Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Тут только Аргония поняла, что Альфонсо все это время, возможно, и вовсе ее не слышал, что он околдован, что он во мраке, и что ей придется еще бороться, чтобы вызволить его. И она зашептала, постепенно переходя в крик:

– Прости меня! Я думала, что ты каждое слово мое слышишь, что ты уж пришел ко мне – навсегда пришел… Нет – конечно же нет – ты только случайно, по прихоти рока на несколько мгновений сюда опустился… Только взглянул – да не заметил – и вот уж вновь далеко, недостижимый… Но ты мне сил придал! Увидела тебя, и только уверилась, что надо идти до конца. Пусть у меня почти никаких шансов нет… Пусть! Все равно – пусть и на верную гибель, но, все равно буду идти к тебе!.. Я всегда была верна тебе, любимой – такой и останусь до самого конца… Впрочем – ты меня и не слышишь…

Аргония была права, но лишь отчасти. Все устремления Альфонсо по прежнему были захвачены Нэдией, но он слышал те строки Последней Поэмы, которые проговорила ему Аргония – он, правда, не замечал эту деву, и воспринимал эти строки так, будто сошли они откуда-то свыше, из небес. Эти строки породили в нем новый вихрь, и он завопил имя Нэдии – так, правда, завопил, что человеческое ухо воспринимало его как вой разъяренной стихии. И вот уже был высоко над этим каменным плато, уже и позабыл про Маэглина, забыл, зачем отнес его – забыл даже про золотистое сияние волос – он был ослеплен яростью. Вот вновь затрепетал он, задрожал, разорвался на черные, острые стяги – и вновь оглушительный его вопль потряс поднебесье – и вновь он звал, и вновь он жаждал, и от того, что оставался в одиночестве, что никто ему не помогал (но он бы отверг всякую помощь) – он стремительно приходил во все большее неистовство, и вот уж стал настолько пронзительно черным, что и на фоне туч выделялся – резал своей мрачностью глаз, непроницаемые тени отбрасывал. Вот он устремился на замок – страстно жаждя разорвать его в клочья, и добраться до того, кто все это создал – и его разодрать в клочья. При этом он даже и не замечал размеров замка – против его ярости, эта вздымающаяся над всем Мордором громада представлялась ничтожной…

Ну, а Аргония так и стояла с поднятой головой, и все боролась с той слабостью, которая по прежнему наполняла ее глаза тьмою. Она так и не осознавала, что поддерживает ее Маэглин – она пристально вглядывалась в удаляющееся черное пятно – Альфонсо. Иногда голова ее клонилась, но она каждый раз вскидывала ее, и вот, в величайшем волнении вскрикнула – это произошло тогда, когда превратившийся уже в маленькую мошку Альфонсо, уже, кажется, вплотную подлетевший к замку, был окружен ослепительными бликами, которые сродни были сиянию молний, и даже с такого расстояния видно было, как сжимаются вокруг него, как жгут непереносимой для человеческого тела температурой. Это тревожное видение продолжалось полторы или две минуты, и все это время Аргония простояла напряженная до предела, вытянутая как струнка по направлению к этому месту. Откуда-то из глубин ее груди поднимался тяжелый, болезненный стон, и, казалось, что в любое мгновенье она может умереть.

Потом, когда это сияние померкло, она стала падать, но вновь, пусть и нечеловеческим усилием, ее смог удержать Маэглин.

А потом, не говоря друг другу ни слова, каждый любя того, кого не было поблизости, пошли к замку.

* * *

Ни дней ни ночей больше не существовало. Лишь только раз восходящее солнце смогло пробить свои робкие лучи через тучевые слои – в эти мгновенья весь окружающий, занесенный снегом мир словно окунулся в молодую, кипящую кровь. Но тут же вновь нашла толстенная тучевая стена, вновь взвыл ветер, вновь в темно-сером мареве понеслись полчища снежинок, вновь исчезло куда-то время и остался лишь один беспрерывный, напоминающий кошмарный сон миг. В этом миге вцепившиеся друг в друга, качающиеся из стороны в сторону Фалко и Хэм делали шаг – кто-то бы сказал, что они делали все новые и новые шаги – конечно – это так, но им то казалось, что все вновь и вновь повторяется, и что они стоят на одном месте. Ведь ничего не менялось – все снег да снег, и сколько они ни шли – все ничего не было видно. С трудом припоминалось, как их окружили волки-оборотни, как скрежетали клыками, как, наконец, один из них бросился на Фалко – Хэм хотел заслонить его своей тощей грудью, что, конечно же было бессмысленно, но тут где-то совсем рядом взвыл, разорвался оглушительный вопль – такой вопль не мог прозвучать в обычной жизни, но только в кошмарном сне он мог прийти. Тем не менее, они сразу же узнали его – это был ворон. Потом, и навсегда так и осталось загадкой, каким образом он оказался на этом месте; ради чего он вступился за хоббитов?.. Остается только строить предположения – быть может, его измученное сознание металось в противоречиях, быть может, какая-то его часть еще хотела, чтобы хоббит пришел, избавил его от нынешнего, темного состояния?.. Не станем гадать, только констатируем факт – хоббиты были избавлен от волков – они, метнувшиеся на них разом со всех сторон, попросту обратились в оглушительно воющие скопления снежинок, да и унеслись вместе с ветром.

Шаг за шагом, шаг за шагом…

– Быть может, уже ночь глубокая?.. – простонал Хэм – ноги его подогнулись и он бы рухнул в сугроб, если бы Фалко не подхватил его, сильным рывком не поволок за собою. – …Пожалуйста – нам нужен привал. Я же чувствую, что уже ночь на исходе. Весь день предыдущий, всю эту ночь – все идем, идем, а зачем?.. Фалко, ну неужели ты не чувствуешь, что не поможешь им?! Фалко – ты все говоришь про долг, но не долг – нет, нет – самоубийство!..

Фалко все время шел с плотно стиснутыми зубами, губы его были мертвенно-бледными, да и весь его лик был мертвенно-бледным, покрытым инеем – удивительным казалось, что он еще жив, что он еще делает какие-то движения вперед. Ежели вначале его больше поддерживал Хэм, то теперь, напротив, он вел Хэма, который терял с силы с каждым шагом удаляющим его от Холмищ – а он это очень хорошо чувствовал! Несколько раз уже Фалко предлагал ему повернуть, да добираться до родной норы. Хэм отвечал, что не сможет добраться, и не потому что у него сил не хватит (на это-то у него и в предсмертном состоянии хватило бы сил!) – но потому что не выдержит отчаяние – ведь его друга, его брата Фалко не будет поблизости, и он будет знать, что Фалко обречен на гибель. И вот, стеная от отчаянья, он все продолжал идти вслед за ним, все уговаривал его – и так редко – так редко, как казалось ему! – получал хоть какие-то ответы. Вот и теперь получил только:

– Мы должны идти, потому что нас ждут…

– Да как же ждут, когда уж, верно, и позабыли про нас! – горестно простонал Хэм. – Неужели ты не понимаешь, что у них сейчас какие-то свои страсти – они все ими поглощены, они во мраке там клубятся, молниями плещут, мы подойдем – они нас испепелят и даже не заметят, и даже не поймут, что такое совершили.

– Да, скорее всего так и будет, но я должен быть там. Можешь называть меня глупцом – как тебе угодно. Но я должен быть там…

И вот тогда Хэм окончательно смирился, что Холмищ ему уже никогда не увидеть, что погибнет он бесславно, и никогда не будет погребен, потому что и погребать будет нечего – он ясно понял, что всякие уговоры бессмысленны, и тут же утешил себя тем, что умрет, по крайней мере, рядом с Фалко. Дальше шли они молча довольно долгое время – до тех пор делали этот бесконечный шаг вперед, пока Хэм вновь не почувствовал, что ноги его подкашиваются, что он промерзший, весь ссохшийся от голода не может сделать больше ни шага, что он попросту умирает. И только он собирался обратится с мольбой к Фалко, как раздался его неожиданно просветленный, счастливый даже голос:

– Ты посмотри только красота какая… И здесь… и здесь… Кто-то нам весть подает – быть может, Они. Красота то какая!..

