Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– Я насяду!

– Да уж! – Вера обеими ладонями взяла его за руку у плеча и прижалась к нему, смеясь тихонько и весело. И ласково пообещала, что если он обманет, если не добьется квартиры, то она с ним поругается, как еще не ругалась.

– Другие добиваются для своих семей, а ты… Я хочу, чтобы у меня муж тоже был сильный.

Он спросил, еле шевеля вдруг пересохшими губами:

– Вера, а ты можешь от меня уйти?

– Могу, – ответила Вера, – потому что нам больше просто нельзя жить в одной комнате. Женька уже большой.

– А если ты уйдешь, – сказал Нефедов, – я вообще перестану жить. Предупреждаю. Я теперь все время буду об этом думать.

– Думай о квартире, – посоветовала Вера.

Какая это, в самом деле, жизнь? Вместо посадочного устройства – в голове квартира и удочки. Завтра же он еще раз зайдет к лысому. И он сказал об этом Вере, чтобы показать, каким сразу стал сильным. А Вера возразила насмешливо:

– Никуда вы не пойдете завтра, товарищ Нефедов!

– Почему?

– Потому что завтра экскурсия, на которую вы записались. В Верхнее Волгино!

– Ах, черт! – воскликнул Нефедов.

Захотелось спрятаться ото всего, и он повернулся на бок и обнял жену.

– А рубильник? – испуганно шепнула Вера.

– С твоей стороны…

Вера рукой нашла на столбе, за одеялом-перегородкой, рубильник, приколоченный там для Женьки, и выключила фару.

В наступившей темноте внезапно послышались звуки ночи: треньканье сверчка, голос какой-то птицы, которая жаловалась на бессонницу, мучившую ее, и, конечно, неутомимое зуденье комаров…

А на рассвете красное солнце всплывало из воды. И все озеро стало красным. И осока у берега пускала вверх красные стрелы. И белые кувшинки фантастически загорелись.

– Мужчины! Это видеть надо! Сюда! – кричала Вера с берега.

Но мужчины занимались своим делом в палатке. Один брился перед зеркальцем, висящим на столбе, другой сидел на раскладушке с брезентовой сумкой через плечо, уже приготовившись в поход к истокам великой реки, и спрашивал:

– Пап! А почему ты не бреешься электробритвой? Аккумулятор же у нас есть!

– Потому что я консерватор.

– Кон-сер-ва-тор, – старательно повторил Женька. – Это от консервов?

– Ну, ты у меня молоток! – оглянулся Нефедов.

– А мама называет тебя – новатор. Ты же новые машины делаешь!

– Машины – это другое дело, Женька. На заводе консерватором быть нельзя – живо отбреют. Завод работает не для одного, а для всех, и своей продукцией он определяет стиль… ну, целой эпохи. Понимаешь?

– Да, – кивнул Женька.

– Молоток! – повторил Нефедов. – А моя бритва – это касается одного меня. Скребись чем хочешь!

– Же-енька-а! – долетело с озера.

– Мама тебя зовет.

Женька выбежал, а вслед за ним, пофыркав одеколоном из пластмассового флакончика, выполз на божий свет и сам Нефедов. «Батюшки, как хорошо-то!» И прибавил шагу.

Розовая чайка безбоязненно подлетела издалека, с середины озера, и села на воду возле самой песчаной полоски. Что-то тут же щелкнуло в озере. Розовая лягушка спрыгнула с листа кувшинки, как с острова, и опять что-то щелкнуло. Нефедов начал присматриваться… Осока, кувшинки, чистое пятно воды, готовой заблестеть… И – соломенная шляпа с бантом плавает на воде и пламенеет на восходе.

– Вера!

Она отняла фотоаппарат от глаз и улыбнулась. А! Это фотоаппарат и щелкал в озере. Над водой была не только шляпа, но и голова…

– Фу-ты! – облегченно вздохнул Нефедов. – Что ты там делаешь?

– Снимаю.

– Кого?

– Чайку, лягушку…

Вера начала выбираться из воды, раздвигая осоку и кувшинки. Она выходила на берег в это утро, заблестевшее вдруг, потому что отгорел рассвет и показалось солнце. Нефедов оглянулся, увидел рядом Аркадия Павловича в кожаных шортах и панаме и показал на Веру:

– Моя жена!

Аркадий Павлович не сказал: мы ведь знакомы, он радостно развел длинными руками и крикнул раньше, чем Вера выступила из воды на берег:

– Здравствуйте, Вера, друг Любви и Надежды!

– Доброе утро, люди! – откликнулась она.

– Редкая красавица, – сказал Аркадий Павлович.

– Спасибо, – ответил ему Нефедов. – Порядок!

– Что вы имеете в виду?

– Тсс!

Вера подошла, и, чтобы показать, что у них свой, деловой разговор, Нефедов покашлял и неожиданно объявил:

– У вас, значит, кибернетика с психологией, а мы делаем новую свеклопосадочную машину!

– Ого! Интересно!

Над всем лагерем по радио колокольно раскатился голос культурника, призывающего записавшихся через десять минут на посадку в автобус. Вера побежала:

– Я быстренько оденусь!

– А я уже готов, – сказал Аркадий Павлович, приподняв целлофановый пакет с термосом и едой в бумажных свертках.

– Наша машина клубни мнет, – вздохнул Нефедов. – Директор хотел послать меня в совхоз, на словах доказать там, что машина хорошая, а я – сюда! Спасся бегством, благодаря Вере.

Аркадий Павлович вдруг помрачнел:

– Это стыдно.

– А что было делать?

– Воевать с директором. Вы – инженер!

– Рядовой, – ответил Нефедов, будто это извиняло его.

Аркадий Павлович посмотрел в упор:

– Без рядовых еще не выиграли ни одной битвы! Никогда и нигде! Во всей человеческой истории…

Подошла Вера в сарафане из джинсового материала и протянула мужу клеенчатую сумку:

– Это тебе нести.

– Нет, – ответил он, – я с вами не еду.

– Новости!

– Это Волга, это неповторимо! – первым включился в уговоры Аркадий Павлович, а Нефедов скорчился:

– Зубы… Сил нет! Думал, вытерплю, а…

– Господи! – заволновалась Вера. – Куда же ты?

– В райцентр, – еще труднее выговорил Нефедов и совсем уже непонятно промычал, что там он найдет врача и вылечится. – Пока вы сюда, я туда…

– Я виноват, – расстроился Аркадий Павлович. – Долго сидели у костра, и вас продуло!

– Что вы! – провякал в ответ Нефедов. – У меня это часто бывает. Вы посмотрите там за моими… Хорошо?

Он молча взял у Веры сумку, отдал Женьке и на опушке, с которой уезжал автобус, еще долго стоял печальным изваянием, прижав руку к щеке.

5

И не видел, как проталкивался автобус среди берез, иногда перемежавшихся соснами. Они росли в такой непроглядной лесной тесноте, что дорога скоро стала казаться тропой, а лесу все не было конца. И под колесами был не асфальт, а трава, и в старых колеях держалась свежая вода от дождя, отражая зелень листьев и хвои, и ромашки заглядывали в воду с обочин.

На пеньке у дороги сидел заяц – непуганый, хотя и большой, – до тех пор сидел, пока автобус не подкатил почти вплотную. Вера «щелкнула» раза три, как он длинными скачками убирался с придорожного пенька в березовую гущу. А главное, не увидел Нефедов терема, в котором рождалась Волга…

И какой умелец сколотил его, уснастив затейливой резьбой? Кто раскрасил? Маленькая сказочная избушка желтела на зеленой поляне среди рослых берез, и солнечные лучи перебирали их трепещущие листья. Вековая березовая роща шевелилась ввкруг терема, накрытого острой крышей, как шлемом. А из-за него вытекал тонкий ручеек и тут же нырял в осоку…

У распахнутой дверцы терема толпились приехавшие. Одни входили, другие выходили. Вера навела на них фотоаппарат, и все повернулись к ней, быстро построили группу, обхватили друг друга за плечи, заулыбались, а потом стали давать адреса на мятых бумажках, а иногда на остатках от разорванных сигаретных пачек, чтобы когда-нибудь получить карточку.

В белой рубашке апаш между березами бродил турбазовский культурник, похожий на борца, и с равномерными паузами привычно торопил любопытных, поднося к губам дребезжащий мегафон. Его стальной голос звучал раскатисто и сурово, как будто он поднимал людей в атаку.

– Быстрей, товарищи, быстрей! Все слышали? – спрашивал он и сам себе отвечал: – Все до одного слышали!

Вера схватила Женьку за руку и обежала терем, а мегафон со стальной неумолимостью предупреждал за спиной:

– До конца осмотра осталось двадцать минут! Сколько? Двадцать! Все слышали? Все до одного!

Потом время непоправимо сократилось до десяти минут, и стальной голос, не задумываясь, опять спросил:

– Все слышали?

Вера опустила фотоаппарат и по глубокой, сроду не кошенной траве подбежала к культурнику.

– Зачем вы так?

– А как еще? – непредвиденно мирно осведомился у нее борец в распираемой всем телом рубашке. – Я, например, больше не знаю как. Особенно если фотографировать все подряд! Все, что вы захочете, все равно не снять. И дня не хватит. Очень жаль, но кто прав? Я прав!

Вера выслушала эту речь и облегченно вздохнула, когда выпуклая грудь культурника снова открыла белые стволы и зеленый мир. А культурник лениво, враскачку отошел к автобусу, взобрался на подножку и продул мегафон.

– Внимание! Через пять минут трогаемся в обратный путь! Все слышали? Отдельно повторять не будем! – Вера не могла не оглянуться на него еще раз, а он улыбнулся ей. – У нас все рассчитано. Опоздаем на обед! Сознательные уже сидят, – и показал своим мегафоном на автобус, в некоторых окнах которого виднелись головы пассажиров.

– Ну и езжайте! А мы останемся.

– А на турбазу, – спросил удивленный культурник, соскакивая с подножки и двигаясь за Верой, – как?

– Пешком, – ответила она, уходя.

– Женщина! – позвал он покладисто, но Вера не оглядывалась, и он поспешно загремел в мегафон на всю приволжскую рощу: – Товарищ женщина! Вы шутите? Женщина пошутила!

К автобусу уже бежали люди, а Вера, успокоившаяся, в совершенно раскрепощенном состоянии духа, вошла в терем, затягивая за собой и Женьку за его хрупкую руку.

Внутри все стены терема нежданно оказались исчерканными, как записная книжка, только беспорядочно, вдоль и поперек. Надписи делали цветными карандашами, словно их специально захватывали с собой, передавая об этой необходимости друг другу по всегда исправному голосовому телеграфу. Отмечали, когда и кто здесь побывал, из какого города. Полный адрес. Не стеснялись. Вроде старались не столько подивиться, сколько себя запечатлеть.

А кому это интересно, что был здесь, например, Редькин из Сызрани? Неужели ничего другого не могли придумать, кроме как отмечаться на стенах этого теремка, словно в домовой книге? Нет, придумал кто-то… К одной стене, возле двери, прибил косую полку, точь-в-точь как у школьной парты, положил на нее общую тетрадь, а на первой ее странице по-печатному написал – Вера прочла вслух, чтобы и Женька слышал:

– «Люди! Пожалейте стены. Пишите здесь».

– Напиши, что я тут был! – сейчас же потребовал Женька.

– Мед-пиво пил, – добавила Вера, листая страницы, пока не остановилась на одной. – Слушай! «Привела я сюда своих сынов. Всех трех. Их отец сложил голову на Волге, младшему тогда было два годика. Теперь у него свои детишки. И они тоже здесь. Все мы здесь. Пришли поклониться Волге и отцу. Тут все самое святое. Их мать Анохина Пелагея». Понял, Женька? – спросила Вера, помолчав.

Женька, ухватившись за кольцо перил в середине терема и привстав на цыпочки, силился заглянуть и увидеть, а что же там? Кольцо было никелированное, сияло на солнце, по-хозяйски проникавшем в терем, словно оно тут и обитало, а за кольцом темнела железная бочка. Вера, охваченная каким-то объяснимым, конечно, но не имеющим точных слов для своего названия волнением, оттягивая эту минуту, не заглядывала за кольцо, ждала умиротворенности, но сейчас пожалела Женьку, приподняла его. И сама заглянула. Вделанная в пол бочка была без дна, и там, внизу, в ней закипала бурая вода. Горбился и бурлил первый ключ, из которого сочилась Волга.

– Самый первый-первый? – спросил Женька.

– Дальше будут другие ключи, и ручьи, и реки, которые поят Волгу, а это самый первый!

– Эх, а папа зубы лечить поехал! – с болью выкрикнул Женька.

– Зубы же, – ответила Вера и вернулась к общей тетради.

Были еще записи строителей одной из волжских гидростанций, приехавших посмотреть, откуда начинается река, которую они перекроют в раздольном ее течении, строчки грузинской девочки, счастливой оттого, что она своими глазами увидела исток Волги, о которой столько слышала и читала, и стихи – о речном просторе и княжне, брошенной в одну из набежавших волн, чуточку, довольно ловко, подправленные, чтобы звучать от первого лица, и подписанные – Стенька Разин.

Потом снова постояли у бочки, глядя вдвоем на живой клубок мутной воды, и вышли…

И увидели, что возле ручья, вытекающего из-под терема, высоко вздернув колени, на траве сидит Аркадий Павлович.

Глянув на опустевшую поляну за березами, где недавно стоял автобус, Вера спросила:

– А вы… остались?

– Не насмотрелся!

– Нет, из-за нас… Конечно же! – начала Вера, но, видя, что Аркадий Павлович кривится и слушать ее не хочет, умолкла, потрогав зардевшиеся от неловкости щеки, а тот вскочил и восторженно, как это он умел, уже звал:

– Идите, что я вам покажу!

Через узкий, в полшага, ручей, над осокой дугой перекатывался мостик, а рядом тянулся тонкий, как палка, столб, не замеченный раньше, с дощечкой наверху и какой-то надписью на дощечке.

– Читайте! – говорил Аркадий Павлович, кивая на дощечку, схватил Женьку под мышки, приподнял. – Ну?

– «Пер-вый мо-о-ст че-рез Во-олгу», – прочел Женька и заорал: – Первый мост!

И тут же побежал на этот мост.

– Надо же, чтобы зубы у Юрия Евгеньевича, – подосадовал новый знакомый, казавшийся теперь давним. – Экая нелепица!

– Какие зубы! – перебила Вера, то ли чтобы успокоить Аркадия Павловича, то ли сердясь. – Он за удочками поехал в райцентр. Его совесть мучает.

– Это еще нелепей!

– Только Женьке не говорите. Давайте я сниму вас на мосту, пусть Юрию Евгеньевичу будет потом завидно…

Женька уже звал с моста: «Мама, мама!», намекая, что надо «щелкнуть» его на этом мосту, и обрадовался, когда подбежал Аркадий Павлович и взметнул его на свои плечи, с высоты которых можно было дотянуться до березовой ветки над мостом, а Вера, отходя, начала «щелкать» их, а Женька, пользуясь тем, что она далеко, зашептал Аркадию Павловичу в самое ухо:

– Папа привезет вам удочки. Я его знаю… Он за удочками поехал, а про зубы – выдумал, чтобы его не задержали… Но вы маме его не выдавайте, чтобы не сердилась…

Потом ели на пне, большом, с тележное колесо, застелив его полотенцем и бумажными салфетками и раскупорив все запасы – из сумки Веры и целлофанового пакета Аркадия Павловича.

