Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Нефедов

Вместо вступления

1

– Нефедов!

Он не ответил, а, пятясь, неуклюже выбрался из-под печальной своей машины, в разные концы растопырившей голенастые суставы и выставившей какие-то воронки, вроде бы для масла. Отряхивая на ходу колени, он побрел через весь цех к девушке, кричавшей от стеклянной конторки, где стоял телефон:

– Нефе-одов!

У него была такая походка, что про него частенько говорили – не побрел, а «пошлепал». Безобидно, но насмешливо. Однако он не обращал на это никакого внимания – пусть себе говорят, если это доставляет им удовольствие. Доставить человеку удовольствие всегда уместно…

Он не считал счастливей себя своих ровесников, работавших вместе с ним на заводе, который делал сельхозтехнику, гордость полей. Просто у них ловчее все получалось. Они могли быстрей пригнать механизм к положенному месту, даже если он не очень на это место лез, завинтить гайку потуже, сигануть через штанги, торчавшие из какой-нибудь технической новинки поперек пути, или через ящик, как нарочно поставленный у самых ног, наконец, погонять во время обеденного перерыва футбольный мяч по пыльной лужайке среди вытрепанной травы под необъятными окнами цеха, а он смолоду лишь смотрел, как они бегали, шумно и весело толкаясь… Если кто-то подходил и становился рядом с ним на краю поляны, он поворачивал голову и с улыбкой объяснял, что совсем не играет.

А если интересовались: «Почему?», он прятался за спасительные слова, подхваченные у любимой жены Веры: «Нрав у меня такой…»

Нрава он в самом деле был чрезвычайно тихого – от застенчивости и привычки ни к кому ни с чем не цепляться, в общих спорах опять же участвовал разве лишь своей улыбкой. И был у него вопрос: «А зачем?»

Не слепой, не глухой, он сталкивался и с непорядками вокруг себя, и с несправедливостями, еще долго после этого горевал, но не рычал, как лев, и не бросался на борьбу с ними. И дело тут было вовсе не в равнодушии к людям, к природе, к жизни, ничего подобного, а исключительно в отношении к самому себе. Кто он такой? Смешно было себе представить, чтобы из-за него хоть что-нибудь поменялось.

Словом, тихий был человек, скромный. И несмотря на то, что со всех сторон раздавались постоянные и настойчивые призывы к активности, ему искренне казалось, что это не для него. Такой считал себя незаметной величиной… хотя, собственно, в свои тридцать лет был инженером с уже проверенными способностями и к данному моменту трудился в группе, занятой новой свеклопосадочной машиной, которая должна была помочь решению проблемы семенного фонда и тоже стать гордостью полей. Должна, но пока не стала. И никак не хотела становиться. Не получалась машина.

– Кто? Откуда? – спросил Нефедов, кивая на телефонную трубку, валявшуюся на столике и ожидавшую его, пока он «шлепал» сюда.

– От директора, – ответила девушка в косынке с концами, завязанными узлом не сзади, а надо лбом.

Она собирала рядом с конторкой нормальную сеялку. Ненормального в ней было только то, что сеялка вся горела красными и желтыми плоскостями: раскрасили, как на праздник, потому что – экспортный товар.

Спрашивал Нефедов еще на ходу, а теперь остановился.

– Какого директора?

– Завода.

– Какого завода?

– Нашего! Какого! Хы! – девушка прыснула.

– Ну да! – расплылся Нефедов. – Хватит врать-то! – и раз девушка молчала, стал серьезным и скучным. – А зачем?

Из-за сеялки выпрямилась другая сборщица, напарница, пожилая женщина в темном халате, и душевно посоветовала:

– Да ты бери трубку, Юрий Евгеньевич, и все узнаешь!

Он прижал ладонь с растопыренными пальцами к груди, над круглым и довольно внушительным для его возраста животом, откашлялся, прочищая голос, и зашел в конторку, от растерянности плотней закрыв за собою дверь, а девушка еще похихикала и сказала напарнице:

– Вот лапоть!

Дверь конторки все равно скоро отошла на законное расстояние от стеклянной стенки, и сборщицы услышали, как Нефедов спросил:

– А зачем?

И осторожно положил трубку на аппарат.

– Ну? – поинтересовалась пожилая работница.

– Да, – сказал он и беспомощно пожал плечами. – Зовут меня…

– К директору?

Он еще раз пожал плечами, в полном недоумении подняв их чуть ли не до ушей, прилепившихся пельмешками к его круглой, коротко остриженной голове.

– На-ка вот, возьми щетку… почисти брюки…

Он не взял протянутой ему щетки, быстрей обычного прошлепал к дверям из цеха, однако через минуту вернулся и крикнул:

– Спасибо! Велели срочно!

И девушка опять похихикала, сидя на корточках за сеялкой. А пожилая спросила:

– Чего ты? Он работящий, как и отец был… А уж умница! Побольше бы таких!

2

Директор волновался сильней Нефедова, который неподвижно сидел у стола, скрестив пальцы на своем выпуклом животе. А директор был на ногах, метался и неистово упрашивал его, будто бы это он и был просящим лицом.

Нужно понять неправдоподобное смущение Нефедова, он впервые общался с самым крупным начальником на заводе вот так – с глазу на глаз. Поначалу он ничего не слышал, только старался вспомнить, как зовут директора. Дело в том, что, входя в кабинет, от страшной скованности, охватившей его, такой жестокой, что она проникла не только в мысли, айв спину, Нефедов вдруг забыл, как зовут директора – Семен Павлович или Павел Семенович. Когда вошел – поздоровался глухо и невнятно. А сейчас изо всех сил, напрягаясь, вспоминал и мучился.

Директор же, насквозь седой, словно голову его обложили тонким слоем снега, но моложавый по манерам, забывший тросточку на спинке своего кресла за обширным письменным столом, чуть прихрамывая, размашисто ходил вдоль стены с окнами, в которые щедро било закаленное летнее солнце, и говорил, пока не спросил наконец:

– Вы поняли?

– Нет, Павел Семенович, – ответил Нефедов, радуясь, что с ходу вспомнил имя-отчество, как только пришлось заговорить.

– Что? – спросил директор, остановившись, словно перед ним вдруг выросло невидимое препятствие.

– Я вам толкую пять минут, а вы не поняли!

Нефедов молчал.

– Машина хорошая? – спросил его директор, начиная все сначала, как делают, когда терпеливо втолковывают самое простое неразумному существу.

– Да, – подтвердил Нефедов и улыбнулся. – Еще какая!

– Хорошая, – повторил директор, как бы записывая это.

– Но… – сказал Нефедов.

– Но, – перехватил директор, снова двинувшись в поход по кабинету, – есть отдельные недостатки…

– Недоделки, – ревниво поправил Нефедов.

– Ну, вот видите! – засмеялся Павел Семенович, задержавшись у крайнего окна, так что длинная его тень по косой перерезала чуть ли не весь кабинет. – Вы и меня поддели! Правильно, Нефедов, недоделки! И они будут – что? – доделаны!

– Еще бы! – сказал Нефедов, с женским смущением наклоняя голову.

– А этого не хотят взять себе в толк руководители совхоза! – прокричал директор и даже кулаком сам себя по лбу стукнул. – Мы послали им образец для ознакомления и испытаний… Так? Напишите нам серьезно, как своим товарищам, по-человечески… Пожалуйста! Написали! – директор откинул руку в сторону стола и показал на него вытянутым пальцем. – Едва только матом не ругаются. Заказчики-указчики! Еще грозятся и в министерство пожаловаться… Писать умеют все. Писатели! А машиной пользоваться не умеют. Значит, что? Поезжайте к ним и объясните! Вот и все, – закончил повторное наставление директор, но Нефедов перестал улыбаться, лицо его испуганно сосредоточилось, и он спросил:

– А зачем?

Павел Семенович прошел за стол, сел. И закурил, чтобы успокоиться, долго чиркая ломающимися спичками о коробок.

– Ах, какие спички стали делать, негодяи! – даже проворчал он, пока наконец не вспыхнула одна.

Выпустив клуб дыма, густой и огромный, как из паровоза, он посмотрел, сквозь этот дым на Нефедова.

– Клубни мнет, – виновато сказал Нефедов, даже не виновато, а убито, и понурился. – Машина… наша…

– Они об этом как раз и пишут, – мрачно буркнул директор.

Он вынул листок из стопы, лежащей под рукой, и протянул Нефедову. Тот взял листок, долго и торопливо хлопал по карманам в поисках очков, нашел их в нагрудном кармашке своей рубахи, прочитал письмо и, сняв очки, поднял на директора ясные глаза.

– Почему мнет? – спросил директор.

– Они мягкие, – вдруг тонко запел Нефедов голосом, перехваченным спазмом, – клубни…

– Жестче не станут.

– Да уж, – согласился Нефедов.

– Когда перестанет мять? Охрименко сказал, это один из ваших узлов…

Нефедов снова поднял опущенные было глаза.

– Может, завтра. А может…

– И не завтра? – с ухмылкой спросил Павел Семенович.

– Ну конечно! – обрадовался Нефедов. – Разве скажешь, когда оно придет!.. – слов не хватило, и он всплеснул руками.

– Что – оно? – спросил между тем директор, автоматически дергая уголочком рта.

– Решение…

– Может, мы срок взяли укороченный? – издевательски продолжал директор, и уголок его кривого рта приоткрылся в усмешке, а Нефедов махнул рукой:

– Это дело обычное… – но заметил язвительность собеседника, угрожающую хмурость в изломе его белых бровей, вставших домиком, и поспешно прибавил, что короткий срок – это даже хорошо, потому что всех мобилизует.

– А вас – как? – спросил директор.

– Я давно мобилизованный! – ответил Нефедов. – Я об этой недоделке думаю все дни… И ночи! Спросите Веру…

– Какую Веру?

– Мою жену… – сказал Нефедов.

– Она знает, о чем вы думаете? – капельку смягчился директор.

– Догадывается, – скромно потупился Нефедов, и короткая лирическая оттепель в директорских глазах снова сменилась гневом, он положил обе ладони на стекло своего большого стола и спросил:

– Вам можно верить?

Нефедов испуганно вздохнул:

– До сих пор верили…

– Вот поэтому мы и командируем вас в совхоз!

Нефедов остановил на директоре взгляд, в котором чувствовался все тот же вопрос: «А зачем?» А директор вдруг устал и тише договорил под этим взглядом:

– Я не первую машину, слава богу, сдаю. Мне тоже можно верить. – Он снова отошел к солнечному, сверкающему окну – от тяжкой стопы бумаг на столе, от нефедовских глаз и, стоя к тому спиной, договорил решительней и бескомпромиссней: – Машина будет! Ну, может быть, не к формальному сроку, а… чуть-чуть! Но – мир с заказчиком. Бросьте свой талант на борьбу за мир! – пошутил директор. – Им нужна сквалыжная переписка или хорошая машина? Вы поедете и докажете, что она хорошая! Ясно?

Нефедов шмыгнул носом и ответил:

– Пошлите лучше Охрименко!

– Ну! – сказал директор, глаза которого зажглись ястребиной свирепостью, едва он повернулся к Нефедову. – Это уж мы сами знаем, когда, кого и куда посылать! Без хорошей бумаги не возвращайтесь. Всё!

3

В конце рабочего дня окрестности завода оглашались трамвайными трелями. То ли заботливые трамвайщики в этот час подавали к заводу дополнительные поезда, чтобы быстрей развезти людей по домам, то ли вагоновожатые отчаянно звенели в свои звонки на всякий случай, потому что на трамвайных путях появлялись вереницы не очень внимательных пешеходов, безостановочно льющихся по мостовой.

Пришлось наслушаться этих звонков, потоптаться у заводских ворот, перед которыми, среди цветов, на вершине клумбы красовалась одна из бетонных фигур, перековывающих мечи на орала. И улица уже поутихла, когда из-за бренчащего турникета проходной выкрутился наконец Охрименко, высокий, худой, в своих простецких очках на утомленном лице.

Час назад, выйдя от директора, Нефедов сунул голову в кабинет инженера проекта, по которому создавалась новая свеклопосадочная машина, и сразу понял, что к Охрименко не пробьешься. В кабинете было много и людей, и сигаретного дыма. Ждать в коридоре? Стало жалко времени, и он вернулся в цех, к злополучной машине, а уж после работы устроился всерьез, у проходной.

Инженерный состав выработал моду – на завод и с завода не ездить, даже если завелось собственное авто, а ходить пешком. Для здоровья. У Нефедова авто не завелось и пока не ожидалось, он ходил пешком – «шлепал» – летом и зимой, в сандалетах или теплых, хотя и дешевых, сапогах, но комплекции это – увы – не помогало. И первая фраза, которую он обронил, прошагав полквартала рядом с Охрименко под цепочкой призаводских, слегка подпаленных с солнечной стороны акаций, была такая:

– Ты… можешь идти потише? А?

– Ну, – спросил Охрименко, сбавляя ход.

– Кто меня… директору рекомендовал… в совхоз?

– Я.

– А зачем?

Он говорил с другом и был удивлен недоброжелательностью ответа, которой не спишешь за счет усталости:

– А затем, что хватит тебе околачиваться возле людей, которые и работают и действуют. Устроился!

– Я действую на работе, – наивно отозвался Нефедов, вытаращив светлые глаза.

Охрименко остановился, сложил руки на груди и глянул на него сверху вниз:

– Кроме работы есть еще общественная жизнь. На нас давят! Ты от всего этого изолировался, Юра, – Охрименко посмотрел на своего мешкообразного спутника, пригнувшего плечи. – А пришел твой час. Не отвертишься. Надо, брат, встряхнуться и дуть!

– С чем же я подую? – дрогнувшим голосом спросил Нефедов. – Если бы машина была готова…

– Тогда и дуть незачем!

– А сейчас зачем?

– Заводу важно получить премию, – цокнув языком, сказал Охрименко. – Не ради самой премии, учти. А чтобы избежать накручивания…

– Значит, чтобы заказчик одобрил машину… и подписал акт… Для этого посылают?

– Надобно, – развел руками Охрименко, невесело усмехаясь, и дотолковал Нефедову, что, в сущности, ему не предлагают ничего преступного. На заводе – не халтурщики. Машина будет. Без всякого обмана. – Верно, человек ты не бойкий… Не бойкий, но весьма положительный. Тебе скорей поверят. Сейчас бойких не очень любят…

– Поезжай ты в совхоз, Борис, а я здесь… – и Нефедов покрутил руками, как будто разматывая что-то, пытавшееся опутать их, а потом прижал одну к сердцу. – Мое дело – машина! Ни в чем я больше не разбираюсь…

– Если бы она одна была! – вздохнул над его головой Охрименко. – Их еще несколько на моих плечах. Есть угроза, что год, увы, завершится плохо. И становится эта угроза все реальнее. Не могу я отлучаться…

– Ну, тогда пусть едет сам директор…

– Даешь!

– Почему надо упрашивать, чтобы приняли недоделанный агрегат? А потом – дотягивать. Гробить лишние средства, благо не свои… Выигрываем месяц или три, а проигрываем качество на годы!

– Все это ты и пел директору?

– К сожалению, голос защемило. Куда мне!

До угла прошагали молча. На углу девушка в белом халате, сидя за сатуратором с газировкой, читала какую-то бесконечно интересную книгу.

– Давай тяпнем? – предложил Нефедов и щедро заказал два с сиропом, девушка наполнила стаканы, не отрываясь от книжки и не глядя на покупателей, а Нефедов вытер губы и задумчиво обронил, когда пошли дальше: – Что тебе про меня сказал Павел Семенович?

– Форменный ребенок. То ли впал в детство, то ли еще не выпал из него!

– Чепуха! А еще?

Они остановились у каменного двухэтажного дома, в котором, между прочим, и жил Нефедов с женой Верой, сыном Женькой и бабушкой Марьей Андреевной. Не во всем доме, конечно, а в одной из его квартир, собственно даже в одной из его комнат, на первом этаже. Дом был немолод, но еще крепок, отдавал чем-то купеческим, сундучным, выглядел на редкость неприветливо даже и летним днем, отодвинувшим сумерки.

– А еще, – закончил Охрименко, – такое сказал, Юра, что завтра хватай командировку и – на поезд. Не валяй дурака. То есть не мудри!

4

Каждый день его был нелегок, но по-своему радостен – бог знает отчего! – и он не замечал этой облупленной двери, на которой потрескалось множество слоев вишнево-коричневой первомайской краски, не чувствовал чертовски тугой пружины при входе в подъезд…

А сейчас взгляд его поймал наплывы краски, прятавшей старые лишаи, а рука поборолась с пружиной – другую, что ли, поставили, как же будет справляться с ней Женька? А может, она давно стоит, эта пружина, и Женька давно с ней справляется – как-никак восьмой год, в школу пошел.

Домашние заботы с годами не убывали, и ему, искренне довольному своей судьбой семейному человеку, за пределами завода вполне хватало этих самых забот. Восторгов и огорчений с сыном, как-то в один миг добежавшим до школьного порога. А беспокойства о самочувствии бабушки? Марья Андреевна была интеллигентной старушкой, пережившей не одну войну, но вносившей в этот дом, как ни странно, музыку. Каждую неделю – на девятом-то десятке! – она не ленилась ходить в фирменный магазин за новыми пластинками, подолгу надевая для этого модную шляпку перед зеркалом и забывая на столе деньги, безмолвно предлагаемые ей Верой или Нефедовым.

– Юрочка! – голосисто уверяла она. – Вера! Мне вполне хватает моей пенсии! Не лишайте меня радости подарить вам чудо! Это счастье!

Но больше всего он был счастлив от любви к жене Вере. На земле жили другие женщины, но такой, как Вера, не было. Она не выступала на концертах художественной самодеятельности, не добивалась побед на олимпийских стадионах и не выбиралась депутатом районного Совета, она… просто была одна такая на всем белом свете!

Работала Вера в процедурном кабинете маленькой поликлиники, делая уколы в вены на руках (хотя для других уколов, в частности домашних, не брезговала и другими частями тела), и всем была знакома умная проворность ее рук. А когда Женька однажды спросил отца, а что тот делает, Нефедов привел сына на завод.

Сразу за проходной вдоль зеленой аллеи тянулась мощная бетонная стена, и на ней, поблескивая стеклом, висели фотографии почетных рабочих, старых усачей и веселых, еще безусых и будто бы поэтому легко смеющихся молодых. Он показал Женьке всех, знакомых и незнакомых, назвал по именам, ожидая, что Женьку переполнит уважение к этим людям. Но мальчик, задрав голову, заорал:

– Папа! А где ты?!

– Пойдем, – потянул Нефедов сына.

А Женька все не отходил от стены, искал папу и, топая ногами, кричал так громко, что проходивший мимо пожарник захохотал:

– Так, парень, дай папе прикурить!

Нефедов проворчал вдогонку:

– Прикурить! А еще пожарник…

Сейчас вспомнилось об этом, видно, потому, что Нефедов не испытал праздничного чувства, которое навещало его каждый день перед дверью дома. Расстроился, что Веры нет. Она всегда задерживалась в своей поликлинике, работавшей на час дольше завода, и, значит, он был обречен на одиночество, которое кажется особенно нетерпимым в час ожидания. Он должен был услышать от Веры ответ на вопрос, когда-нибудь беспременно мучивший каждого: «Что делать?»

Марья Андреевна, которой он рассказал обо всем в самых общих чертах, ответила с душевным и неподдельным чувством:

– Юрочка! Ты прости меня, но я могу сказать, что сделал бы твой папа. Он выпил бы рюмку водки с перцем.

Нефедов, сидевший за пустым обеденным столом в ожидании Веры, посмотрел на Марью Андреевну и, помяв пальцами нос, неожиданно попросил:

– Дайте мне рюмку водки! Хотя, как вы знаете, я в рот не беру…

– С перцем?

– Без…

Пока Марья Андреевна командовала у буфета, выкладывала на тарелку к одной рюмочке грибы и огурчик, Нефедов обвел глазами этот старинный буфет, похожий на домашнюю крепость, а потом и всю большую комнату. У высоченного оконного стекла, вжимаясь в него расплющенными пятнышками цветов, в деревянном бочонке на широком, как тротуар, подоконнике горел какой-то бессмертный, всегда цветущий куст. Маленько обшарпанный шкаф для одежды прикрывал чуть ли не всю стену напротив. Новенький, купленный года три назад Женькин диван обнаженно зеленел у третьей стены, словно попал сюда с витрины, а по углам две ширмы закрывали две постели – их с Верой и бабушкину.

Стало почему-то грустно – он не сразу понял почему, а через минуту догадался: в конце года ему обещали новую квартиру, сам Нерсесян в завкоме хлопнул по плечу и подмигнул, советуя: «Присматривай мебель!» А что, если он сейчас сойдется с директором завода лоб в лоб? Завод строил большущий новый дом, но претендентов на квартиры насчитывалось гораздо больше, чем было квартир…

«А, в конце концов, не одна эта машина в жизни, ну съезжу в совхоз, уломаю тамошнее начальство, авось! И больше не позволю себе такого! Ни-ког-да!»

Но, подумал он, если удастся уладить дело с одной этой машиной, то именно его и начнут посылать к заказчикам во всех других случаях и наметится какой-то нежелательный поворот в жизни. Ах, Охрименко, это он был виноват во всем, назвал директору его фамилию, и голос веселой девушки вытащил его из-под злополучной машины. Что бы ему не откликаться, а залезть поглубже! Может, и пронесло бы… Ну, где же Вера? И только он успел подумать об этом, как от двери раздался удивленный голос:

– Это что еще такое? Рюмочка! Грибочки! Марья Андреевна!

– Верочка, – повернулась Марья Андреевна к дверям, – если б ты знала, может быть, и не говорила бы так!

– Говорила бы! Живо, живо! – Вера сама подошла к столу, все убрала в буфет безжалостными руками, натренированными на уколах, от которых порой вздрагивали даже мужественные люди, и закрыла наглухо дверцы, а потом повернулась к мужу – Что случилось?

– Нерсесян… – сказал он. – Нет, Павел Семенович… Нет, Охрименко…

– Да ты не волнуйся, Юрочка, – успокоила Марья Андреевна. – Не спеши… Ты – все по порядку…

Вера молча присела и приготовилась слушать. А выслушав его сбивчивую жалобу, сказала:

– Это надо обдумать. Давайте после обеда… Я есть хочу.

И стала собирать на стол и отдавать Марье Андреевне распоряжения по поводу то ли позднего обеда, то ли раннего ужина, который надо разогреть, а Нефедов спросил:

– У нас есть лист бумаги? Представительней…

– Для чего тебе?

– Не могу ждать… Напишу, и все! – Нефедов улыбнулся. – И аппетит вернется…

– У Женьки, наверно, есть, – сказала Вера. – Для рисования… Белая, глянцевая… Устроит? – Она подошла к этажерке с книгами, порылась.

– Вера, ты тянешь… Давай любую!

Он вынул шариковый карандаш из пиджака и стал писать в тетради сына. Раза два выдирал и комкал листки, а Вера смотрела. Наконец он поднял на нее глаза:

– Слушай… «Директору завода сельскохозяйственного оборудования Семенчуку П. С. Прошу уволить меня по собственному желанию. Нефедов». Как?

Теперь Вера протянула руку, взяла лист и рывками разнесла его на четыре части, сердито приговаривая:

– Ни богу свечка, ни черту кочегара. Куда ты пойдешь с завода? Ты же его любишь больше, чем нас с Женькой.

– Я решение принял! Не поеду в совхоз!

– Пиши, – сказала она, вырвала из тетради чистую страницу и положила перед мужем. – Я буду диктовать.

Он снова взял в руки свой шариковый карандаш, приготовившись слушать и писать.

– Председателю завкома А. Г. Нерсесяну… – Вера, которая никогда не видела этого шумного, как летящий на всех парах локомотив, человека, давно знала его заочно из разговоров о квартире. – Написал? Прошу вас… Вас – с большой буквы… ходатайствовать перед дирекцией завода о предоставлении мне немедленного отпуска по состоянию здоровья.

Нефедов вылупил на нее глаза и вдруг взорвался:

– Какого еще отпуска?

– Немедленного!

Тогда он повращал белками и насупился:

– Какого здоровья, когда я как бык…

– Угу… Бык, с утра жующий валидол…

Теперь Нефедов заулыбался, лучезарно сияя все еще вытаращенными глазами.

– Какой валидол?

– Вынь! – строго велела Вера. – Из кармана… Не из того, из правого… Дай мне, – она взяла трубочку, нехотя вытащенную не ссутулившимся, а сгорбившимся Нефедовым, и отвинтила крышку. – Вот так! За два дня – почти пустая! А полная была. Молодец! – Потом выдернула такую же трубочку из кармашка своего платья. – У тебя – сердце, а я тоже вооружилась…

– Ты давно заметила?

– Второй месяц пошел. Все думала – кончишь свеклу сажать, тогда уж… Терпела, знала – тебя не переупрямить, хотя ты в чужих глазах и слабак! И правда, бываешь им, – Вера засмеялась.

– Так – отдыхать?

– А как же! Поведу тебя в свою поликлинику, сделают кардиограмму…

– Зачем?

– Для перестраховки. В заводскую потом пойдешь, возьмешь справку с круглой печатью. Проси у Нерсесяна путевку!

– А Женька?

– И Женьку – с собой! «Закончу машину, закончу машину»… Одну, другую… Ни разу вместе не отдыхали. Как будто на них свет клином сошелся!

Нефедов обрадовался было, однако неловко замотал головой.

– Вроде бегства получается… А?

– Чертежи возьмешь, готовальню и будешь там работать, позволяю…

– А ты?

– А я возьму фотоаппарат, которым меня премировали в прошлом году, и поснимаю вас на лоне природы…

– Ух ты!

Он всегда восклицал так, когда речь заходила о чем-то несерьезном, несбыточном, нереальном, а только воображаемом, и Марья Андреевна, вернувшись из кухни, где уже разогрелась еда, и быстро смекнувшая, в чем суть, сказала:

– А знаешь, Юрочка! Вера толковый совет дает тебе… Я слышала, что в борьбе с неприятностями к этому способу прибегают люди и покрупней тебя рангом.

И Нефедов вздохнул всей грудью, как будто уже стоял на берегу моря, безоглядно раскинувшегося перед ним, и на всем его курчавом от белых барашков просторе не было ни Павла Семеновича, ни Охрименко, никого, и он еще раз вздохнул мечтательно и сказал:

– А что? – не подозревая, на какие, самые разные, истории обрекают его эти легкомысленные слова.