Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– Сердолики! – нахмурилась Леля. – Ну, я не пойду.

– Ну, иди, иди, – разрешила мама, улыбнувшись чуточку грустно.

Конечно, Гулливер ходит и ходит тенью, но эта бухта! Так хотелось туда попасть!

Дорога карабкалась с перевала на перевал. Не шли, а ползли по острым камням, а вдоль скалы плыли так долго, что едва хватило сил. Потом ничком лежали на сером пляже, заваленном булыжниками величиной с кулак, а потом ходили согнувшись и до рези в глазах искали сердолики, камни-огоньки, будто это брызги моря остекленели в минуты здешних рассветов и затерялись в крупной гальке пляжа.

Галька отзывалась на каждый шаг: хруп, хруп. Леля наступала потверже: хруп, хруп. Снова ей казалось, что она в далеком путешествии, на земле, где еще не было людей.

С этим чувством она брела назад.

– Костя! – удивленно крикнул кто-то из мальчишек.

Леля посмотрела.

Под скалой качалась знакомая лодка, но она была пуста. А Костя еле был виден на верху скалы. Он помахал рукой и стал провожать ребят и Лелю взглядом, пока они не спустились в ущелье, все поросшее тихой рыжей травой, угрюмо сидящей на камнях.

Леля оглянулась.

В то самое мгновение, когда она оглянулась, Костя, взмахнув руками, отделился от скалы и вниз головой полетел с нее в море.

И Леля подбежала к обрыву, остановилась и замахала тапочкой, что несла в руке, а когда опомнилась и заглянула в тапочку, сердоликов там не было. Ее камни-огоньки, собранные с таким трудом, все разлетелись.

Костя сидел в «дредноуте», не поднимая головы.

– Что ты тут увидела? – послышался за спиной голос Гулливера.

– Интересное занятие – целый день кататься на лодке. Правда? – съязвила она.

– Он же подрабатывает, – небрежно объяснил Гулливер. – Зимой учится, а летом людей спасает.

Леля повернула к нему свое загорелое лицо. Упругие губы ее сложились неожиданно по-взрослому: не то в улыбке, не то в усмешке. Если бы Гулливер был внимательней, он заметил бы это, но он только потянулся к ней губами, и она увидела, как рыжеватый пух блестит над его верхней губой.

– Что ты хочешь? – спросила Леля беспомощно.

– Я? Поцеловать тебя.

– А если я не хочу? – спросила Леля, точно ждала от Гулливера совета. – Уйди!

Гулливер потянул носом.

– А что ты сделаешь?

– А вот что!

Она шлепнула по его наклоненной голове пустой тапочкой и, приложив руки к бокам, «солдатиком» прыгнула со скалы вниз, и сразу сердце у нее задрожало и онемело от ветра.

Вынырнув, она увидела впереди ворох брызг. К ней плыл Костя. Она повернула и поплыла от него к берегу. Но он вылез раньше.

– Оттуда еще никто из девчат не прыгал!

– А что? – зло спросила Леля, стараясь сдержать дыхание.

– Эй! – задрав голову, крикнул Костя Гулливеру. – Прыгай! Чего он не прыгает?

– Леля-а! – долетел сверху голос Гулливера. – Я на-рочно-о!

Поднимая пыль, со скалы скатился камень и глухо бултыхнулся в воду.

Леля забросила назад волосы. Извилистые струйки потекли по ее шее, по ее крепким мальчишеским плечам. Она посмотрела на босые ноги: вторая тапочка слетела во время прыжка и утонула.

– Сердолики мои пропали, – вздохнула Леля. – Жалко.

– Еще можете сходить.

– Я уезжаю.

– Когда?

– Сегодня, – ответила Леля очень сердито.

– Леля, – кричал Гулливер со скалы.

– А я думал… – сказал Костя и помолчал. – Я хотел вашим ребятам показать, где пещеры. Там кристаллы железняка как золотые шестигранники. Будто бы их мастер сделал. А еще есть каньон – туда ночью забираются на луну смотреть. Но днем там лучше. Красные скалы. Еще есть у нас родник в горах, – говорят, целебный. Кратер вулкана…

Он снова примолк.

– К нам сейчас две экспедиции приехали из Ленинграда, – прибавил он, глядя в море и думая о своем. – С ними интересно ходить…

– А вы ходили?

– Ага. Смотрите, – вдруг сказал он равнодушно, – дельфины играют…

– Где?

– Вон, вон!

Но Леля так ничего и не разглядела.

– Может, на лодке со мной поедете? – спросил Костя.

Она помотала головой – не хотела. Костя, как стоял, с места нырнул в воду. «Точно дельфин», – подумала Леля. Он показался возле самой своей лодки. Леля с трудом зашагала по берегу. Лодочник подплыл к ней, сделав несколько стремительных и сильных рывков веслами.

– Возьмите. Здесь без тапок нельзя! – и он кинул свои грязные резиновые тапки, бывшие белыми когда-то очень давно.

Камни действительно были очень острыми. К тому же они лежали навалом, и тропы среди них не было. Да еще солнце накалило их!

Когда Леля пришла домой, розовые волны плескались у пляжа, розовыми верхушками шевелили седые маслины в парке. Как утром.

Со скамеек у балюстрады, поставленной над морем, взрослые смотрели на нее.

– Кто это? – спросил своего соседа один незнакомый, новенький.

– Это девочка-мальчик, – улыбнулся его сосед.

– Как?

Да, ее называли так – кто любя, кто шутя, а кто и недовольно. Ну и пусть! А если ей весело нырять под водой, лазить по горам, ловить крабов? Она все же несла маме живого краба, пойманного по дороге в маленькой теплой бухте! Если ей хорошо без нарядов и причесок? Как она не любит этих новичков, белых, как макароны!

Утром она пошла отдавать Косте тапочки. Море, как всегда, просвечивалось до дна. Зеленые, даже на вид скользкие камни глазели оттуда на Лелю сквозь толщу воды.

А Леля ничего не видела. Она шла по берегу с таким ощущением, точно ее уже не было здесь. И только была благодарна и за горное озеро, и за бухту, возле которой попадаются крупные сердолики, словно ей все это подарили. И она так радовалась этому подарку! Может быть, он запомнится ей на всю жизнь.

Впереди зазеленел невысокий заборчик рыбачьего лагеря. По ту сторону заборчика спиной к Леле сидел парень с кофейной кожей и что-то писал кистью на носу вытащенной из воды лодки. Это был он.

Из палатки вышел сердитый бригадир, позвал Костю. Костя пошел к нему, оставив на песке банку с белилами. На носу лодки были написаны две буквы. Леля стояла и удивленно смотрела.

К лодке подковылял знакомый старик в майке, и Леля тоже приблизилась маленькими шагами, с остановками.

– Снова покататься хотите? – старик цокнул языком. – Нельзя. Вон бригадир одного ругает уже, – и махнул рукой.

– За что?

– Курортных ребят катал, – и старик, пожевывая губами, стал рассматривать надпись на лодке. – Как же он ее назвать хотел? А? Лебедь, да? – Он так и произнес «лёбедь», через «ё». – Лёбедь белая! А? Лё… – прочел он еще раз на лодке.

Обмакнув кисть в белила и присев на корточки, он стал писать. Вышло: «Лёбедь». С мягкого знака потекла по лодке длинная слеза. Леле захотелось смазать слово босой ногой.

Она повернулась и побежала. Почти у пляжа ее догнал Костя.

– Если вы хотите… на лодке, – сказал он ей, – то это можно…

Леля молчала.

– А я думал, вы… уехали, – говорил он ей.

Она не знала, что ответить, и побежала дальше.

У входа в парк Леля замедлила шаги. Было странно впервые в жизни ощущать себя так, точно сама на себя смотрела со стороны. По тени своей она заметила, что волосы отросли, вся голова в кудряшках… В мысли ее ворвался голос Гулливера:

– Леля! Леля!

– Что?

– Сегодня прощальный вечер… танцы… костер!

На приморской площадке у балюстрады стояло пианино, спрятанное на всякий случай от дождей в фанерную будочку, похожую на ларек. Кто-нибудь из отдыхающих вечерами брал ключ у старшей сестры, открывал будочку и играл, как умел. Леля не раз выбирала из слушательниц, усаживающихся вокруг на плетеных стульях, какую-нибудь надушенную девчушку и кружила ее прилежно. С мальчишками же, по правде сказать, она танцевать не любила. Сколько раз Гуля щелкал перед ней каблуками!..

– Сегодня будет аккордеон. Придешь?

– Нет, – сказала Леля и, прибавив шагу, перелезла через забор и скрылась в парке.

…Покачиваясь, по морю плыла ровная полоса солнца. Косые лучи летели, простреливая даль. В этом свете уплывала от берега лодка с Лелей и Костей, лодка с кривой надписью «Лёбедь» на одном боку.

Медленно-медленно всплескивали воду осторожные весла. Они были видны даже тогда, когда уходили в глубину. Костя смотрел на весла, Леля стала смотреть на берег.

Все там выглядело другим, совсем непохожим, незнакомым. Одни горы приподнялись, другие опустились, третьи повернулись боком. И стояло на склонах очень много разных домов. Чем дальше отплывала лодка, тем скорее берег из отдельных кусков, каким его знала Леля, складывался в цельную картину.

Был последний, предвечерний час, но солнце еще сияло. И сияло море, и горы сияли, и неба не было, а был один свет вокруг.

В воде, мелькая, проскользила блескучая стая рыб. Леля хотела поймать одну, но только намочила руку по самое плечо.

– Это кто? – спросила она.

– Кефаль это, – сказал Костя и перестал грести.

А с берега, со скал, за лодкой следили. Там стояли ребята, которые пошли на гору разложить прощальный костер.

Когда увидели лодку, Гулливер шагнул вперед и хотел что-то крикнуть, и еще кто-то приложил руку ко рту, но все промолчали. И Гулливер промолчал.

– Давайте разведем костер здесь! – только сказал он.

Лень было тащиться в гору.

И они свалили ветки в кучу.

Сумерки стирали четкий рисунок гор и моря. Костя греб, сильно ударяя веслами по воде. Леля вслушивалась в эти удары. А костер разгорался.

1951

Пассажир Лешки-анархиста

1

Можно было бы, конечно, встать и уйти, как все, но Леша остался. Он не спал две ночи и сидел в пустом зале, поставив локти на колени и уронив в широкие, пахнущие табаком и смолой ладони отяжелевшую голову. Рядом с ним, на скамье, в парусиновом чехле лежало ружье, которым его только что премировали.

Так он сидел, думая: «А, черт возьми, сейчас вскочу и уйду».

И не двигался с места.

Ему казалось, что он спит или вот-вот уснет, хотелось сползти со скамейки на пол, лечь и погрузиться в небытие, дающее свежесть, но он не позволял усталости осилить себя до конца.

В дальнем углу зала сильно скрипнула дверь. Леша поднял голову. Ласточкин стоял у двери и смотрел на него недоверчиво, недоуменно. Вдруг спросил с неожиданным участием:

– Больной?

– Нет, – ответил Леша, медленно вставая и нащупывая в кармане папироску.

Тогда Ласточкин вспылил, проговорил зло и быстро:

– А чего ж ты здесь рассиживаешься? Собрание давно кончилось. Ступай!

– Я знаю, что кончилось, – спокойно отозвался Леша, разминая пальцами папиросу.

– Выпил?

– И не выпил, – смаргивая сон с непослушных глаз, сказал Леша и сунул папиросу назад в карман. – Я вас жду, Григорий Ефимович.

– Меня? Приходи завтра в любое время, с девяти.

Грузная, двухметрового роста фигура Ласточкина колыхнулась и враскачку поплыла вдоль сдвинутых скамей и стульев к выходу из зала. Было слышно, как трудно и возбужденно дышал этот могучий человек с литыми плечами и выпяченным вперед животом.

– А я не директора треста ждал, – чуть погромче в спину ему сказал Леша.

И Ласточкин остановился, оглянулся, словно ударил Лешу быстрым взглядом крохотных глаз.

– А кого ты ждал?

– Рыбака, – через весь зал ответил Леша.

– Хоть и молодой, а чудной ты, парень, – буркнул Ласточкин, сдаваясь, сел на край скамьи и положил рядом изрядно заношенный портфель. – Иди сюда. Что тебе? Давай.

«Что им надо всем? – горько подумал он про себя. – Уж я ли не стараюсь?»

Вот он и кабинет свой сделал без приемной, без секретарши, дверь открывалась прямо в зал, где обычно сходились рыбаки и служащие, рабочие рыбных цехов в разгар путины. И штаб путины размещался в двух комнатах, примыкающих к этому простому залу, чуть похожему на сарай, но зато теплому и вместительному. И министр, бывало, приезжал на путину, останавливался только в кабинете Ласточкина, потому что под рукой было место, где можно было собрать народ с кораблей.

Всегда здесь шумели, в этом зале, курили, мешали работать. Новости с моря, споры о погоде, жалобы, указания сверху – все это тут сталкивалось в пеструю, бессонную, бестолковую и отважную рыбацкую единственно любимую жизнь.

Она всегда была рядом.

«Сам приучил. Теперь от этого никуда не денешься. Первый час ночи… А я сиди и слушай».

– Так что у тебя? – переспросил Ласточкин, когда Леша приблизился.

– Я сегодня в море тридцать тонн рыбы вывалил, – неторопливо, как мог, слово за словом обронил Леша.

– Тридцать? – Ласточкин пробуравил его живыми глазками из-под спутанных седых бровей. – А не врешь?

– На глаз мерил. – Леша снисходительно пожал острым плечом. – Может, и больше.

Ласточкину этот жест не понравился, он положил тяжелую руку на плечо Леши и попросил по-свойски:

– Не дури, парень. Иди-ка ты домой спать.

Только что в этом зале рыбаки бурно требовали, чтобы рыбу брали у них чуть ли не из сетей, на месте лова, в море. Чтобы Ласточкин присылал за рыбой посуду. И после собрания многие старые знакомцы набились в кабинет, долго еще орали и спорили об этих самых приемных базах или плавучих рыбницах, как их назвать, пропади они пропадом. Будто столько ловили рыбаки, что им трюмов собственных сейнеров не хватало. Совсем забарились! Так и ушли ни с чем, а вот этот паренек всех переждал.

– Спать я мог бы давно уйти, Григорий Ефимович!

– Что ты мне все Григорий Ефимович да Григорий Ефимович, будто я тебе родственник! – закричал Ласточкин. – Я тебя первый раз вижу. Ты кто такой?

– Бригадир. С «Ветерка».

– Вот как?! – не поверил Ласточкин и опять пригляделся к Леше. – Я в твои годы на дубах бычков таскал. У весла сидел, парень! А весла!.. Что за весла были! Как у Магеллана. Шесть метров длиной. А ты, значит, бригадир?

Он и горевал и удивлялся, а по толстому, набрякшему нездоровой багровостью лицу его текла этакая недобрая, с издевочкой, улыбка.

Леша почувствовал, как до боли сдавились и, наверно, побелели губы. Именно в такие минуты Дуся ласково говорила ему: «Остынь, Лешка!» Вероятно, гнев его сейчас выглядел предательски мальчишеским и поэтому смешным.

– Где ж ты рыбу поймал? – спросил Ласточкин.

– У Серых скал.

– И в море?

– В море, мятую, бросили погибать. Трюм забили, а в сетях еще рыба, а девать некуда. Ни баржи, ни того самого дуба, хотя бы и с веслами, на котором вы плавали. Я вас как рыбака хочу спросить: дело это?

Он опять вертел в руках папироску, и Ласточкин вынул спички и кинул на портфель.

– Кури. Ну, а если завтра ты не поймаешь? Я не стану за тобой посуду по морю гонять, щенок! Не буду ждать, гулять вокруг тебя, жечь казенные денежки. Хочешь, чтобы государство за тобой с ладошкой бегало?

– А если поймаю? – спросил Леша, бледнея.

– На берег привези. У меня машина – суну тебе в трюм рыбосос, быстро выкачаю, не задержу. Беги снова в море, лови еще. Или тебе к берегу ходить не хочется? Обслужи тебя в море, чтобы ты лежал на боку? Видно, лень вперед тебя родилась, парень.

– На берегу у меня жена, – ответил Леша. – На берег мне всегда радостно лишний разок сойти. Но ведь рыба-то не ждет.

– В путину надо работать двадцать пять часов! – что есть сил крикнул Ласточкин.

– В сутках-то – двадцать четыре, – отрезал Леша.

– А вы вставайте на час раньше!

– И что это такое, – с надменной усмешкой сказал Леша, – как постарше человек, так – кричать. Будто разговаривать разучились!

– Разве я кричал? – спросил Ласточкин. – Ты брось эти штуки. Брось! Не нервничай! Садись на мое место и действуй, вот тогда видно будет. А я поеду рыбу ловить. С охотой.

Он постучал себя большой пятерней по гулкой груди, а Леша, улыбаясь, покачал белобрысой головой:

– Нет, Григорий Ефимович, я вам своего места не уступлю. Честное слово.

– Занятная же ты личность, бригадир с «Ветерка», – задумчиво протянул Ласточкин. – Ты думаешь, это просто – трестом управлять? Причалы, механизмы, рыбные цеха на берегу, а берег-то на сотни километров, заводы, бумаги… Вы ловите рыбу, а я ее – соли, копти, храни, вывози.

– Не вы один…

– Я один! – перебил Ласточкин. – Вас-то много, а я один! И еще – «не кричи», дьявол ты разэдакий! Да мне некогда с тобой разговаривать, а кричу я быстро и понятно. Пока!

На улице моросило. Под узким козырьком подъезда захрустел чей-то дождевик, быстрая тень мелькнула и скрылась за афишной тумбой. Ласточкин окликнул грозно:

– Кто?

И покосился на фонарь, забрызганный дождевыми каплями, точно вынутый из воды. Тень выглянула и остановилась у щита с мокрым объявлением о состоявшемся уже собрании рыбаков.

– Дуся это, – прозвучал знакомый девичий голос.

– А тебе чего здесь надо?

– Ничего. Просто жду.

– Не меня, конечно, – грустно пошутил Ласточкин. Он оглянулся на дверь и шагнул в лужу здоровенным резиновым сапогом. И так пошел в шумную сырую темноту, прямо по лужам.

А Дуся, увидев того, кого она ждала, побежала, прижалась, накрыла его краем своего плаща и прошептала:

– Ты с ним о квартире говорил, Лешка?

– Нет.

– А я думала – о квартире. Опять нет. О чем же? Рассказывай, чего ты у него добился?

– Ничего.

– А чего просил?

– Это совсем не важно.

– А какое у него было выражение лица?

– Выражения лица у него не было. Все выражение у него жиром заплыло.

– Какой ты злой!

– Хочешь, отучусь?

– Нет, не надо. Сначала добейся квартиры. Злись сильней!

– Р-р-р, – притворно зарычал Леша в самое лицо ей и вдруг осекся, почти задохнувшсь от радости, что лицо ее с двумя родинками на щеке, из-за которых он говорил: «Ты у меня не потеряешься», что глаза ее, что губы ее были так близко.

– Фу, Леша, – сказала она, – нельзя так целоваться. Лампочки, висевшие на тонких проводах поперек мокрой улицы, опрокидывали навзничь городские акации. Мелкая их листва липла к сапогам, трепетала в лужах.

– Куда мы идем? – спросил Леша.

– Хочу посидеть с тобой у моря, как другие. Они сидят вечерами, когда ты плаваешь.

– Дождь. Не боишься?

– Я пошутила, – сказала Дуся. – Смотри.

Он не разобрал, что она держала в руке.

– Что это?

– Ключ.

– Откуда?

– Сестра уехала. В командировку. У нас есть своя комната! Идем.

– Через бульвар? – быстро спросил он. – Напрямик?

Они подошли к бульвару, разбитому на послевоенных пустырях. Сами горожане сажали здесь деревья и цветы и любили гулять среди не очень щедрой, но все же ласковой и веселой их пестроты. Ветры, несдержанные, хлесткие и холодные, быстро задували цветочные клумбы, как костры, и они, бывало, лишь грустно тлели, не разгоревшись.

В траве самого большого газона плохо пряталась сквозная тропа.

– Напрямик нельзя, – сказала Дуся.

– Не мы первые.

– Сейчас милиционер засвистит.

– Он спрятался от дождя. И потом, почему здесь люди протоптали тропку? Здесь удобнее. Значит, и надо узаконить ее и посыпать песком.

– Всюду свой порядок, – смеясь возразила Дуся. – Ах, Лешка, Лешка! Ты анархист!

– Потише! – шутливо предупредил ее Леша. – У меня ружье!

2

Раньше никогда Леша не держал ружья в руках, но на первой же охоте убил зайца. Он шел степью, по ломкой стерне, заросшей полынью, вспугивая по бокам неправдоподобных, как попугаи, сизоворонок. Странно было видеть этих ярких, бьющих в глаза сверкающей голубизной птиц в серой степи. И радостно. Может быть, он любил все нарядное?

Мягкая дорога со следами тракторных гусениц неожиданно нырнула под ноги из полыни. Солнце садилось за спиной, а вдалеке, над морем, вытягивалось тонкое, темное облако.

Вдруг Лешу обогнала машина и, взвизгнув тормозами, остановилась в трех шагах перед ним. Его окатило волной тяжелой пыли. Когда пыль снесло в сторону, он приоткрыл глаза и увидел, что из брезентового кузова «газика» высунулась круглая голова Ласточкина.

– Садись, знакомый! – крикнул тот.

– Спасибо!

Они поехали, то и дело прыгая на кочках, ранее незаметных для ног.

Ласточкин укоряюще чмокнул губами:

– Видишь, ты и на охоту сбегал, а мне все некогда…

– Пока шторм, – сказал Леша, – мотористы на «Ветерке» занялись профилактикой. Почему бы и не поохотиться? – и пригласил Ласточкина к себе на «Ветерок» на зайца.

– Зайца надо часа три с уксусом отмачивать, – буркнул Ласточкин. – Видать, охотник ты никакой.

– Никакой, – сознался Леша.

Шофер поинтересовался, будут ли заезжать в голубинский рыбный цех. Ласточкин никогда не пропускал ни одного рыбного цеха по дороге, куда бы ни ехал, и здесь тоже решил задержаться.

– А я до Тони сбегаю, – сказал шофер, когда подъехали к воротам рыбного цеха, и выпрыгнул первым.

– Девушка тут одна работает, – пояснил Ласточкин, долго, с кряхтением выбираясь из тесной машины, – небывалой красоты. Погляди пока, если охота.

– Нет, – сказал Леша.

Вскоре Ласточкин вернулся на свое место и сразу стал беспокойно сигналить. Прибежал шофер, и двинулись дальше. По-осеннему быстро смеркалось, море заиграло огнями, как фокусник факелами.

– У какого причала твой «Ветерок» стоит? – как бы между прочим спросил Ласточкин.

– Возле пятого, – ответил быстро Леша.

Там обычно стояли корабли базы государственного лова, и Ласточкин распорядился, чтобы шофер ехал туда.

– Покалякаю с людьми.

– Зайца вашей хозяйке, наверно, оставлю, – предложил Леша. – Где там с ним на корабле возиться!

3

Шторм явно стихал, море ворчало глуше, и стрелка кренометра в каюте «Ветерка» едва покачивалась. Ласточкин с вороватой завистью оглядывал стену, узкую койку, маленькую фотокарточку Дуси, приколотую кнопкой к стене. Вспомнил свое, затосковал…

Леша спросил, чего хотелось бы гостю на ужин.

– Свежую селедку, жаренную в масле, да хамсу с луком, а? – сказал Ласточкин робко.

– Это просто.

– Просто, а дома у меня не могут.

Леша вышел, а Ласточкин все примеривался к каюте. Сказал вслух Дусиной карточке: «Ишь ты, где плаваешь!»

Что, собственно, нашел бригадир в этой радисточке? Глаза большущие, а сама мелковата.

«Ну, ведь красивых на всех не наберешься, – подумал он тут же. – Красивых мало, а нас, желающих, э-ге-ге! Моя Аня тоже не бог весть какая писаная. К тому же разучилась тушить хамсу с луком. Или не хочет. Дома готовит какая-то Лизка».

Чем это он так огорчился? Не тем же в конце концов, что его не кормят дома тушеной хамсой? Мог бы попросить – накормили. Авось и Лизка из рыбачек. Тут, у моря, все на рыбе выросли. Пирога с вареньем не испекут, а уж рыбу!.. Он вдруг обнаружил, что не знает, кто эта Лизка, откуда. Все же живет в его семье, человек со своей судьбой. И что Дуся – жена бригадира с «Ветерка», он не знал.

А сейнер жил своей жизнью. За тонкой стенкой кто-то кашлял. Кто-то неведомый, неизвестный… Над головою тюкал топорик, – может быть, кололи щепу для камбуза – для него, Ласточкина, старались. Кто он здесь – начальник или пассажир?

Он прислушивался, не зная, какого ждать ответа. В глубине сердца потихоньку скреблось странное смятение. Чужой? Ах, да какая разница? Никто не спрашивает об этом, никто не спросит.

Отчего ему захотелось поболтать с этим бригадиром? О чем? Просто потянуло…

Когда Леша вернулся в каюту и повесил на крючок свой берет, где-то в глубине корабля очнулся и заработал мотор.

– Что такое? – спросил Ласточкин.

– Механики пробуют движок, – сказал Леша, расчесывая светлые волосы. – После ремонта.

Двигатель бил в уши таким звонким стуком, точно стоял у самой двери. Сейнер вздрагивал. А когда принесли блюдо хамсы, щедро залитой густым томатом, и большущую черную сковороду, на которой рядками, расплываясь от нежности в масле, лежала сельдь, Ласточкин не стал смотреть на рыбу. Он, невольно подавшись вперед, глянул за распахнутую дверь – и обмер.

Городские огни, сбиваясь в кучу, слабо мерцали вдалеке. Темная прохлада пролетала за стенками каюты. И, словно его сорвало с места и вышвырнуло наружу, Ласточкин вскочил и вмиг очутился на палубе, у самого леера. Внизу, разрезая темень и толчею волн, льнула к борту белая пенная струя, словно выстреленная из брандспойта. Сейнер проваливался в ночь ходовыми огнями: красными слева и зелеными справа.

Прижавшись к стене, чтобы не мешать Ласточкину, Леша так и стоял, ожидая, что будет.

– Куда идем? – тихо спросил Ласточкин, возвращаясь.

– В море.

– Ты в своем уме или нет? – прошептал Ласточкин. – А ну, командуй назад!

Леша не шевелился. И Ласточкин понял, как смешон и жалок.

– Украл ты меня, значит? – в беспомощной ярости спросил он.

– Как хотите, так и думайте, – усмехнулся Леша.

4

Перед рассветом «Ветерок» бросил якорь в открытом море. На двух дорках – двух больших лодках – Леша со своими рыбаками ринулся в обход Серых скал. Рыба, пережидавшая ночь в глубинах, теперь плотными косяками всплывала на поверхность моря кормиться. Выжидающе кружились над волнами крупные чайки-мартыны, перекрикиваясь резко и нетерпеливо.

Край неба впереди завалило рыхлыми облаками. Жгучей каплей упало в них солнце.

Шустрые дорки, стуча моторами, окружили косяк. Леша кинул сеть, и вскоре на «Ветерок» уже выгружали рыбу.

– Не выглядывал? – с беспокойством спросил Леша у рулевого, косясь на свою каюту.

Ласточкин не выходил ни ночью, ни утром, и это было тревожно и досадно. А что, если так и не глянет он на море, на улов, не увидит всего, что хотел показать ему Леша. Просидит до нового вечера в заточении, а там, на берегу, задаст Леше неслыханную взбучку. И отберет у него бригаду, и эти легкие дорки, и сейнер «Ветерок», на котором столько хожено мимо полынных берегов с птичьими бухтами да безмолвных огоньков-мигалок на мачтах погибших в военные годы судов – «топляков». Отберет?! И пусть. Ладно! Черта с два – ладно! Лучше бы не зарываться ему, а ловить, как все ловят, возить, как все возят… Хоть на собственных дорках!..

Леша толкнул дверь каюты. Ласточкин, одетый, в плаще, лежал на койке, сунув руки под крутой затылок, и смотрел в потолок.

– Доброе утро, – негромко сказал Леша.

Ласточкин рывком повернул к нему голову. Его покрасневшие за ночь глаза сверкнули устало, на голом виске набрякла мертвенно-синяя жила.

– Я с тобой не хочу говорить. Понятно? – рявкнул он. – Садись.

– Пожалуйста, – Леша сел.

– Ты решил мне свой характер показать, – колотился в тесной каюте зычный голос Ласточкина, – но у меня свой есть.

– Конечно, – подтвердил Леша.

– Ты член партии? – спросил Ласточкин, не слушая его.

– Кандидат.

– Будешь и в райкоме отвечать!

– Конечно.

– Что – конечно? – почти взревел Ласточкин.

– Буду отвечать, – Леша встал.

– А сейчас свяжи меня по радио со штабом. Я потребую, чтобы тебя немедленно вернули на берег.

– Рация не работает, – твердо сказал Леша, и вокруг его сжатых губ выдавилась белая каемка.

– Угу, – Ласточкин остервенело сжал кулак.

– Я рыбу взял, – тихо сказал Леша, – пойду, мне некогда.

И отступил за дверь. У камбуза распорядился, чтобы гостю отнесли завтрак. Не видел, как Ласточкин по-стариковски неуклюже поднялся с койки, не слышал, как он раздраженно, вслух удивился: «Уже рыбу взял?!»

Когда Ласточкин вышел наконец из каюты, день показался ему черным и бездонным. Оттого, вероятно, что море, такое бесконечное, открылось впереди. Без земли. Холодные и неживые краски тускло мерцали на тяжелой воде. Чужое какое-то море! Но ведь море не виновато в том, что случилось…

И небо было как мутная вода.

Черные тени лодок таяли далеко… Что за лодки? Откуда?

Какая-то жутковатая даль…

Надернув плащ на плечи, Ласточкин обошел рулевую будку и остановился на нижней палубе, у дыры трюма.

Паренек в синем ватнике веником сметал в глубокий трюм остатки хамсы, бьющей хвостами по мокрым доскам палубы. Сейнер, набирая скорость, тянул за собой клин белой пены, шел неизвестно куда.

«Везут меня, как вещь», – подумал Ласточкин, но скоро сообразил, что они приближаются к доркам, к месту лова. Значит, выгрузив первую рыбу, бригадир уже перебрал сеть и начал второй замет.

Парень в ватнике, кинув веник, замахал рукой, истошно закричал рулевому:

– Айда на ворота, запирай «щель»!

– Цыц! – неожиданно одернул его Ласточкин, и парень даже присел.

– Второй бригадир нашелся! Жди сигнала! Я тебе покажу «айда»!

Но тут и рыбаки недовольно закричали, чтобы сейнер шел в разрыв между лодками, загоняя рыбу в глубь сети.

– Чего там мешкаете?!

Однако момент был уже потерян, и черноусый, как казак, рулевой круто положил сейнер набок, огибая дорки с сетью по большому кругу, чтобы второй раз зайти с нужной стороны.

– Что вы кружитесь? – гаркнул Ласточкин. – Вы работаете или свадьбу справляете? Куда, куда, эх ты, черт тебя тряси! Пусти.

Он плечом вытолкнул рулевого из рубки и сам схватился за натертые ладонями рукоятки штурвала. Дрожь пробежала по рукам. Ласточкин не сразу поборол ее. И пока малым ходом сдавали на дорки, и пока рыбаки – все молодые – подсушивали сеть с уловом и подводили ее под «хватку» – большой сачок на тросе с лебедкой, – Ласточкин не бросал штурвала. Белыми брюшками взблеснула крупная хамса, опрокинутая в трюм из первой «хватки», и тогда он уступил место усачу.

Какой-то рыбак кинул из дорки под ноги Ласточкину мокрую пачку сигарет:

– Попросите кока, пусть положит на камбуз, высушит.

Кто-то велел пареньку в синем ватнике:

– Яша, подай чайничек чаю, чем послаже! Ласточкин смотрел на все, как сквозь мутную пелену.

«Хватка» за «хваткой» опрокидывалась рыба в трюм, брызги летели на плащ Ласточкина, на брюки, на ботинки, высыхали и оказывались чешуей. Через полчаса, стоя на ветру, он сделался похожим на мельника в муке.

Сеть подтягивали выше и выше, но дна все не было видно, и каждый раз «хватка» вылезала наружу, грузная, обросшая хвостами рыб, как еж иглами. Когда над дырою трюма выросла гора рыбы, Леша попросил Ласточкина отодвинуться, чтобы «сыпать» улов на палубу. Мягкая живая гора стала расползаться. И палубу завалили до краев…

– Ну вот, теперь смотрите сами, – сказал Леша, закуривая. – Остальное будем в море кидать.

– Много там еще? – не своим голосом спросил Ласточкин, как-то странно, с всхлипом, потянув в себя воздух.

– Много, – беспощадно ответил Леша.

– Погодите, – попросил Ласточкин.

– Чего ждать? Сейнеров рядом нет. Вызовешь – они свою рыбу захотят взять. У них – свой план, свои заработки.

– Погодите, – повторил Ласточкин. – Я уйду.

5

«Я уйду», – как эхо звучали в ушах его собственные слова. Может быть, совсем пора уходить, старый человек, пора прощаться с морем?

Он сел на койку, потом прилег, кололо сердце. Что за ерунда, никогда раньше этого не было!

Нет, было, только ты скрывал это, врал самому себе.

Сначала он слышал толчки своего сердца, словно сердце боялось задохнуться и просилось наружу, потом уже стучала вся грудь, как одно огромное сердце. «Что это со мной?» – подумал Ласточкин.

Каюту еще рывком вскинуло…

– Это шторм снова, – шептал себе Ласточкин. – А ты отвык от моря… Ну же, держись, старина, держись. Войдите же кто-нибудь там, эй, войдите… Где вы все?! Я сейчас закричу!..

Он нашел в себе силы улыбнуться Леше, когда тот возник на пороге с миской в руках.

– Надо вам поесть, – донесся до него гулкий голос. – Нельзя же голодному. И тушенка пропадет.

– Я сам пропал, – отозвался Ласточкин. – Тошнит меня что-то. Укачало.

Леша помолчал, растерянно приглядываясь к громоздкому человеку, лежащему на койке все в том же плаще, в пиджаке, в лишней одежде…