Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Нет! Нет!! Ты не должен!!! – прервали его хором разом несколько голосов.

Сейчас, ведь, они, такие близкие друг другу, и чувствовали почти одно и тоже, очень похожее – чувствовали, что спасение ворона, рядом с ними, что, если он сейчас улетит, то вскоре все это блаженство будет разрушено. Чувствовали то они это чувствовали, но изменить все равно ничего не могли. Тут и эльфы, и жены энтов, которые все это время были поблизости, впервые вмешались, и они, в свете этой звезды, забыли прежнюю вражду, и тоже просили ворона, чтобы он остался. Однако, ворон не оставался – он только взмахнул крыльями, да и полетел стремительно прочь…

Я уже как-то упоминал, что я прожил в местности рядом с этой башней всю свою жизнь. Здесь и юность моя пылала; здесь я встретил любимую свою, здесь ее и потерял. Ведь нам суждено было лишь несколько встреч, и только несколько слов из уст ее слышал. Одна из этих драгоценных встреч была у грани, с которой я недавно едва птицей не улетел. Тоже весной было. Подошел к ней – хотел всю душу высказать, да тут и понял, что нет таких слов, чтобы можно было это выговорить. Помню, как вспыхнул тогда весь, да и бросился – там же тропка была небольшая, почти отвесная, и не знаю, как не расшибся тогда.

И вот, как тогда я, чувствуя и ужас своего поступка, и еще то, что по иному нельзя поступить – что так предначертано роком, и не вырваться из этих пут – так же и ворон, почувствовав под светом этой, вызванной, во многом и им звезды, Любовь; истинное чувство, по которому уж так истосковался – почувствовав это, он из всех сил мчался прочь. Он, подобно темному вихрю, несся через ночь, и постепенно вокруг него сгущалась тьма. Он вопил от боли, и несколько раз порывался развернуться, броситься к этому счастью, но чувствовал, что он там лишний, и он хотел забыться, но только со все большей силой разгоралась в нем боль. Те, кто видели его со стороны, он представлялся черной туче, все разрастающейся, клубящейся, несущейся сквозь ночь с такой скоростью, с какой никакая туча не может нестись. За несколько минут, он отлетел на сотню с лишним верст к юго-востоку, и там уже представился в виде исполинской, на многие-многие версты вверх вздымающейся, ужасающей черной кручи. Увидев такое, простой путник задрожал бы от ужаса, кто то бы и на землю повалился; и невозможно было поверить, что эта вот ужасающая, извергающая снопы ослепительных, яростно ревущих молний, готовая поглотить весь мир мгла, и тот ворон, который за несколько минут до этого говорил таким печальным голосом, имеют между собой что-то общее; но, тем не менее – это было один и тот же дух…

