Текст книги "Последняя поэма"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Что же медлите? Отбросьте эти жалкие предрассудки – ведь все они ничего не стоят, все только замедляют движение вперед, повергают Вас, Великих в болото. Вспомните, сколько зла причинил он вам! Это из-за него вы столько скитались… Раздавите – исполните этот первый мой приказ – ступите на дорогу к величию…

– Да, да… – глотая слезы, прошептал Барахир – и с дрожью, чувствуя, как замирает сердце, вглядывался в эти, испускающие холод, пришедшие из кошмарных снов лики, которые теперь склонились прямо над ним. – …Я действительно, очень виноват перед вами! Наверное, мне не надо было отправляться в эти странствия. Всю жизнь я провел в блужданиях, в волнениях, в боли! Так и не было у меня своего дома… И все это ради… Все это было тщетно – все равно, вы оказались в этом жутком месте. Вы призраки!.. Да – наверное вы должны были остаться в Алии… И только теперь, перед смертью, и с такой ясностью, с такой болью понимаю, что, на самом то деле, был орудием рока… Ну, а если бы не было меня – вы бы, все равно, стояли бы сейчас здесь, и кольца бы вас леденили – просто какой-то иной дорогой пришли сюда, кто-то иной послужил бы орудием рока… Я совсем уж слаб, я умираю, но… не слушайте… боритесь… – голос его затухал. – …Впрочем – не важно – рано или поздно все равно… подчинитесь ему…

Он чувствовал, как холод от тех дланей ледяными, ядовитыми ручьями растекается по его разбитому телу, окутывает сердце – и сердце билось теперь с большими перерывами – кажется, лики приближались – в них не было и тени теплого, человеческого чувства – все ледяное, омертвелое. Вот мрак забвения уже почти полностью ослепил его, но он тут же, с отчаянной силой рванулся, оказался вдруг уже на ногах – стоял, чувствовал, что надорвал что-то в своем теле, и теперь уж смерть неизбежна – да что там! – он обнимал их, своих сынов, и, роняя слезы, словно молитву читая, выговаривал:

– Нет, нет – не прав я! Не прав, когда говорю, что вы не должны бороться! Что вы обречены! Нет – не обречены! Нет – должны вы бороться!.. Ведь великая сила в этих кольцах – все страсти ваши человеческие в них собраны! Ах, если бы можно было направить их в нужную сторону!.. Неужели вы еще настолько несовершенны, что не способны на такое?!.. Нет – я знаю – вы можете, можете, можете!..

– Раздавите же этого червя. – все тем же, не терпящим возражений голосом, пророкотал тот неведомый, кого скрывала тьма. – Вы подобны бурям, вы подобны вихрям, что же вы останавливаетесь перед этим ничтожеством? Как можно слушать его бредни?

Однако, ни Дьем, ни Дитье, ни Даэн уже не были теми безвольными, холодными призраками, какими были они незадолго до этого – слова Барахира повлияли на них. Им захотелось вырваться из того холодного оцепенения в котором они пребывали – им стало до жути больно, потому что они не знали, сколько времени уже провели во мраке – в памяти вставали какие-то черные облака, кровь, страдания – и сколько же, сколько же это продолжалось?!.. Нет – они не ведали этого – но им казалось, что мир уже погиб, возродился, вновь погиб – и все это было чуждо им. Вот промелькнуло слово «Алия» – и словно лучик золотистый забрезжил во мраке, потянулись они к нему, силы почувствовали, но и муки при этом испытывали немыслимые… И вновь голос мрака:

– Зачем сопротивляетесь? Все тщетно – любовь ушла, и ее, уж поверьте мне, никак теперь не вернуть! О – я то знаю, что такое любовь!.. Это призрак, это дым – это то, что причиняет боль, то, что лишает сил, ведет к безумию. Нет зла более страшного чем любовь!.. Любовь – это ад! Давите же его! Подчиняйтесь! Вы не смеете мне перечить! Давите червя, рабы! Вы еще станете владыками! Давите же! Любовь – это бред! Любовь – это боль! Бо-о-оо-ооль!!!

