Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)
Милиционер резво сунул свисток под свой черный веник и задул свирепо, зашелся, когда они с Мастурой хотели перебежать улицу. Вернул. Вот и спасибо тебе. Задержал хоть на минуту. А Мастура кивнула на милиционера как на последнюю достопримечательность.
– Наша знаменитость.
Еще минуту можно задержаться, посмотреть.
Знаменитость, не чувствуя своего веса, поворачивалась балериной и помахивала своей полосатой палкой грациозно и неумолимо. Ловкий дядя.
Тут подъехал трамвай, заскрежетал. Хорошо. Еще минута – переждать, пока он пройдет. Но Мастура побежала, и Кеша выскочил перед трамваем и, подражая знаменитости, поднял руку. Вожатая, темная, худая женщина с усталым лицом, кулаком ему погрозила, а Кеша подмигнул ей. Мастура уже перебежала дорогу, а вожатая еще и звонком брякнула. Да не сердись, поехали! Кеша опять показал ей, чтоб ехала. Как артист. А в руке-то цветок застрял. Пиончик. Потеха!
Знай Кеша, кому она грозила кулаком и звенела, он бы не потешался.
Мастура бежала к своей улице, как будто убегала от Кеши. Вот и тополя, и говорливый арык. Во дворах, за заборами, притаилась тьма. Как в тот вечер, когда он приехал, но сейчас он улетает. И одинокая струна звучала, как тогда в каком-то раскрытом окне.
– Мастура! Куда же ты?
– Идите, идите к себе!
– Я же улетаю.
Она остановилась около своего дома.
– Ну и улетайте! Счастливо!
Колокольчики внутри ваньки-встаньки вздрогнули под ее рукой и затихли за дверью, на которой появилась, пока их не было, белая бумажка с предупреждением: «Астарожна – акрашена». Не поскупился на «а» художник, поставил везде, где можно. И потрескавшуюся дверь выкрасил густо. Вероятно, к Первомаю…
– Мастура!
Не ответила. В недоумении постоял Кеша, расстегнул свой великолепный пиджак, одернул галстук пониже и подумал: «Дождя бы сейчас. Или воздуха холодного. Хоть глоток».
5
Снова он стоял перед зеркалом в комнате своей тетки, незнакомой женщины, которую много лет назад закинула в Ташкент, на улицу эту, ее судьба. Что за ней скрывалось, за судьбой? Может быть, голод. Может быть, другое несчастье. Может быть, любовь.
Кеша стоял и досматривал, какое у него лицо. Рыло. В рыжеватом от электричества стекле отражались растерянные светлые глаза, нос с квадратным кончиком, будто кто-то пальцем придавил в младенчестве, да так и осталось. Н-да, какой-то шутник любил палец в ход пускать, забавляя себя и детку, отец, что ли. Отца он не помнил вовсе. Как будто его и не было…
Еще украшал наяринского помощника лесничего пышный хохолок. Немного. Честно говоря, не понравился он сам себе, помощник лесничего. Правда, никогда он так придирчиво себя не рассматривал, но вот и рассмотрел. Никакой радости.
– Ладно, – сказал он наконец вслух и вздохнул.
Алимджан рассмеялся сзади. Он развалился в плетеном кресле посредине полупустой комнаты – пришел проститься.
– За ней знаешь какие мальчишки ухаживали? И все попусту.
– Успокоил.
– Ты брось, – сказал Алимджан серьезней, подойдя и положив свою налитую надежной силой руку на плечо Кеши. – Никогда не горюй из-за девушки. Это мой тебе совет. На всю жизнь. Пропадешь.
– Почему?
– Времени уходит много. А время – это и есть жизнь. Поймешь, что зря грустил, да не поправишь. Ушло время.
– Не буду грустить, – пообещал Кеша. – Как ты.
– Как я.
– Ладно.
– Мою девушку звали Ляйли. Лучше всех была.
– Ну?
– Была… – подумал вслух Алимджан. – Есть!
– Почему не женился на ней?
– Спортсмены самые невезучие в личной жизни люди, у нее – каникулы, у меня – спортивные сборы. У всех – праздники, у меня – соревнования. Думаешь, легко молоток кидать? Намаешься.
– Ну?
– Личная жизнь – анархия, а спорт организованности требует.
– Я бы этот молоток так забросил!..
– Призы… Ее это не занимало.
– А ты увлекаешься?
