Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"

Автор книги: Дмитрий Холендро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Славка лезет на спардек, но, как только сейнер разворачивается в море и разбегается для третьей попытки, Славка снова слезает на нижнюю палубу и объявляет:

– Лично я сниматься не буду.

– Ага! – говорит Сашка. – Вот первый человек понял. Быть тебе бригадиром, Славка.

– С одной стороны, по совести говоря, надо бы сниматься, – опешив, рассуждает Славка, – но, с другой стороны, мне стыдно, особенно перед Саенко.

– А я сниматься буду! – гаркает Кирюха. – Не для себя, а для детей. Моя свадьба!

– Рыбу же Горбов берет… Деньги даст. Тарахтели-барахтели…

– Заткнись, Копейка!

– Вопрос решен, – сказал Сашка. – Не единогласно, так единолично. Хотя и Славка…

Когда «Ястреб» подошел к причалу, было такое впечатление, что он пустой. Рыбаки сидели за белой палубной надстройкой, на крышке трюма, и безмолвно курили.

– Что такое? – еще по-хозяйски спросил Ван Ваныч, но и в его голосе уже слышалось ощущение чего-то непоправимого.

Сашка спрыгнул с палубы на причал и, помедлив, сказал:

– Кина не будет.

– Почему? – насмешливо спросил Ван Ваныч, как спрашивают капризных детей.

Сашку обступили люди, и, когда он спокойно и внятно, ничего не пропуская, не торопясь, объяснил все про вымпел, про себя, вдруг прорезался голос у Алика.

– Ну и что? – крикнул он и сам не поверил, как вышло почти совсем ясно, будто выскочила из горла хрипушка. – Что такого? А другие вам бы сказали? Чего из себя строить святых? Идеала мы еще не достигли. Жизнь.

– Вот именно, – сказал Сашка. – Она.

И пошел прочь. Люди расступились и дали ему дорогу.

– Ай да Сашка! – сказал старик, которому надо было это сказать, но совсем по другому случаю.

Сима опустил аппарат.

– Интересное кино.

А наши, аютинские, сомкнулись за Сашкой и стояли и ждали, что скажет «пред» Алику и другим гостям из большого автобуса, который называется лихтваген, то есть вагон света. Но что «преду» было говорить? Он молчал, опустив голову в мореходной фуражке, как будто она была чугунная, эта самая фуражка, и давила. И написанной речи у него не было.

– Верните бригадира на сейнер! – взвизгнул Алик и опять охрип. – Вер-ни-те… Сей-час же!..

Тогда «пред» поднял голову и втянул ноздрями чистый вечерний морской воздух, со вкусом, с голодом, как будто давно не вдыхал его, и свел брови треугольником, и печально пошевелил губами в усмешке, и заговорил тихо:

– Мы старые люди. У нас есть недостатки…

– И сдвиги, – подсказал Гена.

Наш Горбов неожиданно улыбнулся и потер пальцем висок. Какие-то мысли стучались странные. Про то, что много хотелось сделать, да не все удалось на практике. Короткая жизнь… Про молодых. Первый плюну тому в лицо, кто скажет, что молодежь пошла плохая… Кто отрицает молодежь? Дураки, которые боятся себя унизить… Пустельги… Или, проще говоря, паникеры… Сколько Земля крутится, столько они сокрушаются, что молодежь хуже стариков. И послушать их, жизнь давно бы должна упасть к нулю… А она лезет в гору. Нет, молодежь у нас хорошая… Ничего этого он не сказал, а только спросил недоуменно:

– Зачем вам липа?

Он поднял голову, и, как однажды Кузя Второй, все увидели, что лицо у него не только строгое, а и старое.

– Сматываем удочки, – засуетился Ван Ваныч.

– Кыш! – насмешливо и устало подхлестнул его Горбов.

– Не выйдет! – с удовольствием цокнул языком Гена. – Шофер напился.

– Где? – взревел Ван Ваныч.

– На свадьбе, – сказал гениальный оператор Симочка и захохотал в одиночку.

Но все же они пошли с причала на берег, к своему лихтвагену, сматывая по дороге шнуры.

Дед Тимка посмотрел им вслед, перевернув старый бинокль, и они сразу отскочили – маленькие и смешные.

У лихтвагена они остановились и неловко посмотрели друг на друга. Впрочем, Алик не смотрел. Он вскинул голову к горам, которых сейчас не было видно.