* * *

Мордор. В ходе предыдущего повествования я несколько раз уже упоминал эту землю, но только так, вскользь. И действительно, до той страстной ночи эта земля, мрачная и унылая, со времен древнейших битв Моргота с Валарами, оставалась и пустынной и бесприютной. Огромное каменистое плато, рассеченное частыми узкими и широкими, уходящие в неведомые бездны. Из этих бездн часто слышались леденящие кровь завывания – то выли древние духи зла, оставшиеся без своего господина, без властью над физическими телами, вечно голодные, страждущие, мечущиеся в беспрерывной ярости. Иногда эта страшная земля начинала содрогаться, и казалось, что это в глубинах ее просыпается и силится подняться, скинуть каменное покрывало некий великан… Но вот тряска проходила, и вновь завывал ветер, и вновь вторили ему злобные духи… Возможно, где-то была весна, где-то сияло лазурью небо, где-то влюблялись, где-то заливались счастливыми трелями соловьи, где-то сияли звезды. Здесь не было ни весны, ни лета – было что-то среднее между осенью и зимой, самая унылая, безжизненная пора. Все время небо было затянуто густой, низкой, темно-серой завесой; и эта завеса поднималось, должно быть, на многие версты – даже в самые солнечные дни лишь блеклое, почти бессильное подобие света находило силы, чтобы пробиться. И, хотя видно было довольно далеко – все было поддернуто мертвенной пеленою. Лишь немногие заходили в эту страну, и почти никто не возвращался, а кто возвращался – тот возвращался с седыми волосами, и, если еще мог, то дрожащим голосом рассказывал, что там забываешь ход времени, что кажется будто все мироздание такое страшное; ну а все светлые воспоминание, даже и воспоминания о любви – они там бессильны, они кажутся бесплодными, они тают с каждым часом, а те жуткие духи вопят и вопят в своих расщелинах, и рассудок меркнет, и хочется бросится к ним; и вопишь от ужаса, и от одиночества, но, все равно ничего не изменяется – остается таким же, каким было и за век, и за десять веков до этого унылого дня. А ночи… конечно же в этих ночах не видно совершенно ничего, кажется, что ты замурован в бесконечном мраке; а духи воют совсем рядом, возле самого лица, и что-то леденящее почти касается плоти; и не знаешь на поверхности ли ты – или же уже сбросился в одну из этих расщелин, и навсегда уже останешься с этими духами смерти… А потом, кажется через целую вечность, наступает блеклый, безрадостный рассвет… Но нет – ты засмеешься, ты заплачешь от радости, только потому что увидишь хоть что-то; ты обрадуешься даже ледяному ветру в котором сыплет какая-то морозящая вязь – это хоть что-то, это хоть какое-то, пусть уродливое, но, все-таки, подобие жизни – после небытия, в котором нет ни времени ни пространства – это великое счастье. И бывают там еще редкие-редкие мгновенья, иногда раз в году, а иногда и реже, когда каким-то чудом эта толстенная ледяная пелена разорвется, и вырвутся оттуда солнечные потоки, живыми колоннами встанут в окружении мрачных, уходящих в бесконечность полей. Для заблудившихся там, эти редкие лучики – как первая встреча с любимой, со второй своей половиной…

Та ночь началась ничем не отлично от множества иных ночей, которые спускались над Мордором – пала совершенно беспросветная темень, и духи взвыли в своих потаенных, глубинных щелях, как выли они и много раз до этого – продолжалось это неведомо сколько времени (по крайней мере достаточно, чтобы свести кого-то более слабого с ума); а потом, в черноте этой, прорезались отсветы молний. Их становилось все больше и больше – теперь уже ни на мгновенье не затухала зловещая бордовая зарница; однако, из-за расстояния, еще не было слышно ни грохота, ни каких-либо иных звуков. Да – наступила тишина – духи замерли, а потом раздалось одновременно и яростное и торжественное, негромкое завыванье, и вот, в этом бордовом сиянии уже можно было различить как из трещин вырывались полупрозрачные, призрачные длани, как, затем, медленно, но все дальше, вытягивались они, как выбирались какие-то студенистые, постоянно распадающиеся, но тут же собирающиеся вновь, одним видом своим жуть вызывающие тела. Еще что-то лихорадочно носилось в воздухе, билось, извивалось…

Теперь облачная вуаль к северу от этих мест стала подниматься, образуя исполинский купол – сияние бордовое, и белесое, раскаленное, хлынуло еще с большей силой, и видно стало такую даль, какую никогда прежде там было не увидеть. Да – это ворон, отверженный, умчавшийся от садов энтских жен, разросшийся в черную, клубящуюся громаду, подлетел к этим землям. Духи видели возвращение своего господина, причем в полной мощи, каким был он в древнейшие дни, когда еще мог потягаться силой с сильнейшими из Валар. И, действительно, зрелище открывалось поражающее своим грозным величием: на многие, многие версты вверх вздымались бастионы мрака – казалось, эта надвигающаяся стена может поглотить не только Мордор, но и весь мир – вот прорезалась ослепительная, исполинская зарница – казалось, вся эта громада сейчас разорвется раскаленными кровавыми потоками, которые затопят все. Наконец то настиг и рев и грохот: он надвинулся плотной волной, которая оглушила бы и людей и эльфов, но этот отчаянный, все пространство от небес и до земли заполняющий вопль, только большую уверенность придал всем выбравшимся из расщелин духам, и можно было видеть как они, впервые за многие века, с муками, с надрывами, выкладывая в это все силы, поднимались в воздух, извивались там в бордовом свечении, а затем, как могли быстро, устремлялись навстречу клокочущим тучевым массам. И ближние и дальние – сколь же их, право, было много – да весь воздух был ими переполнен! Они летели, визжали, сталкивались, в беспрерывной ярости начинали друг друга разрывать, пожирать – и при этом все летели навстречу клокочущему исполину, к своему вернувшемуся хозяину. Они подлетали вплотную к его клокочущей плоти, впивались в нее, уходили в ее глубины, а оттуда уж вырывались пронзительные вопли, стоны, завыванья…

В это же время, в садах жен энтов, рыдал Робин – до этого он бежал вослед за улетевшим вороном, теперь понимая, что за ним уже не угнаться, просто медленно шел. Он видел, как там, далеко-далеко на юго-востоке рокочет, перекатывается бордовыми отсветами гора тьмы; он понимал, что там происходит, вновь и вновь осознавал то что предначертано и ему, и тем, кто шел вслед за ним. И он шептал:

– Почему так? Почему эта боль?.. Зачем-зачем она, когда мы все понимаем, что мир может быть лучше…

Но он, конечно, не получал ответа на эти вопросы, а только делал один за другим шаги. Он вновь начинал говорить слова о любви, вновь начинал призывать Веронику, однако, и слова эти и призывы звучали уже не столь искренне, как прежде. Вот он, продолжая рыдать, почти остановился, вот стал падать на колени, но тут поднял голову, увидел звезду, которая своим святым светом заполняла весь небесный свод, и тут же заскрежетал зубами; с огромным, надрывным усилием смог опять-таки приподняться, сделать несколько шагов, а потом бросился вперед – вот опять стал падать от усталости, но успел схватится за какой-то ствол, и некоторое время простоял, обнимая его, и все глядя на звезду. Подошли братья, а с ними была и Аргония, и два хоббита, и Барахир. Все они смотрели туда, на юго-восток, видели, перекатывающиеся через весь горизонт, зловещие зарницы – и кто-то рыдал, у кого-то просто слезы в глазах стояли, полнились тем кровавым сиянием – они чувствовали, что там свершается еще одна глава их мрачной истории. Сменялись в них стремительно чувствия – то была полная безысходность, смирение с предстоящим; то, напротив – они чувствовали, что, ежели только захотят, то смогут все изменить.

А за несколько сот верст от них, в Мордоре, разыгрался катаклизм, невиданный с древнейших битв Валар с Мелькором. Черная громада стала стремительно расползаться в стороны, и одновременно из нее били сотни, а, может, тысячи молний – она, растянувшись на десятки верст, заполоняла все это пространство бессчетными вихрями, которые выдирали каменные глыбы, крошили их; лихорадочно мечущимися, сталкивающимися один с другим порывами ураганного ветра; наконец, из прорезающих эту массу воронок-водоворотов вырывались поглощенные раннее, а теперь блещущие разным мертвенным пламенем духи – теперь они уже не были такими безвольными, как прежде; теперь они двигались стремительно, сами закручивались в огненные вихри, рокотали. Ну а ворон… ворон, конечно, испытывал муку непереносимую – только со стороны могло показаться, что – это неукротимая стихия, незнающая никаких сомнений, существующая для того только, чтобы разрушать. На самом деле, внутри он конечно чувствовал страшное одиночество, отверженность – он и теперь жаждал любви, но почему то уверен был, что ему уже нет возвращения назад…

Итак, клокочущий купол облачной тьмы продолжал подниматься, вытягиваться в небесную высь, и по мере того, как в бордовом сиянии открывался все больший простор, стал виден и черный исполинский контур, который тем отличался от своего небесного собрата, что не двигался. Это был Орудруин – огненная гора, как ее называют сейчас, а в те времена – Мордул – гора тьмы, так как долгие века простояла она без всякого движения, ледяная, такая же черная, как Мордорская ночь. Однако, в ту ночь, при приближении ворона, гора впервые за многие века была разбужена. Вот по поверхности ее пробежала судорожная дрожь, вот прорезались довольно широкие, изломанные трещины, из которых повалили густые клубы ядовитых паров – где-то в глубинах этой мрачной громады, уродливые, изодранные склоны которой вытягивались на несколько верст, постоянно возрастало такое урчание, такой яростный, и торжественный рев, что, казалось, что – это тот великан, который и прежде ворочался под Мордором, решил теперь вырваться именно в этом месте. Вот древнее жерло сильно передернулось – его едва не разорвал глубинный взрыв – вот вся долина сильно передернулась, и тут же из жерла этого жадно хлынули стремительные, ослепительно белые реки лавы. Новые и новые глубинные разрывы сотрясали и Орудруин (а именно так я и буду теперь называть эту гору), и весь мрачный, вопящий, похожий на бредовое, болезненное видение Мордор.

И та вопящая в небесах, брызгающая потоками молний гора, которая растянулась над всем Мордором, теперь собиралась к Ородруину. Там, в верхней части этой горы, находилась одна, довольно просторная пещера, с древнейших времен хранящая какую-то мрачную тайну, видевшаяся под своими сводами некую жуткую сцену, уже ушедшею из памяти живущих – об этой пещере говорилось где-то в эльфийских хрониках, но только мельком – ибо и самые отважные путешественники не заходили в нее – поговаривали, что и самый сильный духом лишится за ее порогом разума. И вот в эту то пещеру и воровался в ту жуткую ночь ворон. Бордовый, раскаленный мрак клокотал за входом, слышались жуткие, заунывные вопли, сильная судорога сводила стены, однако они, отливающие беспросветным черным цветом, совсем не трескались. За небольшим и довольно узким коридором раскрывалась природная зала, прорезанная несколькими черными колоннами, стены покрывали уродливые, бесформенные наросты, в центре же залы зиял провал, из глубин которого и в прежние черные глубины вырывался далекий-далекий свет пылающей крови – теперь из этой бездны вырывались, терзали купол плотные бураны – однако – это был не свет живого пламени, это было жуткое мертвенное сияние, от которого мерк разум, и не оставалось никаких мыслей, никаких порывов, кроме ужаса, и желания служить этой непостижимой мощи.

Да – ворон был уже прежней черной птицей, с двумя выпученными, непроницаемыми, уводящими в бездну очами. Вот грудь его вздулась, разорвалась, и оттуда вырвался государь Келебрембер, который все эти дни был с ним, и не ведал ни мгновенья покоя, все страдал – в общем, в самых мрачных мыслях ворона вихрился – и теперь страдалец этот, судьба которого не может, конечно, не вызывать содрогания, выглядел столь же жутко, как выглядел он и сразу после гибели Эрегиона. Искаженные от чудовищного внутреннего давления черты передергивались, по всему его телу стекала кровь – несколько раз он силился подняться, и все беззвучно, но вот издал пронзительный, запредельный стон, вдруг заорал, так как орет только прошедший через запредельную жуть дух – казалось, что, вместе с воплем, вырывается из него еще и мрак. Несколько раз он силился подняться, несколько раз падал на пол, наконец, вцепился в лапу ворона, который недвижимый, словно бы в задумчивости, возвышался над ним.

– …Чего же ты хочешь?!!! – смог наконец облачить в слова свои отчаянные стенания Келебримбер. – …Зачем ты меня терзаешь?!.. Я уже столько раз видел их – доченьку свою, жену свою – но это же только призраки были; все они в клочья разрывались, все они кровью исходили…

Ворон склонился над ним, и пророкотал:

– Ты их увидишь, но сейчас поможешь мне… Ведь, право, нет лучшего кузнеца чем ты. Так вот: передай мне свое мастерство – мне нужен пыл твоей души – мне нужно твое умение страдание свое душевное вковывать в железо. Вот такая небольшая услуга, а я уж устрою, чтобы, все-таки, произошла эта ваша встреча…

– Да! Да!! Да!!!..

Так несколько раз, и все более исступленным голосом возопило окровавленное, искореженное тело, в котором и дочь и жена, едва ли признали отца своего или супруга – он был в отчаянии, он готов был на все – он хотел бы даже и в безумие уйти – но он чувствовал все по прежнему – с пронзительной отчетливостью. Но тут же, не успело еще поглотится в реве бури эхо от этих воплей, как уже иной порыв восстал в нем – он был в ярости на самого себя, за то, что мог поддаться слабости – мог поклясться в хоть каком-то служении врагу своему. Нет – теперь он стал вопить прямо противоположное – теперь он вопил с презрением; голосил, что лучше уж муки вечные примет, никогда Их больше не увидит, но не станет служить врагу. Потом он зашелся безумным хохотом, и, хватаясь за одну из колонн, смог, все-таки, подняться; и, качаясь из стороны в сторону, пошел к жерлу, из которого по прежнему плотными потоками вырывалось мертвенное пламя. Жар от этого пламени был, однако, настолько велик, что еще в двух десятках шагов от него у государя начали дымиться волосы, и одежды – он, однако, не почувствовал этого, и, разве что, совсем перестал что-либо видеть. Он продолжал делать неверные шаги, и выкрикивал что-то, однако голос его слабел, а грохот усиливался – так что ничего было не разобрать…

Когда одежда на нем вспыхнула, а кожа (где она еще осталась), пошла волдырями – ворон в одном стремительном рывке перенесся к нему, обхватил своими широкими темными крыльями, отнес к дальней стене, и там уложил на пол – несколько раз провел крыльями по искореженной плоти, и вот раны затянулись – хотя и остался Келебрембер по прежнему изуродованным, с выпирающими костями на лице и на теле. Как только он очнулся, то голос его был уже не такой как прежде – теперь в нем была и печаль и тоска, и мольба – он говорил негромко, медленно – однако, ворон с жадностью вслушивался в каждое его слова. То были слова одной из песен мертвого уже Эрегиона. Кто сложил ее неведомо, так же и сами слова дошли до нас с явным искажением – однако, все-таки, приведу их – они дадут понять, что так поразило ворона:

 
– Когда вечернюю порою,
Я ухожу в хором лесной —
Ведомый милою звездою,
Вхожу я в дом родной.
Тиха прохлада древних елей,
И речка темная в крови,
Пусть осень, птицы улетели —
Ты образ в сердце позови.
Идешь один, идешь с мечтою,
А где-то жизнь, а где-то день —
Неужто то предсказано судьбою:
«Навеки лишь лесная тень…»
И только образы былого,
На душу падают шурша —
И листья мертвые сурово,
О смерти веют, холодом дыша.
И так в ночном лесу брожу,
И с образом былого,
О милости, о милости прошу,
Ищу хоть отблеск сердца дорогого…
 

Такие вот мрачные, в какой-то тяжкий час сложенные строки – они возымели такое действие на ворона, что он стал раздираться в клочья, и вырывалась из него густая, едкая темень – и тут же он сложился закутанную в черную одеяния мрачную, дышащую болью человеческую фигуру.

– И сейчас ты, король без королевства, грезишь о любви; вспоминаешь те строки… Ведь сейчас ты переживаешь самые страшные мгновенья в своей жизни, и все равно ведь грезишь. Что ж это?!.. Неужто… неужто ж, право, нет мне над вами власти, и только иногда могу отчаяньем да болью во мрак вас погружать – так, ведь, вырываетесь ведь все равно. Рано или поздно, но наступает такое мгновенье… Что ж – не пугает тебя моя мощь – слышишь эти вопли, слышишь вой пламени – ведь это может раздавить тебя, поглотить, терзать хоть всю вечность…

– Я и так в аду… – простонал Келебрембер. – …Не знаю, испытывал ли кто-нибудь мучения, которые были бы сравнимы с моими… Не знаю, но никакая боль тела не сравниться с ними – тело рвется от этих мук… Любимые мои, где же вы?!..

– Все равно он их зовет, и мраке беспросветном, в хаосе, в метаниях, все равно, ни на мгновенье их не забывает… – в растерянности, задумчиво проговорил тогда этот страждущий дух, принявший теперь человеческое обличие.

Несколько минут ни Келебрембер, ни возвышающаяся над ним мрачная фигура не издавали никаких звуков, не шевелились, однако и в душе одного, и в душе иного по прежнему бушевали бури. Вот, наконец, человеческая фигура вновь приняла очертания ворона, стремительно заметалась под куполом, и там несколько раз языки мертвенного пламени испепеляли ее, но тут же она вновь принимала очертания птицы, и продолжала метаться, время от времени издавая громкие, мучительные стенания. Вот фигура эта бросилась к полу, и врезалась в него с такой силой, что разбежались трещины, затрещали крошимые кости, но тут же вновь эта фигура поднялась в человеческом обличии, и вновь раздался голос – на этот раз он был молящим:

– Вот ты, такой премудрый в этих чувствах; ты, страждущий – скажи мне: действительно ли мне нет никакой надежды, действительно ли не смогу успокоиться, но все в пламени буду метаться да зло творить?!.. Скажи – неужели же этого никак нельзя исправить?!.. Ведь, если бы я не хотел исправить, если счастлив своим мраком был, так и ладно. Так ведь стражду! Так я стражду к тем чувствиям вырваться… Вот, кажется, достиг самого жуткого места, какое только можно достичь – сейчас вот последний шаг сделаю, и закую и Их, и себя в такую цепь, что уж ничего кроме страдания не будет. И я озлоблении своем решился я на это! И это ты-ты меня от последнего шага удержал! Этими вот своими порывами удержал!.. Ну, так и ответь же мне скорее – неужели для меня, темного из темных нет спасения?!! О, о, о, о!!!! Чувствую ведь, что не смогу вернуться с миром – разрушать, жечь стану! Больно мне больно! Кто ж поможет!.. Темно… Воздуха…

– Да, да – вернись к ним… – едва слышно проговорил Келебрембер, и закашлялся – вместе с кашлем изо рта его вырывалась и кровь.

И вновь темная фигура обратилась в ворона, и вновь метнулась под потолок, там разорвалась беспорядочными, уродливыми стягами; вот заскрежетала, впилась в свод ослепительной молнией, и, завопив с такой мощью, что Келебрембер разом перестал что-либо слышать, метнулась к выходу. Бывший государь Эрегиона уже не видел этого – глаза его ослепли от жара. От беспрерывного, вот уже столь долгое время продолжающегося перенапряжение, и его могучее тело уже оставило тот порог, когда чувствуется боль – тело умирало, и он не в силах был пошевелиться – ни жар, ни вопли больше не донимали его – он чувствовал расслабленность, успокоение, ему казалось, что теперь то встреча с любимыми очень близка…

* * *

Я уже говорил, что Братья предчувствовали все то, что должно было свершиться с ними, но полагали что у них есть, по крайней мере, несколько дней. Нет – до нового, и ужасного возвращения ворона у них было лишь пара часов. В прошлый раз, я оставил их стоящих всех вместе, у грани леса, под светом святой звезды. Им казалось, что те несколько часов, которым им еще удалось простоять в единение под этим светом тянулись и очень-очень долго, и пролетели в одно мгновенье – очень многие-многие чувства вместили эти часы. Они, веря даже, что ворон вернется лишь через несколько дней, все равно, боялись потерять хоть одно выверенное им роком мгновенье свободы. Они жаждали творить, любить – и даже хоббиты прониклись этим пылом – да что там – сам воздух трепетал вокруг них, полнился пусть и нечеткими, пусть в мгновенье распадающимися в ничто, но, все-таки, созданными ими прекрасными образами. Говорили, конечно, о любви – и речи были сродни тем, которые пелись за двадцать лет до этого, после вознесения Вероники, у стен Самрула. Только разница была в том, что тогда выговаривались отдельные стихотворения – теперь же, в страдании, и в безграничной любви друг к другу, они чувствовали такое родство своих душ, что и все порывы и чувства их были схожи – так что представляли они единый, любящий дух, который и порождал строки, которые будут приведены мною ниже…

Да, с некоторым содроганием, приступаю к их написанию. Ведь здесь начинается важнейшая часть моего повествования:

 
– Начнем последнюю поэму —
Исток всех дел, и долгих лет,
Иным, пришедшим нам на смену,
Пускай несет умерших свет.
Да – эти строки ты читаешь,
Но кто сложил – уж мертв давно;
Его ты, может, наблюдаешь,
Когда ветрило бьет в окно.
Когда в ветвях застонет буря,
Когда холодная вода,
В ноябрьской тоске бушует,
И стонет птица у окна.
Когда земля промерзла в поле,
А в небе – мчится череда,
Глубоких туч в лихом дозоре,
Когда лишь блеклая звезда…
Когда она, Одна, Святая чрез холод,
Свой прольет Вам свет,
Тогда ты вспомни – был я молод,
Тому минуло много лет.
И в этом ветре окаянном
Провою: "Дух, ты, дух ты мой!
Любил и я, а нынче в несказанном,
Один, один, но со звездой…
Пока же, расскажу, что было,
В те давние святые дни,
Когда Она одна светила,
Зажгла те первые огни.
И расскажу я то сказанье,
Лишь потому, что в нем горит:
Судьбы моей, и судеб всех предначертанье,
Последняя поэма пускай вам сердце усладит.
 

* * *

 
То было в дни святых свершений,
Когда миров и лет полки,
Еще не начали своих движений,
Не ведал космос ни печали, ни тоски…
 

Оглушительный, исполинский разряд молнии выступил из глубин заполоняющей небо громады, и за нахлынувшим вслед за тем беспрерывном, и все возрастающем грохоте, никто уже не слышал слов поэмы. Да – они чувствовали свою пронзительную тоску, чувствовали и единство, но, все-таки, оборвали здесь эти строки, и сошлись еще ближе. Каждому казалось, что он разом видеть прямо перед собою пылающие болью, жалостью к нему, жалостью к каждому, черные, словно вороньи, очи всех своих братьев.

– Слышите?! Слышите ли?!! – из всех сил вскричал тут Робин. – Ведь он зовет нас! Ведь ему очень… не представимо для нас ему больно!..

Но как ни старался Робин, все-таки, могучий его голос потонул за ревом. Вокруг неслись стремительные темные вихри, еще что-то трещало, рвалось, билось, надрывалось. В стремительно мелькающих мгновеньях всплывали вдруг наполненные болью голоса, вопли – казалось – это сотни, тысячи духов прорываются к ним, но заключенные в некие незримые цепи, несутся дальше вместе с этим отчаянно холодным ураганным ветром. Молнии – бордовые и белесые; молнии зловеще, мертвенно сияющие били и в отдалении, били и совсем поблизости. На этом пространстве виделись время от времени и жены энтов, и те эльфы, которые пришли из Лотлориена и пробыли эти дни как в сказочном сне, забывши и про время, и про свою цель. А, между тем, та огромная орочья армия, которая пришла с севера и окружила эльфийские леса, все эти дни также провела в оцепенении – и орки, и тролли, оставшись без руководства той силы, которая сотворила их, бродили из стороны в сторону, жевали травы, деревья – кто-то окаменел под лучами солнца, кто-то – под эльфийскими стрелами, но большинство, все-таки, остались в живых и теперь вновь надвигались: с севера слышались, и все нарастали, и все приближались яростные вопли – то были тысячи и тысячи голосов, они сливались в единую лавину, и каждому вспомнилось тогда, что подобное же было и под стенами Самрула, и совсем недавно – в Эрегионе. Они знали, что вновь будет хаос, но на этот раз уже беспрерывный – никто их не спасет; и то, чего они так долго, и так мучительно пытались избежать, свершиться теперь. И даже эльфам, и женам энтам – этим сильным, знающим законы природы созданиям, было нелегко вернуться из блаженства – бороться так же, как и много раз прежде они боролись. Они даже не пытались прорваться голосами через тот оглушительный грохот, который окружал их, и который, казалось, даже можно было видеть в темном, несущемся воздухе – нет – это было уже не под силу никаким голосам – но они чувствовали такое же единство как братья, у них была общая воля, и все знали, что погибнут до единого, и все, пусть и с печалью, и с болью, но смирились с этим, и готовились теперь сражаться до последнего.