– Просто я уступить ей не хотел. Себя.
Кеша не ответил, вынул из рамки фотографию тети, фотографию ее мужа и ту, с обелиском братской могилы, положил в открытый чемодан. Щелкнули застежки. Все.
На улице, у ворот, вынул гвоздь из кармана, поискал под ногами камень, прибил дощечку. Алимджан прочел из-за его плеча:
– «Продается дом»!
– Купи, – предложил ему Кеша. – Недвижимое имущество укрепляет семью. Адольф Спивак.
Алимджан хлопнул его по плечу покрепче.
– А юмор укрепляет здоровье. Вот это мне нравится. Кеша повернул ключ в пудовом замке, протянул Алимджану.
– Будут приходить – показывай. – И поглядел, как Алимджан стал крутить ключ на пальце. – А я поехал делом заниматься.
– Чемодан, – сказал Алимджан.
– Я запомнил твой совет.
– Чемодан!
– Что?
Чемодан сиротливо стоял у ворот, от которых они отходили. Кеша вернулся, подхватил его.
– Бывай!
– Бывай!
Хлопнули по рукам, как друзья.
На дом Мастуры Кеша даже не оглянулся. Еще шаг – и дом станет дальше, поворот – и дом исчезнет за углом… Еще день – и откроется глазам другая земля, где раньше темнеет и раньше светает, где знакомая река, даже деревья знакомые.
Что она сейчас делает, Мастура?
Был будничный час будничного вечера, и Мастура в своей комнате собирала на стол. Готовилась встретить мать, расставляя тарелки, еду и накрыв полотенцем горячий чайник. Так уж было заведено. Мама никогда нигде не задерживалась, и Мастура в этот час не покидала дома.
Комната была с большим окном, но тесная. Круглая голландская печка чернела в ней как самая крупная вещь, выпирая боками из угла. Кровать, с которой мама неслышно вставала по утрам, крадучись, без шороха, чтобы не потревожить сон дочери, шкафчик с посудой, кушетка, этажерка с книгами и будильником, каждый день трезвонившим чуть свет, жались по стенам.
Вот уже зашевелился, защелкал ключ в замке входной двери – Мастура привыкла к его звуку, вот открылась дверь комнаты.
– Мама, – сказала Мастура.
У порога стояла вагоновожатая трамвая, та самая, перед которой полчаса назад, повторяя движения усатого милиционера, выкамаривался Кеша.
– Мама, – повторила Мастура, – я ужин приготовила.
Мать и так это знала. Ни одной морщиночки не шевельнулось на ее лице, а морщин на нем было уж слишком много, и волосы слишком густо были пробиты сединой. Мать смотрела на ворох цветов, ярко рдевших с этажерки даже при слабом свете лампочки, прикрытой плафоном. И еще на одну новинку – пластмассовую куклу, приподнявшую круглую рожицу над цветами. Не надо было брать эту куклу. И вообще не надо было ходить с этим сибиряком, но он…
– Что это? – спросила мать, подошла к этажерке и выдернула ваньку-встаньку из-под пионов и маков.
Мастура, стараясь, чтобы это вышло насмешливо, а не боязливо, улыбнулась.
– Ванька-встанька.
– Откуда?
– Мне подарил племянник Галины-ханум.
Мать отвернулась от Мастуры и постучала в стену костяшками пальцев. За стеной деликатно покашляли.
– Хаким-ака! – повысила голос мать. – Слышали? Этот приезжий… сибиряк… уже дарит игрушки моей дочери.
Хаким-ака закашлялся, а мать потрясла ванькой-встанькой, подняв его над своей головой. Ванька-встанька с готовностью разбросал по всей комнате веселый звон своих колокольцев, спрятанных в глубине раздутого пуза. Мать трясла его зло, а он бренчал весело.
Кем он был, молодой сибиряк, для этой рано поседевшей женщины, которая без него уставала от ежедневной трамвайной карусели? Лязгали вагонные сцепы, клацали стрелки, и крики и топот пассажиров мешали думать о простых вещах. А тут – человек из далекого края, где и вообще-то, наверное, людей нет, только звери. Дочь и этот случайный, совсем случайный человек. Пусть скорей уезжает…
Хаким-ака перестал кашлять и сказал из-за стены:
– У меня был знакомый сибиряк. На гармошке играл.
– Гармошка! – зло подхватила мать и еще раз потрясла ванькой-встанькой перед самым лицом Мастуры, благо для этого ей надо было всего шаг сделать. – Взяла?
– Ну и что?
– Дрянь!
– Мама!
Первый раз за всю жизнь мать услышала в ее голосе не просьбу, а возражение, может быть даже осуждение, и удивилась. Вспыхнувшие глаза ее ожгли Мастуру, и та осеклась, пожалела о своей храбрости, потому что пожалела маму. Молчать, молчать. Это мама. И опять улыбнулась – совсем иначе, ласково и согласно.
– Мама! Да он мне не нужен! Я его выброшу!
Выхватила ваньку-встаньку из пальцев матери, шагнула к окну и отодвинула штору. И приподняла решительно игрушку, но не бросила.
Внизу, под окном, стоял Кеша. Он стоял в сапогах, с чемоданом в руке и пальто на плече, опять такой невеселый, неташкентский. Может, слышал в открытое окно, как ее ругала мать? Фу, дурочка! Если и слышал, не понял ничего. Мать говорила с ней на родном языке.
Кеша осторожно взмахнул рукой, прощаясь. Мастура закинула за плечо длинную косу, не собранную в пучок, и поправила платье на груди. Кеша повернулся и пошел.
Из-за плеча Мастуры мать тоже смотрела на него. Он был уже в конце улицы.
– Улетает, – сказала Мастура.
За стеной ревностно зашамкали стариковские часы. С одышкой безнадежного сердечника они отбили десять. Бам, бам… Мастура невольно пересчитала удары.
– Через два часа.
Через два часа самолет поднимет его, смешного, в безвозвратную дорогу.
Часы, стерегущие время всего ее детства и юности, отметили полночь, пошипели и бамкнули раз, а спустя еще недолгий отрезок тишины, заполненный дыханием матери, и два раза, а Мастура все не спала. Не хотелось спать. Странно… Отчего это? Ни о чем не думалось, и словно бы даже все звуки исчезли, она не слышала больше, как били часы, только заметила, как слегка посветлела штора, ночь кончалась.
Мастура встала с кушетки и тихонько подошла к окну. Шлепанье голых подошв испугало ее, хотя она передвигалась совсем тихонько, не дыша. На самую капельку отвела край шторы и поглядела на улицу, где все было и знакомо и ново в этот час.
Улицу наискось разлиновали тонкие тени тополей, будто и тополя прилегли отдохнуть. Их кроны таяли где-то не в небе, а за крышами и заборами.
Спокон веку, когда еще мама была девочкой, эта улица называлась улицей Тринадцати тополей. Теперь, даже с молодыми, их стало меньше… Состарятся и упадут и эти тополя, не станет и ее, а название, наверно, сохранится, потому что есть какие-то нерушимые законы бессмертия, которым подчиняется большая жизнь, та, что больше каждой людской жизни.
На дороге, под окном, лежали битые кирпичи, отмечающие футбольные «ворота» для мальчишек, а в небе держалась без дрожи крупная звезда.
Улица тонула в тишине. Улица была маленькая, а тишина большая, на весь мир. В тишине казалось преувеличенным одиночество. И сама ночь бесконечней. Как Вселенная, с которой сейчас робко соприкасалось сердце.
Мастура подальше отвела штору, и ванька-встанька, спавший на подоконнике, на всю Вселенную шевельнул колокольцем. Мастура зажала его в руке. Она не знала, что тишина бывает такой предательской и тоскливой.
Ей захотелось мысленно пройти по всему городу.
Спал фонтан на площади Навои. Спали будки телефонов-автоматов, стоявшие по одну сторону фонтана тесным строем. Спали трамваи в депо. Спали дома с темными окнами.
Но уже просачивался сквозь сон новый свет, новый день. Ночь подошла к той грани, за которой она вдруг разбивается первым голосом птицы, а потом сквозь птичий базар долетает через крыши звонок трамвая. Всегда кажется, что это проехала мама. Сейчас ей вставать, умываться, пить чай из термоса…
Неожиданно, как дикие, завыли собаки. Будто их одновременно обидели там и тут. Раскатилось что-то похожее на гром, только не над головой, не в небе, где сумрак уступал место розовой теплоте, а глубоко внизу, под ногами, словно небо и земля поменялись местами, и земля задрожала, и дома быстро передали ее дрожь друг другу. Что это? Будто пьяный водитель мчался на гигантском грузовике через весь город. Электрический плафон над столом отчаянно закачался, даже запрыгал, точно хотел сорваться с привязи и убежать. А в глубине, под ногами, росла новая волна жуткого гула.
Мастура вскинула руку к выключателю. Свет не зажигался, а плафон все прыгал. Она отдернула штору и повернулась спиной к окну, чтобы разглядеть комнату. В отъехавшем от стены шкафу падала и билась посуда. Ничего не понимая, Мастура опять рванулась к окну. Дом напротив осел. Земля смахнула с себя все тени. Тополя выпрямились и стали живыми, шумными деревьями, и над ними встало пыльное зарево, полное не хлопьев сажи, а птиц. Показалось, что все птицы навсегда улетали из города.
– Мама!
Кто-то бежал по улице, голося:
– Атомная бомба!
В комнату с лаем собак и людскими криками панически ворвался воздух, и стало слышно, как город выбрасывал на камни свои стекла. Мастура очнулась от их звона. Все казавшееся ей таким долгим случилось в секунды. Вот зазвенела посуда в шкафчике, а вот шлепнулось на пол зеркало, и его осколками осыпало ноги.
– Война! – вопили внизу.
– Мама!
Мать сидела на кровати, запрокинув голову к потолку, и на глаза ее сыпалась сухая труха штукатурки.
– Война! – крикнула Мастура, хватая мать за плечи. Мать прижала ее к себе и почти сердито сказала:
– Успокойся. Это землетрясение.
6
В самолете первый раз в жизни Кеша испытал полное раздвоение личности и узнал, что это не такая уж фантастическая штука. Один Кеша летел в Наяринск, к деду, а другой при посадке помахал ему рукой и остался в Ташкенте.
– Дурак ты! – сказал ему улетающий Кеша.
– Нет, это ты дурак! – ответил ему тот, который оставался.
– Она же тебе ясно сказала: улетай!
– Это она тебе сказала, а не мне.
– Ну-ну! Посмотрим, как у тебя будет!
– Написать тебе, как?
– Уволь. Свет клином на ней не сошелся. Я уже забыл ее. Летим – покуриваем, глазеем на девушек.
По самолету идет одна, в свободном платье из скользкой ткани, переливающейся цветными пятнами. Узбекский шелк. И сама узбечка, девочка с прямыми, мальчишескими плечами. Платье на них держится как на вешалке, колоколом расширяясь книзу.
– Простите, пожалуйста, это место свободно?
– Абсолютно.
– А то в хвосте так качает.
– Еще бы! На то он и хвост, чтобы качаться. Вам далеко?
– В Новосибирск.
– К тете?
– В академгородок.
– Зачем?
– Консультироваться. Перед кандидатской.
Ого, как! Вот тебе и девочка! А у нее, оказывается, кандидатская на носу. И сразу стала девочка старше.
И Кеша сказал себе: ты же и лица ее не видишь, ты же видишь лицо Мастуры, закрой глаза.
Он прикрыл глаза, и сосны взмыли вверх, и стволы их заалели от зари. Крепко запахло хвоей, задышалось легко. Хвоя липла на сапоги и висела над головой. Было солнечно, зелено, и дед косил траву в каплях росы. А они подходили к деду, он и Мастура, по этой траве. Перестав махать косой, дед сильно приморщил нос. Смотрел на них, улыбался.
– Видишь, а ты боялась.
Это сказал Мастуре он, Кеша, так легко сказал. Дед воткнул косу рукоятью в землю, в траву.
– Салям алейкум!
Это сказал деду он, Кеша.
– А я вас заждался, – ответил дед, вытирая руку о штаны.
Мастура ждала, пока он вытрет, подняв удивленные глаза на сосны. А дед, забыв подать руку, удивился:
– Ишь какая коричневая! С курорта, что ли?
– Я узбечка.
Дед подмигнул ей:
– Поживешь у нас – беленькая станешь.
– Отчего?
– От белых грибов.
Шутник он был, дед, не терялся…
Стюардесса растолкала Кешу. Та самая стюардесса, с которой летел сюда. Ничего особенного. Растолкала – еду принесла.
За стеклом, отрываясь, но не отставая от невидимых крыльев, дуло пламя. Могучие двигатели отбрасывали его синие, негреющие блики в черную бездну. Ни огонька с земли. И то сказать – не птичья высота, а заоблачная.
Где-то далеко-далеко внизу, со всеми своими лесами, пустынями, реками, горами и городами, спадая к горизонту, но нигде не кончаясь, ждала летящего человека его Земля – надежная твердь.
Кеша отвел еду рукой.
– Не хочу. Дайте спать.
– Любите поспать. Молодец! – похвалила стюардесса. Узнала.
– Угу, – промычал он.
…Была свадьба.
Лесорубы из Наяринского лесхоза, геологи из соседнего палаточного лагеря, заходившие к лесничему как домой, по закону скитальцев, для которых вся земля – и стол, и постель, и место прописки, да заезжие шоферы с золотого прииска, стучавшиеся в окна по ночам, набились в избу, по-солдатски стояли вокруг стола и горланили:
– Горько!
Он и Мастура медленно всплыли над столом, уставленным блюдами с пловом, чтобы сибиряки знали, какая есть на свете еда и откуда он добыл себе невесту.
Горько так горько!
Он отвел фату с лица Мастуры, чтобы поцеловать ее, но она закрыла губы ладонью и сказала:
– Я тебя не люблю. Не сладко…
– Выпейте хоть чаю.
Стюардесса оставила голубую чашку с голубым пластмассовым хвостиком в его руке. Он мял спинку кресла затылком.
– Пейте, пока горячий.
Кеша с трудом зацепил двумя пальцами голубой хвостик чашки и стал смотреть, как уходит стюардесса, заплетая крепкими ногами. Прекрасные ноги! Идут как по проволоке. И волосы золотые под голубой пилоткой.
Снижались, но еще были над облаками, где уже во всю ширь хлестало солнце, потом вошли в облака, в мутную залежь весенней непогоды. Тише загудели моторы. Сейчас колеса коснутся земли, и со ступеньки у трапа он увидит красную строку над зданием аэропорта: «Ташкент».
– Чита! – объявила стюардесса. Он буркнул:
– Ну-ну!
И втиснул руки в рукава пальто. Все, сказал он себе вместе с этим, хватит придумывать, не то с ума сойдешь. Проклятая это штука – придумывать. В лесу, где все время сам с собой, нельзя позволять этого. Чудеса кончились. Ставь точку, Кеша.
Спускаясь по трапу, он почувствовал, что действительно нежданное приключение кончилось, и в последний раз мелькнуло перед глазами видение нереальной улицы с тополями, венецианского окна, водопада, девушки с косой… Не было ничего этого…
Моросило сквозь снег. Мокрый снег уже падал. И сюда подступала неспешная весна, как будто он ее с собой прихватил. Сырость была глубокая, лесная, таежная. Запахло лесом – неувядающе, потому что тайгу ни вырубить, ни выветрить. Ее еще не видно, но уже здесь она…
На площади что-то бубнило радио, мимо уха, и он прошел бы, если бы его не задержала фраза:
– Есть разрушения и пострадавшие…
Тогда он повернулся и увидел толпу под репродуктором. Разрушения, пострадавшие…
– Где это? – спросил Кеша.
– В Та-ашкенте.
– Трепаться-то! – сказал Кеша. – Я серьезно спрашиваю.
И вынул сигарету, чтобы прикурить у долговязого заики, который плотнее запахнулся в свое длинное, до пят, пальто с собачьим мехом.
– 3-з-землетрясение!
– Где? – повторил Кеша, забыв прикурить.
– В Та-ашкенте! Ска-азал же!
– Ну да! Я сейчас оттуда.
– Оно всегда так бывает. Нет-нет и – есть, – прибавил кто-то сбоку, из толпы.
«Вот чудак!» – подумал Кеша и поискал глазами: кто это такой умный? Рыхлый мужчина с непонятной улыбкой вытер симпатичное, как у детского затейника, лицо, неожиданно съязвил:
– Если сообщают, что есть разрушения, то уж есть!
А репродуктор сыпал на площадь аккорды рояля.
Как ни в чем не бывало! Как будто не могли объяснить главное: какие разрушения, где?
Много позже – через день, два, которые показались Кеше самыми длинными в жизни, – он послал деду вырезку из газеты:
«26 апреля в 5 часов 23 минуты в Ташкенте произошло землетрясение силой 7,6 балла… Оно сопровождалось серией подземных толчков и гулом, слышным на всей территории города… Разрушено значительное количество жилых домов… Несколько больниц, школ… Зарегистрировано 4 смертных случая и госпитализировано около 150 пострадавших… Такого землетрясения, как нынешнее, с очагом под самым городом, не отмечалось с 1868 года».
А тогда постоял, как чокнутый, словно все в нем выключилось, омертвело, и не сразу пришел в себя, догнал заику посреди площади:
– Что еще сказали?
– По-ока все!
Как всегда, у касс гнули спины. Кеша толкнулся в одну, другую. Раздраженная пожилая женщина огрызнулась:
– Чего тебе?
– Да билет в Ташкент.
– В Ташкент?
– Ну!
– А вот я сдаю билет в Ташкент! – вскрикнул худосочный парень в финской шапочке, так вскрикнул, будто шутил, но в руке в самом деле сжимал билет.
– Беру, – сказал Кеша.
– На билете моя фамилия написана.
– Долечу и под твоей, – сказал Кеша.
– А что? – еще больше развеселился парень в финской шапочке. – Двадцать пять процентов удерживают при возврате билета. Догадались! А если я выручаю человека? Я же сто платил! Не терять же!
– Правильно. Пусть теряют, у кого денег много, – засмеялся и Кеша в тон парню, а тот спросил:
– У тебя там мать или кто?
– Или кто, – сказал Кеша.
– А я к дядьке в отпуск собрался. У меня дядька – во! О нем, я думаю, позаботились.
– Его предупредили, – сказали рядом и опять засмеялись, а Кеша схватился за билет, который парень не выпускал из рук, Кеше казалось, что сейчас все рвали билеты и стремились туда, в Ташкент.
– Шутки шутками, – тянул парень, – а у него все же особняк. Может, устоял как раз.
– Особняки и упали как раз. Они старые.
– Ну, так мне и лететь некуда! – хихикнул парень и отдал билет.
Через час самолет поднялся в воздух. Весь час Кеша боялся: только бы не задержали – мокрый снег, мало ли там что еще. Очень долго летели на этот раз. Долго стояли в Новосибирске, словно ждали кого-то…
Чем ближе к Ташкенту, тем меньше становилось пассажиров – в Чите вышли, в Новосибирске тоже. Сидели порознь, через два кресла в третьем, все помалкивали, никто толком ничего не знал, а зря не разговаривали, и Кеши коснулось первое ощущение несчастья, которое все еще мерещилось выдумкой, неправдой.
«Можно удалиться от вулкана, – писал известный исследователь мироздания Александр Гумбольдт, – уклониться от потока лавы, но куда же бежать от землетрясения?»
Это Кеша прочел в ташкентской газете.
На улице Тринадцати тополей он не нашел Мастуры. Никого он там не нашел. Даже самой улицы…
От угла до угла тянулись развалины, как после бомбежки. Все развалины, все остатки жилья, были огорожены шпагатом, натянутым на колышки, а на шпагате болтались красные лоскутки, предупреждающие об опасности. Поскрипывала кровля… Она качалась под весенним ветром, кое-где свисая с уцелевших стен, и все время повторялся ее однообразный, громкий и тоскливый скрип. Вместо окна Мастуры зиял широкий провал, обнажая черный, запыленный бок голландской печи, поваленный шкаф, поникший шнур с плафоном.
Теперь Кеша мог рассмотреть ее комнату.
Соседнюю стену облепили фотографии. Мужчины, женщины, множество детей, плачущих в крик.
А балкон, с которого библейская тетя, чистюля неуемная, выбивала свои коврики, остался висеть без стены, на ветках тополей. Так и висел над грудой мусора.
Улица совсем вымерла.
Лежали кирпичи, отмечая футбольные «ворота», но мальчишек не было. Пусто…
И в этой пустоте бежала кошка и несла в зубах котенка. Она положила его к пыльным сапогам Кеши, замяукала. А он стоял, почти не дыша. Присел, погладил кошку и опять выпрямился.
Все вокруг переменилось. Все так сразу переменилось, что невольно перехватывало дыхание. Ветер нес пыль с развалин… И единственными живыми звуками был скрип кровли да на чьей-то тумбочке возле облома играло невыключенное радио.
Кеша повел взглядом по тополям. Их стволы белели клочками приколотой бумаги: «Вика! Мы живые. Уехали в Наманган», «Авлиекуловы теперь у Рахимовых на Урде», «Батыровым писать до востребования на Центральный почтамт»…
Ветер отрывал бумажки от стволов, и некоторые клочки Кеша поправил, прижал рукой. Он ходил от тополя к тополю, читал поспешные строки, искал записку от нее, понимая, что попусту, она знала, его нет в городе, он улетел, а если написала еще кому-то, так, скорее всего, поставила свою фамилию, которая ему не известна. Он ходил и с ужасом думал об этом, но все же ходил. Связал в одном месте порванный шпагат с красным лоскутком, еще раз огляделся.
Вдоль деревьев шел человек. Это была женщина-почтальонша со своей сумкой и толстой пачкой телеграмм в руке, останавливалась, тоже читала. Спросить у нее?
– Вы не скажете, где найти хоть кого-нибудь… отсюда?
– Поищите на соседних улицах.
На соседних улицах растягивали палатки, оккупируя махонькие пятачки пространства в кустах восторженно цветущей сирени, забивая колышки в землю. Кровати, обжитые, как ноевы ковчеги, занимали старухи и дети-малолетки. Другие дети, постарше, сновали со спасенной утварью в руках, как с добычей. Матери буднично стирали в тазах, подсунув под них табуретки, накачивали примусы. Женщина в белом халате, как медсестра, продавала лепешки из плетеной корзины. Милицейский голос, усиленный громкоговорителем, врезаясь в кутерьму других голосов и стуков, переходя с узбекского на русский, предостерегал:
– Товарищи! Не заходите в аварийные дома! Каждый миг может повториться толчок!
Кеша крутил головой, с надеждой разглядывая, нет ли где Мастуры, перехватил женщину с пеленочным ребятенком в руках:
– С улицы Тополей никого не знаете?
– Не знаю. Мы возле своих домов устраиваемся. Может, нас починят еще. А у них все развалило… Их увезли.
– Куда?
Она пожала плечами, понесла заплакавшего ребятенка, баюкая, затыкая ему рот соской. Кешу обступили потихоньку хозяйки, отрываясь от своих забот, от ребят, примусов и стирки.
– Кого ищете? Родственников?
– В общем… – Он неуверенно затряс головой, подтверждая вроде бы.
– Как фамилия? – спросила крепкая старуха с чайником. – Фамилия как?
Кеша неловко признался:
– Да девушка одна… В полосатом платье ходила… Золотые кольца в ушах…
Старуха всплеснула руками, чайник взлетел над ее седой головой, прогорланила что-то не по-русски, очень бойко, и пошла, расталкивая всех, а соседка ее, остроносенькая, высунувшись наперед, перевела под смех бездомных хозяек:
– Она сказала – теперь фамилию в загсе узнают, когда там спрашивают: «Как фамилия?»
Милиционер, приблизившись, надрывался:
– Не заходите в аварийные дома!
Ребята в рубахах, размахнутых до пупа, с засученными рукавами, выносили из домов кровати, заваленные обиходным скарбом и семейными ценностями. Стены домов были в трещинах и надписях: «Аварийный», «Опасно для жизни», «Не заходить!» Ребята сами размашисто писали их и заходили. Похоже, работала комсомольская дружина.
– Среди вас с улицы Тополей нет? – спросил Кеша, оставив хозяек.
– Мы из другого района, – ответил парень с повязкой. – А ты откуда?
– Из Сибири.
– Помогать приехали? Сколько вас?
– Пока один.
Остроносенькая, та, что перевела слова старухи, подошла с только что купленной лепешкой, сказала:
– Да он девушку ищет!
– Как зовут? – спросил парень.
– Мастура.
Парень неожиданно крикнул:
– Мастура! Хо, Мастура!
– Ляббай! – ответил ему бас, но все же девчачий, оттуда, где подпирали стены чуть не десятком бревен, сделав дом похожим на паука, растопырившего ножки.
– Иди сюда, Мастура!
Прыгая через все, что мешало под ногами, – а мешало многое, – к ним приблизилась толстуха в комбинезоне, сняла брезентовые перчатки, спросила:
– В чем дело?
– Да нет, – оправдался перед ней Кеша, прикладывая руку к сердцу. – Та тоненькая такая… С косой…
Девушка подтянула концы косынки, прикрывшей пыльные волосы, махнула рукой и запрыгала назад, надевая перчатки.
– А пострадавшие там были? – спросил Кеша.