Он вытянул вперед свою дрожащую, тощую руку. Сначала Хэму подумалось, что друг его бредит, так как ничего, кроме того, что было и за целую вечность до этого, все равно не смог разглядеть – все те же скопища снежинок все летели и летели навстречу, все так же завывала вьюга, все безысходно мрачное, леденящее. Но вот – словно соцветье нежнейших, переливчатых лучей пролетело среди снежинок, сначала едва уловимое, но с каждым мгновеньем разгоралось оно все краше и краше. Вот заняло уже все пространство от снежной земли и до тучевой завесы – и даже, казалось, что и эта завеса приподнялась вверх – прекрасное, состоящее из весенних цветов полотно – оно наполнялось из глубин своих самыми разными весенними цветами – в ней виделись образы цветущих полей, звонкотекущих среди них рек, виделись и парящие в небе птицы, и облака величественные. Какая живая, какая близкая сердцу картина – казалось, она вытягивала к ним свои объятия, казалось, стоит только сделать несколько шагов, только протянуть руки, и вот уж ветви тех деревьев вытянутся, подхватят их, почувствуют они теплую, душистую траву под спинами, лица их обласкают солнечные потоки, и прекрасный, словно живой хлеб насытит их. Там, среди тех полей, виделись знакомые фигуры – чистые, просветленные, они кружились в танце, они пели, они творили. Вот повернулись к ним, вот со счастливым смехом, протягивая к Хэму и Фалко объятия, устремились навстречу. Казалось, еще несколько мгновений, и все счастливо разрешится. Однако, в полотне стали появляться помехи – словно гниль растекалась из глубин его, лопалась, вырывалась стремительно вихрящимися потоками вопящих снежинок, вот солнце, словно отравленное ядом, налилось из глубины чернотою, да и обратилось в непроницаемо мрачное воронье око – от него словно трещины разошлись по всему полотну, и последнее, что было еще видно – это фигуры – они были очень высокими, и стояли, казалось, всего лишь в нескольких шагах от хоббитов. Это были мрачные, мраком окруженные, скрученные фигуры призраков – их лики проступали из мрака блеклыми тенями, и невозможно было разглядеть их лиц – но, все-таки, веяло от них жутью. И перед ними хоббиты впервые за долгое время остановились. Они пристально вглядывались в эти мрачные тени, а затем Фалко прошептал:

– Вы слышите нас? Да ведь, вы ведь помните свое детство? Вы помните, что случилось, когда мы стали свободны, когда мы были в том, счастливом мире?.. Помните ли Веронику?.. Вы все ее любили… Да и сейчас любите – она, ведь, была вашей звездою…

Тогда Фалко, впервые за долгое время, медленно опустился на колени – он сразу же по самый пояс погрузился в снег, но голову он держал высоко поднятой, и смотрел на юго-восток – навстречу полчищам снежинок, туда, где за ними был сокрыт Мордор. Вот девять теней растаяли, но и Фалко и Хэм знали, что они там, за этими снежными верстами, там в стране мрака. И тогда Фалко протянул туда руки, и прошептал:

– Пусть небо очистится от туч. Я молю, я жажду этого, я люблю. Пусть увидят они красоту звездного неба. Пусть вспомнят. Пусть наберутся сил для борьбы. Пусть услышат эти строки:

 
– И шептал там Мелькор в умиленье,
На коленях пред девой горя:
"Ты взгляни на небес серебристо свеченье,
Ты взгляни в бесконечны моря.
Там, средь звезд, умирают планеты,
Сами звезды взрываются в прах,
Средь галактик – ни крапинки света,
Души парят в нескончаемых снах.
И когда, за первым рассветом,
В мире новом рождается жизнь,
Предрешено, что и смерть там за царственным летом,
Засияет на храмах богинь.
Разольется со взрывом, и прахом,
Станет то чем жили они.
Все, что было и смехом и страхом,
Все поглотят светила огни.
И крупинки вновь в пыль разлетятся,
Будут странствовать в вечной ночи,
И в миры, вновь и вновь собираться,
Новые вспыхнут тогда святочи…
Где же средь этих просторов безбрежных,
Наша, милая дева, любовь?
Средь времен, средь времен безнадежных,
Суждено ли нам встретится вновь?..
Я уйду в те неведомы дали,
Где ни звезд, ни времен, ни любви.
Ни тоски – ничего, и оковы уж сжали…
Ты меня в час волшебный зови.
В час, когда с мягкого неба,
Светят отблески дальних миров,
Пока искры-лучи восходящего Феба,
Не закрыли бескрайний тот кров.
И шепни, глядя в эти просторы,
Что мгновение мы были с тобой,
И про наши влюбленные взоры…
Как стояли под милой звездой.
Я, наверно, тебя не услышу,
Но кто знает – слезу ты пролей —
Небо, вечность любовью ведь дышит,
И спокойствием мертвых полей.
Ах, кто знает, быть может, за вечны пределы,
И за цепи нам данной судьбы,
Прилетят, о твои, свет, напевы —
Свет коснется любимой звезды.
 

* * *

Оставив Аргонию и Маэглина, Альфонсо, как было уже сказано, из всех сил, подобно темному вихрю, устремился к замку. Он, как и прежде, разрывался беспорядочными, хаотичными черными крыльями, которые то углублялись в непроницаемо черный цвет, то наполнялись бордовым сиянием, то вспыхивали раскаленным железом. Беспрерывным потоком вырывались из него молнии – казалось, что – это даже и не молнии вовсе, но капель со свечи, которую подвесили над пламенем. Эта бесконечная, ослепительно сияющая череда вгрызалась в и без того уже истерзанные, изожженные камни, разрывала в их в стремительные, раскаленные осколки – Мордорская земля дрожала от этой череды. Но вот Альфонсо оказался уже перед самым замком, и там страсть его и ярость, достигли наивысшего своего предела. Он в каждое мгновенье изгорал, но в каждое же мгновенье и возрождался – он вновь заревел, вызывая своего главного врага – Ворона на поединок. И тогда окружили и стали сдавливать его эти ослепительные, ярко блещущие цепи – они, сами призрачные, вгрызались в его призрачную плоть, жгли его – что может сравнится с этой мукой?.. Нет – я не в силах представить этого мученья, а он еще раз взвыл ими Нэдии, и отчаянными, могучими рывками продолжал рваться вперед, на эту мрачную, неохватную громаду. Он ревел, и все ярче разгорались вокруг него цепи, все большей болью переполняли. От ярости, и от жажды любви – сознание его в каждое мгновенье меркло, и тут же вспыхивало жаждой борьбы. Наконец, он, весь окруженный слепящими цепями, осветил мертвенным светом весь Мордор, и с воем ураганного ветра рухнул к земле. Он с огромной скоростью врезался в раскрошенное каменное плато у подножия замка, и вновь все содрогнулось, разбежались еще новые трещины, и вырвались из них ураганы пламени. Он, сдавленный каменной и железной толщей лежал без всякого движенья – бессчетные тонны давили на него, раздавался оглушительный скрежет, и в нем проступали слова: «Глупец, глупец – зачем эта напрасная борьба? Ты направляешь свою ярость ни туда, куда надо. Подчинись мне, и я укажу, что ты должен делать…»

– Нет! Не-е-ет!!! – бешено взвыл Альфонсо, так же, как выл он и много раз до этого – и еще одно землетрясенье всколыхнуло Мордорскую землю – на этот раз оно поднималось из ее глубин.

Да – Альфонсо боролся, но он боролся в отчаянье, в безнадежности, не веря, что есть хоть какая-то надежда на облегченье его нынешнего положения. И тут он почувствовал, что где-то высоко-высоко над ним, та тучевая пелена, которая заполоняла небо, вдруг разорвалась, и вдруг то волшебное полотно звезд прояснилось, что он вновь может созерцать. И тогда он разорвал оковы – одним движеньем, одним порывом, на которое только и был способен его страждущий человеческий дух – расколотые глыбы гранита и железной руды разлетелись на многие метры, а сам он, все быстрее разгоняясь, устремился к многозвездному ночному небу. Чувствовалась в нем такая мощь, что ничто в мироздании не должно было помешать его воспарению. Он стремительно изменялся – если вначале еще был хаотичной, стремительно меняющей свои острые углы темной фигурой, то теперь уже преобразился – все формы его стали более стройными, плавными, из глубин своих светом наполненными. Так же, как за недолгое время до этого, он стремительно наполнялся мраком, так и теперь – дивной, весенней радугой поднялись в нем нежность и любовь. Он созерцал этот спокойный, складывающийся в узоры созвездий небосклон, и страстно верил, что уйдет в эту глубину, что никогда уже не взглянет назад, в царствие мрачных теней. Он из всех сил, все быстрее и быстрее, все выше и выше возносился. Отлетала назад стремительная вереница башенок, переходов, зияющих зловещим светом глазниц замка – все это стремительно отлетало назад, ну а впереди все ярче разгоралась та краса, о которой он уже и позабыл. Как же дивно! Даже и со стороны этот полет представлялся прекрасным…

Опирающиеся друг о друга Аргония и Маэглин вышли в это время к берегу лавового озера, и там, пораженные остановились. С этого места они прекрасно видели, как это черное, стремящееся вверх облако засияло молодым лебедем – они, позабыв о собственном положении, счастливо засмеялись – просто не могли не смеяться, глядя на это преображение. Но тут очи Аргонии засияли сильной печалью, и она проговорила:

– Это Он. Он навсегда уходит из этого мира… Я бы хотела… Я бы хотела следовать за тобой незримой тенью. Я никогда бы не помешала тебя, ни нарушила тишину твоих раздумий словом. Величайшим счастьем было бы позволение следовать за тобою…

И она, в одном порыве – в вихре чувства, метнулась к лавовому озеру. Тут бы и обратилась Аргония в маленькое дымчатое облачко, да ее успел подхватить Маэглин. Неимоверными усилиями удалось ему ее удержать – да и вовсе бы не хватило сил, если бы не осознавал он, что – это окончательная погибель его новой жизни. Произошла отчаянная, стремительная, беспорядочная борьба, по окончании которой Маэглин лежал уцепившись одной рукой за камень, а другой – удерживая Аргонию, которая все пыталась ползти в лаву. Она шептала плачущим голосом:

– Зачем ты пытаешься меня удержать? Мне нечего здесь больше делать. Я должна уйти за ним…

Однако, спустя еще несколько мгновений, они, все-таки, успокоились – нельзя было не успокоиться под взглядами тысяч и тысяч звезд. Что касается устремленного вверх Альфонсо, то он, на огромной высоте стал разрастаться – это было прекраснейшее облако, которое не иначе как должно было преобразить этот темный мир – сделать его таким, каким бы он был, если бы не отчаяния Мелькора.

– Как думаешь, кто сотворил такое волшебство? – задумчивым, чуть слышным голосом молвила Аргония.

– Нет – это не Валары – это наши маленькие хоббиты. – мечтательным, очень тихим, словно бы засыпающим голосом, ответил Маэглин.

Аргония не стала с ним спорить – не стала уверять, что это Альфонсо своей волей смог очистить небо. Высшим наитием почувствовала она, что, действительно, причастны к этому маленькие хоббиты, да к тому же – и мгновенье было таким торжественным, что немыслимым казалось что-либо возражать.

А в это время, на высоте многих верст, вновь кипела борьба – вновь никому не ведомая. Пусть облако было светлым, пусть сам Альфонсо был страстно влюблен, и стремился к звезде своей, к Нэдии, но ведь в глубинах его по прежнему чернело кольцо, которое надел на него Ворон, которое было связано с этим могучим волшебником. И, конечно, Ворон не мог позволить, чтобы тот за кем он столько охотился, вместе с кем столько страстей пережил, чтобы он, находящийся уже почти в клети, вдруг взял и улизнул. В эти мгновенья все полчища злобных духов, все ураганы и вихри почувствовали прежнюю отверженность, даже и замок как-то уменьшился – всю свою волю направил Ворон-Саурон направил на то, чтобы задержать непокорного. Он понимал, что Альфонсо по большей части питает звездное небо, и потому, прежде всего, он поспешил соткать новый купол – эта была исполинская паутина, которая испускала мертвенное, угнетающее свеченье – вскоре на паутине этой появился и «паук» – это был сам ворон, который стремительно приближался к Альфонсо. Сам же нуменорский страдалец почувствовал, как вновь захлестывают его волны безысходного отчаянья. Тысячи голосов вихрились в его голове, тысячи голосов вещали: "Те звезды – лишь иллюзия. Издали они могут казаться красивыми, ну а вблизи… Или, быть может, ты уже позабыл как летал к одной из них, как оказался в этих нескончаемых, изжигающих газовых потоках, как ты едва не ослеп, и только случайностью был спасен от вечного там блуждания, от безумия…" – и действительно, все представлялось ему теперь таким чуждым, враждебным. Все бесконечное пространство – сборище нестерпимого холода или же жара – одна боль, одно одиночество. И глупостью было куда-либо устремляться, надо было только подчинится ворону, который давно уже знал, как сделать Альфонсо владыкой.

И вновь в Альфонсо заклубилась ярость – да еще большая, нежели прежде. Ведь он теперь чувствовал себя обманутым – чувствовал, что поддался слабости, высказал перед кем-то, перед врагом своим, свою слабость…

* * *

То, как из сияющего лебедя обратился он в отвратительного призрака, который вновь с ужасающим воплем устремился вниз, видели не только в Мордоре – видели и за его пределами, хоть и в непосредственной близости от Пепельных гор. Видели два хоббита. Ведь все это время они, восторженные, стояли на коленях, и все созерцали, как по их желанию стали расходится тучи, как одно за другим стали разгораться созвездия. Вот прекратился и снег и ветер, стало очень тихо, спокойно. Казалось, что звездное небо обнимает землю – и, хотя невозможно было постичь такое разумом, не было ничего невозможного для сердца. Тогда же Фалко проговорил те строки, которые пришли к нему по наитию:

 
– И молвила дева-звезда,
И к нему, и к Валарам вещая:
"Будет одно чувство всегда,
То любовь и твоя и моя.
И там, среди неведомых просторов,
Ты будешь помнить обо мне.
Вдали от звезд лучистых взоров,
В той бесконечной, тихой тьме.
И что слово печаль, что забвенье?..
Что память долгая, что вечность?
Что века, что они… что мгновенья?
Что времени странная течность?
Помни, помни, что когда-то давно,
В бесконечных и темных просторах,
Лишь одно просветление было дано,
В Единого трепетных взорах.
Она перед ним, среди вечных пустот,
Одна ему путь освещала,
И этот чарующий звездами свод,
Во снах вековых навевала.
Он рос и вдали, он рос перед ней,
Любовь ведь сильней чем забвенье,
Из вечности тихих, и сладких огней,
Черпал он свое вдохновенье…
Так чувству любви никогда не заснуть,
Пусть даже снаружи забвенье,
Пусть кажется даже, что вглубь не взглянуть.
Поверь, что там бьется горенье.
И новая встреча, уже друг пришла,
И наши объятия настали.
Для тех, кто влюблен, вечность в миг уж прошла —
Они чрез века танцевали.
Мы будем с тобою, не здесь, не сейчас,
Мы в каждом мгновенье с тобою!
Для тех кто влюблен – все свидания час —
Влюбленные в сердце с любимой звездою…"
 

Да – как каким прекрасным гимном великому чувству прозвучали бы эти строки, но нам уже известно, что произошло следом. Хоббиты видели этот сотканный из мертвенной паутины исполинский купол, видели и то, как устремился по нему Ворон. Видели все до тех пор, пока завывающая тень-Альфонсо не скрылась за ломанными вершинами Пепельных гор. Тогда же и за этих самых вершин наползли новые тучи, и тут же взвыл ветер, и вновь мириадами плетей стала их избивать, отталкивать их назад метель. У Хэм был порыв – он хотел закричать на Фалко – да что же он, право, не видит что ли, что все тщетно, не чувствует скорой гибели. Но только мгновенье это и продолжалось, затем он вспомнил, что уже смирился с этим, что он уже мертв, и только по какому-то недоразумению делает еще какие-то шаги. Он даже видел свою смерть – она набрасывалась на него темная, бесформенная, поглощала – и это было уже в прошлом. Слезы рвались из него, он пытался их сдержать, чтобы только Фалко ненароком не увидел, не расстроился вдруг больше прежнего – но он не мог сдержать, они переполняли его, вот, словно прикосновения теплых, мягких пальцев покатились по его щекам – довольно быстро, впрочем, замерзали. Все еще пытаясь, скрыть их от своего друга, он опустил голову, но и тут почувствовал, что – этого недостаточно. Тогда он стал подниматься – впервые за все время пути, поднимался он первым – да еще пытался поднять Фалко, который все так и стоял на коленях, без всякого движения. Но Фалко не поднимался, он вдруг позвал его спокойным, ласковым голосом:

– Хэм, милый друг мой, брат… А ведь и не верится, что жизнь уже подходит к окончанию. Пройдет еще совсем немного времени, и нас не станет… Сначала уйдешь ты… И буду лить по тебе слезы, сложу плач… Потом – спустя мгновенье – и я уйду за тобою… Хэм, брат мой, милый – все мы стоим на пороге вечности… Смерть совсем близко… Вот я хотел говорить тебе благодарности – самые, самые светлые, милые, какие только возможно, но… ты уже давно стал моей второй половиной, как же можно говорить какие-то благодарности своей второй половине?..

И тогда Фалко обнял Хэма за плечи, привлек к себе и крепко-крепко обнял. В этом объятии прошло довольно много времени, вокруг по прежнему завывал ветер, неслась вьюга, но они уже не чувствовали ее – нет – им казалось, что распахнулся бесконечный, счастливый простор и вновь шагнули они к родным Холмищам. Фалко шептал:

– Да, я не знаю, как можно благодарить тебя. Не ведаю, что могу для тебя сделать. Быть может, ты скажешь?

– Расскажи, что-нибудь. Что-нибудь, не поучительное, не хитроумное, даже и не подходящее к нашему положению. Расскажи просто что-нибудь такое, отчего бы стало светло на душе.

И Фалко, ни на мгновенье не задумываясь, тут же стал рассказывать. Эту историю он не вспоминал более сорока лет, даже и позабыл про ее существование – теперь же она встала пред ним разом, так ярко, будто только что была рассказана. Прекрасно помнил он и рассказчика, и то, как это было: тогда он, совсем еще маленький хоббитенок, сидел на лавочке возле одного из холмов, который представлялся ему тогда огромной волшебной горой. Был тот вечерний час, когда весь мир погружался в сумерки, когда все казалось загадочным, таящим какие-то прекрасные тайны. Да и весь мир представлялся одной прекрасной тайной. Рассказывал один старый-старый, совсем седой хоббит, который умер еще до сожжения Холмищ. Когда он рассказывал из теплых, живых очей его текли слезы. Когда рассказывал Фалко, то тоже плакал. Ему было хорошо. Он любил.

* * *

Далеко-далеко на севере, там, где большую часть года надрываются ветры, где стужа ревет, и несутся и несутся на свою погибель полчища снежинок, там стоит укрытое стенами бурь небольшое поселение, в нем живут суровые, единые с той снежной природой люди. Если удастся дойти до них, и зависти беседу, то кто-нибудь из сторожил, быть может, отведет вас к маленькой избушке, которая стоит в отдалении на холме, под сенью согбенного, полопавшегося от мороза, дуба. Эта совсем небольшая, потемневшая от долгих лет избушка. Сторожил ничего не скажет, только жестом пригласит зайти, и вы не сможете отказать, вы почувствуете благоговенье, почувствуете, что вскоре узнаете какую-то прекрасную историю. Вот вы внутри избы – всего лишь одна небольшая горница, но, в то же, время, кажется, что – это просторная, прекрасная зала – небогатая обстановка вся сияет святостью, и понимаешь, что здесь было нечто высшее, у чего можно многому научится. Глубоко, печально вздохнет сторожил, пригласит сесть за стол и начнет рассказывать.

Давным-давно это было. Наше поселение тогда таким же маленьким, никому неведомым стояли, и проносились над ним по каким-то своим делам могучие северные ветры. Тогда в одной из наших избушек жила маленькая девочка, и была у нее злая мачеха, батюшка же погиб в охоте на пещерного медведя. Злая была мачеха – все что было у нее хорошего отдавала родным дочерям, все остальное доставлялось той девочке, звали которую, кстати, Вэлдой.

Один год выдался очень холодным, даже и для нас. В такой мороз даже камни не выдерживают, скрипят, стонут, покрываются трещинами. Звери сидят в занесенных снегом берлогах, а мы – голодаем. В семье Вэлды не было охотника, а, значит, приходилось им особенно тяжко. Конечно, как могли, помогали им добрые соседи – но ведь и соседи голодали – и им тоже чем-то надо было питаться. В общем, в одну невероятно студеную, наполненную воем ветра ночь призвала мачеха Вэлду к себе, и говорит:

– Иди, и найди нам пропитание. Без еды и не возвращайся – саму тебя съедим.

– Да, да! – вторят ей родные дочери. – Именно и съедим…

И смотрели они такими дикими, безумными глазами, что действительно можно было поверить, что действительно сейчас набросятся они на несчастную Вэлду да и раздерут ее в клочья. Попятилась девочка к двери, вот вскрикнула, распахнула дверь, да и бросилась бежать что было сил – в ужасе, себя не помня. Мачеха захлопнула за ней дверь, но все же и за несколько мгновений успело налететь столько мороза, что довольно долгое время и она, и дочери ее все дрожали.

– Ведь не вернется она! – выкрикнула, стуча зубами, одна из дочерей.

– Да какой там! Разве же мыслимо! И от дома далеко не уйдет – упадет в сугроб, закоченеет. Ну, туда ей и дорога! – так усмехалась мачеха.

Ну, а Вэлда так перепугалась, что и про холод и про слабость свои позабыла – бежала она очень долго, и даже не ведала куда. Ничего вокруг не было, только ветер, метель да мрак. Несколько раз завязала она в высоченных сугробах, но каждый раз выбиралась, некоторое время ползла, разгребая снег, ну а потом – находила в себе силы, и бежала дальше. Наконец, чувствует, что выбивается из сил – поняла, что скоро падет и не поднимется, в ледышку обратится. Плакать стала, а слезы прямо на ее щеках и замерзали – такой лютый мороз был. Нет – не может она больше ни шага сделать, тут и взмолилась, неведомо к кому обращаясь:

– Помоги ты мне. Приди, приди – я жить хочу. Я так многого в этой жизни еще не узнала…

И тут видит – о чудо! – разливается впереди, пусть и слабое, но такое прекрасное, переливчатое сияние. Поднималось оно из-за холмовой гряды, которая словно стена перед Вэлдой возвышалась. И тогда нашла она в себе силы, и стала вверх по этому холму карабкаться, и вот, через некоторое время, совершив неимоверные усилия, вся окоченевшая, но, все-таки, со счастливой улыбкой, что победила, выбралась она на вершину и увидела северное сияние. И в прежние дни наблюдала она, конечно, эти танцующие в небе цвета, очень любила их, но никогда, никогда не представлялись они ей настолько живыми, настолько совершенными. Ей даже казалось, что она чувствует исходящее от них, такое восхитительное тепло. Из последних сил протянула она к сиянию руки, и взмолилась:

– Пожалуйста, очисти от снеговых туч небо. Пожалуйста, согрей меня…

И не успела она ее закончить, как те тучи, которые еще неслись над ее головой, умчались куда-то на юг, а небо, впервые за многие дни стало чистым, видны были и звезды, и Луна печально взирала, а половину неба занимала это волшебно переливчатое полотно. Любовалась этой красой Вэлда, слезы умиления текли по ее щекам, а голова, все-таки, все ниже опускалась в снег – девушка понимала, что умирает, но принимала это спокойно. И тихо-тихо, уже с закрывающимися глазами, прошептала она: