Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

– Я же новатор, – слезая со стула, ответил Юрий Евгеньевич. – Сама сокрушалась, как Женьку уложить.

– А бабушка?

– Бабушка все знает.

– А меня не предупредил.

– Для шутки. Я ж люблю веселиться. Не похоже? – Юрий Евгеньевич подлил шампанского в бокалы и чокнулся с Верой. – И людей люблю. Ведь могли приехать к нам… Аркадий Павлович, Докторенко, солдат…

И Вера тут же бокал поставила.

– Юра! Кто поедет из Москвы, даже из Ливен… к нам, на новоселье? Да еще под Новый год! Нельзя же так. Деньги на дорогу тратить. Не дураки!

– Я бы поехал, – улыбаясь сказал Нефедов. – Я дурак.

– Чего ты хочешь от жизни? – вздохнула Вера. – Сам не знаешь.

– Знаю. Ничего такого особенного. Кроме одного… Чтобы все вокруг шло по-человечески! Ведь это от нас самих зависит.

– Само собой шло? Не пойдет. Пойми ты!

– Это я как раз понял.

– Давно, недавно? Что же ты молчал? От робости?

– Я? Собака, понимаешь, лает… как пушка! А я…

– Да, ты у меня храбрый, – сказала Вера.

– Думалось, очень маленький я… Ну, кто я? Никто! А оказалось… Если мы, маленькие, все… – И опять раздался настойчивый звонок. – Гляди, разбегались!

Вера поднялась и ушла. А Нефедов положил голову на согнутый локоть. И шампанское, которое было крепче газировки, и обидное одиночество праздничной ночи быстро завели его в дрему… И он наконец, не останавливаясь, нараспашку открыл в отделении милиции высокую дверь, за которой сидел кто-то самый важный. Кто? В безграничной комнате, возможной только во сне, стояла простая школьная парта. И за ней сидел Женька.

Холодный пот прошиб Нефедова. Почему сын здесь? Что за начальник? С кого ему спрашивать? С отца?

– Папа! – ответил Женька. – А с кого же мне еще спрашивать? Не сердись!

И еще чьи-то голоса начали пробиваться в сон:

– Вы не сердитесь? Правда?

И Вера отвечала:

– Что вы, что вы?! Мы рады. Юра!

Он встряхнулся, вышел в прихожую и увидел Нерсесяна с немолодой женщиной – они оба уже разделись, и женщина причесывалась перед зеркалом, которое бабушка поставила в прихожей.

– Гаянэ! – крикнул Нерсесян. – Вот хозяин! Часы ударили полночь.

– Скорей! – в панике закричал Нерсесян, подхватывая бутылку шампанского, которое они принесли с собой.

– Давайте мне! – заторопился и Нефедов. – Я умею!

Вера засмеялась, и в комнату, где закрутилась суматоха, оторвавшись от зеркала, вошла Гаянэ и сказала:

– С Новым годом!

И получила бокал шампанского. А часы еще били.

– Успели! – ликовал Нерсесян. – А то… Сидим дома. Одни!

– Почему? – спросила Вера, неуместно улыбаясь.

– А разве я знаю? Дети выросли. Смотрю – у нее слезы на глазах… Пойдем к Нефедовым! Оделись, пришли и – все! Свои же! – Он взял из рук Веры тарелку, наполненную закусками, попробовал с разных сторон. – У-у-у, как вкусно!

Стали есть, разговаривать, и Нерсесян, сделав еще глоток вина, спросил:

– Слушай, откуда у тебя такие связи? Такое, понимаешь, письмо пришло насчет твоей квартиры! Директору завода.

– От кого? – испугался Юрий Евгеньевич.

– На бланке… Не из учреждения. Но сбоку, вверху, как полагается, типографским шрифтом: академик А. П. Корецкий!

– А. П.? А-а! Аркадий Павлович! – догадался Нефедов. – Это рыболов. Я даже не знал, что он академик. Вот здорово! И ни о чем не просил его… Только телеграмму дал, чтобы не приезжал пока на новоселье. Временно откладывается. А он… Фу-ты, черт, как неудобно!

– Прекрасное письмо. Длинный текст! – рассказывал Нерсесян. – Директор меня спрашивает: кто такой этот Нефедов, что за него ходатайствует известный ученый? А я ему говорю: «Просто – Нефедов».

Вера повела Гаянэ показывать квартиру, а Нерсесян наклонился к Нефедову:

– И еще вот что я хочу сказать тебе, хороший человек! Почему кто-то должен за тебя вступаться? Почему сам молчишь в тряпочку?

– Хороших людей много.

– Тем более. Воевать надо за себя! Другие воюют!

– Бегают, ловчат, рвут. А дети смотрят…

– Э-э-э, – сказал Нерсесян, – но нельзя же и так жить, как рохля! Драться надо!

– И с вами?

– Драчуны! – заметила Гаянэ, возвращаясь.

И Вера засмеялась и объявила:

– Сейчас будет чай с пирогами.

Но перед чаем вдруг надумали пройтись и посмотреть, какой он, Новый год. Нерсесян утверждал, что существует такая традиция, и первым вышел с Гаянэ на лестничную площадку. А Вера, радуясь, что бабушка напекла много пирогов, побежала на кухню поставить чайник, и Нефедов ждал в прихожей, прислонившись спиной к стене и держа ее пальто наготове. И покрикивал, торопя жену: – Гёрла!

Во дворе они долго смотрели на освещенные окна нового дома. Обрывки музыки долетали из-за этих окон. С неба падал снег. Они стали лепить снежки и, смеясь, бросать их в окна, к которым изнутри тут же начали прилипать лица – вопрошающие, недовольные, улыбавшиеся. Много лиц.

1980 г.

Рассказы

Дорога в степь

1

Машина стала, не доехав километров семи до города. Шофер, покряхтывая, медленно вылез из кабины, открыл капот и свистнул. Плохо дело! Он зачем-то обошел машину и постучал по задним скатам ногой, видимо стараясь подольше не появляться на глаза.

Петю так и подмывало вступить в перебранку с шофером, но вместо этого он поднял воротник и по слякоти зашагал вперед.

– Эй, куда вы? – крикнул обескураженный шофер.

Петя услышал, но не отозвался. Черт с ним! Пусть поймет, что так нельзя относиться к делу. Едешь в командировку – проверь, все ли у тебя в порядке и есть ли необходимые запасные части. Петя пожалел, что он не шофер. Будь он шофером, он показал бы всем, как надо беречь свою машину!

Снег тяжелел, залеплял кепку, лицо, пальто, одежда тяжелела, а по лицу катились ручьи, точно тебя всего окунули в воду.

С точки зрения курортников, погода была совсем не крымская. Однако это вот и есть крымская весна, самая настоящая, переменчивая, взбалмошная, капризная и до возмущения обманчивая. Еще вчера было солнце, сверкало, синело небо, пахло деревьями и ощутимо касалась всего теплынь, если облачко не нагоняло тени. Сегодня же вон как серо над головой, и кажется, что вчерашний день просто снился.

А все зависит от ветра… Откуда он подует, то и принесет – дождь, тепло или зиму.

Курортники часто путают Крым с теплой южнобережной полоской, отгороженной от ветров неподвижной грядою гор. Но это лишь маленькая часть его, это золотой ободок Крыма, а, по крайней мере, две третьих полуострова – вот они лежат между морями равниной, ничем не защищенной ни от сильных, ни от слабых ветров…

Петя, скромный инструктор художественной самодеятельности, ехал в глубинный степной район по заданию областного Дома народного творчества.

Вернее, он уже не ехал, а шел. Асфальт внезапно оборвался, и грязь начала стаскивать с ног калоши.

Конечно, для таких поездок хорошо бы иметь сапоги, да как-то раньше это не приходило в голову. Надо обязательно завести сапоги. Он мало ездил в степь, бывал в ней только летом и плохо ее знает. Ну, ничего. Познакомится. Всю зиму он метался по Южному берегу, а это тоже несладко, если иметь в виду не Ялту, не курорты, а горные села, куда едва доберешься верхом.

Сотрудники по работе злоупотребляли готовностью Пети ехать куда угодно, злоупотребляли его молодостью. Он чувствовал это, но не возражал, не спорил. Ему было интересно.

Какой-то грузовик наконец подхватил Петю с раскисшей дороги и сквозь вихри метели довез до городка – промежуточной остановки в пути к неведомому степному райцентру. Выяснилось, что автобусы сегодня идти туда не рискуют. Как быть, на чем ехать дальше – неизвестно.

Ежась в тощем пальто и вздрагивая, точно отделываясь и от назойливых снежинок, и от капель воды на ресницах, и от невеселых мыслей, Петя подумал-подумал и зашагал в горком партии. Там хоть помогут связаться с районом, а вдруг и машину дадут, если проявят должное внимание к художественной самодеятельности.

В горкоме второй секретарь (к первому Петя идти не решился) усадил Петю на стул и, поглядывая на его мокрую, взъерошенную фигуру, стал вызывать степной райцентр через междугородную. А телефонистка сообщила, что у них на станции «товарищ из того района» говорит со своим начальством. Вот ей и сейчас из будки слышно, как он кричит: «Все в порядке, выезжаю домой!» Да, он на машине, она видела в окно, как он вылез из машины, направляясь на переговорную.

Счастливый случай! Только бы не упустить его!

И вот перед улыбающимся, повеселевшим Петей распахнулась дверца куцего и тупоносого «газика», стоящего на мощных колесах с крупными мясистыми рубцами из каменной резины. В самодельном кузове было сумрачно, холодно и тесно, и Петя сидел, горбясь под низким верхом и сжимаясь по мере сил, потому что изо всех углов на него валились какие-то ящики и свертки. Одной рукой он то и дело распихивал их по местам, а другой придерживал бутыль с тряпичной затычкой. По стенкам бутыли угрожающе расплескалась желтоватая аккумуляторная кислота. Петю предупредили, чтобы он внимательно следил за бутылью, иначе раствор угрожал целости его сизого пальто из полушерстяного (а не полубумажного!) коверкота.

С усмешкой Петя глянул, какое оно измятое и мокрое, и забыл о нем. Все же он был рад и счастлив. Он ехал.

Машина сползала то в одну, то в другую сторону, виляла и выравнивалась, отчаянно работая своими рубчатыми колесами. И плыла и плыла по беспросветной грязи, перемешанной со снегом. Так вот она, весенняя степь!

«Товарища из района» звали Степаном Константиновичем, а шофера – Васей. Оба они были молодыми. Шофер, круглощекий, с черным пушком над верхней губой, говорил мало и показался Пете медлительным и добродушно-спокойным, а Степан Константинович, не то что худощавый, как сам Петя, а тонкий, с быстрыми глазами, остроносенький, короче говоря, весь живой, торопливый, не мог минуты сидеть без слова. И кепочка у него была маленькая, «набочок» пришлепнутая к русой голове, и пальтишко узенькое, в талию, как на девушке, дорогое и довольно фасонное, но все же пальтишко, так уж был его хозяин неказист и несолиден с виду. Но и простота и неказистость эти чем-то располагали к себе.

– Сто дорог, и все раскисли! – стараясь изумить Петю, восклицал он. – А самые чудеса, что ни одной не видно! Ни одной! И откуда закрутило, откуда взялось? Непонятно, что делается, а? – Он помолчал и засмеялся. – Вчера думали, ну, уже весна наконец-то, а то ведь с прошлой осени так вот – грязь и метель. Вчера кое-где сеять начали, красота, а? И что? Вот что! Эх-ха-ха! – закончил он вдруг огорченно.

Петя слушал.

– Закрутило, как зимой, – проворчал Степан Константинович, пряча руки в рукава.

– Нарьян-Мар, – весело сказал водитель, заставив усмехнуться Петю.

Петя хотел спросить, почему «Нарьян-Мар», но в это время машину резко занесло, поставило боком к дороге, и он испуганно ухватился за бутыль и за ящики, а когда с трудом выправились, спросил:

– Доедем?

– На такой машине? – удивился Степан Константинович живо и неподдельно. – Вы не видите, как она выкарабкивается? Да она везде пройдет, где надо. Только что по воздуху не летает, и то случается, если на короткое расстояние. С горочки какой-нибудь… Верно, Вася? Курите? – спросил он, протягивая мятую пачку папирос.

Петя отказался.

– Держи, Вася.

Вася молча взял папиросу губами и, припав грудью к рулю и не упуская из виду дороги, прикурил. Степан Константинович повернулся.

– Гляньте там, пожалуйста, на затычку, держится?

– Да, да, – отозвался Петя.

– Я вас туда посадил, потому что здесь, впереди, дует, – на всякий случай оправдался Степан Константинович, который неизвестно почему так именовался. Ему сошло б еще лет десять быть просто-напросто Степой.

В узких, продолговатых стеклах кузова и в переднем смотровом стекле носились снежные вихри, точно хотели закружить машину. Дорога все еще норовила выскользнуть из-под колес, а степи не было конца. И ни дома, ни дерева не выбегало из снежной мглы навстречу, и ничего не стоило бы поверить, что впереди вообще нет никакого райцентра, если бы рядом не шагали вдаль выносливые телеграфные столбы.

Ах, дорога, дорога! Гладкие рельсы, тряские кочки, склоны гор и степные просторы, где все – дорога, хоть не видно ни одной привычной черты ее и где едут напрямик! Хорошо в дороге!

Молодости свойственней просыпаться в поездах, а не дома и скучать, скучать без движения, потому что после уж не съездишь, куда мог, да не поехал, не наверстаешь всех упущенных километров. Все, чем хвалится старость, завоевывается смолоду – не годами, а глазами, сердцем, душой, перед которыми открывала мир, полный событий, встреч и людей, дорога!

Путешественники, должно быть, всегда молоды.

Так думалось Пете, когда машина швыряла его из стороны в сторону на заднем сиденье и кепка, задевая за фанерный верх кузова, съезжала на глаза.

Пусть, пусть стелются рельсы, трясутся на кочках машины, пусть дороги бегут и бегут вперед, не обрываясь, и пусть всегда зовут!

– Интересно, выбралась машина сельпо или нет? – озабоченно спросил Васю Степан Константинович и повернулся к Пете. – Мы сюда ехали, повстречали, – она намертво застряла. Вот какая грязь! Вот степь! Почему цепей, думаете, на колесах нет? Так ведь вчера солнце было! А самое прекрасное – бензинчик-то по грязи сожгли! Без бензина и цепи не помогут, а они товар к нам везут. Я достал им канистру, выручим, если еще стоят. Стоят, конечно! Стоят и мерзнут. Кроме нас, сейчас никому не проскочить.

Холодная канистра с бензином подпирала бок Пете. Теперь появилась еще одна цель, еще одна необходимость стремиться вперед: выручать застрявший среди белой бури грузовик.

– А холодно! – воскликнул Степан Константинович. – Комар ее забодай! – и затопал ногами, чтобы согреться.

– Маточкин Шар? – благодушно спросил водитель, очевидно повторяя чьи-то слова, и вытер лоб рукавом тужурки.

День между тем кончался. Темнело сначала как-то вкрадчиво, а потом не успели они оглянуться, ночь сразу словно прихлопнула своей ладонью крохотный «газик», как муху. Пете запомнилось, как бестрепетно и бесцветно, без красок заката все померкло вокруг… Огромная, необъемная мгла поглотила остаток пути.

«А в городе сейчас зажглись огни на улицах, – вдруг подумалось Пете. – Ну и шут с ними!»

Степан Константинович поглубже нахлобучил свою кепочку, привалился к стенке кузова и поднял воротник пальто.

«Соснуть бы», – подумалось и Пете.

До художественной самодеятельности, ради которой колесил по районам Петя, ни шоферу, ни Степану Константиновичу (кстати, кто он такой?), видно, не было никакого дела. Они ни о чем не расспрашивали спутника. Самодеятельность в этой суровой обстановке они, пожалуй, считали праздным занятием. Чудак, мол, какой-то может только спешить через снежную степь и непогоду в неизвестный драмкружок. Чудаку Пете стало обидно от своих нечаянных мыслей…

– Э! Э! Э! – услышал он сквозь дрему. – Держись столбов!

Машина гудела, оседая на правый угол, точно кто-то уцепился за нее сзади. Хрустнули раз и два шестерни в коробке передач.

– Сцепленьице надо подрегулировать! – заметил Степан Константинович сердито, когда наконец выбрались из опасной впадины. – Хр, хр, хр – не годится!

Вася буркнул в ответ что-то неслышное.

А Степан Константинович приник глазами к стеклу.

– Вот лепит, вот лепит! Тряси, давай, давай! Дождь так дождь, снег так снег – места хватит!

– Пурга в тундре, – осторожно улыбнулся Вася.

– И что мы за невезучий народ? – пожаловался Степан Константинович. – В день выборов сводки на тракторах доставляли. Не верите? Слово даю. Я сам весь день с трактора не слезал.

– Вы тракторист?

– Я механик.

Механики всегда представлялись Пете степенными, пожилыми и усатыми людьми, а тут сидел молодой и юркий человек в напяленной на лоб кепке, вовсе не похожий на механика. А может, и правда не механик? Так, прибавил для виду. Шутит.

Луч одной фары побежал по темной стене.

– Что это? – присматриваясь, спросил Петя.

– Это сад. Колхоза имени Ленина.

– Молодой?

– Не очень, – с удовольствием ответил Степан Константинович. – Его еще Алексей Антонович сажал, когда здесь парторгом работал.

– А кто такой Алексей Антонович? Где он сейчас? – поинтересовался Петя, хватаясь руками за бутыль и канистру.

– Секретарь райкома, – первым ответил немногословный Вася.

– Наш секретарь райкома, ага! – повторил Степан Константинович. – Это его машина, а Вася его возит. Вчера Вася, – продолжал он, подтрунивая над своим товарищем, – хотел уж было «Победу» из гаража выгонять, на весенне-летний сезон переключаться, да не вышло.

Вася не отвечал, весь занятый машиной и дорогой. А Петя все смотрел, как расплывчатый луч нес и нес вперед тень длинного сада. Все смотрел и смотрел…

И вдруг – стоп, затормозили. В чем дело?

– Давайте канистру, – сказал Степан Константинович, протягивая руки.

А, это до машины сельпо доехали! Кто-то, не разбирая дороги, уже бежал к «газику».

– Получайте бензин! – крикнул Вася.

Степан Константинович вылез, о чем-то поговорил, посмеялся и вернулся.

– Теперь осталось самый плохой кусок проехать, – виновато сказал он.

Но Петя отнесся к этому почти безразлично: куда денешься? А дорога напоследок и впрямь решила доконать седоков. Души хватало еще на два-три толчка, когда наконец остановились среди робких огней села.

– Да, это не в городе по асфальту кататься, – попробовал пошутить Петя, боязливо разгибая ноющую спину. Ноги онемели. Он с трудом вылез, ступая прямо в грязь.

В воздухе дрожало хлопотливое эхо движка электростанции, огни сияли вокруг тесным островком, и над ними, посвистывая, проносился неуютный ветер. Степан Константинович взял у Васи толстый сверток и сказал:

– Ну, двигай!

Петя оглядывался.

Н-да, провести здесь день-два было можно и даже, наверное, интересно, но жить все время… Петя, щурясь и пригибая голову от ветра, пошел куда-то за Степаном Константиновичем.

– И давно вы живете здесь?

Он думал, что Степан Константинович не расслышал его слов из-за ветра, но тот скороговоркой ответил:

– В этом селе? Родился, вырос, учился и курсы окончил.

– А как, честно говоря, вам не хочется в город, на асфальт?

– Что я там буду делать?

– Ну, вам везде найдется работа.

– А здесь? – испытующе спросил Петю в свою очередь молодой механик. – А здесь кто?

– Я пошутил, – признался Петя, и Степан Константинович, прижимая к себе пузатый сверток, рассмеялся очень сердечно:

– Пошутить можно, пожалуйста, а серьезно – нет. Не хочется. В степи – сила! – прибавил он, помолчав со значением. – Ветер – так ветер, о! Та же грязь – так уж грязь, поборись с ней – человеком станешь. Но, конечно, в грязи приятного мало. Зато земля! Простор! А небо? Вы мне скажете: пусто еще под нашим небом, а я вам скажу: есть где развернуться. Меня, например, отсюда трактором не выдернешь. И не потому, что я степной человек, – у меня даже имя такое, Степан – от слова «степь», – а потому, что степь теперь другая. Поживите – тут вы себе целое понятие составите, чего может добиться человек.

– Ох, уж вы то ругаете, то расхваливаете свою степь! – ухмыльнулся Петя.

– А как же! – крикнул Степан Константинович и захлебнулся ветром. – Приезжайте к нам летом. У нас маки в человеческий рост.

Петя насмешливо покачал головой и спросил:

– А в Дом культуры вы сегодня пойдете?

Он боялся услышать в ответ об усталости, занятости, что-нибудь в этом роде, но Степан Константинович удивился:

– А как же! Они без меня ничего начать не могут! – и приподнял расползающийся сверток в руках. – Я им должен отнести. Полный комплект матросского обмундирования. Для Годуна.

Петя остановился слушая и даже приоткрыл рот.

– У нас тут непредвиденный случай вышел! Годуна готовил агроном сельхозотдела, а его – раз, и в Москву перед самой постановкой вызвали…

– И что же с Годуном?

– Не волнуйтесь, все в порядке, – успокоил Степан Константинович. – Годуна параллельно готовил Ющенко, грузчик из сельпо. Но костюм-то на агронома шили. Беда! Хорошо я вспомнил, что у меня в городе подходящий дружок, с флота. Давай скорей выручать. Специально с Васей съездили!

И он улыбнулся Пете хорошей, легкой улыбкой, после чего они зашагали к Дому культуры, для прочности положив друг другу руки на плечи, как бы обнявшись.

2

Несмотря на слякоть, на пургу, на холод, в Доме культуры было полно народу. Только передняя скамейка пустовала: для начальства.

Быстро шагая за Степаном Константиновичем вдоль зала, Петя успел заметить, что зал вместительный, высокий, но нетопленный, и подосадовал на руководителей районного Дома культуры. Зрители сидят в пальто – это безобразие; но им хоть тепло, не простудятся, а как же играть артистам, то есть участникам самодеятельности?

На сцене, за занавесом, уже расставляли декорации. В боковой стене за кулисами была маленькая дверца, и, попав в крошечную комнату за ней, Петя очутился в привычной и все же тревожной обстановке, милой обстановке театральных приготовлений. В единственной артистической комнате почти все стояли из-за тесноты, не хватало стульев, и столик был такой, что, кроме двух зеркалец, на нем ничего не уместишь, и разные платья висели на гвоздях по стенам рядом с крашеными деревянными ружьями, кортиками и прочей бутафорией, которая так внушительна со сцены и так трогательно-бесхитростна вблизи.

Степана Константиновича встретили объятиями. Он сразу же ушел искать Ющенко. А Петя стал знакомиться.

Но рослая девушка Тася, работница почты, была для него не почтовиком и не Тасей, а Таней Берсеневой, дочкой прямодушного русского капитана первого ранга, перешедшего на сторону революции. Парикмахерша Ниночка, впервые выходившая сегодня на сцену, с пунцовыми, горящими щеками, к которым она прикладывала руки, то и дело заглядывая в зеркальце, была второй дочерью Берсенева, легкомысленной Ксенией, а маленькая пожилая женщина в платке, жена землемера, – это, конечно, мать семьи, в которой развернется действие.

Ну вот. Все они очень рады, что приехал инструктор областного Дома народного творчества, и, конечно, очень волнуются. Они волновались бы и без него. Зал полон. И зритель есть зритель!

Мало кому известная клетушка на задворках сцены! Сколько больших страстей ты вмещаешь в себя и сколько, может быть, неподдельных талантов начнет отсюда дорогу! Как знать!

Скромная Марья Ивановна – та, понятно, уж не надеялась на взлет при всех способностях, которые угадывались в ее умных, внимательных глазах, в простой и по-детски непосредственной ее речи. Она была ветераном художественной самодеятельности. Она играла свои первые роли на клубных сценах, когда Петя еще не родился. В тот год, когда он заканчивал училище в Москве, Марья Ивановна была с мужем в тайге и там участвовала в работе драматического кружка.

Петя с удовольствием слушал, как она рассказывала про тайгу, где все замечательно, особенно когда розовым пухом цветет багульник на сопках и в мае распускается свежая-свежая лиственница; где вырос новый городок с большим клубом и асфальтированными улицами и где такой здоровый, такой чудесный воздух зимой, несмотря на лютый мороз.

– По-моему, вы преувеличиваете, Марья Ивановна, – басом сказал появившийся за спиною Пети великан, поправляя на себе матроску.

– Что?

– Да все! Про свою тайгу.

Марья Ивановна встрепенулась:

– Ну, вы, Ющенко, влюблены в свои степи!

А громадный Ющенко ответил, улыбаясь во весь рот:

– Это есть. Ездил я как-то в горы за яблоками для магазина. Не понравилось. Дышать нечем. А люди лазят, как козы. Ну его! Как увидел степь, сразу легче стало.

Петя присматривался к нему. Значит, это исполнитель роли Годуна… Он возразил. И Ющенко охотно согласился. Наверно, и в горах что-то свое…

В комнату, не притворив за собой двери, вошел человек среднего роста, лысеющий, с неяркими глазами, тяжело смотревшими в одну точку. Дверь за ним пропела, проскрипела и стихла.

Протянув руку, он сказал неожиданно громко:

– Гошкин.

– Вы заведующий Домом культуры и руководитель драмкружка? – спросил Петя, припоминая, что ему называли эту фамилию в Доме народного творчества.

– Я играл на многих профессиональных сценах, – вместо ответа произнес Гошкин с достоинством и на миг покосился в сторону Марьи Ивановны. – Чайник, чашки, ложечки принесли?

– И сахарницу, – прибавила Марья Ивановна, бережно выкладывая все это на столик из авоськи, а Гошкин снова начал есть Петю мелкими темными глазами, как бы говоря: вот чем мне приходится заниматься.

И не понимал, не чувствовал, не видел, до чего волнующей бывает иногда такая простая житейская мелочь, как эти домашние чашки с ложечками на крохотном столе в театральной раздевалке.

– Значит, все же доехали? – спросил Гошкин Петю.

– Доехал, как видите.

– Дорога у нас такая, что немудрено было и застрять, – проворчал Гошкин.

– Да, дорога нелегкая, конечно.

– Нарьян-Мар! – вскинув крупные брови, заключил Гошкин почти торжественно, и Петя не удержал смешка: он догадался, кого передразнивал веселый шофер Вася в машине.

Но Гошкин по-своему истолковал его смешок и внятно и зло добавил:

– Пурга в тундре!

– Вы бывали там? – поинтересовался Петя.

– С гастролями, – объяснил Гошкин, настороженно приподняв брови.

– А-а, – неопределенно протянул Петя, пританцовывая на месте. Руки его за спиной невольно трогали забытую тихую печурку. Холодно было в раздевалке. – Действительно, Нарьян-Мар и Маточкин Шар и здесь и в зале. Неужели нельзя натопить?

– Дров нет, – отозвался Гошкин в том же тоне. – Проблема!

– Ах уж и проблема! – шутливо не согласился Петя. – Степь, конечно, не лес, но если заранее позаботиться.

– Я не истопник, я не истопник! – перебил его Гошкин. – Я режиссер!

– И заведующий этим домом, – добавил Петя с улыбкой. – Это ведь не самодеятельность, а героизм – играть при такой температуре.

– В гоголевские дни, – тоже пританцовывая на месте, прогрохотал Ющенко, – какой морозяка был, а Тася выступала в платье с декольте. Вот это был героизм!

Все засмеялись, кроме Марьи Ивановны, которая сердито поджала губы, а сказала, однако, робко:

– Посмотрите на Ниночку. У нее платье из кисеи. Разве может идти речь о настоящей игре? Она замерзнет на сцене.

– Я? – перепугалась Ниночка, и ее угольно-черные, густо накрашенные ресницы задрожали. – Что вы, что вы! Мне жарко, честное слово, жарко.

– Не сгори, – пошутил Ющенко.

А воздушная Ниночка порывисто приникла к Марье Ивановне.

– Критика правильная, – отчетливо, что было характерно для него, проговорил Гошкин. – Но дров нет. А вам, Ниночка, жарко на сцене знаете почему? Потому что вы размахиваете руками, как мельница.

Ниночка сначала прислушалась, но потом вскинула голову и, обдав Петю запахом духов и пудры, вышла из комнаты.

– Зачем же вы, – с укором спросил он Гошкина, – обидели ее? – И вышел за ней.

В комнате стало тихо. Гошкин уселся на табуретку Ниночки. Он пытливо покосился на Марью Ивановну и повторил:

– Размахивает руками!

– Не размахивает! – сказала Марья Ивановна. – Вы бы лучше следили за ней на сцене.

– Я с ней не встречаюсь в первом акте…

Уходя, Петя не прикрыл двери, и теперь в комнатку из зала доносились нестройные, но нетерпеливые аплодисменты.

– Вызывают, Аркадий Семенович, – напомнил Ющенко мрачному профессионалу сцены.

– А вы, – повернулся Гошкин к грузчику сельпо, – не вышагивайте животом вперед. Вам кажется, что у вас грудь колесом, а на самом деле выставляете свой живот. Картина!

– Я ничего не выставляю, – обиженно нахмурился Ющенко.

– Выставляете, выставляете.

Марья Ивановна заступилась за Ющенко.

– Слушайте, что я говорю! – нервно повысил голос незадачливый постановщик.

– Аркадий Семенович, – добродушно начал Ющенко, который легко мог бы взять Гошкина под бока и выставить за дверь, – я понимаю, кто я такой. Я матрос революции, – голос его прорвался и загремел. – Я Годун! И я весь в мыслях о живом Годуне, как учил Станиславский. Это Марья Ивановна говорит. Понимать слова, чувствовать и произносить их, чтобы поверили и забыли, что я Ющенко. По-моему, это – главное.

– Главное для вас – понять, – резко перебил Гошкин, – что живот нечего выпячивать!

Тася, занятая повторением роли, с опаской, и испугом смотрела на Гошкина. Испортит он и ей этот дорогой вечер. Но тут вернулся Петя. И только он хотел сказать Гошкину, что тот довольно забавно настраивает участников спектакля за пять минут до начала, как в раздевалку всунулась взлохмаченная голова с невысохшими брызгами грязи на лице и весело обратилась к Ющенко:

– Эй, талант! Товар привезли, а сгружать кто будет, Пушкин? Извиняюсь, товарищи заслуженные, – виноват, – народные артисты…

«А и правда народные артисты. Народные!» – подумал Петя, заражаясь настроением весельчака, взявшего в дверях «под козырек».

Пришла машина сельпо, которой они со Степаном Константиновичем подбросили бензин по дороге. А грузчик Ющенко был уже в матросском костюме.

И тут Гошкин улыбнулся.

– Идите, товарищ народный артист. Публика подождет.

Ющенко вопросительно посмотрел на Петю. Жестом задержав его, Петя вышел и сбежал по лесенке в зал. Он нашел Степана Константиновича. Не надо было долго объяснять ему, чтобы расторопный механик, легко вскочив на скамейку, объявил о заминке и позвал охотников потрудиться за Ющенко. Вон сколько нашлось здоровяков! Да таким машину разгрузить – раз плюнуть. Петя пошел с ними на улицу. Груз с машины смахнули в два счета, с прибаутками. Петя едва успел подержаться за какой-то ящик. И все дело. Какая, подумаешь, трагедия! Нет, этот Гошкин – определенно смешная, глупая, несерьезная фигура.

За кулисами Петя наткнулся на плачущую Тасю. Прижавшись к холодной стенке, мажущей известкой, она горько всхлипывала, а Ниночка стояла рядом и молчала, и Ющенко стоял рядом и сжимал кулаки.

– В чем дело? – тихо спросил Петя.

Подошла Марья Ивановна и сказала, что это сейчас пройдет. Просто Аркадий Семенович предупредил, чтобы Тася играла, не молчала, как рыба, когда наступает ее очередь говорить.

– При чем тут очередь? – не оборачиваясь от стены, всхлипывала Тася. – Я знаю, когда и как мне говорить. Но когда он рычит на меня, я пугаюсь. Я не могу с ним играть.

– А Гошкин тоже занят в спектакле? – насторожился Петя.

– Да, – кивнула Марья Ивановна.

– Кого же он играет?

– Леопольда Штубе. Это ему вполне подходит. Ну, успокойся, Тасенька…

Петя вдруг представил себе, какой кошмар творится у них на репетициях.

– И откуда у вас взялся этот Гошкин? – почти крикнул он.

– Вы прислали.

Конечно, играть в обстановке, которую создал этот наглый Гошкин, было действительно героизмом, но Петя улыбнулся и сказал:

– А давайте сыграем пьесу так, чтобы не краснеть перед народом. Назло Гошкину! – И поддел что-то кулаком в воздухе и потряс им. – Это ведь «Разлом»!

В зале хлопали все дружней и нетерпеливей.

– Гошкин никак усы приклеить не может, – в волнении произнес Ющенко и улыбнулся.