– Были, – сказала остроносенькая.
И другие женщины, опять подтянувшиеся к ним, загомонили:
– Были, были!
Что ж он тут, дурак, стоит? По больницам надо было давно справляться.
И он побежал, оставляя за собой этот лагерь из кроватей и палаток, мимо развалин, в город, наполненный сиренами «скорой помощи» и пожарных машин. Теперь все они лезли в уши.
7
Это он видел только в фильмах о войне, как стояли под деревьями палатки, окруженные носилками с перебинтованными людьми – у кого голова, у кого рука. По дорожкам бегали люди в белых халатах. Все торопились. Машины «скорой помощи» проносились прямо по аллеям парка, подвывая сиренами, мимо палаток, мимо скамеек, на которых сидели одинаковые из-за казенных пижам фигуры в бинтах, грея поднятые лица на солнце и прислонив к деревьям костыли. На машины они не обращали внимания, даже не открывали глаз. Лишь двое стучали шашками по клетчатой доске, положив ее на скамейку.
Кеша приостановился:
– Вы кто?
– Хроники.
– А где раненые?
– Спроси в хирургическом.
И махнул пальцами, зажавшими кружок шашки, прямо. Там, в глубине парка, открылось большое здание в пятнах осыпей и зигзагах трещин. Как в шрамах. Кеша вошел в распахнутые двери, переступив через битые кирпичи. У лестницы стояли носилки с больными, снесенные с верхних этажей, – больница переселялась в парк.
Парень в белом колпаке кастрюлечкой раздраженно кричал:
– Исаи! Где ты, Исаи?
– Помочь? Давай помогу.
– Бери.
Кеша нагнулся и подхватил носилки за ручки. Спустились с крыльца, пошли по дорожке, как все, торопясь.
– Мне девушку раненую надо найти, – сказал Кеша, когда поставили носилки у палатки.
– Женское отделение там!
Санитарка, слава тебе, оказалась участливой и, не бегая, обошла с ним все палатки. У каких он ждал, а в какие она позволяла зайти и ему.
– Вот и все.
– Что же делать-то?
Он вытер кулаком лоб, а она наклонила голову к плечу, беспомощно поморгала уставленными на него глазами.
– Кого родственники взяли, кого знакомые. А кого и незнакомые.
– Ну!
– Сходите в райсовет… Хотя, конечно, без фамилии…
– Я улицу знаю.
Ее позвали.
Да, конечно, человека нелегко было разыскать в сегодняшнем Ташкенте. Райсовет и то не сразу удалось найти. Помещение, в котором он спокойно теснился до вчерашнего дня, стало аварийным, и райсовет перебрался в дом, похожий на древний замок, – стены пушкой не прошибешь. Древние знали, что строили.
К дверям крепости, петляя, текла из-за угла очередь, почти сплошь женская. Держали чемоданы, сумки или просто узлы. Одна женщина стояла с шубой в простыне, из-под которой все время вываливались каракулевые рукава, другая, рядом с ней, с пузатым и большим футляром для какой-то музыкальной штуки, сжатой в талии, как гитара, третья прижимала к себе аккуратно, с картонными обкладочками, увязанные книги, четвертая гнулась над коробкой из-под телевизора с черной рюмкой на боку (верх – низ) и жирной строкой: «Осторожно – посуда!»
– Куда это?
– На хранение.
Показывая пустые руки, Кеша боком протолкался к двери, по сторонам которой увидел надписи на толстой бумаге: «Камера хранения» и «Райсовет». Дальше по коридору, пробирался в давке, как в переполненном троллейбусе. Наконец втиснулся в комнату, где верховодила громоздкая женщина, задыхавшаяся от бесконечных вопросов и собственной полноты. Наверное, ей хотелось бы сейчас стать семнадцатилетней, вернуть себе неустающее сердце. Она часто и терпеливо вздыхала.
– Я ищу девушку, – сказал Кеша, как только от нее отошел мужчина, надевая шляпу.
– Фамилия? – спросила женщина, не отрываясь от бумаги, которую читала.
– Она жила на улице Тринадцати тополей.
– Этого недостаточно, – сказала женщина, вчитываясь в бумагу. – Улица разрушена. Фамилия?
– Видите, тут такая история…
– Короче.
– Фамилии я не знаю…
– Несерьезно, товарищ.
Женщина в первый раз подняла на него глаза и близоруко прищурилась.