Неподалеку, на траве с белыми ромашками, разлеглась молодежь. Юноши и девушки пришли сюда пешком от железнодорожной станции и отдыхали: одни просто вытянув ноги, другие положив их на рюкзаки, как на подушки, третьи, приподняв, упирались ими в стволы берез. Две девушки спали, приткнув головы на плечи одна другой. Сидел только юноша с гитарой и тихонько перебирал струны, кое-кто вокруг подпевал так же тихо, а Волга, едва родившись, уже текла мимо…

– Ну, как же мы теперь? – спросила Вера, собирая в сумку остатки еды и посуду, чтобы вымыть где-то там, а здесь, эту Волгу, она пачкать не хотела.

– Очень просто! – ответил Аркадий Павлович. – До Верхнего Волгина – пешком, через пшеничные поля, а оттуда в три часа каждый день отправляется бензовоз до Свапуща. Я узнал у нашего шофера, с автобуса… Свапущ – на берегу озера, мы – на катер и к вечеру – дома. Еще до захода солнца.

– Какая прелесть! – воскликнула Вера, доказывая истину, что она, как женщина, определенных вещей не схватывает, а Женька с мужской сообразительностью спросил:

– Но ведь все трое в кабину бензовоза мы не сядем.

– Ах, да! – потускнела Вера.

– А я сверху, – ответил Аркадий Павлович.

– На бензовозе? – спросили Вера и Женька хором.

– Да! – засмеялся Аркадий Павлович. – Почти верхом!

– Что вы! Измажетесь. Упадете.

– Чепуха! – галантно возразил Аркадий Павлович. – Я пробовал! Сидишь – ногами в поручни – и держишь…

Он показал руками – так, как будто сжимал перед грудью винтовку или автомат.

– Где? – заторопился Женька. – Где пробовали?

– Там…

– На войне? – спросил Женька, предвкушая самый интересный рассказ, но Аркадий Павлович ограничился одним словом, командуя себе и всем:

– Вперед!

Пшеница за рощей лежала до горизонта, перекатываясь со склона на склон, слабо золотясь под солнечным небом, а в самой ее, как издали казалось, гуще темнели черные, прокопченные временем избы Верхнего Волгина.

6

А Нефедов начал день с того, что слушал, как поет Муслим Магомаев. На полках радиоотдела в районном универмаге блестели телевизоры всех систем, отполированные донельзя, теснились разные приемники и магнитофоны, и трудно было найти и выделить поющий, но Магомаев заливался вовсю, то трагически, то томительно-сладко.

Нефедов стоял рядом, у прилавка со спорттоварами, который углом примыкал к радиоотделу, и на обе секции была одна продавщица, крупная красавица с белой копной волос, в гладкой юбке, обливающей ее выпуклые богатства, и вязаной безрукавке. Сложив руки на груди, она пересмеивалась с молодым человеком, вертевшим в пальцах крохотную радиолампочку, и на спорттовары пока не обращала внимания.

Во всю стену за прилавком тянулись полки со спортивной одеждой, тапочками, тяжелыми мячами-медболами, как было начертано на картонке, прикнопленной над ними, боксерскими перчатками и кубками всех размеров и видов, как будто райцентр задумал во что бы то ни стало завоевать себе все рекорды на свете и кубки уже завез. А удочек не было…

Наклонившись, Нефедов еще раз обежал глазами весь прилавок. Под стеклом виднелись гантели, эспандеры, роликовые коньки, намордники и поводки для собак, а также перочинные ножи со штопорами, уже открытыми для привлечения покупателей.

– Гражданин! Вы будете что-нибудь брать?

Красавица, оказывается, перешла сюда, пока он смотрел, нагнувшись.

– А удочки у вас есть?

– Не видите, что ли?

– Не вижу.

– Значит, нету. Года еще не прошло, как запрет сняли!

– Когда же они будут?

– Я удочек не делаю.

– Как же быть? – машинально спросил ее Нефедов, и она ответила, демонстрируя торговый талант:

– Купите домино! Чем червей копать, сможете культурно проводить свободное время. Или нож со штопором. Солидный выбор.

– А зачем?

– Как хотите, – и величавая красавица вернулась к молодому человеку, который продолжал вертеть радиолампочку, а Магомаев все пел, и Нефедов услышал чье-то несдержанное восхищение:

– Ать, едри твою! Голосина!

Низенький старикашка в модной рубахе с «огурцами», появившийся у прилавка радиоотдела, поражался Магомаеву и, странно, подманивал Нефедова пальцами опущенной руки.

– Дал же бог! – вскрикнул он, когда Нефедов приблизился. – А тебе что, удочки нужно? Бамбук хочешь?

– Я… Вы… Ба… – задохнулся Нефедов.

– Выдь отседа и вертай направо по улице, – перебил старик, почесывая растрепанную бородку и пучки усов, растущих прямо из ноздрей. – Я догоню… От поет!

Затосковавший было Юрий Евгеньевич воспрянул духом и вылетел из универмага. Свернув направо, он впритруску побежал по улице. В просветах переулков уже стал открываться берег озера, густо, в два ряда, облепленный моторками. Юрий Евгеньевич сбавил шаг, боясь оглядываться, а сзади, с одышкой, зазвучал голос старикашки:

– Ты куды разбежался? Ну, заморил! Ракета! Не останавливайся, крой дале, однако не так шибко, быдто гуляючи…

Гуляючи, они стали договариваться.

– Есть у нас товар для вас! – сказал старикашка.

– А какие удочки? – спросил Нефедов.

– Бамбуковые, из Москвы. Складные. Шик-модерн!

– Беру! – не удержавшись, взвизгнул Нефедов.

– Пятерка за штуку, – предупредил старик. – И пять штук – махом!

А Нефедов ощупал карман своей клетчатой рубахи на груди и ответил без обиняков и рассуждений:

– Как раз!

Остановились у некрашеных ворот, и за ними тут же орудийным лаем начал исходить невидимый сторожевой пес.

– Кусается?

– А как же! Но ты не бойся, – утешил старик, видя, как топчется покупатель, пока сам он крутит ключ в калитке. – Не бойся, потому что днем пес на цепу.

Пес был великорослый и нервный, перебирал лапами у своей конуры в углу двора, вроде застоявшегося коня. А двор – чистый, с железным гаражом, который уютно обсели голуби, с козлами для пилки дров среди березовых поленьев, лежавших навалом. У крыльца устроился самовар на кирпичной подставке.

– Цыц! – приказал старикашка псу, который все еще гавкал душераздирающе. – А ты не двигайся, сынок. Замри! Оно и перестанет.

Нефедов замер возле самовара, и собака, брякнув цепью, действительно затихла. Он хотел было обтереть платком мокрую шею, но собака, вспрыгнув, сейчас же бахнула. Так и осталась шея невытертой.

Старикашка, скрывшийся в доме, долго не появлялся, и пришлось держать руку с платком на весу. Наконец он вынес на крыльцо удочки. Бамбуковые. Одна лучше другой. Под оглушительный лай пса Нефедов приблизился, с благодарной улыбкой протягивая старикашке двадцать пять рублей.

– Вы не знаете, как выручили меня, отец. Я вас расцелую! – сказал он старику и обнял его.

Пес разлаялся, и на крыльцо, пока Нефедов целовал старика, вышел дядька в майке-безрукавке, босой, с комочком волос под расплющенным носом, и спросил:

– А чего это оно разрывается, чудище? – и увидел Нефедова. – Я думал… покупатель ушел…

Договорил он уже вполсилы. Что-то неблагополучное в том, как они смотрели друг на друга, уловил старикашка и с упреком сказал:

– Васятка!

– Здравствуйте, Васятка… – первым пришел в себя от шока Нефедов. – Не узнаете?

– Кого?

– Меня. Я – Робинзон!