– По-моему, братцы, – сказал, смущенно покашливая Гена, – надо бы извиниться… Чтобы не уехать дураками… Что скажешь, Алик?

– Ты провокатор! – ответил Алик, не глядя, со слезами на глазах. – Ненавижу!

– А ты, Симочка?

– Э!

– Непонятно.

– Мое дело фокус наводить.

– Врешь! Оттого тебе и скучно, что стыдно. Разговаривать разучился.

Сима снял с плеча тяжелый аппарат и передал Ван Ванычу. Я думал, он сейчас двинет Гене по морде, но он зашагал к причалу, показывая свою широкую, как у рыбака, спину.

– Ты куда? – оторопел Ван Ваныч. Сима оглянулся через плечо, бросил:

– Извиняться.

– Тут уже есть местное население! Хватит!

И Ван Ваныч показал на Кузю Второго, который стоял поблизости и смотрел, честное слово, как ребенок, готовый сказать: «Дяденьки, не уезжайте!»

Когда Ван Ваныч на рассвете принес «преду» командировочные удостоверения для отметки, тот сказал примирительно:

– Погода к рыбе… Остались бы… Или вам без солнышка не снять?

У нашего «преда» сто болячек – и давление, и печень, и просто-напросто годы, в которых он сознаться себе до вчерашнего дня не хотел, почему и сваливал все недуги на разные, как он сам говорил, «нервы и консервы». Лечиться ему надо. Но главный его доктор – рыба. Как повалит она, как напрет на наш аютинский берег, так он хмурит брови над картой моря, ни дать ни взять полководец, строит оборону, переходит к атаке, а потом и к преследованию рыбьих полчищ. До хвори ли тут? После недолгого случайного тепла резкая смена погоды быстро сбивает рыбу в неслыханные косяки.

– Оставайтесь, не пожалеете. Это будет настоящее кино!

– Еще неизвестно, чем оно у вас кончится, – отвечает Ван Ваныч. – Нам нужна действительно картинка… К празднику. А у вас тут жареным пахнет…

А мне вот лично кажется, это глупо… Что-то есть именно в Сашкиной истории праздничное. Да?

– Мы ученые, – говорит Ван Ваныч, – во всех водах крещенные. А здесь уж не вода… Здесь тырь, пырь – нашатырь…

– Извините, – улыбнулся Горбов, надевая картуз с клеенчатым козырьком. – Что есть, то есть… – Он дышит на печать и приколачивает ее к командировкам. – Спасибо, что заехали.

– Не стоит…

– Жаль, жаль…

Ни предчувствие выговора, ни отъезд киношников не могут испортить хорошего настроения Горбова: рыба пошла.

А в это время в лихтвагене Кузя Второй прощается с Геной, подарив ему на дорогу пачку сигарет «Прибой».

– Приезжайте еще, – зовет он.

– На свадьбу? – отвечает Гена в своей полушутливой манере.

Гена к жизни относится чуть иронически, и Кузе Второму это нравится, потому что так легче наблюдать за другими, ни на что не претендуя.

– Сняли бы картину про Сашку. Интересно.

– Кому?

– Всем. Не смонтируется?

– Не смонтируется.

– А почему вы так говорите про живых людей?

– Профессионально, старик! Так же как у вас сеть сыпят, а не кидают, люди не умирают, а отдают концы. На это как раз не стоит обижаться… Не в этом суть…

И Кузе тревожно. И не хочется, чтобы уезжал веселый грустный Гена.

– А что вы теперь будете делать?

– Я? – смеется Гена, окутываясь дымом. – Одно скажу… Мыльных пузырей надувать больше не буду… Отдаю концы…

Кузя не понял его. Кузя ему завидовал, ведь в глазах Кузи он был удачливым человеком, которому дано счастье заниматься любимым делом. Кузе до смерти хотелось быть на него похожим, и еще долго он ходил по Аю с приклеенной к губе сигаретой и блокнотом и карандашом в руках, из-за чего продавщица рыбкоопа решила, что он работает в комиссии народного контроля. Гораздо позже Кузя понял, что Гена испытал разочарование в себе. И Кузя опять пожалел его, потому что от маленьких разочарований рождаются большие разочарования, так, как от плохого настроения кажется плохой вся жизнь… А пока…

– Пока, старик! Ты славный малый! – кричит ему из окна автобуса Гена Кайранский уже на ходу.

