Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

И вновь в глазах Эрмела не притворство, и ни злоба холодная были – вновь там чувства сильные, чувства мучительные бились; вдруг как-то очень сильно, да резко в глазах запылал этот лик, и опять эта была пронзительная боль духа страждущего.

– Да, сильно ты его любишь, Аргония: действительно преданно. Но ты, дева златовласая, знаешь ли его удел; знаешь ли, что ему во мрак суждено уйти? Нет – не говори; сердцем то ты чувствуешь, что он обречен. Так что же ты, о дева, хочешь? Зачем следуешь? Он уйдет во мрак, а ты останешься. Он века там будет метаться а ты… Что ты будешь делать? Ты в страдании проживешь еще лет двадцать, а потом уйдешь… Куда ты уйдешь после смерти, ответь? Ведь не во мрак же, к нему… Нет – это невозможно. Так зачем же ты идешь за ним? Сердцем ведь разлуку и муку свою чувствуешь…

– Но я спасу, я вырву его из мрака… – спокойным, но могучим, верой сияющим голосом отвечала тогда Аргония.

– Любишь, стало быть. – чуть слышно молвил Эрмел, и то облако, что клокотало над ним, вдруг налилось ослепительной белизною, но эта белизна не резала глаза – нет – она ласкала их, и теперь уж все подняли головы, и все любовались этим облаком, и вновь (в какой уже раз!), надеялись, что все исправится, все будет хорошо.

И могло все изменится, и мог Эрегион возродится, и вновь ростками молодыми потянуться да засиять нежным светом – ведь все-то, в мгновенья краткие решалось, все чувствовали. Но вот заскрежетал Эрмел:

– Все это тлен! Тлен! Все это только боль приносит!

И это нежное облако вдруг все вывернулось наизнанку, и стало пронзительно черной тучей из глубин которой тут же полыхнули снопы яростных, слепящих молний, и вновь все загрохотало, и воздух стал метаться порывами то жаркими, то холодными – и Эрмел, хоть вновь в нем мрак победу одержал, все еще страдал, все еще (но уже тщетно) пытался постичь это чувство, и он шипел Аргонии:

– Да, да – придет время и сбудется твоя мечта. Освободишь ты его. Не сейчас, не через двадцать и даже не через сто лет. Сейчас я страдаю… я могу прекратить! Пять тысячелетий до того дня пройдет; ты освободишь его одним ударом… Но ты не будешь испытывать к нему этой любви; о нет, дева, златовласая воительница – к тому, каким он будет тогда, не возможно испытывать чувства любви – только ненависть, ужас или презрение – и ты вонзишь этот клинок с ненавистью, и ты ни на мгновенье ничего не почувствуешь, и будешь потом любить иного… Вы будете с тем, иным, счастливы, у вас будут дети…

– НЕТ!!! – страшно вскрикнула, почувствовав в словах Эрмела правду, Аргония.

– Таково предначертанье. Ты освободишь его от оков… С ненавистью! И будешь тогда, через пять тысяч лет, любить иного!

* * *

А через некоторое время их поглотил дворец из которого прошедшей ночью выходили, надеясь, что никогда уже не вернуться, в это жуткое место. Но суждено было вернуться – их пригнало сюда предначертанье, и большая часть эльфов и Цродграбов остались в прихожем зале; те же о ком я пишу чаще чем об иных, пошли по растрескавшимся коридорам. Вот они остановились перед дверьми в кузницу Келебримбера, и там Эрмел, обернувшись ко всем, молвил:

– Пусть друзья хоббиты, пусть Барахир и Аргония оставят нас. Войдем только я, Келебримбер и братья.

Однако – это вызвало такой бурный, исступленный протест со стороны Фалко, что Эрмел все-таки уступил. Разрешил им войти всем. Как только они вошли, в печи тут же вспыхнуло ярчайшее белое пламя, которое высветило всю кузнецу и мучительно засверкало на оплавленных, вывернутых гранях, которые висели на стены – все, что осталось от выкованного полотна, на котором были прежде отображены супруга и дочь Келебримбера в аллее падубов.

И тут вновь пронзительно вздулась жила на лбу несчастного государя, и вновь казалось, что сейчас вот непременно должна была она лопнуть. Он сильным движеньем вырвался от Келебримбера, и вцепился в наковальню.

А Эрмел встал перед братьями и спокойно промолвил:

– А теперь мы будем ковать кольца.

* * *

Над горами поднялась радуга – впервые в этом году. Говорят, что каждый раз, когда восходит радуга – чья-то полная любви душа возносится в высшую сферу небес, в нескончаемое блаженств. Так говорят, а я не сужусь судить, так ли это – просто вспомнил…

За окнами весна, все так и сияет и звенит на солнце; там смеется, играет под окнами Нэдия – слышно добродушное урчание серого. Одна за другой, светлыми золотистыми слезами срываются капли тающего снега, проносятся за окном. А на подоконник слетел голубь – белый, окутанной какой-то неземной аурой.

– Ты ли это, любимая моя, долгожданная? Ты ли зовешь меня, в этот чудесный весенний день в неведомые и прекрасные королевства вечности?.. Да – это ты – ты слетела с небес, и ждешь…

 
– Я облаком безбрежным, быть может, поплыву,
В дыханье теплом ветра прощание шепну,
Ты подожди немного, немного погрусти,
Ах скоро, скоро, скоро, ведь полетишь и ты.
 

* * *

Эрмел подходил к каждому из них, обнимал за голову, и припадал в поцелуе ко лбу. Всем окружающим казалось, что поцелуй этот длится лишь мгновенье, но для того, кого он целовал, проходило очень и очень долгое время. Те, к кому он прикасался, отрекались от внешнего мира, и погружались в свой внутренний мир. И я не стану здесь повторять то, о чем много говорил прежде – что это у каждого был за мир. Что ж – уж не мало было сказано про бесов Вэлласа, про властолюбие Вэлломира и Ринэма, про ужас перед смертью Вэллиата, про жажду свободы Рэниса, про стремлению к совершенному, творческому миру у Дьема, Даэна и Дитье… хотя, про последних троих было сказано, все-таки мало, но что же я могу сказать, когда они так мало себя проявляли, когда они боялись этого окружающего, рушащего их хрупкие, творческие души несовершенства – ну ничего, и про них еще будет сказано, и они еще проявят себя – в конце. Прикоснулся он и к Альфонсо, и тот вновь погрузился в пучину страданий, и вновь метался в ней, словно израненный лев в клети, на кровоточащие раны которого сыпали соль…

Не стану описывать через какие муки проходил каждый – это было бы очень долго, да вы уж и знаете эти муки – уж они то с ними почти все время терзались. Но на этот раз каждому из них была дана сила, собрать все то, что было мрачного в его душе в некий силой – и требовалась титаническая работа, чтобы сгрести это исполинское, и передать его Эрмелу.

Эрмел принимал от каждого темные, мучительно сверкающие сгустки – они сияли в его губах, которыми он целовал, он поворачивался к Келебремберу, выплескивал эту боль и говорил:

– Куй же, государь. Куй же – здесь, видишь, боль, здесь мощь души человеческой. Здесь такая сила, что может вернуть и дочь твою, и супругу!..

И от этих слов те морщины, что пульсировали на этом страдальческом лице сжались и кровь черная потекла в них как в бездонных руслах – от жилы раздался треск, а глаза сияли беспрерывным и мучительным блеском.

О небо, о пламень, о голубь милый – дайте мне сил пол поведать, о том, что свершилось тогда в кузнице! Как схватил дрожащей, но еще могучей дланью на которой тоже проступали бессчетные туги жилы Келебрембер огромный молот, который простой человек и приподнять бы не смог, как размахнулся им в исступленье, как взвыл, и как при первом же ударе с тугим надрывом разорвалась перетянутая через лоб вена, как хлынула раскаленная кровь – как ударила тугим броском эту боль человеческую, и как паром под потолок взмыла…

А потом все как в бреду было. Один за другим, бессчетной чередой наносились могучие удары от которых сотрясался весь дворец, и новые трещины его плоть пронизывали. С каждым ударом слепяще-белое пламя взметалось из горна и вытягивалось к наковальне, и вгрызалось в эту стонущую, изгибающуюся под молотом боль их. И никто не знал, сколько это продолжалось, но это была преисподняя, и перед ними взмахивал молотом не эльфийский государь, но в бликах пламени метался окровавленный демон.

* * *

Удары сотрясали дворец, с сводов сыпались камни, новые трещины покрывали пол, вздымались облака пыли, но никто из многочисленных эльфов и Цродграбов не смел выйти наружу, так как там был хаос. Там сотни молний беспрерывно, жадно сверкали – на окно налетали какие-то черные буруны и все жались – в центре разных зал, к стенам коридоров. Сколько было слез! Все предчувствовали скорую свою гибель. И в большой зале вдруг разбилось вдребезги одно из окон, и на пол пал весь темный от крови лебедь – едва смогли разобрать слабый его, умирающий шепот:

– Орки на нас идут. Уже через стены прорвались. Огромная, невиданная армия… Они в ярости… Они все только крови вашей жаждут…

И тут, оглушительно завывая, ворвался в выбитые окна ток темного воздуха, и в токе этом все явственно услышали воль яростного потока, который, звеня ятаганами, несся на них…

Надо рассказать об той армии, которая подступала к Эрегиону. Прежде уже говорилось, что там были драконы и Барлоги, и несметные орочьи полчища. Однако, теперь Барлоги отошли к воротам Казад-Дума, где сдерживали могучее воинство гномов, которое пыталось прорваться на помощь своим Эрегионским друзьям. Если вы помните, то, когда орки разрушили Холмищи, были использованы огромные мыши-вампиры, которые перевозили их в корзинах через Андуин. Теперь было изготовлено несколько огромных (под тридцать метров каждая) корзин, которые прикрепили снизу к драконам. В эти корзины набились орки (в каждую отряд по несколько сот голов) и корзины эти вперед остального воинства, драконы перенесли к королевскому дворцу, где и бросили – при этом орки расшиблись (не насмерть, но так, что в еще большую, против прежней, ярость пришли, и едва не бросились в этот дворец) – потому только сдержались, что командир их неистовствовал – клыки налево и направо выбивал. Ну, а драконы полетели обратно к стенам, чрез многочисленные проломы в которых пробивали бессчетные полчища – там в корзины были загружены следующие отряды, и также отнесены ко дворцу – тоже последовало и в третий, и в четвертый раз… Наконец, у дворца набралось воинство тысяч в двадцать, и кто-то незримый дал орочьим командирам повеленье, что они могут двигать свои отряды. Разъяренные полчища рванулись вперед, среди дымящихся, бесформенных глыб – всего, что осталось от прекрасных некогда парков. Но еще до того как они добежали до дворца, к этому прекраснейшему некогда строению подлетели два дракона, и выпустили два ослепительных потока, а затем, в стремительном своем движении развернулись, и хвостами обрушили удары на стены – там образовались многометровые пробоины, и весь дворец передернулся, и сейчас походил на израненного уже умирающего лебедя. И, вообще-то, одни драконы могли разрушить это строение (да им и хотелось это сделать), но та же незримая сила по каким-то непонятным для них соображениям велела им убираться под черные тучи, которые клокотали и плескались молниями над этим местом… Но уже и тех двух потоков, которые выпустили они, было достаточно чтобы нанести дворцу смертельные раны. Эти две колонны выбили окна и окружающие их части стен, они смели перегородки и двери также легко как вышедшая из берегов горная река сметает детские песчаные постройки. Вот зала, в ней много прекрасных эльфийских ваз, полотен; в центре, прижавшись друг к другу, стоят, плачут эльфийские дети, их матери пытаются их утешить, но в их глазах слезы. Вот пламень вырывается из коридора, и в одно мгновенье наполняет все пространство до самого купола клубящимися, раскаленными вихрями, сам купол не выдерживает – накаляется до бела, и накаляется…

Пламень пробивался через щели и вверх и вниз, словно голодный зверь метался он по коридорам, пожирая все, что попадалось на его пути – и мертвое, и живое. Трясся весь дворец – удары эти достигали и нижних уровней, где была расположена кузница Келебримбера…

* * *

Прежде я сказал, что хаос для тех кто был в кузнице прекратился. Да – действительно, но, однако, совсем ненадолго. Вот братья взглянули на свои длани, и обнаружили, что указательный палец на правой руке каждого обвит черным кольцом. И каждый подчинился первому порыву, попытался сорвать это черное, вызывающее и ужас и отвращение кольцо, однако – эти кольца стали уже их частью – сплавлены с их костями. Также от колец исходил мертвенный холод, и, хотя в кузнице было нестерпимо жарко – страшил, прежде всего, именно этот холод. Итак, они дернули кольца, и тут каждый увидел, будто пространство раздвигается, и вот предстал весь дворец наполненный перепуганными, растерянными эльфами и Цродграбами. Ну а сразу же вслед за тем предстали и окрестности дворца по которым неслась яростная лавина орков – и сразу же ясным становилось, что даже если часть эльфов и Цродграбов не погибнет в пламени, то – пусть даже каждый из них уложит по полсотни орков – все равно, в конце концов, все они рано иль поздно должны пасть в этом яростно кипящем море ятаганов.

– Ну, вот и свершилось?! – прогремел неожиданно, под сводами кузницы голос Фалко.

В голосе этом была такая боль и еще не примирение, что все, несмотря на собственные небывалые чувства, обернулись к нему. И тут обнаружилось, что Фалко стоит прямо возле Эрмела, а тот представлял собою некое отвратительное подобие разом и ворона и голубя и старца. Были и белые перья, и непроницаемые глаза, и клюв, и человеческая кожа – и все это пребывало в неустанном движении, и все это перетекало одно в другое. Хоббит смотрел на него без страха, но ему, видно, было очень больно.

– Да, Эрмел – что рад ты теперь?.. Помнится, один из них, Рэнис, в те годы, когда в рудниках страдал, сочинил стихотворение… Мне оно хорошо запомнилось, хоть он и сам то этого не помнит – сочинил по наитию, в порыве яростном. Вот, как сейчас помню – юный, бороться жаждущий, к свободе стремящийся. Вот такие строки:

 
– У нас, у каждого свои пороки,
И ярость, вожделение… беда!
И кто поможет… боги?
Но боги в Валиноре ведь всегда!
И что же с этим пламенем нам делать,
Со страстью этой?! Не продашь ведь никому —
У каждого свой ад, его вовек нам не разделить,
И каждому, я знаю, быть рабу!
Придет он, властелин, в дыханье черном,
Кольцом все страстии скует,
И на пути мучительном и торном,
Навек во мглу нас уведет.
Не вырваться из стен нам той темницы,
Ведь в ней же наша человеческая душа,
И жар и холод в пустоте той будет литься,
И век за веком в рабстве пролетят спеша!..
 

– …А, ведь, прав был Рэнис?.. Теперь то доволен?!.. Доволен, доволен! Не можешь быть недоволен! Но мы все равно еще будем бороться! Слышишь ты – вопреки року, вопреки вечности; вопреки тому, что уже свершилось – мы все равно будем бороться. Слышите – в этих кольцах все ваши беды – бесы Вэлласа, жажда власти, и прочие, и прочие всякие жажды. У каждого свой ад, и он теперь заключен в этих кольцах, и ворон станет править вами через эти пороки. Вы его рабами станете! Слышите? Слышите?! Слышите?! Этого ли вы хотите?! Быстрее же – рубите пальцы, и в пламень их кидайте…

– Ну уж нет, постойте. – шагнул Эрмел к братьям. Теперь голос его звучал уверенно, и не чувствовалось в нем метаний подобных тем которые были, когда он сидел на холме Вероники вместе с Робиным – словно бы теперь он принял окончательное решение, и всякие сомнения остались позади, и никакой иной дороги уж не. – Что вы чувствуете? Чувствуете ли страсть, чувствуете ли жажду борьбы, действия?!..

– Да, да! – хором отвечали братья, и они действительно, помимо ужаса, помимо отвращения к этому, сросшемуся с их плотью, чувствовали еще и силу; чувствовали, что, несмотря ни на что – дворец умирает в пламени, они могут этот пламень остановить, и орков отбить и спасти всех многочисленных эльфов и Цродграбов, которые были там.

– Хорошо, хорошо! – громко говорил Эрмел. – В этих кольцах действительно собраны ваши страсти. Да – жажда власти, да – бесы, а у Робина – стремление к любимой; да и всех, всех разные стремления и жажды. Зачем же вы хотите от этого избавиться? Думаете, что это плохо, что в этом ваше рабство?.. О нет – именно в этом ваша свобода. В человеческих душах ведь заключено это беспрерывное движение вверх – эта жажда познания. И кто вы без этих устремлений, без этих страстей своих? Робин – кем бы ты был, если бы ни разу не испытал чувство любви; Вэллиат, если бы не страшился вечного мрака, и к вечной жизни не стремился?! Вэллас, если бы не эти бесы – эти неуправляемые порой, но так рвущиеся свершить что-то бесы?! Даэн, Дитье, Дьем – что вы без стремления к созданию более совершенного мира?! Вэлломир и Ринэм без стремления объединить людей, чтобы жили они по более мудрым законам?! Альфонсо – кем бы ты был, если бы не совмещал все эти устремления?! Вы такие страстные, и я вас избрал! Вы недовольны своей судьбою?! Глупцы!.. Представьте – не было бы у вас этой страсти, не избрал бы я вас, и вы бы сейчас сидели в своих лачугах или дворцах, спокойные, сытные или голодные, довольные тем, что есть, что вы проживите свою жизнь и умрете. Вот так бы бесславно, бездеятельно, как многие-многие иные бы прожили, и совсем даже непонятно было бы – зачем; и через сто лет про вас бы никто и не вспомнил! Но в вас же есть этот пламень, и гордитесь, гордитесь вы этим пламенем. Без него – вы безвольные ошметки плоти, частицы толпы, но с этим то пламенем вы… Весь мир ваш!

– Не слушайте его! – вскрикнул Фалко, подбегая к Робину. – Он ведь любовь, чувство твое святое – в рабство его себе обратить хочет! Руби это…

– Нет! – решительно пророкотал Эрмел. – Я и не позволю теперь. Я столько сил вложил в эти кольца, и ради вас, людей! Ведь да – бушуют в вас эти страсти, одна другую сменяют, изредка оставляют какой-то след но чаще – бесследно уходят. Они, страсти эти, как море – они бьются, ходят волнами, бурями взметаются, успокаиваются… Но в них такая мощь, и все-то впустую, незачем ведь уходит! И я сделал так, что эта отныне всегда с вами будет – вы не сможете расслабляться ни днем ни ночью, но вы, подобно светилам, будете сиять всегда, неустанно; в каждое мгновенье творить, творить, свершать. Ведь этот мир узок для вас, и разрушите вы этот мир, и новый, лучший создадите. Так ведь, Альфонсо – ведь это твои строки:

 
– Где моей юности страсти,
Где, что я сделать мог,
Ах, от какой же напасти,
Выверен жизнии срок?!
Где мои страсти младые,
Жажда творенья небес,
Мысли, стихи огневые —
Отнял ведь времени бес!
И что ж теперь мне осталось?
Сколько то с мукою лет?
Юность – куда ж ты умчалась,
Счастья в тебе больше нет!
 

И вот, ради того, чтобы была страсть, была юность вечная, я и создал эти кольца. Теперь эта страсть всегда с вами… Не вздумайте их снимать! Ради вашего же блага! Теперь вы мне словно дети. Я столько ради вас сделал… Нет – не позволю…

Никто и не заметил, что делал Келебримбер, а он, после того, как нанес свой последний удар, отшатнулся в сторону, и стоял, прислонившись к противоположной стене – стоял, истекающий кровью, подобной свече в пламень павшей. Когда начался хаос, он совсем отчаялся, и, теряя последние силы, стал оседать на пол, но потом, когда бросился к Эрмелу Фалко, когда начал так пылко говорить, то он собрался с силами, и смог подняться, вцепившись в тот стол, на котором были расставлены те прекрасные творения, которые он выковал в этой кузнице, в эти годы печали по супруге и дочери. Среди многочисленных, дивно прекрасных творений, которые были еще красивее чем то, чем обычно радовала глаз природа, он схватил клинок с тончайшим лезвием, которое, однако, рассекало любой металл и камень – лезвие пылало сильным звездным светом, и вот он размахнулся, и сзади нанес могучий удар по Эрмелу – попросту рассек его на две половины, которые пали на пол и вновь стали сжиматься, в черное облако обращаться.

– Быстрее, давай мне клинок! – выкрикнул Фалко. и сам выхватил у него клинок.

Государь Келебримбер, совсем обессилевший, истекающий кровью, рухнул на пол, а хоббит уже схватил за руку Робина – перехватил у указательного пальца – ударил – Робин даже боли не почувствовал, но палец с черным кольцом уже рухнул на пол. Барахир хотел подхватить этот палец, но только дотронулся, как отскочил с искаженным лицом – его ладонь была прожжена до кости. Тогда бросился он к столу с кузнечными твореньями, и схватил выкованную из мифрила чашу, а так же – ковш. С помощью его он уложил палец в чашу, в это же время уже пал следующий палец с кольцом с кольцом, за ним – третий… вот все десять колец покоились в мифриловой чаше – из нее исходил нестерпимый жар, и пришлось закрыть крышкой.

– Так – скорее, скорее – подумаем, что же здесь можно сделать… – бормотал Фалко. – В огонь – скорее! Но, как раз в это время, белесый пламень в горне потух, и даже угли лежали там темными, холодными.

– Я знаю, что сделать! – выкрикнула тут девочка с золотистыми волосами. – В драконов пламень!..

– Да, скорее! – вскрикнул Фалко.

– Нет, вы не сможете вызвать дракона. Только я смогу. – так неожиданно проговорила девочка, и не было времени с ней спорить, так как на месте разрубленного Эрмела уже вздыбилась черная туча, и тут же ударила ослепительной, гремящей, въедающейся в пол молний – у всех в ушах заложило от яростного грохота.

– Беги – мы задержим его! – закричал Барахир, и бросил чашу девочке – та поймал ее, и бросилась к выходу, но ее подхватил на руке Маэглин, и в одном могучем прыжке уже оказался за дверью.

– Ну, что, вихрь ты черный, грохотала! – орал Фалко, в ушах которого еще все звенело. – Хочешь ли, эльфийской еды попробовать? На – получи…

Он отступил к столу на котором лежали творения Келебримбера, и, не глядя, стал хватать эти прекрасные вещи, вторых подобных которым не суждено уже было появиться под небом Среднеземья, и, размахиваясь, принялся метать их в черную тучу.

– Хэм, Барахир – на помощь! Все вы – помогите мне – задержим его!..

Хэм и Барахир уже были рядом, и тоже кидали эти кубки, а вот братья чувствовали себя опустошенными, усталыми, не способными хоть к какому-то действию. Они и не понимали, зачем, ради чего надо теперь бороться, и хотели спать – просто очень долгое время спать. Ну, а трое кидали эти прекрасные вещи, и хорошо делали, что не смотрели на них, потому что несмотря на всю жажду остановить ворона, тяжело бы им было кидать – настолько это были прекрасные вещи. И все эти кубки, блюда, сияющие полотна перед тем как столкнуться с кипящей тучей, наполнялись ярченным серебристым светом, на самом деле заставляли тучу отступать. С каждым таким попаданием раздавался оглушительный, яростный вой, и туча рывком сжималась, отодвигалась, и вот оказалась прижатой к противоположной стене. Как раз тогда руки Фалко наткнулись на ларец – это было самое большое творение Барахира, и на нем, как на сердце его, отображались многие и многие воспоминания его святые. Если бы сложить все слезы, которые он пролил в год исступленной работы над этим ларцом – ими заполнилась бы целая кузница. Фалко один не мог поднять это творенье, и понадобилась помощь Хэма и Барахира.

– А ну отойдите! – яростным, не своим голосом вскрикнул Фалко на братьев, которые так и стояли посреди комнаты, те, как какие-то безвольные тени, под действием ветра, отшатнулись к стене. Туча вжалась в противоположную стену, и видно было, как трепещет, дрожит ее поверхность.

– А-а-а, испугались!!! Есть, значит, и на тебя управа!!! – прохрипел Фалко, размахиваясь.

Из тучи вырвалась тонкая молния – это был судорожный, неточный удар израненного создания, он ударил в стену позади Фалко, но и так его рука было сильно обожжена, сразу почернела.

И вот ларец, а вместе с ним и вся годовая боль, все светлые грезы эльфийского государя, с гудением рассекли воздух, и врезались в тучу – за мгновенье до этого обратились в сияющую сферу – потом все потонуло в грохоте и слепящих вспышках. Фалко почувствовал, что его охватывает пламень, но не знал, куда бежать, чтобы спастись, так как ничего не было видно. Боль была чудовищная, и он не выдержал, закричал.

* * *

А Маэглин бежал по дрожащему, наполненному огненными бликами коридору. Впереди был завал, и он метнулся в соседний коридор, а там, из широкой трещины в потолке обрушился огнепад, буруном на него устремился – сбоку дверь, если бы она была запертой, то Маэглин бы уже обратился в пепел, но дверь оказалась открытой, и он влетел в какой-то пустующий покой – прижимая к груди девочку, покатился по полу – вот из стороны в сторону, ища хоть какой-то выход. Но – это был подземный этаж, и из него выходила только одна дверь, которая вся уже объята была пламенем. Он знал, что должен быть какой-то выход – ведь не могло же все оборваться теперь, когда на руках наконец-то нес он свое счастье, когда, наконец-то, никого поблизости не было… А в голове билось частым, раскаленным пульсом: «Наконец-то, наконец-то счастье! Небо, покажи мне выход! Скорее же!»

Взгляд его все метался из стороны в сторону, но, так как пот заливал глаза, он уже почти ничего не мог видеть; и тут девочка крикнула:

К аквариуму! Нет иного выхода – хоть этот!

И действительно – у дальней стены стоял метров десяти в длину, и метров двух в высоту аквариум в котором некогда спокойно переплывали, а теперь испуганно метались многоцветные рыбьи стаи, и вот Маэглин уже погрузился в блаженно-прохладную воду, побыл там некоторое время, и, перед тем, как пламень подошел вплотную, еще раз вынырнул, вдохнул воздух…

Теперь и Маэглин и девочки висели вцепившись в водоросли у дна, а совсем рядом с их лицами жадный, плотный племень лизал стекло. Вода становилась все теплее, и жутко было думать (а лучше то было и вовсе не думать), что вынырнуть никак нельзя, что там не воздух, но только пламень. Маэглин устремил взор к девочке, так как за нее волновался – как она то, не мучается ли без воздуха?! (то, что они могут задохнуться и вовсе ему в голову не приходило – слишком уж это жутко было!), а златовласая прижимала к груди чашу, в который были десять пальцев с кольцами. И тут через стекло пролегла белая трещина, затем – побежали матовые полосы, вода возле которых запузырилось. И тут к маэглину метнулась золотая рыбка, на голове которой была маленькая, но яркая, словно несколько сплетенных воедино звезд, корона. Маэглин услышал испуганный голос:

– Что случилось?.. Что ж случилось?.. Ах, беда то какая! Мое королевство гибнет!.. Вы, могучие, спасите меня и моих подданных! Ах, гибнет то все!.. Доченьки, доченьки мои – скорее ко мне! Здесь спасение наше!

И тут вынырнули, стремительно закружились возле них три рыбки – все яркие, одна изумрудная, другая лазурная, третья – янтарная. И все эти рыбки, разными голосками молили о прощении – и так то это жалобно у них выходило! Тут же Маэглин приметил, что вокруг кружит великие множество всяких рыбок, и слышались их стонущие голоса, все молящие о спасении, все стенающие на горькую свою судьбу. На глазах выцветали, изгибались, опадали ко дну безжизненными, бесформенными грудами те водоросли, которые росли ближе к стеклу – и все это королевство десяти метров в длину и трех в высоту, гибло прямо на глазах. И вспомнилось Маэглину, что также гибнет, выжигается Эрегион, тоже огороженный и тоже во сколько то протяжностью… и тоже там носятся и молят о спасении толпы, и тоже рыдания, плач – и теперь метания тех масс, и метания этих рыбок казались ему одинаково значимыми – те же волнения, те же страстные порывы к спасению, бесконечные мольбы…

– О великий, могучий, спаси нас! Молим тебя! – так стенал король рыбок с серебристой короной, даже и не подозревая, что этот некто огромный сам укрылся в их царствии от разгула огненной стихии.

Однако, не найдя у него никакой поддержки, они бросились к златовласой, и слышны были теперь голоса трех ярких рыбок-царевн.

Изумрудная пела:

 
– Погибнет мой сад,
И коньки молодые,
Ах, огненный ад,
Сжег глубины родные!
 

Лазурная пела:

 
– Не увидеть мне больше светлейший
Образ девы в небесном стекле,
Неба свод – весь в сплетении трещин,
Все падет в раскаленной золе.
 

Янтарная:

 
– Ах, мечтании тихих бликов
Уж горят, ах – спасите меня,
Не увидеть родных больше ликов,
Ах, погибну в дыханье огня!
 

И такие это были жалостливые, пронзительные голоса, что нельзя было их слушать без содрогания, без участия. Но что они могли сделать? Они сами уже задыхались, а вода становилась все более жаркой. Вот еще одна трещина пролегла через стекло, следом и еще несколько. Для рыбок это было бы тоже, что для людей, если бы земля вокруг них покрылась широченными трещинами, а оттуда бы вырвались огненные. Возле стекла вода начинала кипеть, а пламень исступленно бился за этой, готовой в любой мгновенье рухнуть преградой. Тут девочка подвинулась к Маэглину, перехватила его за руку (а другой рукой она придерживала у груди кубок с кольцами) – и взглянула на него так, будто хотела что-то сказать, и он понял: сейчас аквариум лопнет, но, все равно, надо бороться; они ведь пропитаны водою, а, значит, есть еще какое-то время, прежде чем пламень завладеет ими. Надо скорее, из всех сил, бежать к двери – там коридор, а в коридоре то драконов пламень все уже должен был бы выжечь, там одни головешки должны были остаться – там они бы спасенье могли бы найти.

Разом множество трещин разрезали стекло, и даже под водой был слышен его треск – рыбки еще быстрее заметались кругом; плачи, мольбы, пронзительные чувства, стенания, просьбы… а потом ничего этого не стало, так как стекло лопнуло. С бурным потоком воды вылетели они на пол, но тут же Маэглин вскочил на ноги, ну а девочка вцепилась ему в шею, крепко-накрепко к нему прижалась (не выпуская кубка, конечно же). Маэглин знал, что нельзя открывать глаза, так же знал, что у него есть лишь несколько мгновений, до того, как жар сделает его безумцем, – что, ежели он изначально ошибиться и побежит хоть немного против двери, то погибнет его Новая жизнь. Он бросился, и споткнулся обо что-то, перекинувшееся через пол. В ужасе, что теперь то потеряет направление, все-таки вскочил на ноги, вновь бросился и…

Через несколько мгновение, он уже стоял в коридоре, который, под напором драконьего пламени, действительно весь уже выгорел, но из обугленных, черных, уродливых теперь стен обжигал жаром – дышать же было практически невозможно, и, все-таки – это был уже не пламень. И вот Маэглин, исходя паром из тлеющей одежды, бросился дальше и вскоре свернул боковой проход – стремительными рывками взлетел по обугленной лестнице. Вновь открылся пышущий жаром, обугленный коридор; пот заливал Маэглину глаза, он задыхался, чувствовал, что, пройдет еще немного времени, и он повалится без сил. Однако, тут шепнула ему златовласая:

– Впереди окно…

И он, ничего не видя, доверившись только этому голосу, стремительно метнулся вперед, и вылетел через расплавленное окно. Он повалился на изожженную, покрытую вздутыми пластинами поверхность, попал в окружение бордовых зарниц, и орочьих воплей. Вообще, к этому времени, орки окружили дворец со всех сторон, и рвались во все проходы. Хотя эльфов там было еще довольно много, они не могли защитить всех проломов, и орочьи лапы уже топтали те коридоры, уже пробивались из залы в залу… Но у этого окна никого еще не было – орки попросту не приметили его, но вот теперь, когда Маэглин вылетел, и, волнуясь за девочку, громко спросил, как они – пробегавший поблизости здоровенный орчище, услышал его, и, оглушив и без того уже истерзанный воздух, еще и своим воплем, бросился на них. Он замахнулся ятаганом, и разрубил бы их надвое, но тут девочка поднесла к нему кубок Келебримбера, и орк дико взвыл, выронил свое оружие, сам же покатился по земле. Тогда же дворец часть которого была охвачена пламенем, а другая – либо выгорела, либо стояла растрескавшаяся – содрогнулся, от могучего, пришедшего из его глубин толчка. И тогда еще многие его части, вздымая веера искр, ввалились вовнутрь, и тогда же Маэглин, и девочка почувствовали что – это из кузницы пришел удар, и что там происходит сейчас последняя и решительная часть схватки.