Васятка глянул на гостя сумрачней, из стороны в сторону подергал под носом волосяным пучком и прогудел:

– Если у вас не все дома, то не надо шутить.

– Позвольте! – сказал Нефедов и обратился к старикашке: – Понимаете, именно он отобрал у меня удочки. Назвался рыбнадзором и отобрал. И он же… то есть вы… мне же… за двадцать пять рублей. Ха-ха-ха!

Многократно отражаясь в самоваре, старикашка зализывал самокрутку:

– Уходи ты подобру-поздорову, милай. Удочек мы не покупаем, и напрасно ты их нам притащил.

– Еще ворованные небось, – фыркнул Васятка, а старик сказал:

– Мы себе ореховые удилища режем, бесплатно!

– Я их принес? – спросил Нефедов, тряся головой.

– А кто же?

– Когда?

– Сичас.

– Вы же сами меня назвали покупателем. Сичас, как вы говорите. Васятка!

– Папаша, вы слышали? – спросил Васятка старика.

– Не слышал. Помолиться могу.

– Топай! – с крыльца зарычал на Нефедова Васятка. – Еще и цена небось спекулянтская! Можем и в милицию заявить…

– На меня?

– А то! – угрожающе вскрикнул старикашка. – Всякие ходют тут по дворам, удочками вразнос торгуют!

Нефедов посмотрел на деда, на Васятку и вдруг сплюнул:

– Тошно на вас глядеть.

– Папаша, – устало сказал Васятка, – спустите кобелька!

И Нефедов зашагал к воротам под лай пса, но у калитки остановился:

– Эх, вы! В кибернетике – новое поколение машин. Люди в космос летают, а вы!

– Топай!

Он шагал по улице, совсем раздавленный, разбитый, жалко сутулясь, и не мог поверить себе, что все это было. Но – было! Над ним проплывали древние деревья, и он попадал то в тень, то под солнце. Шел и шевелил губами… Убеждал себя, что держит путь прямиком в милицию, все расскажет там…

Он схватил за плечо мальчишку, гонящего мимо железный обруч проволочной каталкой, как гоняют их все мальчишки на всех улицах всего мира, сжал и спросил:

– Где ближайшая милиция?!

Обруч съехал на мостовую и упал, забренчав на булыжнике.

– За углом – налево…

За углом он и правда увидел вывеску, висевшую, как железный флаг, над каменным крыльцом: «Милиция». У крыльца застегнул пуговицу на воротнике. И как раз из отделения вышел милиционер и спросил юношеским голосом:

– Вам что, гражданин-товарищ?

– Н-ничего… Просто гуляю, – прозаикался Нефедов, взяв удочки на плечо. – Любопытно!

– Что тут может быть любопытного?

– Дом какой интересный! Колонны наполовину в стенах… Что здесь раньше было?

– Спросите чего полегче, – засмеялся милиционер и бравым движением расправил гимнастерку под поясом.

Уже на катере, уходившем от берега, Юрий Евгеньевич еще раз пожалел, что не о том заговорил с молодым милиционером, но внутренний голос прозвучал в оправдание: «А-а, отдыхаю я! Без меня разберутся с этим Васяткой».

А ночью ему приснился странный сон, который он запомнил. Первый в жизни. Как будто, застегнув пуговицу, он все же поднялся по ступеням просторного крыльца, вошел в милицию и потребовал, чтобы его пустили к начальнику.

Ему показали на дверь с надписью «Начальник». Надпись, надо сказать, была какая-то пугающе несолидная, буквы кренделечками, с завитушками. А когда Нефедов вошел, он обомлел от жути и хотел тут же бежать, но ему успели предложить:

– Садитесь!

Дело в том, что за столом красовался не кто-то, а он сам, Нефедов, и это он сам себе и предложил садиться. И вошедший Нефедов – в клетчатой рубашке, обыкновенный смертный – сел, а Нефедов из-за стола – в генеральской форме, от которой в глазах рябило, спросил:

– Что у вас?

Мямля и переминаясь в кресле, Нефедов-обыкновенный кое-как рассказал Нефедову-генералу, что с ним случилось, считая, что генерал поймет и возмутится – свой человек все же как-никак – и прикажет сейчас же выстроить целый батальон милиции против Васятки, учитывая, что там и пес, но генерал, ангельски улыбаясь, ангельски спросил:

– А зачем?

– Что?

– Связываться!

Тогда возмущение не на шутку охватило Нефедова-обыкновенного, он пустился в безостановочную речевую карусель, набиравшую скорость, пока генерал, как автоинспектор, не вынул полосатую палку из-под стола и не остановил его.

– Юра, – сказал он, – я ведь не за себя боюсь, а за тебя! Еще скажут, что ты сам принес им эти удочки продавать.

– Да!

– К тому же у тебя никаких свидетелей. Сын – малолетний родственник. И? И? – спрашивал Нефедов-генерал. – И ничего ты не сумеешь доказать, а у тебя отпуск. А отпуск, он… – и генерал пропел, заигрывая глазами: – Отпуск – он быва-ает только раз в году-у!

Нефедов вскочил и закричал:

– Я хочу к кому-нибудь постарше! Есть тут кто постарше?

И безмолвным жестом – пожалуйста! – генерал показал ему на дверь, более высокую, чем первая. Нефедов встал и самоотверженно направился туда, и зазвучала сказочная музыка, но генерал тоже вскочил, рухнул на колени, схватил его за руку и задергал изо всех сил.

– Юра! Юра! – кричал он.

Продолжительная дрожь заколотила Нефедова, и он трясся, пока не открыл глаза и не увидел Веру, которая держала его за руку и смеялась.

– Юра! Юра! Вставай! Ты же обещал Аркадию Павловичу – на рыбалку вместе с ним!

Ездили на рыбалку с Аркадием Павловичем, для которого пришлось сочинить легенду о молодом инспекторе из рыбнадзора. Дескать, бедняга ничего не знал об отмене запрета на рыбную ловлю в озере, отобрал удочки из-за ревностной любви к родной природе и сейчас же, счастливый, вернул их, едва Нефедов перед ним появился. Собирали ягоды в лесу, ходили по грибы. Вот только до истока Волги не удалось добраться, пешком – далековато, день «шлепать», а может, и два, а на бензовоз – мало надежды, в кабине у него почти всегда – свои пассажиры туда и обратно, это Вере с Женькой повезло, а сидеть наверху, на цистерне, Юрий Евгеньевич не рисковал, у него такого опыта, как у Аркадия Павловича, увы, не было.

Настало утро отъезда, и Нефедов спустился к озеру, чтобы попрощаться. Оказывается, он страстно любил воду. Оставалось пожалеть, что в их городе не было ни моря, ни озера, ни даже реки. Зачем же он жил там? Что его удерживало?

Озеро лежало уже одетое солнцем. Он стоял на берегу и думал, когда подошла Вера.

– Смотри-ка, – сказала она, протягивая конверт. – Тебе письмо от Охрименко… Только что принесли.

Не было там ни моря, ни озера, ни реки, но был Завод. Это был его город, суженый город его жизни. Он разорвал конверт, прочел письмо и поморщился, как от зубной боли.

– Что такое?

– Все равно мне ехать в совхоз.

– Что он пишет?

То и пишет. Машину нельзя задерживать. Но ведь если такую сдать, то как раз и задержится рождение настоящей машины! А-а, да что слова тратить!

– Вот именно. Плюнь ты на нее! Поезжай и сдай.

Нефедов распахнул глаза и долго соображал, глядя на жену.

– Потому что квартира?

– Не вкладывай в нее столько сердца, Юра, в эту свеклосажалку! Машина Охрименко, в конце концов, пусть он и старается.

– Какая разница, чья машина?

– Для тебя, конечно, никакой. А другие себя не забывают. Время такое.

– Вера! – крикнул Нефедов и вдруг сдался. – Я поеду.