Это был воистину жуткий вопль – только истинное, веками терзавшее его чувство, могло породить порыв такой неимоверной силы – подобно клубку из тысяч громов перекатился он через Мордор, и тучи, которые так тяжело, так угрюмо проплывали над ним, стали закручиваться спиралями, разрывались с таким треском будто из железа были выкованы, и вот, казалось, сейчас метнется из этих разрывов свет небес – лазурный ли, дневной; или же серебристый цвет ночи – но нет – за разорванными тучами открывались все новые непроницаемые толщи, и казалось уж, что и нет никакого неба, что все мироздание заполонила эта муть. И дрожал Мордор, новые трещины покрывали плато, вырывались из их глубин огненные фонтаны, взметались на многие десятки метров, с шипением перекручивались, и тут же, стремительно опадали вниз – вновь вздымались. И в те же мгновенья, мрак подхватил троих этих братьев, и, стремительно их закручивая, продолжая заходится в вопле, от которого человеческие перепонки лопнули бы – понес, быстрее стрелы куда-то прочь от громады собственного замка, созданного в муках потерянной любви.

– Любовь – это ад! АД!!!!!

Так ревел вихрь, но, на самом деле, из глубин его подымались совсем иные чувства, он в ярости пытался с ними бороться, но даже всех его сил в эти времена величайшего могущества было недостаточно, чтобы окончательно преодолеть в себе чувство любви. Так, в глубинах его сознания, в этом черном облаке бился истинный пламень. И вот потекли строки Последней поэмы – казалось, над Мордором взошло таки солнце – голос очищался с каждым мгновеньем, тучи разрывались, и вот-вот, казалось, должно было наступить долгожданное освобожденье:

 
– Никто, кроме дальних созвездий,
Что ярче земных всех богатств,
Горят, без любви без молений,
Не видел, как шел он средь райских богатств.
Никто, кроме ока, что видит,
Весь космос, и прошлого миг,
Не знал, как Мелькор ненавидит,
Свой рок – как Звезды любит Лик.
Не ведал никто, кроме Девы,
Что тихо молилась в ночи,
Как страстно пылали напевы,
В его раскаленной груди.
Но вот уж пред ней он пылает,
Уж видит, что любит его;
И вот уж к груди прижимает,
И гром уж ревет высоко.
И весь Валинор всколыхнулся,
Тревогу забили вдали,
И голос богов тут взметнулся,
Мгновенья разлуки пришли.
Единый лишь раз ее обнял,
Один лишь раз к звездным устам,
Прильнул… и творение понял,
Дорогу нашел всем мечтам.
Но то против рока, то страшно —
То грех – наказание ждет,
И шепчет Звезда: "Ах, напрасно,
Твой пламень во тьме пропадет!
Ведь ты не смирил своей страсти,
А я – не смогла обмануть;
И в мир этот только напасти
Смогли мы с собою вдохнуть.
Ты с гневом своим не смиренным,
Лишь молнии будешь метать —
Не стать вновь тебе вдохновенным,
Ты жаждешь весь мир воспылать!
Прости, не смогла я сдержаться —
Прости, не смогла не любить!
Прости – суждено расставаться,
И вечность в разлуке нам жить!..
И я лишь молю, чтобы в новый
Ты яростный бой не вступал,
Ты знаешь, что будешь плененный,
Как много б красот не сжигал!
Помилуй ты дивный рощи,
Ведь в них – из лазури стихи,
Помилуй священные ночи,
Которые снами тихи…"
Уж близко сверкают зарницы,
И в небе горами идут,
Валары в сеянье Денницы,
Цепь вечного плена несут.
"Помиловать!!!? Вновь подчиниться!!!?
Ну нет – я разрушу сей мир,
Над бездной я буду носится!
Претит голос сладких мне лир!
И кто они, право, что смеют,
Меня и тебя разлучать!
И скоро о том пожалеют!
Я буду как Солнце пылать!!!"
Но нет – не сияющим Солнцем,
Что в час вечно юной весны,
Капелью стучит за оконцем,
И блещет средь гласов детворы.
О нет – он не Солнцем тем милым,
Но черною тучей восстал,
Не лебедем он сизокрылым,
Но кровью своею пылал…
 

Так было и на самом деле: сначала все эти тучи рассеялись на многие-многие сотни метров ввысь, и, казалось, что вот сейчас уже прорвутся, брызнут из них обильные лучи солнца или звезд. Уже, казалось, просвечивалось это блаженное сияние, но в последние мгновение, тот неминуемый рок, который прозвучал в строках Последней Поэмы, отразился и в том, что происходило на самом деле. Ведь за мгновенье до этого, ворон обратился в сизокрылого, стройного лебедя – огромного, прекрасного лебедя, который расправил свои крылья над всей этой истерзанной землей. Только мгновенье и продолжалось это чудо! Внутри лебедя все равно был ад – и лебедь потемнел, и разорвался обильными кровавыми потоками, которые, клубясь, стремительно стали разлетаться во все стороны. И вновь все заполонила исполинская кровяная, брызжущая молниями туча. В глубинах этой тучи были Дитье, Дьем и Даэн. Пламень обвивал их, отчаянье сжимало – и голос колдовской, голос наполненный вековым отчаяньем хрипел, что никакого света нет… нет и любви – все обман, есть только боль… а еще сила – они должны подчинится, они должны исполнить его волю.

* * *

Альфонсо помнил, как он ревел в пещере Ородруина заклятье, помнил, какую огромную мощь при этом испытывал. Ему казалось, что ничто не сможет устоять перед ним. Ежели захочет он расколоть Среднеземье, так стоит только повести рукою; захочет зажечь новое светило – пламень для бессчетного множества светил чувствовал он в своей душе. И без конца шли эти исполинские, изжигающие порывы внутренней мощи – он не мог связно мыслить, вообще не было ни одной мысли – только без конца разрывалась, била гейзерами в его душе лава…

Теперь он сидел на черном троне, в черной же зале, в самой верней части того исполинского замка, который высился над Мордором. Здесь не было окон, не было дверей, просто в стенах зияли проломы, а за ними открывалась бездна. Обрывчатые стены вздымались вверх, и там переламывались изгнившими клыками. Вплотную, даже задевая за них, издавая пронзительный, железный скрип проплывала завеса туч. Ветер завывал так, словно был живым, и в каждое мгновенье его раздирали на тысячи клочьев. Время от времени, через проломленные стены в залу влетали уродливые призраки – они вопили с яростью, кривились, раздирались в клочья, вновь собирались, проносились возле трона.

Довольно долгое время он просидел без всякого движенья – он не знал, куда направить бивший в душе пламень. Волнами накатывалась, захлестывала ярость, но он не знал, на кого ее направить, а потому его мертвенные, костяные пальцы все с большей силой впивались в черную поверхность, слышался скрежет, сыпали жирные кровавые искры. Вдруг, из глубин груди его стало подыматься клокотанье – все громче и громче оно становилось, глаза заволоклись кровью, затем стали непроницаемо черными, и, вдруг раздался вопль – словно целая стая голодных волков разом заголосила: "НЭДИЯ!!!" – и он тут же сорвался с места, вырос в расплывчатую, ревущую колонну мрака – колонна эта вырвалась из пробоины, и уже в стремительном полете над бездной стали вырываться из нее бессчетные черные крылья, наползать из глубин и тут же вновь поглощаться вороньи глаза. В общем – это было нечто хаотичное, что и вообразить то невозможно – подобие чего может прийти разве что только в больной рассудок. Это нечто двигалось стремительно, но опять-таки хаотично, так как не знало, в какую сторону направить свой полет. Со стороны казалось, что эта жуть трясется в агонии совершает многометровые, беспорядочные рывки. Раз оно врезалось в черную стену – раздался такой грохот, будто целый мир разрывался в клочья – весь замок, до самого основания содрогнулся, а от места столкновения разбежались широкие трещины. И вновь раздался этот вопль: "НЭДИЯ!!!" – и вновь рывки. Он не испытывал к ней чувства любви, или вообще какого-либо нежного чувства – нет – он просто вспомнил, как прежде они сталкивались, как он начинал ее рвать – и вот теперь эта жажда разодрать ее заполнила все его сознание – он ревел от ярости, он ничего не видел, по прежнему ни о чем не думал – и еще несколько раз проревел ее имя, и все то думал, что она действительно может прийти на этот зов. А потом он падучей звездой устремился вниз, и в несколько мгновений уже преодолел то огромное расстояние, которое отделяло его от земли. Произошел страшной силы удар, на многие версты окрест все содрогнулось – но его сотканное из могильного холода тело было по прежнему цело, полно тем страшным подобием жизни, которым наделяло его кольцо. И вновь в нем взметнулся ураган ярости, в котором тут же померк поднявшийся было проблеск сознания. Вот он вцепился в гранитную глыбу и разодрал ее так легко, словно это был лист бумаги. Вот заскрежетал, заревел продолжая Последнюю Поэму:

 
– Не знал никаких сожалений,
Мелькор в бой последний влетал;
И в вихрях огнистых волнений,
Он войско Валаров сжигал.
Не помнил уж слов своих нежных,
Забыл самый сладостный миг;
Не слышал речей он прилежных,
Ужасен Мелькора был лик!
И даже в далеких равнинах,
За кольцами радужных гор,
Горел словно осень в рябинах,
На небе из вспышек узор.
Забыл обо всем в своей злобе,
Взметался слепящей волной,
И тучей гремел в небосклоне,
Орал: «Все ж я буду с тобой!»
И молнии в землю впивались,
Сжигали там парки, сады;
И ветры вокруг разрастались,
И рушили святы дворцы.
Казалось, ничто перед мощью,
Не может его устоять,
Казалось, ужасной той ночью,
Уж должен тот край погибать.
И в небе пред ним мала птаха,
Ее не заметил, изжег —
И тут, как пред смертью, пред плахой,
Пред ним плач девичий вдруг лег.
"Почто, ах почто эта мука!
Она мне была как сестра!
Тебе же она словно муха —
Что право – пусть там – умерла!
Ослепший ты, жалкий, могучий,
Зачем, ах зачем эта кровь?!
Зачем разрастаешься тучей,
Зачем шепчешь слово: «Любовь»..
Зачем – мое сердце разрушил…
Да что там! Поймешь ли меня?!
Ты только огромное слушал,
Ты весь в блеске злого огня!
Тебе уж смешны эти слезы,
Какая-то птаха, и что ж?!
Метаешь ты молнии, грозы —
Но счастья уже не найдешь!
Тебе ли понять святу радость,
Когда она, чудо-чудес,
Поет свою звонкую шалость,
И вторит весенний ей лес!
И ты ли поймешь как летали,
Навстречу столь милой заре,
И ты ли поймешь как мечтали,
Увидев закат в янтаре.
И ты ли с великою страстью,
Ослепший в боренье своем,
Поймешь, что свершилось несчастье,
Что мы с ней не будем вдвоем!
Но нет – ты все двигаешь тучи,
Ты рушишь святые хребты,
Дробишь с воплем яростным кручи —
Теряешь остатки мечты…
 

И по мере того, как выговаривал эти строки, успокаивался Альфонсо – почувствовал себя сначала пристыженным, а затем и горькое раскаянье испытал – потом нестерпимо одиноко ему стало – он жаждал света, он жаждал любви. Вот промелькнуло некое светлое воспоминанье, и он уцепился за него. Какое же хрупкое оно, как быстро разлетается в этом кровавом, воющем воздухе – словно сон прекрасный – не вспомнишь его сразу – потом уже никогда эту красоты не вспомнишь. Но надо бороться – как же тяжела эта борьба! Для него изожженного пламенем, с черным кольцом на пальце, подобное воспоминание могло оказаться невозможным – но он все-таки оставался титаном, и в этой титанической борьбе все-таки одержал победу, и вспомнил – он восходил на вершину Менельтармы. Он юноша, на душе которого еще нет крови убиенных, у которого вся жизнь впереди. Как же бесконечно давно это было! Как же жаждалось вернуть те времена! Он готов был на все, но только бы вернуться – только бы увидеть вновь Менельтарму! В душе его очередным огненных вихрем взвилось моление: «О, Иллуватор, ведь ты, Единый, все видишь, все понимаешь – почему же ты не хочешь помочь мне?! Да – много на мне мрака, но ведь ты создаешь звезды – в твоей власти вновь сделать меня свободным! Ну, что же ты – что же ты всегда молчишь, все наблюдаешь – что же ты такой безразличный, холодный!.. Проклинаю тебя! НЕНАВИЖУ!!!»

И вновь взмыл в нем вихрь ярости, и вновь стал он разрывать все, что попадалось. Попадались ему огромные глыбы – он рвал в исступленье, он ревел, и такое отчаянье, такая боль в этих воплях была, что навсегда обломки этих глыб остались с этой болью, и иногда начинали стенать, наполняя и без того мрачные долины Мордора еще большей жутью. Когда же он наконец остановился, то обнаружил, что все вокруг уже завалено раздробленными глыбами. Многометровые завалы из раскаленного зияющего острыми углами гранита высились вокруг. Чтобы проделать такую работу гному потребовалось бы несколько недель, Альфонсо управился в несколько минут – и тут вновь остановился, затрепетал, забил своими черными острыми крыльями. Вот из его глотки вырвался оглушительный хрип – это он увидел этот замок, и показался ему разодранной, умерщвленной, превращенной в обитель призраков Менельтармой. И в одно мгновенье он решил броситься на ее стены, и рвать их до тех пор, пока не рухнет вся эта ненавистная, уродливая громада – и тут же – острая жалость, и к себе, и ко всем-всем кого он знал, и жажда искупления своих преступлений, и жажда вырваться из этого ада. Он жаждал увидеть хоть кого-то из близких ему, но только бы не оставаться дальше один на один с этим безумием. И тут он понял, что приближается чья-то смерть. Да – теперь он мог чувствовать приближение таких таинственных, даже и непостижимых для простых людей явлений как смерть, так же, как волк чувствует приближение зайца. Он уже чувствовал эту человеческую, пребывающую почти в забытьи душу, он знал, что данной ему силой может окутать ее кошмарными виденьями, а потом питаться ужасом – все это он понял в одно мгновенье, и тут же испытал к этому отвращение. Он даже завыл от этой новой своей способности – он жаждал уйти в забытье… Только одно мгновенье и жаждал, но тут же уже и восстал против этого смирения. Он жаждал жить и повелевать, он чувствовал себя титаном. В одно мгновенье промелькнуло: "Раз я могу завладеть этой душонкой, так и завладею. Правильно мне говорил Ворон – надо отбросить колебания, они – не больше чем слабость". И вот он в нетерпении метнулся навстречу этому стремительно приближающемуся к смерти человеческому телу.

Это был Маэглин, который выпал из замка. Ему казалось, что он уже довольно долго падает (а так оно и было). Несколько раз перед ним пролетали обезумевшие духи – они вопили от боли и ярости, они бросались на него, жаждали выпить кровь, согреться, но были бессильны – словно кошмарные виденья проходили через его тело. Маэглин в падении своем вращался то медленно, то стремительно, и, должно быть – это стремительное чередование всяких жутких видений (да еще с осознанием неминуемой гибели!), для многих стало бы совершенно невыносимым, многие бы попросту умерли от разрыва сердца – Маэглин наслаждался таким спокойствием, которое не испытывал уж неведомо сколько времени. Теперь ему казалось, что годы проведенные им в постоянном напряжении, в аду, наконец счастливо разрешились, и теперь уж близка встреча с Ними – с женою и с дочерью, а там и Новая Жизнь. Он даже и не сомневался в этом – а как же, право, еще могло быть?!.. И то, что он видел теперь, он воспринимал как должное, как необходимое, беспорядочное мельтешение при смене столь важных декораций. Вот раздался вопль, от которого сердце его сначала замерло, а затем забилось, словно бы торопилось настучаться напоследок. Вокруг, причудливо выгибаясь, замелькали черные крылья – вот, разрезая воздух, перед ним появилось воронье око. И все же Маэглин оставался спокоен – и это воспринимал как должное, как необходимый эпизод перед Новой Жизнью. Более того – он узнал, что – это был Альфонсо, и приветствовал его; участливым голосом спросил:

– Нашел ли ты свою Единственную?.. Кажется, пока, к сожалению – нет?.. Что же – ищи – ты должен Ее найти. Она и только она может тебя спасти…

И вновь, в одно мгновенье все переменилось в Альфонсо. Отпала ярость, и он тут же узнал Маэглина, и стало ему пронзительно, до слез его жаль, к себе он испытывал только сильное отвращение – и не знал, как можно избавиться от этой боли, и о том лишь только думал, как бы искупить все свои преступления. До поверхности, которая вздымалась раскаленными, недавно им разодранными кусками гранита оставалось совсем немного, и вот Альфонсо подхватил этого страдальца, медленно, в раздумьях и боли, не ведая, куда от самого себя деваться, понес его в воздухе, в сторону от замка. Он так и спрашивал:

– Скажи, чем могу тебе помочь?.. И, быть может, ты знаешь, как избавиться от этого мрака!.. Во мне бури – такие бури, что все сожгут! Понимаешь – это такой пламень, что весь бы в мгновенье испепелиться должен, но вот еще жив!.. Нет – ты даже и не представляешь, чего мне это стоит!.. Вот сейчас ярость поднимается – от какой-то ничтожной причины!.. Я ненавижу! Я в клочья тебя раздеру!.. О-о-о! Не-е-ет!!!.. Я еще сопротивляюсь!.. Так где же выход?! Скажи, как спастись! Скажи, скажи…

И вновь это бесформенное, хаотичное взметнулось вверх, потом завалилось куда-то в сторону; завыло, завизжало, затрещало, зарокотало; рванулось в другую сторону, вниз, закружилось, подобно ураганному ветру. И все это время Маэглин оставался спокойным, уверенным в скором счастье. И он проговорил:

– Я уже сказал – единственный путь к спасению – это Единственная. Отнеси меня к ней – ты должен видеть ее, она златыми власами сияет над этими мрачными местами…

Альфонсо не понимал, как Маэглина могут интересовать некие золотистые волосы, но при его словах он вспомнил про Нэдию, и вновь нечеловеческий вопль потряс окрестности, и вновь черным, перемеженным с молниями вихрем, взвился он вверх. Только каким-то чудом не испепелил он тогда Маэглина, но вот титаническим усилием удалось ему остановится, и он вновь завыл, но уже с мольбою, и столь пронзительной, что дрожь пробежала по Вороньему замку – он молил о прощении, но слов было не разобрать – был только исступленный, мученический вой. Теперь он готов был принять ради Маэглина вечные муки (да он и так уже испытывал адские мученья!) – и вот он стал делать то самое малое, что для него мог – высматривать Веронику. Теперь, когда после всех этих воплей и встрясок из трещин поднялись клубы раскаленных газов, даже и самый пристальный эльфийский взгляд не смог бы найти этой затерявшейся на многоверстных просторов фигурки. Но Альфонсо увидел ее сразу – он просто бессознательно воспользовался еще одной возможностью, которую придавало ему кольцо – он отчетливо мог различить даже то, что происходило на другом окончании Мордора, и только то, что было за кольцом Пепельных гор оставалось для него недостижимым. Да – он воспользовался этой возможностью, но тут же и поплатился за это – был схвачен новыми волнами боли. Он просто увидел мир в самой отвратительной, безысходной форме – каждый мрачный цвет (а иных и не было), угнетал его; каждый из бессчетных воплей бесприютных духов впивался в него – орал, что мир создан для страданий, и ничего кроме них нет – и от этого путались мысли, поднималась глухая, слепящая злоба, и с каждым мгновеньем было все труднее вспомнить хоть что-то светлое. И вот увидел он Аргонию – золотистые ее волосы, стройную фигуру, и очи… На расстоянии десяток верст он явственнее всего увидел ее очи, и именно их ясность, тот свет любви, который от них исходил, вернули ему павшие было силы, и он, глухо рокоча, постоянно меняющей свои очертания тенью, метнулся к ней.

* * *

Аргония к этому времени спустилась со склона Менельтармы. Ей пришлось идти вдоль лавового потока, но она совсем не чувствовала его жара, не чувствовала и того, что наполненный серой, и всякими испарениями мутный воздух почти совсем не пригоден для дыхания. И только несколько раз у нее темнело в глазах, и она едва не падала. Там, у подножия Менельтармы землю рассекало недавно появившееся ущелье, метров ста шириною, и неведомо как далеко тянущееся – именно в это ущелье и стекала лавовая река. Аргония взглянула вниз, в кровавых отблесках увидела черные, изодранные, покрытые черными шевелящимися вкраплениями стены, и где-то там, далеко-далеко внизу яростно кипело раскаленное озеро. Она оглянулась, и поняла, что бесполезно пытаться обогнуть ущелье с другой стороны – силы могли оставить ее в любую минуту, а тут придется сделать крюк длинною, быть может, в несколько верст. Единственный путь был через огненную реку. Здесь лава уже значительно замедляла свое движение, из ослепительно белой превращалась в темно-красную, похожую на очень густой кисель. Сверху образовывалась твердая корка, но под действием течения постоянно изламывалась, и из надломов таких вырывались огненные языки. От одного берега до другого было шагов двадцать, и на этом страшном пути поднимались выступы из более тугоплавких пород – они заметно подрагивали, и клубилось возле них раскаленное марево, так что и смотреть то было жутко – казалось, почти никаких шансов прорваться, но Аргония как приметила эту дорогу, так и не задумывалась больше ни на мгновенье – шагнула к берегу – совершила прыжок к первому выступу – едва коснулась его ногами – ко второму, но у третьего, самого пологого, самого сильно дрожащего, произошло несчастье – очередной вырвавшийся из раскаленного потока язык охватил ее тело – и именно тело, против ее воли, пытаясь защитится, передернулось – Аргония не удержалась на ногах, но, все-таки, еще успела изменить свое падение, и ухватилась за этот ненадежный, тут же начавший кренится камень. Там где ее девичья кожа касалась раскаленной поверхности, раздавалось шипенье – словно сотни раскаленных игл в одно мгновенье пронзили ее тело, в глаза нахлынул густой, тяжелый мрак… Но вот она из последних сил повернула голову, и увидела, что со стороны вздымающейся ввысь громады замка стремительно приближается к ней некое темное облако. Она сразу поняла, что – это Альфонсо, заскрежетала зубами, пытаясь выкарабкаться, встать на ноги. Однако и без того ненадежный этот выступ почти потерял связь с поверхностью от ее толчков, а тут еще по течению пригнало какую-то глыбу, которая, ударившись, стала заваливать и выступ и Аргонию в пропасть. Все больше и больше становился угол наклона, однако девушка уже знала, что Альфонсо летит именно к ней, что он успеет – иначе и быть не могло, иначе все было бы слишком несправедливо. Нет – не смотря ни на что, она, все-таки верила в свет!

Действительно, он успел – подхватил ее почти бесчувственное тело, когда она уже начала падение в пропасть. Он перенес ее на противоположный берег, там и уложил среди камней. Лицо Аргонии было страшным – вздулось волдырями, потемнело, губы стали почти черными, растрескались, кровоточили. И только волосы ее остались прежними – густо-золотистыми, живыми. То хаотичное, что металось в воздухе, вновь сложилось в фигуру Альфонсо, и он возвышался над нею, весь окруженный, даже спеленанный, сжатый мрачными тенями – невыносимо было на него глядеть. Лик его белесый, холод источающий, приковывал очами, которые казались огромными, и в них то холод нестерпимый зиял, то вспыхивал пламень, много более жаркий чем тот, что вырывался из Ородруина.

Ну а Маэглин был брошен на камни – там он некоторое время стенал, пытаясь поднять свое разбитое тело. Вот приподнял голову, увидел эти золотистые волосы – нашел в себе силы, и подполз к ней несколькими сильными рывками. Он обнял ее густые, золотистые волосы, поднес их к лицу, стал их истово целовать, орошать слезами. Он начал шептать моление – слово за словом вырывалось из него пришедшее свыше:

 
– …И даже в скитаниях долгих,
Когда через космос парил;
В ночах безысходно глубоких,
Когда слезы пламени лил —
Нет-нет, никогда еще прежде,
И даже на Лунных хребтах,
Когда он молился надежде,
Когда жил в холодных мечтах —
Нет-нет, никогда за все время,
Не чувствовал боли такой —
Вот ветров могучее племя,
Склонилось за черной главой.
И он застонал громко-громко,
На землю он с воплем упал,
И трещины рвались широко —
Он с болью великой стенал.
И чувствовал он покаянье,
Молил о прощенье у ней —
Очей ее нежных сиянье,
И в небе полет лебедей —
Все это в мгновенье увидел,
Все это в мгновенье обрел —
Но он все давно уж предвидел:
Расплаты тут час подошел…
 

Маэглин, зачарованный этим поэтическим наитием, продолжал бы выговаривать строки еще и дальше, но тут Аргония открыла очи – тогда он впервые взглянул на ее лицо (точнее, он и прежде мельком взглянул, но, увидев нечто страшное, тут же перестал воспринимать) – теперь же, как только очи открылись, лик Аргонии стал прекрасным – и окружающая, вздувшаяся волдырями плоть, совершенно уже ничего не значила.

– Жена… Жена… – счастливым, тихим голосом прошептал Маэглин, и хотя чувствовал себя восторженно, все-таки еще ожидал, что сейчас вот она дотронется до него, излечит от останков болезни. – …А где же доченька наша?.. Она должна быть где-то поблизости. Вот сейчас мы найдем ее и…

Он не смог даже договорить, так как слезы счастья переполняли его, слепили глаза. Он был уверен, что Аргония понимает каждое его чувство, и где-то в глубине души, как величайшего блаженства ожидал поцелуя – одного единственного поцелуя.

Аргония, конечно, даже и не замечала его – эта бесформенная подрагивающая, шепчущая что-то бессвязное груда значила для нее не больше, чем камни – конечно, все свое внимание она направляла на Альфонсо. Она любила его в любых обликах – ведь не тело же, но душу, Душу его пламенную! – всегда жаждала. И вот теперь, увидев, какой болью он окружен, сначала пожалела его страстно, а потом полюбила с еще большей (ежели только такое возможно!) силой нежели прежде. Она стала было что-то говорить, но слезы ей не давали – вот словно кто-то раскаленным копьем изнутри пронзил ее грудь, и она бы, верно, умерла, если бы не рядом не стоял Он, Любимый ее. Наконец, она заговорила, и это вновь были строки из Последней Поэмы:

 
– …Она же с ним рядом в моленье,
Она же целует его,
И льется, кипит вдохновенье,
Как в строках стиха моего.
И часто, и часто тут слезы —
Как звезды из неба летят,
То жар, то студены морозы,
Ее и Мелькора вертят.
Она его молит, и плачет —
Без слов уже – просто печаль,
А рядом судья грозный скачет,
И вспышками полнится даль.
Вокруг все в сиянье могучем,
Вокруг все рокочет, дрожит,
А дева в страдание плакучем,
Последнюю речь говорит:
"Прости, ах прости за все боли.
Хотя здесь моей нет вины.
Я знаю – получим мы волю,
Но только страданья видны.
То будет, то будет – я знаю,
И все же я буду с тобой,
Я тайну тебе поверяю:
И ты стал моею звездой…"
 

Вероника хотела еще продолжать, но в это время Альфонсо взвыл оглушительно и тучей взвился на многие метры вверх. Произошло это столь стремительно, что даже невозможно было уследить за ее движеньем – вот, только что высился он черной, уродливой фигурой перед ними, а вот уже оказался мрачным пятном высоко над головою – при этом он почти сливался с той мрачной завесой, которая с ужасающим стоном ползла вместо небес. Аргония вскочила на ноги, при этом, конечно, не рассчитала своих сил – в глазах ее потемнело, и она непременно бы упала, если бы тут же не подхватил ее Маэглин – он и сам едва на ногах держался, но, все-таки, выстоял. На его потемневшем от копоти лике появилась улыбка – это была улыбка помешенного – обретшего счастье помешенного – это и не была быть какая-либо иная улыбка. Он пытался что-то сказать, но от восторга у него путались мысли – от слабости же темнело в глазах, и он все силы выкладывал на то, чтобы удержаться – коленки предательски подгибались.