Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

– Зыбь-то совсем тихая… С чего могло укачать?

Теперь, когда кто-то второй появился в каюте, рядом.

Ласточкину не хотелось признаваться в своей беде, он даже тихонько снял руку с сердца и подумал: «Молодой, не догадается, ему и в голову не приходит…»

– Может, соленой хамсы с картошкой? – спросил Леша.

– Нет, – вздохнул Ласточкин. – Значит, тут большие косяки?

– Можно бы еще брать и брать, – ответил Леша. – Но вот… видите… теперь я не рыбак, я транспорт. Весь день буду идти на берег. А можно и ночью брать… Как-то дней за пять до этого шторма стояли мы ночью близ Железного рога. Луна светит. Тишь, ну прямо – ни мур-мур… Катера среди моря – как нарисованные. Говорю вот этому, в синей куртке, Яше Сайченко: «Сиди на вахте. Как мартын закричит: «Кирки, кирки» – сбудишь меня». Лег, скоро слышу, толкает: «Мартын кричит». Выхожу, еще темно, а рыба поднялась. Вижу – светится, скачет, поплескивает…

– Плющит, – подсказал рыбацкое слово Ласточкин.

– Да. Взяли сразу центнеров двести. Еще кинули – с палубой нагрузились. Хорошая рыба… Днем ее моторы пугали, мартын забивал… Тонн двенадцать отдали сейнеру «Палтус», тонн пять – «Спортсмену»…

– Чего ж они сами зевали?

– Рыба в сеть не просится, ее надо брать.

Ласточкин отвел глаза от Леши, спросил:

– Как же ты обо мне подумаешь?

– Я? – переспросил Леша.

– Да…

– То есть я… в общем…

– Да ты руби сплеча! Я вот всегда рублю сплеча.

– Оттого с вами и говорить боятся, – сказал Леша. – Рыбаки к вам заходить не любят…

«Как же не любят! – поразился Ласточкин. – Я ж от них никогда не отгораживался, всю жизнь с ними… Почему я не сержусь на него за эти слова? Сердце остыло…» И сейчас же болью отозвалось из глубины: «Сердце остыло… Сердце остыло…»

– А ты меня не испугался, бригадир, – с усмешкой проронил Ласточкин, – ты вон какую штуку выкинул. А? Так все же нельзя, парень! Научить тебя надо.

– Чему? – спросил Леша.

– Ну, как – чему… Этому… Тому, чего у тебя нет…

– Порядку?

– Порядку? Может, и ему.

– Так ведь это как его понимать, порядок. Я не для себя рыбу ловлю…

– Да, верно… Я не то хотел сказать….

– Дисциплине? – то ли с насмешкой, то ли с возмущением доискивался Леша.

– А что ж, и дисциплине. У меня, например, на десять утра назначено совещание. Инженеры со всех цехов вызваны. А я вот где…

– Можно подойти к рации, отменить совещание на сегодня, – сказал Леша.

– Как отменить? А сколько сейчас?

– Восемь утра, – повторил Леша, улыбаясь. – Мы ведь на час раньше встаем.

С трудом Ласточкин вытащил из кармана часы. Да, да… Восемь, а словно уже весь день прожит…

– А рация работает?

– Починили.

– И все же научить тебя надо! – сурово сказал Ласточкин.

– Трусости? – тихо спросил Леша. Ласточкин не ответил ему на это.

– У тебя отец где работает?

– Всю жизнь рыбалил. Под Будапештом руку напрочь отбило, теперь в рабкоопе пекарней заведует.

– Я вот ему пожалуюсь, чтобы он заставил тебя уважать старших.

Вот оно в чем дело!

– Так ведь я к вам с уважением, Григорий Ефимович.

– Другой из тебя сделал бы котлету!

– Так ведь я другого и в море ни за что не повез бы… не рыбака…

– Это ты подлещиваешься сейчас ко мне?

И очень хотелось, чтобы он сказал: нет, правду говорю! Но Леша замолчал. И тогда Ласточкин попросил проводить его к рации.

В узком отсеке радиорубки зеленый футляр рации сотрясался от голосов. Безалаберно жил морской эфир. Сейнеры вели разведку рыбных маршрутов. Но вот какой-то волной завладел радостный голос Дуси:

– Вызываю все промысловые суда, вызываю все промысловые суда. В районе Серых скал, квадраты шестьдесят четыре – шестьдесят пять – шестьдесят шесть, замечены крупные косяки хамсы.

– Ты сказал ей, что ли? – спросил Ласточкин бригадира и приподнял микрофон в дрожащей руке.

– Дуся, – прохрипел он и откашлялся, – Дуся, отложи совещание на завтра. Передай всем цехам… Передай, вышел в море… Я вышел в море. На «Ветерке»… Ясно? Как слышала? Перехожу на прием….

И щелкнул черным хвостиком выключателя. Обомлевшая Дуся не сразу ответила:

– Слышала хорошо… Слышала хорошо…

Дуся встречала «Ветерок» на причале. В молчаливой тревоге она ухватилась за рукав шершавой куртки Леши и маленькими шажками пошла рядом, заглядывая в его усталое лицо.

– Ты держись за него, – сказал ей Ласточкин с осторожной улыбкой.

И, не зная, что случилось, ничего толком не понимая, Дуся быстро потрясла головой и ответила:

– Я держусь.

1960

Ночные разговоры

1

Домой Игорь вернулся поздно и в хорошем настроении. Это было даже не настроение, а такое, до спазмы в горле, радостное состояние духа, что он не знал, как его и назвать, да и не думал об этом. Слово «счастье» почему-то не приходило в голову. Наверное, это не слово, а что-то не нуждающееся в словах. Головокружение. Сегодня, десять минут назад, он поцеловал Катю. Потом Катя побежала домой, а он смотрел вслед ей, и странное ощущение воздушности оставалось в нем долго, еще и сейчас…

Он тихонько притворил дверь своей квартиры, придерживая пальцем язычок замка, чтобы не щелкнуло слишком громко, и стал пробираться по коридору на пятках, потому что у ботинок были мягкие резиновые набойки. Ему хотелось быстрее попасть в комнату, где давно спит Акимка, младший брат, забраться в свою постель, затаив дыхание, все вспомнить еще и еще раз.

– Не крадись, – сказала из своей комнаты мать. – Я не сплю.

Ночничок горел у ее незастланной тахты – плед в пододеяльнике и простыни с подушкой белой стопкой лежали в ногах. Мать сидела на тахте одетая и держала носовой платок у глаз.

– Голова болит? – спросил Игорь.

Она отняла руку с платком от покрасневших глаз, приподняла и повернула к нему свое стянутое морщинками лицо, будто все они выползли наружу к ночи, но тут же отвернулась и сказала:

– Нет.

– Чего ты плачешь?

– Я не плачу.

Он присел на угол тахты, отодвинул простыни. Рядом с постелью валялась развернутая «Вечерка», в которой он отмечал синими кружочками интересные передачи по телевизору на завтра. Для мамы. Протянув руку, он похрустел газетой и спросил:

– Понравилось?

– Я не включала…

Ему попался на глаза здоровый, с футбольный мяч, клубок шерсти с воткнутыми спицами. Рассеянным взглядом он быстро скользнул по знакомым предметам и впервые с чувством вины и обиды увидел в них свидетелей ее долгого, затянувшегося на годы одиночества, ее единственных, повседневных друзей.

– Акимка спит?

Мать молчала. Он спрятал за ладонью нечаянный зевок, встряхнулся и откашлялся.

– Акимка, что ли, тебя обидел?

– Нет, – опять ответила мать.

Он готов был казнить себя за это, но ничего не мог сделать с собой – им не о чем было говорить, он удивлялся, мучился, специально искал и не находил слов и сейчас поднес к ночнику газету, чтобы почитать или сделать вид, что читает.

– Игорь, – сказала мать. – Ты должен поехать к папе.

– Что случилось, мама?

Она еще раз улыбнулась, по обыкновению несмело, даже пришибленно – ему не нравилось это, он давно хотел сказать ей, но стерпел, а она покачала головой с хорошо уложенными, подкрашенными и пахнущими лаком волосами – единственное, чего она, думая о себе, не забывала делать каждый день, будто каждый день ждала отца.

– Ничего особенного… Просто папа закончил экспедицию и, наверно, скоро приедет… Там были люди из министерства…

– Ты сегодня ходила в министерство?

– У папы плохо с ногами. Если бы ты поехал и помог ему собрать вещи, словом, вообще помог… Не сможешь?

Об этом излишне было спрашивать. Мать встала.

– Соберу тебе баул.

– А когда ехать-то?

– Я уже купила билет… Поезд в шесть утра. – Мать остановилась и посмотрела на него с испугом и надеждой. – Не сможешь?

– Мама! Ты хотела собрать меня в дорогу.

Она только прикусила губы, и ему передалось ее смятение, от которого захотелось тут же бежать.

– Я сам соберу.

– Спасибо, – сказала она и даже не посмотрела на него.

Он вскочил, но не успел дойти до двери.

– Игорь!

Он оглянулся. Мать вытерла платком глаза.

– Я могу поговорить с тобой как со взрослым? Ты ведь у меня уже большой…

Он прикрыл дверь плотнее, потому что была ночь и Акимке полагалось спать, взрослые разговоры его не касались, а он имел привычку вмешиваться во все и смеяться, считая себя самым умным в доме. Игорь посмотрел на часы, зачем-то снял ботинки и оставил у двери. Может быть, чтобы не шуметь, может быть, чтобы оттянуть начало разговора, какая-то она была странная – мать… Он подвинул старое кресло поближе к ней и забрался в него с ногами, привалившись боком к продавленной спинке.

– Ну?

– Видишь ли, Игорь…

– Ну же!

Она сказала, что он уже большой, а сама еще не верила. Бедная мама! Через месяц ему сдавать экзамены в институт, а сегодня он… Как предупредить Катю об отъезде – вот проблема! Остальное – мелочи.

– Не знаю, как тебе и сказать… Это сложно…

– О сложном надо говорить просто, – поощрительно сказал он. – Папа учил меня… Чем сложнее дело, тем проще должен быть разговор. А то запутаешься… Так что?

– У папы там есть женщина, – сказала она все с той же жалкой улыбкой, но так просто, в самом деле, что все было понятно, а он ничего не понял.

– Какая женщина?

– Которую он, вероятно, любит…

– Папа? – давясь, прошептал он, спустил ноги с кресла и наклонился, весь подался к ней, оторвавшись от спинки.

– Успокойся, – сказала мать.

– Чепуха какая-то! – крикнул он, забыв об Акимке. – Кто тебе сказал?

– Не важно.

– Важно! Вранье!

– Нет, Игорь… Прости меня, что я тебе… Мне не с кем больше… У меня никого…

– Не верю.

Он развел своими длинными руками. Потом долго сидел молча, так долго, что стало слышно, как монотонно капает вода из крана на кухне.

– Кран течет, – обронила мать.

– Посмотреть, починить?

– Не надо.

– Я же уеду!

– Вызову водопроводчика…

– Мама!

Они опять посидели молча. Из кухни доносилось: кап, кап, кап…

– Отец тебя любит, всегда о тебе помнит… Из-под Оренбурга привез редкий платок… Из тайги мех, эту лису. Из Бухары пиалу… и поднос.

Она слабо кивала головой, а смотрела куда-то мимо него, как слепая. Вскочив, он схватил мать за плечи и стал трясти.

– Я убью ее! Это… – сдавленный голос его оборвался, а она подняла на сына прозревшие глаза и посмотрела на дверь.

– Не кричи!

Игорь рухнул в кресло, как будто его неожиданно ударили.

– Это жизнь, – сказала она. – То Шилка… То Каракумы… Год, два, десять. Там, далеко, его работа, сложности, и нужен кто-то близкий, а я тут, где вы… Вас ведь не оставишь…

Он вдруг почувствовал, что все правда, так быстро и осмысленно она сказала свои слова, так давно думала и знала, наверно…

– Мы виноваты?

– Игорь!

– Ты виновата? Стирала, кормила нас с Акимкой, а сама… Так и недоучилась…

– Игорь!

– Бабушка виновата, что умерла, не дождавшись, пока мы вырастем?

– Я не то хотела сказать.

– А что ты хотела сказать?

– Я хотела сказать тебе, что, если ты обидишь отца или ее…

– Кого? Эту…

– Да! – отозвалась она незнакомо. – Да, Игорь. Я приказываю тебе. Не смей.

– Но, мама…

– Я сама поехала бы… Но не могу.

– Из-за Акимки, конечно?

– Не могу! Ты меня понял, Игорь?

Вдруг его озарило.

– Ты о ней думаешь, а она о тебе думала?

– Игорь!

– Девка, девка, девка! Конечно, девка!

– Ты оскорбляешь отца!

– Зачем ты посылаешь меня туда?

– Привези его.

– Ты боишься, что он не приедет? Из-за нее?

– Нет, Игорь. Из-за ног.

– Неправда! Не обманывай себя, мама! Боишься, что он останется с ней. Ну и пусть! Пусть! Пусть!

– Как пусть? – еле слышно прошептала она, и глаза ее стали большими.

И он сказал вставая:

– Не посылай меня к нему. – Он обнял мать и прижался к ней, сев рядом и ткнувшись носом в ее крашеные, чтобы скрыть седину, волосы, – она была ему до плеча. – Не посылай!

– Куда тебя посылают? – сонным голосом спросил Акимка в дверях.

– Иди сейчас же спать, – сказала мать, но он уж давно привык не обращать внимания на ее распоряжения.

– Закрываетесь, фантомасы? Интересно, что за тайна?

– Папа возвращается, – сказала мать.

– Ух! – вздохнул Акимка и захлопал веками. – Черт возьми! Надо подогнать алгебру и записаться в бассейн.

– Успеешь, – мрачно заметил Игорь с усмешкой.

– А тебя куда посылают, Федя?

Вот такая дурацкая манера развилась в компании его ребят – называть всех одним именем – Федя.

– За папой, – терпеливо объяснила мать. – У папы больные ноги… Он не выйдет из поезда даже за сигаретами.

– И ботанику, – вспомнил не к месту Акимка. – Всадила двойку ботаничка.

– Когда? – испугалась мать.

– Вчера.

– За что?

– За флору, за что… Спросила – флора пустыни. Я сказал – кактусы. А еще?

– А ты? – мать нервничала и сердилась.

– Флора-помидора, – проворчал Акимка.

– Почему же ты ничего не сказал про новую двойку?

– Тебя дома не было. Я исправлю.

– Да ты хоть рад, что отец возвращается? – не сдержался Игорь.

– Хоть!

– Что-то по тебе не видно.

– Это знаешь почему? Потому что внутренняя жизнь человека невидима, – сказал Акимка, по очереди подмигивая разными глазами матери и брату.

– Дурак, – сказал Игорь.

– Не ругайтесь, – попросила мать.

У нее опять потекли слезы, и Акимка испугался:

– А чего ты плачешь?

Она засмеялась и ответила так весело, что Игорь даже вздрогнул:

– От радости!

2

Платформа была асфальтовая, выгоревшая почти добела, с черными заплатками, похожими на лужи. К ней лепились палатки «Воды – соки» – с банками компота на полках, «Пирожки» – с пустотой за стеклом и еще какие-то. Между маленьким зданьицем вокзала, у которого, как в старинных кинофильмах, висел колокол, и уборной с каменными крыльями, помеченными буквами «М» и «Ж», торчала круглая будка «Союзпечати». Возле нее темнела кривоногая скамейка с двумя урнами по бокам, важными, как архитектурные памятники.

Вечерело. Палатки закрылись наглухо, едва дернулись и покатили дальше вагоны. Через минуту вокруг не чувствовалось никакой жизни, будто поезд увез ее. Только тихо блестели рельсы…

На втором пути стоял товарный состав с красными вагонами, исписанными мелом.

За вокзалом начиналась степь – тоже пустота, голубоватая, скорее, серая. Игорь стоял и не знал, куда идти. Что-то еще удивляло его, и он не сразу сообразил: пение птиц. Не было видно по сторонам ни одного дерева, а птицы заливались.

Как же отсюда добраться до Отрадного? Даже спросить не у кого. Игорь бросил на скамейку баул и сел. У будки «Союзпечати» возникли три фигуры в широких штанах и трикотажных теннисках, разложили на прилавке помидоры, поставили бутылку. Игорь вскочил, чтобы подойти к ним, но один сам повернулся к нему и свистнул.

– Эй, банки нет?

– Чего?

– Посуды?

– Зачем?

Дядька махнул на него рукой и перебросил в другой угол рта сигарету, которая висюлькой болталась на губе. Игорь подошел и почему-то спросил:

– Откуда птицы?

– С неба, – ответил один, самый грузный.

Игорь поднял вверх глаза: небо было чистое и пустое, пробитое золотистым светом.

Дядьки захохотали, по очереди запрокидывая над открытыми ртами бутылку. Смотреть противно…

– А ты откуда?

– Из Москвы.

На него глянули все трое, и один взял под козырек и сказал:

– Привет!

– Как попасть в Отрадное?

– Бегом.

– Автобус уже не ходит?

– Не Москва.

– А попутная?

– Работа кончилась.

Игорь снова поставил на скамейку баул, вытащил остатки домашнего провианта в целлофановом пакете и взялся за куриное крылышко с ватрушкой. Не очень шло заедать курицу сладким творогом, но ему было все равно. В то памятное и нежданное после бессонной ночи утро думал позвонить с вокзала товарищу, чтобы тот предупредил Катю о его отъезде – не позвонил. Забыл, хотя приехал специально за двадцать минут до отхода поезда, и бродил по платформе, и топтался у вагонной подножки. Спросили дядьки посуду – не понял, какую и зачем, а ведь у него в бауле была чашка.

До него донеслось:

– Твое здоровье, москвич!

Залязгал, дернулся с места и поплыл пока неторопливо товарный состав. Он отъехал, как занавес, и открыл перед глазами пять-шесть одинаковых домиков с подсолнухами, огородными грядками, цветами. Цветы тоже были одинаковые – золотые. С крыш высоко взлетали тонкие мачты радиоантенн. За домиками уходила вдаль такая же ровная, как мачта, дорога, а возле одного домика стояла полуторка.

– Эй! – окликнул Игоря дядька, на губе которого болталась новая сигарета. – А вон полуторка из экспедиции. Они в Отрадном стоят.

Игорь перестал жевать, встал и услышал:

– Шофер к Надьке прикатил. Будет ночевать.

– Если Надька пустит.

– Опять ее, бедную, мимо загса прокатили.

– Экспедиция сворачивается.

– Шабаш.

Игорь поворачивался то к одному, то к другому.

– Беги, Москва! Проверь.

Игорь схватил баул и спрыгнул на рельсы. Гравий зашуршал под ногами. Паровоз закричал коротко и тревожно.

3

Ехали как летели. Проснулся ветер, точно подстегивая машину, и пыль рвалась вперед, занавешивая четверть неба. Все равно неба было много, как нигде – ни в Москве, где его загораживали высоченные здания, ни в Подмосковье, где оно затенялось близкими деревьями и дальними лесами. Здесь, в степи, ничто не прятало неба, не отрывало его от земли. Пыль развеивалась, а небо и земля продолжали жить в родстве, обнимая друг друга.

Шофер, молодой и кудрявый, гнал полуторку и грыз семечки, выколупывая их из лепешки брошенного на сиденье подсолнуха. Добрый час, наверное, он ни о чем не заговаривал, шумно поплевывая в окно кабины и вытирая губы, отводил душу…

Подсолнухи возникали по бокам дороги полями, показывая свои сухие затылки – они смотрели черными лицами на вечернее солнце, к которому летела полуторка. Прикончив одну лепешку, шофер остановился и сломал вторую, а когда поехали дальше, наконец спросил:

– Ты чего в Отрадном потерял?

– Ничего.

– Москвичи – трепачи. А ты как рыба.

Игорь покосился на него, не поворачивая головы.

– Вы давно в Отрадном?

– Месяца два… Там закончили трассу.

– А мы были там еще до вашей экспедиции. Песни записывали…

Игорь отвернулся, промаргиваясь и глазея на узкие крылья размашистой кукурузы, сменившей подсолнухи. Было стыдно врать, но еще стыднее признаться, что он – сын того самого начальника экспедиции, у которого в Москве есть семья, а в Отрадном другая женщина, знакомая шоферу.

– Песни? – недоверчиво удивился шофер.

– Фольклор, – сказал Игорь.

Шофер выдернул папироску из пачки «Беломора» и чиркнул франтоватой зажигалкой.

– Не все записали? Едешь-то зачем?

– Да я приемничек забыл… Транзистор… Мамин подарок… А сейчас ехал от тетки и сошел…

Игорь покраснел, утопая во лжи, как в болоте.

– А у кого забыл-то?

– Дом помню, а как зовут…

– Найдешь! – Шофер весело подмигнул ему, видно, по натуре-то был лихач. – Одной песни вы, однако, не записали. Хочешь послушать?

Игорь покраснел еще больше и кивнул головой.

– Сейчас, докурю, – сказал шофер, запыхтел торопливо, выплюнул окурок и объявил как на сцене: – Песня изыскателей… Исполняет шофер изыскательской партии Акима Шувалова, в трудных условиях проложившей трассу для нового канала, Василий Соловейко… Соловейко – это, значит, я… Понял?

Он проехал еще немного и запел удалым голосом:

 
Сидят, сидят над бумагами
Бума-бумагомаратели,
А по планете оврагами
Идут-бредут изыскатели.
Вместо крыши летом и зимой —
Небеса над головой.
Вся земля тебе и стол, и дом —
Самый дорогой притом!
 

Эта песня была сродни тем, какие сами собой рождались в странствиях и пелись у костров. Пел ее Вася Соловейко, явно демонстрируя свою принадлежность к необычному племени.

 
Доли-долины безбрежные,
Зава-завалы таежные.
Друзья-товарищи нежные
Творят дела невозможные.
Вместо крыши летом и зимой —
Небеса над головой.
Вся земля тебе и стол, и дом —
Самый дорогой притом!
 

Игорь сам не заметил, что улыбался и слушал Васю, не сводя с него глаз. А Вася кашлянул, прочищая горло и опять застарался:

 
Доро-дороги не хожены,
Пути еще не проложены,
Но сквозь края молчаливые
Идут ребята счастливые.
Вместо крыши летом и зимой
Небеса над головой.
Вся земля тебе и стол, и дом
Самый дорогой притом!
 

Песня Васе, видно, нравилась до дрожи. Он вкладывал в нее все сердце, которое в нем трепетно колотилось, весь голос, который тоже все сильнее дрожал. Закончив, он закурил еще одну папиросу и, быстро выдохнув первую затяжку, спросил:

– Как у меня голос?

Игорь обронил, словно себе за пазуху:

– Хороший.

Вася наклонился и сказал по-дружески:

– Голос у меня плохой, а песня – будь здоров! Вот смотри, какая бедная стала степь…

Степь и правда стала другой, победнела. В ней росли только телеграфные столбы, уменьшаясь вдали до спичечного размера. Вокруг пузырились обросшие сухой полынью кочки. Заблестели совсем голые солонцы.

– Степь поливают потом. Но сюда пота не хватает… Скоро придут строители, выроют канал. А где рыть – мы показали… Понял? Вода будет. И – прощай эта сушь! Прощай к чертовой матери!

– Трудно было? – спросил Игорь.

Вася усмехнулся, помолчал и сказал серьезно:

– Нажрались пыли… А от солнца я уже слепой…

– Темные очки надо носить.

– Купил, да стекла давлю.

Сейчас солнце стояло прямо на земле малиновым кругом, и смотреть на него было не больно. В этот малиновый круг упиралась дорога.

– Я еще не изыскатель! – воскликнул Вася. – Я их развожу по утречкам, на холодке, кого куда, а вечером собираю. А они… Весь день на ногах! Трассу, брат, уложить – не пирог испечь. Чтобы вода не стояла, не проваливалась, а текла сама собой в нужном направлении… Изыскателя кормят ноги. Как волка. Но учти, все не для себя, а для людей, потому что человек человеку не волк, а брат.

Вася просвещал Игоря, а Игорь с детства ползал по расстеленным на полу картам маршрутами отца, там, где не было ничего, где потом появлялись каналы, водохранилища, и высчитывал, сколько туда самолетом, поездом… А теперь вот ехал сам.

– А чего вы на станцию гоняли? – вдруг спросил он.

– К Надьке.

– Кто она?

– Не девица, – сказал Вася с хохотком. – Если подробней описать – слабонервный человек… А в общем, дура.

– Ездили к ней, а сами ругаете.

– Значит, люблю, – просто сказал Вася. – Завтра покажу тебе ее фото.

Вася в третий раз закурил и включил фары, потому что, едва солнце село за черту горизонта, небо и земля сразу стали черными. Перед машиной заскользило пятно света.

– В общем, она ничего, – договорил Вася, дымя.

– Так женитесь на ней, – несмело подсказал Игорь, комкая слова.

– А жизнь? – спросил Вася. – Она со мной не хочет кочевать… У нее – пожалуйста. А жизнь? Прощай, песня? Слабонервная дура. А у меня нервы крепкие.

– Плохо, – сказал Игорь.

– Одному начальнику хорошо.

– Почему?

– Жена всегда с ним. Куда он, туда и она, Ленка.

– Ленка?

– Елена Петровна.

– Молодая?

– Когда-то была молодая… А теперь… Страшна, конечно! Но – будь здоров!

– Как – страшна?

– Ревматизм… Тайга, болото – не сахар. Руки – во! – Вася отпустил руль и скрючил пальцы. – Молодые все – царицы. Какая она была царица, наша мать, я не видел, но душа у нее и сейчас… Одно слово – мать.

Игорь сидел согнувшись и глянул на водителя через плечо.

– Как – мать?

Губы его тряслись.

– Мать отряда. Она нас кормит, кому носовой платок постирает, кому рубашку… Деньги взаймы дает…

– Все ее дело?

– Ну, что ты. Это сверх программы. На картах маршруты рисует. Чертит не разгибаясь. Такими-то руками, – он опять показал. – С чертежей соринки сдувает. Как в аптеке.

– Интересно, – сказал Игорь и сам испугался сказанного, а впереди, в глубине ночи, проклюнулась горстка светящихся точек.

– Вот и Отрадное!

Чем ближе они подъезжали, тем шире рассыпались горошинки огней. Наконец остановились за домом с темными окнами. И в других окнах вокруг стояла темнота. Горели редкие лампочки на столбах. Вася посидел, опустив руки на колени и прикрыв глаза, встряхнулся.

– Ты вот что! До утра стучаться к людям за приемничком – не очень… Иди ко мне спать… Провожу.

– А вы?

Вася улыбнулся.

– У меня и тут зазноба есть. Я же Надьке духи купил. Вот! Красная тесемка, белая сирень… Отдам другой, скажу – привез. Понял? А ты спи.

Они вылезли из машины. Вася засветил перед собой карманным фонариком. Втиснулись тихонько в узкий коридорчик, затем в комнатку, похожую на пенал.

– Тсс! – предупредил Вася. – За стеной начальник.

– И она?

– Она мне по утрам стучит: «Вставай, запрягайся!»

Игорю хотелось бежать, но Вася хлопнул его по плечу и ушел, а он остался, рядом с отцом и далеко, дальше, чем в Москве.

4

Уснуть он и не пытался – разве можно уснуть? Вытянувшись, он лежал в узкой кровати, руки держал по швам, как солдат, готовый вскочить по первому зову. Однако его никто не звал. Он лежал на спине и слушал.

Что-то заскребло, затопало легко, негромко. Игорь сел, нашарил протянутой рукой край стола, брякнули спички в коробке, оставленном Васей. Он приподнял зажженную спичку, мрак отступил в углы, и в центре комнаты, на полу, Игорь увидел крысу. Она была большая и непугливая, недовольно подвигала длинными усами и без паники убралась в темноту.

Игорь сунул обожженные пальцы в рот и снова лег.

В это время за стеной раздался голос отца, самый знакомый:

– Ленка! До чего я хочу курить!

Стена оказалась тонкой, как будто ее и не было. Из беленой фанерки, словно из папиросной бумаги. Игорь нетерпеливо ждал ответа, расширив глаза и не дыша. Женский голос, очень высокий, тонкий, сказал не сразу:

– Спи.

– А ты почему не спишь?

– Уже засыпаю.

– Ах, Ленка, Ленка! – сказал отец. – Сердца в тебе нет! Одну папиросу.

– С ума сошел…

– И сойду, дождешься.

– Ты забыл о своих ногах.

– Это уже и так не ноги. Тумбы в валенках.

– Еще на Таежной доктор предупредил тебя: не курите, останетесь без ног. Ты не послушался. А он оказался пророком.

– Пророкам верят на слово только дураки.

– А умники проверяют и попадаются?

– Не ругай меня. И так плохо. Глупо меня мучить.

– Болят ноги?

– Я курить хочу.

– А ноги?

– Не болят они, даже когда хожу. Валенки уютные. Не болят, но и не ходят… Почему именно ноги, Ленка?

– Пока уложишь кусок трассы в десять километров, протопаешь все тридцать пять. Взад-вперед, взад-вперед. Твои ноги прожили свое быстрей тебя. Вот и все.

Игорю захотелось крикнуть: нет! У отца была крупная, по-медвежьи неуклюжая фигура и ловкая одновременно, а ходил он крупно и быстро. Ноги прожили свое…

– Мы с тобой могли бы еще топать и топать, – опять раздался голос отца.

– Конечно.

– Это что? – спросил он сердито.

– Убери пальцы с моих глаз.

– Ленка! Не молчи! Слышишь?

– Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.

– И чувствуешь себя несчастной?

– Балда, – сказала она.

– Я правду спрашиваю.

– Я счастливая.

– Это правда?

Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что все затихло, осторожно отнял их.

– Сейчас я тебя утешу, – сказал отец той, незнакомой женщине. – Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И еще не было Таежной, Азии, Теберды… Ничего не было. Все будет.

– Все было, Аким. Было и не забудется. Ни те таежные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Все было. Было хорошо.

В голосе ее жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертежный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.

– Аким! Помнишь Шилку?

– Да.

– Ох, как здорово!

– Да.

Она тихонько, но звонко засмеялась.

– Я жила в будке паромщика, а ты увел партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.

– Челн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трех досок, как кормушки для телят.

– Весь изъеденный комарами!

– Ногтями изодрался…

– И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…

– Две или три ночи…

– Ветки были еловые и кололись…

– Еще я часто Теберду вспоминаю, – сказал отец.

– С висячими мостиками над пеной, – прибавила она.

– Помнишь?

– Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…

– То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!

– Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…

– Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь – уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.

– Скоро ты вернешься домой, возьмешь детей и поедешь, покажешь им.

Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.

– Ты моя единственная, – сказал отец. – Мать отряда и моя жена.

И как будто ушел пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернется, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдет. В нем ведь тоже шуваловская порода – есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо – только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули все ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, все вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: «Папа!»

Игорь впервые чувствовал свое бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…

Та женщина, Ленка, все молчала в ответ. Мокрое докатилось до щек Игоря, когда он услышал:

– Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.

– Ты поедешь со мной в Москву, – сказал отец тихо и твердо. – И мы останемся вместе. Я решил.

Игорь испугался, что он все же крикнет, а она ответила отцу:

– Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.

Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:

– Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!

– Не кричи.

– Конечно, ты еще можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…

Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.

– И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.

– Ленка!

– Что?

– Господи, – сказал отец непохоже на себя, – лучше бы ты уехала тогда с Таежной, сразу…

– Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.

– Боялся. Но потом сказал.

– А у меня уже не хватило сил. Я ведь женщина. Баба со всеми бабьими муками…

– Теперь мстишь?

– Не за что мстить.

– Есть, Ленка. Отчего ты молчишь?

– Так…

Стало тихо в соседней комнате и в целом мире. Словно никто не знал, что говорить, когда жизнь кончилась и продолжалась… Ничего нельзя было забыть. Жизнь не останавливалась, а человек уже стоял у края и не мог дальше сделать ни шагу. Искать новое? Но эта Ленка была полным-полна всем, что вспоминала, и не могла вместить другого ни капли, словно жизнь переполнила ее до краев, и все. Дальше вмещать в себя пугавшую пустоту? «Не обижай ее», – сказала мама. Да нет! Ему стало страшно за нее…