Жены энтов встали плотную стеною – плавные их ветви были теперь накрепко между собою переплетены, и несмотря на силу урагана – они вовсе не гнулись. Вот из той тьмы, которая клубилась над их головами, словно исполинские стрелы стали бить прицельные по этим деревьям молнии. О, читатель, друг мой – если бы ты видел как вспыхивают, как обращаются в пепел, и тут же сливаются с темным ветрилой, уносятся прочь эти прекраснейшие создания! Ведь их же нельзя было не любить! Ты бы любил их, читатель; ты бы зарыдал, ты бы, быть может, даже лишился чувств от душевной боли – только бы увидев это. Но этих созданий было еще довольно много, и прорехи тут же затягивались новыми, пусть и дымящимися, обожженными ветвями. Они, сознающие трагичность происходящего, отдавали все силы на борьбу. Они пели – не было слышно ни звука от них, но вот из ветвей взмыла лазурь весеннего неба. Однако, на этот раз лазурь эта не разрасталась могучей сферой – нет – она вылетали тонкими, изгибающимися лентами, и часто ленты эти рвались – лишь иногда достигали низкой клокочущей массы, и там оставались бессильными – они притягивали взоры, но при этом чувствовалось и то, сколь же уступали они той ярости, которая заполонила, казалось, уже весь мир.

Если жены энтов боролись с тем, что ярилось над их головами, то эльфам приходилось биться с теми первыми волнами вражьей армии, которые докатились до этих мест. А первыми достигли волколаки – эти волки-оборотни, вдвое большие обычных волков, и немерено во сколько раз более могучие и злобные. Ведь все эти дни они провели в оцепенении, и вот теперь, когда проснулась ярость их господина, бросились сначала было на Лотлориенские леса – получили там достойный отпор, и вот теперь воющей, скрежещущей клыками стеной неслись к этим местам. В бессчетных, стремительных рывках они рвали плоть друг друга, их огромные глазищи сияли – стоило только взглянуть в них, как пропадала всякая воля – казалось, нет ничего, что могло бы их остановить, а очей этих было бессчетное множество. Как в кошмарном сне – только они появились на пределе видимости, и вот они уже совсем рядом, еще один прыжок и… Эльфы тоже собрались вместе – в эти краткие мгновенья, словно светлячки во мраке беззвездной ночи слетелись друг к другу, и сияли нежным облаком; и верилось, что облако – это дверь, в прекрасный мир, что можно туда броситься и спастись, что дверь захлопнется за спиною, навсегда. И тогда эльфы запели хором, и опять нельзя было разобрать ни слова, но каждый чувствовал ту энергию, которая от них исходила – и не смотря на то, что ветер из леденящего переменился на иссушающе-жаркий у братьев мурашки по коже тогда побежали:

 
– О, Элберет Галандиэль, звезда в вечернем небосклоне,
Всегда ты в милой тишине, пусть мы во тьме, пусть мы в полоне!
Мы верим, мы к тебе зовем; пусть не для слуха все заклятья наши,
Но нет, но нет ведь ничего, для духа, для надежды краше!
Ты в небе, милая звезда, и мы погибнем за тебя,
Обречены мы в этой мгле – умрем сражаясь и любя…
 

И вот волна оборотней уже налетела на них, вот, подобно звездопаду обрушились в ударах многочисленные клинки, и тут же все перемешалось, обратилось в то, во что и должно было обратиться – в изничтожающий сам себя хаос – хруст костей, брызги крови, безумные вопли, хрипы – все это было и прежде – все это противное любви, а значит и всему мирозданию вновь свершалось, вновь терзало глаза. Эти волколаки неслись беспрерывной лавиной – и, не смотря на доблесть эльфийских воителей, несмотря на то, что каждый из них уносил по дюжине, а то и по две дюжины этих жутких созданий, налетали все новые и новые – эльфов становилось все меньше. Еще изливали со своих ветвей лазурные потоки жены энтов, но в пепел обращались, гибли под ударами молний – и, глядя на тот весенний свет, который лился от их ветвей, и который разрывался, таял без следа – молить хотелось, чтоб побыстрее уж все они погибли, так как невыносимо было наблюдать эту долгую, обреченную гибель прекрасных созданий.