Видите, и Гена Кайранский, в недалеком будущем все же, может быть, известный, а может, и знаменитый писатель, бросил Кузе памятные слова… Автобус накрылся дорожной пылью и больше уже не появлялся. Исчез как чудное виденье.

Настоящий писатель на этом поставил бы точку, но я не могу… Потому что я никакой не писатель, а, между прочим, если хотите знать, и есть не кто иной, как местный аютинский телеграфист-телефонист Кузя Второй. И хотя я Второй, а пишу первый раз…

Вот так.

Утром низким потолком залегли в небе облака, подул ветер, взбил волну. Она висела над берегом, шумя на месте и как бы не падая. (Простите, сначала я должен дать природу.)

Стучали моторы в баркасах, увозя в прекрасную холодную даль добытчиков кефали и ставриды, сельди и хамсы. На рейде качались сейнеры, как тени. Акробатами взбирались на них по веревкам наши аютинские мужчины, чтобы плыть в близкие беспокойные широты.

«Ястреб» уводил в море новый бригадир, Славка Мокеев. Прощай, гитара! Так решило ночью колхозное правление. Теперь и в табеле над горбовским столом, и в районной сводке, и, возможно, на Доске почета против «Ястреба» будут писать от руки – бригадир Вячеслав Мокеев. Но для нас он навсегда останется Славкой.

Сашка Таранец сказал, что ему лучше уйти с сейнера, чтобы не смущать нового бригадира, не лезть с советами. В море как на войне: единоначалие.

– А кто тебя возьмет? – спросил Горбов.

– Скажу тому спасибо, – потупясь, обронил Сашка. Но все промолчали.

Утром шел Горбов к берегу, провожать баркасы, и увидел, как Тоня обнимала Сашку под деревом у рыбного цеха. Хотел пройти мимо, но вдруг повеселел, гикнул:

– Вы чего обнимаетесь? Уже не надо! Кино уехало!

Сашка кутал Тоню краем своей куртки. Похоже, они оба не ночевали дома. Она так и была в платьишке, а он в робе. Похоже, глаз не смыкали. Сейчас следили, как уходят баркасы от причала, отсюда им было видно.

Вот уж и последний, самый последний баркас. И кто-то машет шапкой…

– Э-ге-ей!

Обернулся Илья Захарыч:

– Сашка! Дядя Миша Бурый… Тебя… Беги!

– Бегу! – сказал Сашка, погрел ладонь о Тонину руку или ее погрел своей ладонью и побежал, а она осталась смотреть, как он заметался между бочек, между брезентовых ванн с рассолом, вырвался на причал, скачками, вдоль узкоколейки для разгрузочных тележек, под лентой транспортера пробежал и, не останавливаясь, боком прыгнул в баркас, на чьи-то руки и ноги.

И баркас сразу отвалил.

А Тоня пошла не к поселку, а на обрыв, к Медведю, откуда еще долго видно корабли. Она шла одна над морем, обняв себя за бока, пряча под мышками ладони, потому что ветер дул все сноровистей, а она шла и пела для себя:

 
Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус тугой…
 

Вот какие живучие песни! Парусов-то в море давно не видно, а песни про паруса поют.

1965

Улица тринадцати тополей

Есть в Ташкенте улица с похожим названием. Вернее сказать, была. Апрельской ночью 1966 года, после первых же подземных толчков, старые дома ее развалились. Самосвалы увезли их обломки, землю взрыхлили, засеяли травой. Длинные пустыри зазеленели в самом центре города. А еще недавно…

Но об этом и пойдет рассказ. Я изменил название улицы и все имена, чтобы никого не смущать оглаской этой истории, по существу очень личной.

1

Самолет был еще над облаками, и маленькая тень его бежала по ним, как по неоглядной тундре. Но внизу брала свое весна, готовая удивить зеленой травой и цветами пассажиров, вчера еще ходивших по снегу.

Летел среди них и Кеша. Привалясь плечом к откинутой спинке мягкого кресла и прижавшись к ней щекой, как к подушке, он спал. Резвая струйка воздуха из дульца принудительной вентиляции шевелила его чуб, и прядка светлых волос щекотала лоб. Не открывая глаз, Кеша, как назойливую муху, прихлопнул ее ладонью.

А в салоне с дежурной приветливостью уже звучал голос стюардессы:

– Граждане пассажиры! Через несколько минут наш самолет приземлится в столице солнечного Узбекистана…

Мужчины прекратили беседы, перестали читать, положив газеты и журналы на колени, повернули лица и внимали глазами. Один надел очки, другой жалким жестом огладил лысую голову.

Женский голос сказал:

– Ваня! Помоги мне застегнуть ремень. Черт-те что!

Стюардесса была так юна, так по-весеннему голубоглаза и так длиннонога, что ревнивые жены вправе были предъявить свой счет Аэрофлоту за это беспокойное, хоть и мимолетное, виденье.

Она любезно рассказала про транспорт, связывающий аэродром с городом, за что благодарные мужчины закланялись ей болванчиками, как будто это она сама позаботилась об автобусах и такси.

– Температура воздуха в Ташкенте – двадцать градусов, – щедро добавила она напоследок.

– Неужели? – вскрикнул толстяк, только бы перекинуться с ней словом.

Склонив набок голову, она ласково потребовала от него:

– Застегните привязной ремень.

Толстый дядя безропотно завозился, продолжая улыбаться и оплывать от счастья. Что ни говорите, красота – власть. Быть может, потому и берут в небо миловидных стюардесс, что авиации нужен порядок.

– Молодой человек! – громко сказала стюардесса спящему Кеше, как в звонок ударила над его ухом, и зашагала в другой салон, а он повыше подтянул ноги в сапогах.

Тогда соседка-узбечка по-матерински тронула его плечо:

– Ташкент!

Он заморгал глазами, наконец проморгался и недоверчиво спросил:

– Ну да?

Какая-то таинственная сила тут же повернула его в сторону уходящей стюардессы, перегнула через подлокотник кресла, а соседка спросила:

– Первый раз в наш город?

Кеша разогнулся и тряхнул головой:

– Первый.

– Командировка?

Уж очень у него был непрогулочный вид: тужурка как рабочая спецодежда и эти сапоги.

– Тетя дом оставила.

– Как?

– Сама померла, а мне оставила дом. А зачем мне дом? – спросил он растерянно и даже с досадой.

– Вах! – сказала соседка, подавая Кеше конец его ремня. – Женитесь – жить будете.

Кеша хохотнул, застегивая привязной ремень на животе:

– У меня же своя прописка!

– Далеко?

– Отсюда не видно. Наяринский лесхоз.

Это было за быстрой и дикой Шилкой, рекою, по которой, сшибаясь, плывут сосновые стволы, подныривают под обвислые паромные тросы, летят мимо островов с черемухой, белой среди лета, потому что, когда везде середина лета, на Шилке только распускается черемуха…

– Не слыхали про такое место – Наяринск?

– Нет.

– Вот и услыхали.

А сам все поворачивал голову, следил, не идет ли стюардесса.

Она возвращалась, шагала мимо, и он не верил, что такие бывают. И спал-то для того, чтобы не смотреть на нее. Кого он видел в лесу? А тут вдруг… В последний миг Кеша рванулся за ней, да ремень удержал его. Девушка оглянулась и подождала:

– Спрашивайте…

– Вы не замужем? – без улыбки выпалил Кеша.

Она не обиделась, но покачала головой укоряюще.

– Я отвечаю только на вопросы, связанные с полетом.

– Напрасно, – пошутила узбечка. – Он домовладелец.

Самолет ударился колесами о незнакомую землю, а в ушах застряло это звучное слово «домовладелец», и Кеша впервые почувствовал, что относилось оно к нему, придавая какое-то новое значение его фигуре. А что это за дом? Он и представить себе не мог. Где-то в этом незнакомом городе…

Над оградой из железных прутьев клубилась зелень, а выше краснела крупная строка: «Ташкент». Был теплый вечер, невероятный для апреля, и встречающие стояли с букетами сирени.

Домовладелец шагал, положив пальто на плечо, расстегнув тужурку и неся в руке легкомысленный чемоданчик, новый, как сверкающая копейка: наяринский житель не был путешественником. Сказать честно, первый раз летел, а не ехал… Радио над ним с гулким эхом сообщало:

– Произвел посадку самолет, прибывший из Дели. Кеша услышал, как молодая пара, шагавшая рядышком, обменялась фразами:

– Это «Принцесса Кашмира»?

– Нет, она разбилась в Индонезии.

Прямо перед ним стояла девушка с сиренью в руках, – и снова он подумал, что если где и видел таких, так только в кино. Как ни далеко его лесхоз, а фильмы привозят, даже нерусские.

– Принцесса, продаешь цветы?

Она пугливо отступила в сторону.

– А понюхать нельзя? – простосердечно приставал Кеша.

«Принцесса» вовсе отошла, но сбоку громко раздалось:

– Пожалуйста, дядя!

Крошечная девчурка со множеством косичек, в платье колокольчиком протягивала ему ветку сирени.

– Это мне? Ух ты! Спасибо.

Толпа встречающих перемешалась с прибывшими. Двигались, обнимались, целовались. Всех вместе вынесло на площадь, распахнувшуюся заасфальтированным простором, непривычным для глаза Кеши. У длинного стеклянного павильона, набитого людьми и багажом, была стоянка такси, но такси не было. Терпеливо топталась у чемоданов очередь. Посвистывал в милицейский свисток распорядитель с повязкой и сигнальной махалкой в руке. «Волга» с шашечками юркнула мимо, несмотря на отчаянный свисток распорядителя: она уже была полна седоками.

Кеша прошелся вдоль очереди, приостановился впереди.

– Эй, там! – кричали ему. – В очередь! Не видишь? Все сам видишь, а как слепой.

– Да я только спросить, – отбивался Кеша. – Улица Тринадцати тополей… Кто знает?

В очереди заспорили, где эта улица. Машины редко, но все же подъезжали. Распорядитель забивал их до отказа.

– Кому еще в Чиланзар?

– Мне не туда? – с надеждой спрашивал Кеша у очереди, продолжавшей спорить.

– Нет, это возле Алайского базара.

– Не знаете, а говорите! Зашлете человека!

– Кому на Кашгарку? Есть на Кашгарку? – надрывался распорядитель.

– Не мой район? – спрашивал Кеша.

– Це-це-це… – отрицательно поцокал языком пучеглазый человек в халате.

– Наверно, маленькая улица, вот ее и не знают, – сказала девушка с неживыми белыми волосами до плеч и вздохнула от ожидания.

Сочувственные слова ее и этот вздох Кеша принял за приглашение к разговору. И он уже приготовился завязать беседу, как вдруг распорядитель заорал, срываясь на хрип:

– Площадь Навои! Кому Навои! Центр города!

И, решив, что о безвестной улице лучше спрашивать в центре города, чем в тающей очереди у аэропорта, Кеша рванулся к машине.

Затиснулись в нее, сдавив друг друга, новенький чемодан пришлось держать на коленях.

– Плату делим на всех? – спросил Кеша, не столько оттого, что не знал, много ли придется платить, сколько ради общительности.

Первый раз человек катил в такси, поговорить хотелось.

«Волга» коротко взвизгнула тормозами, замерла под кустом уличной сирени, растущим из крохотного кружка в асфальте у самого края тротуара, и шофер не поворачиваясь неумолимо сказал шершавым голосом:

– Каждый платит полностью со счетчика. Всю цифру. Хотите – сидите. Не хотите – выходите.

– Хотим, – торопливо согласился Кеша и махнул вперед своей веточкой сирени.

Машина дернулась, крякнув от досады на остановку, и покатилась довольно резво. Конечно, шофер жулик, но если бы ехал в ней кто-то один, пришлось бы ему сполна платить? Не придерешься. А не хотите – выходите. И в конце концов, что значит мелкий расход для домовладельца? Не привык еще, зверь лесной. Надо привыкать.

Кеша обнимал чемодан, нюхал сирень и пытался рассмотреть пролетающие за стеклами дома, полузакрытые деревьями, потому что деревьев было много, а дома покуда не поднимались выше их. Зажглись уличные фонари, вспыхнули окна, и город начал расти и вырос, а деревья стали маленькими. Ему это немного в диковинку было – он привык к соснам и лиственницам, всегда шумевшим над крышей, над головой. А тут дома над деревьями.

На площади, где он вылез, был сквер из совсем игрушечных деревьев, обступивших большой фонтан. Водяные струи его взвивались выше стриженных под шары зеленых деревьев-малюток и с шумом падали, рассыпая брызги через края круглой мраморной чаши.

За фонтаном желтело и светилось внушительное здание театра – это было легко угадать по щитам с афишами, прислоненным к бессчетным колоннам. На широких ступенях Кеша остановил тоненькую театралку с целой башней из витков косы на голове и такую разодетую, что у него в глазах зарябило: и кружева, и бусы… Нет, рискованный город! Как на праздник попал он из своей глухомани.

– Простите… Вы это… не знаете, где тут такая улица… Тринадцати тополей?

– Направо, за углом, – быстро сказала девушка. Она торопилась.

– Так близко? – удивился Кеша.

– Вон там, куда завернул трамвай. За углом, – повторила девушка, оглядела его фигуру с черным пальто на плече, в суконной кепке и сапогах, чуждую для апреля и Ташкента, и побежала.

– Постойте.

Кеша протянул ей свою ветку сирени.

– Мне не надо.

– Ловите.

Говорят, из леса выходят угрюмцы. А этот Кеша с улыбкой жил.

2

На воротах висел пудовый, вероятно еще теткин, замок. Дом скрывался за глиняным забором и зеленью, вихрами лезущей через забор прямо в глаза. От нее по-ночному крепко пахло. Дворик, видимо, был густо засажен всякой всячиной, уже цветущей вовсю.

У ворот, ныряя под мостик, бежал суетливый ручей. Словно бы для проверки голоса, вода натыкалась у моста на большой камень и булькала, а дальше ворчала в узком горле трубы, исчезающей под асфальтом: по ней ручей перебирался на другую сторону улицы.

Что же делать, однако? Кеша туда-сюда прогулялся у глинобитного забора. И дом есть, и ночевать негде. Из распахнутого окна невдалеке странно звучала незнакомая мелодия, будто бы на одной толстой струне. Незнакомые люди жили вокруг… А все же он – хозяин!

Кеша ступил сапогом в ручей, взялся за камень и дернул на себя. Камень, казалось лежавший здесь от века, неожиданно легко перевалился, и Кеша чуть не упал, ступил в ручей второй ногой и вытолкал камень к забору. Вода побежала тише.

Теперь, с камня, можно было заглянуть во двор.

Кеша стоял, положив локти на забор, и разглядывал свои владения, озаренные из окон соседнего двухэтажного дома. Маленький сад, маленький дом в его глубине. Вот он, твой особняк, домовладелец… В темном, слепом окне, обращенном к Кеше, плавало отражение уличного фонаря.

Ну ладно, если закрыты ворота, можно попасть к себе через забор. Кеша поставил на него чемодан, положил пальто, подпрыгнул и подтянулся на руках.

– Куда лезешь? Эй! – раздалось тут же из открытых балконных дверей соседнего людского обиталища.

Властно держась за подтяжки, там стоял тяжелый мужчина. Из-за его плеча высунулась женская голова.

– Это чужой дом! Люди!

Голос у нее был пронзительный, и люди не замедлили появиться едва ли не во всех окнах – от старух до детей.

– Это мой дом, – успокоил Кеша, спрыгивая во двор.

– Наследник приехал? – зычно рыкнул мужчина с балкона.

– Ну! – ответил Кеша, приближаясь к крыльцу.

На дверях домика болталась бирка с сургучной печатью – хрупкий, но властный знак закона и неприкосновенности.

Кеша поставил чемодан на крыльцо, бросил на него пальто. И сел сам. Женщина с балкона удивилась:

– Племянник Галины-ханум?

– Ну!

С другого балкона, облокотившись на перила, смотрел крепкий парень в белой майке. Он засмеялся и сказал:

– Заходи ночевать!

– Правда зовешь?

– Почему – не правда? Давай!

Утром бросился ему в глаза большой самодельный плакат со словами: «Люби свое тело! Адольф Спивак». Вчера глаза слипались, как у ребенка, от обилия впечатлений или с непривычки, потому что самолет обогнал время. На Шилке в ту пору, когда он зашел к Алимджану, была уже глубокая ночь.

А когда Кеша проснулся, уже и здешняя ночь кончилась, и Алимджан делал зарядку. Это была зарядка – не оторвешься! Он поднимал гири, растягивал пружины с деревянными ручками, громко дышал, насыщаясь воздухом до пупка. И красив он был, конечно. Атлет в трусиках! Тугой живот его надувался, грудь вздымалась, ноздри трепетали. Выдыхал он, складываясь пополам, разевая рот как на медицинском осмотре и мотая безвольными руками над гирями и гантелями, разложенными у ног, как товар на базаре. И все это под музыку! Крутились диски на маленьком настольном магнитофоне, менялись мелодии…

– Вот хорошая песня! – сказал Кеша, пряча зевок. – А!

Он лежал у раскрытого окна и мечтательно слушал плавные голоса, прикрывшись простыней по грудь и закинув руки под голову, где вместо подушки лежало комом его пальто.

– Как она называется? – спросил он, повернувшись на бок.

Алимджан не ответил, набирая воздух в развернутую грудь.

Кеша присел на раскладушке, выглянул в окно. По листьям деревьев скользили капли. И срывались. А утреннее небо лучилось, как голубое стекло.

– Эй! Разве ночью дождик шел? – серьезно удивился Кеша, щурясь.

Алимджан опять не ответил, не то пританцовывая, не то шагая под полечку или под марш. Наплясавшись, он ткнул пальцем кнопку магнитофона и рухнул на диван, лицом вверх. Вся стена над диваном была увешана флажками и дипломами: «За первое место». Они окружали этот самый плакат, на котором Адольф Спивак призывал любить свое тело.

– А это какой такой Адольф?

Алимджан дышал, закидывая ноги за голову. Наконец прогудел самое длинное «х-а-а-а-а» и сказал:

– Песня называется «Когда я счастлив». Дождя не было. Спивак – врач нашей команды. Что еще вас интересует, дорогой гость?

– А листья-то мокрые. Почему?

– Я полил, пока вы дрыхли. Свежий воздух и глубокое дыхание способствует форсированному обмену веществ.

Кеша засмеялся и как бы подбил цитату:

– Адольф Спивак!

– Умные молчат и действуют, а лентяи болтают, теряя свое здоровье.

– Адольф Спивак!

– А ну, потри!

Алимджан перевернулся на живот.

– Сейчас.

Кеша вскочил, сунул ноги в сапоги и, вышмыгнув из комнаты в своих длинных, болтающихся трусах, загромыхал по коридору. Когда он вернулся, Алимджан уже завязывал галстук перед зеркалом, и наяринский лесничий еще откровенней залюбовался им: белая рубашка, узкий пиджак.

– Какой ты метатель молота? Артист!

– Я учусь в педагогическом, – сказал Алимджан.

– А с чего живешь?

– Стипендия… Мама и сестренка в колхозе…

– Сестренка? – оживился Кеша. – Сколько лет?

Алимджан дал гостю подзатыльник.

– До кишлака двести километров.

И скользнул глазами по несуразным сапогам, которые присел натянуть Кеша, наматывая на ноги портянки и говоря:

– Продам дом – куплю пиджак, такой же, как у тебя. Одевай свое тело!

– Продашь дом?

– А что мне с ним делать? Слушай, устроим сегодня новоселье? Позовем девушек… Педагогический – это же одни девчата… А?

– Какое новоселье? Ты же продаешь дом!

– А мы никому не скажем. Ну? Хата пропадает… Так, кажется, говорят?.. Я читал.

– Можно подумать, что ты приехал не за домом, а порезвиться.

– Я из лесу вышел. Можно порезвиться, если человеку двадцать?

И так печально посмотрел парень из тайги на Алимджана, что тот перестал усмехаться, но ничего не ответил, а, повернув руку, озабоченно глянул на часы.

– Топаем.

Шли под тополями. Поддутая ветром листва серебрилась и стрекотала. Кеша шел и думал, что вот не нашел он с Алимджаном общего языка, что он тут сам по себе, а город сам по себе, и быстрее ему надо покончить с формальностями, с этим теткиным домом, негаданно свалившимся на голову, да убираться восвояси, где у него привычная компания: немногословный дед и пес.

Вспомнив их, оставшихся в такой дали, Кеша не сразу заметил, что в стрекот молодых тополиных листьев вторгся другой звук: по асфальту отчетливо цокали каблучки, быстро приближаясь. Кеша поднял глаза. Навстречу торопливо шла девушка. Была она тонкой. Была большеглазой. Эти большие глаза ее удлинялись и заострялись к внешним сторонам, будто нарисованные, но они были такими от природы. Длинная, открытая шея с лебединым – по своей плавности и нежности – изгибом чуть откидывала голову назад.

Неприлично было пялиться почти в упор на девушку, и Кеша отвернулся и стал уговаривать себя, что вчера такими же на редкость особенными казались ему и стюардесса и девушки на стоянке такси и на ступенях театра, не говоря уж о принцессе с сиренью в толпе встречавших, а сегодня он их и не узнал бы, поди.

– Алло, Мастура! – между тем запросто крикнул Алимджан на ходу, и девушка улыбнулась ему.

Кеша остановился и, как солдат, неловко шаркнул сапогом, хотя девушка уже прошла мимо. Цокали ее каблучки, быстро удаляясь. Теперь он видел прямую узкую спину в полосатом платье, крепкие ноги и косу, свернутую на затылке в тугой пучок, такой, наверно, тяжелый, что это, может быть, из-за него чуть откидывалась назад голова, выгибая шею.

– Алимджан! Позови ее на вечер, – прошептал Кеша.

Тот вежливо подождал, пока Мастура отойдет подальше.

– Не получится. У нее отца нет, мать глаз не сводит… Вообще здесь не в лесу. Здесь с этим строго. Все же – Восток!

– Ну и что? – рассердился Кеша. – А у нас Дальний Восток. Почти…

И повернул за девушкой.

Нет, эта была не похожа на вчерашних. Эта словно бы вышла из сказки. Правда, несла совсем не сказочную авоську с бутылкой кефира и круглыми лепешками.

Кеша прибавлял шагу. Посмеиваясь, Алимджан догнал его, зашагал рядом, не выдержал, окликнул:

– Мастура!

Она остановилась, поджидая их.

– Вот… молодой человек… из Сибири. С Дальнего Востока почти…

– Я…

– Племянник Галины-ханум.

– Кеша я…

– Кеша он… Хочет тебя о чем-то спросить… А я бегу. Привет!

Мастура держала авоську обеими руками, и бутылка с кефиром касалась ее коленок. Неприступное лицо ее было обращено к Кеше. Алимджан вскочил в трамвай на углу.

– Вы не знаете, где тут этот… фотограф?

Она приглашающе кивнула ему головой и пошла через дорогу, смело ступая своими туфельками на тонких каблуках по булыжной мостовой. Кеша облегченно задышал.

– Везет мне в Ташкенте… Вчера ночью прилетел – свой дом на замке! И ворота, и двери… Замки есть, а ключей нет. Хоть пропадай! Алимджан позвал ночевать… А теперь вы… помогаете…

Он умолк, потому что она молчала, зашагав быстрее. Он ступал одной ногой по асфальту, а другой по траве под тополями, чтобы идти рядом с ней, не натыкаясь на утренних прохожих, поглядывающих на них.

– У вас уже трава… А у нас еще снег…

Она шла как немая. В мочках ее маленьких ушей золотились кольца величиной с окружность стакана.

– Нет еще травы… А у вас…

Тополя подпирали ветками балконы двухэтажного дома и просовывали листья в старинные их решетки. Листья касались выбеленного фасада, оконных стекол. Этот дом совсем зарос тополями.

Мастура свернула в подъезд, слова не сказав. Может, правда была немой?

Поднялись по деревянной лестнице с ветхими перильцами. Остановились у дверей, обклеенных заголовками газет, на которые, надо думать, подписывались жильцы. На одну дверь Мастура качнула авоськой:

– Здесь.

Голос у нее был звонкий и красивый до жути, будто натянутую струну задели.

– А…

Но она уже открыла ключом соседнюю дверь и, прежде чем исчезнуть за ней, придирчиво покосилась на Кешу. Ничего не оставалось, как нажать кнопку звонка у той двери, за которой жил фотограф.

Дверь открыл малыш в школьной форме. Фотограф? Сюда. И сам побарабанил кулаком в одну из дверей в коридоре. Старческий голос из-за нее разрешил:

– Да-да!

Все стены в комнате от пола до потолка были обклеены фотографиями. Штатские – в рубашках, костюмах и халатах. Военные. Серьезные мужчины с глазами навыкате. Женщины – россиянки в нимбах светлых волос и узбечки в гуще черных косиц, стеснительно отводящие глаза. Дети – смеющиеся и плачущие в крик. Их хватило бы на всю улицу.

Кроме фотографий на одной стене висели часы, идущие с тяжелой одышкой. Наверно, давно они шли. Надоело. Фотограф вон какой был старый, седой совсем. Сидел на стуле у окна и хлопал ладонью по подоконнику, бормоча проклятия, пока не нашел очки под газетой. Надел, рассмотрел гостя, ласково спросил: