский, очерченный Пепельными горами купол. Ородруин, казалось, был совсем поблизости – казалось, прямо под ногами били из его недр ослепительные струи. На некотором отдалении виднелось и море забвения – Нурнон. Там клубились призрачные скопища тумана, слагались в образы – нет! – туда нельзя было смотреть – мозг сразу же словно дурманом заволакивало, образы эти врывались в сознание – оказывались не за десятками верст, но рядом…

Да, впрочем – никуда нельзя было смотреть – все было уродливым, вывернутым, готовым завопить от отчаянья. Было жутко оставаться в этом месте, хотелось ухватится за что-то надежное, да хоть цепью себя приковать – казалось, что сейчас вот произойдет какая-то встряска, и вылетят они в эту бездну…

– Я вижу! Я вижу!!! – заходился в оглушительном, исступленном вопле Маэглин.

Он стоял у самого края бездны, на который за несколько мгновений до этого смотрел с ужасом, и так вцепился в плечо Барахира именно потому, что боялся в эту бездну вылететь. Он стоял, держась за один из выступов, но держался так – еле-еле, и любой из тех толчков, который поднимался откуда-то из глубин, мог оторвать его, сбросить в эту бездну. Нет – вся эта жуть уже ничего не значила для Маэглина – он, каким-то чудом, пронзив десятки верст, скопления окровавленного, дымчатого воздуха, смог разглядеть как далеко-далеко на рассеченном огненными реками склоне Ородруина блеснули златом волосы Аргонии. Это был тоненький-тоненький лучик, настолько тоненький, что кто-либо иной и не разглядел бы его, но Маэглин так жаждал это увидеть, что его жажда и сбылась. Лишь безмерно малое мгновенье продолжалось это виденье, а потом, сколько он не вглядывался – все только огненные реки двигались, да дрожала, метала клубы пара истерзанная, изодранная поверхность. Вот он повернулся к Барахиру – выпустил опору, и теперь стоял на шлифованной поверхности на неверных ногах – в любое мгновенье мог сгинуть в этой бездне. Несмотря на темные пятна, несмотря на последнюю степень изможденности, лик его был прекрасен, лик его был воодушевлен, в глазах сияли слезы:

– Она придет за нами. За Мною прежде всего… Понимаешь ли, друг Барахир, брат ты мой родимый – ведь нет же на свете человека, который бы больше моего страдал! И, ведь, не может этакое мученье дальше продолжаться – за кем же еще, как не за мной, который Ей всю жизнь посвятил, может идти Она в это место?!.. Но ты верь – Она всех нас спасет…

Тут он весь задрожал, затрепетал от волнения, хотел было бросится к Барахиру, но тут очередной сильный толчок поднялся из глубин, и Маэглин не устоял таки, стал заваливаться назад – это происходило ужасающе медленно, и, все-таки, Барахир понимал, что он уже ничего не успеет сделать – он еще мог вспомнить, каким был ловким в молодости, как взбегал по стволу мэллорна, но тело было уже разбитым, старым – он даже и подняться теперь был не в силах. Он только вытянул за своим другом руку… Как же медленно все происходило – Маэглин уже понимал, что падает, еще видел Барахира, и еще успел сказать:

– …Все хорошо. Я не могу разбиться теперь. Нет – мне суждена иная судьба. Скоро я встречусь с Ней…

Он говорил еще что-то, но этого уже не слышал Барахир, как и не видел он больше своего друга – никакого следа от него не осталось, словно бы все связанные с ним воспоминанья были лишь порождением его мыслей. Он еще попытался подняться, попытался выкрикнуть его имя, но тут такая боль прожгла его грудь, что в глазах потемнело – он заскрежетал зубами, стал погружаться в забытье. С побелевших губ слетал шепот:

– Ну и хорошо… хорошо… и ни к чему было это пробужденье… А теперь сон – уже навсегда… навсегда…

Однако, ему не суждено было погрузится в забытье смерти – он тут же был разбужен. В то помещение в котором он пребывал, появились. Появились не из-за двери, как это можно было бы ожидать, но из того мрака, который зиял над его головою – там произошло некоторое движение, что-то резко дернулось, раздался нечеловеческий, страдальческий стон, а затем – тьма эта сложилась в длань, которая опустила на пол перед ним тех троих, ради которых и пустился он когда-то в странствия – Даэна, Дитье и Дьема. Их тела покрывали черные одеяния, которые невозможно было разглядеть, так как они постоянно расплывались, меняли свои очертания – также невозможно было разглядеть и их лица, и одно было точно – на этих лицах лежала печать некой запредельной жути, это были лики из кошмарных снов – ни одной кровинки, ни одного ясного чувства – но только все что-то непостижимое, болезненное. В глазах их был мрак, на пальцах зияли, словно щели в запредельное кольца. Барахиру казалось, будто стены раздвинулись – да – не могло быть такого, чтобы в таком малом помещении, где он с одним Маэглином с трудом размещался, свободно поместились эти трое.

– …Сыночки, милые, что ж с вами будет…

Язык заплетался, в глазах плыли темные круги, но он, все-таки, уже вырвался из забытья – ему больно было за них. Он все пытался протянуть к ним руку, дотронуться. Через какой-то, как ему показалось бесконечно долгий, промежуток времени, он все-таки смог вытянуть руку, и дотронуться до длани того, кто стоял ближе – он даже не мог различить, кто это был, настолько они теперь все были похожи. Он уже знал, что почувствует от этого прикосновения, а потому и не вскрикнул, и не отдернул руку, когда холод гробницы пронзил его тело. Он шептал:

– Вы только скажите – осталось в вас еще что-нибудь от прежних?.. Ведь должно же было остаться. Непременно должно было!.. Ведь сколько времени до этого вы сопротивлялись мраку – так вот и теперь…

Однако, его мучительный шепот был прерван иным голосом – и не то, чтобы это был какой-то очень громкий голос, но в нем звучала какая-то необъятная едкая злоба, жутью от этого голоса веяло, и не только истомленный Барахир, но даже и могучий эльф потерял бы среди этих темных слов свои собственные мысли, оцепенел бы, как завороженный слушал бы, ожидал своей гибели.

– Отныне Вы три моих раба. Вы видели уже многое. Вы видели, что мощь, что возможность владения всем миром – все это во Мне. И теперь вы, рабы мои, должны порвать всякую связь с ничтожным прошлым. Посмотрите на этого жалкого червя – он лежит под вашими ногами, трясется от страха, молит о пощаде. Он – ничтожество. Так чего же вы ждите – раздавите этого червя! Раздавите не задумываясь! Давите!..

Невозможно было не повиноваться этому голосу, и вот трое этих, еще не призраков, но уже и не людей сделали движение вперед – тут Барахир почувствовал, как та рука, которую он с таким трудом смог протянуть к ним, была перехвачена иной призрачной дланью, и сжата с такой силой, что затрещали кости. Причем он чувствовал, что сжимают так – скорее случайно, что на самом то деле, в них теперь такая силища, что они легко смогут раздробить и гранит и алмаз. И вновь голос: