Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
По утрам брал этюдник с красками и на целый день исчезал. Возвращался пропыленный насквозь. Где-то работал, и, может быть, не только кистью. Может быть – любимые его слова…
У Каюмова была фляжка в затертом брезентовом чехле явно военного происхождения. Кеша заметил уже, что в эти дни всюду мелькали военные вещи, удобные для такой жизни. Но и не только поэтому… Выцветшие френчи, фляги, ремни воскрешали что-то очень нужное сейчас, как приметы особо тесного братства…
Уходя, Каюмов вешал свою фляжку на плечо – она весь день болталась на тонком ремешке. Усманов шутил:
– Послушай, что у тебя там? Холодный чай, а?
– Может быть.
– А может быть, коньяк?
– Может быть.
Как-то Кеша, увидев, что он складывает краски после завтрака, спросил:
– Вы художник?
– Может быть, – ответил Каюмов.
– Он знаешь какой художник? – сказал Усманов вкусно доедая горький пирожок – самсы – и подставляя ладонь под крошки. – Некрасиво рисует. Нарисует тебя – ай-яй-яй! Совсем не ты! Зачем так рисовал? А потом смотришь… Це-це-це… Откуда он знает, что у тебя тут и тут? – Усманов потыкал себя пальцем в лоб и грудь.
– Пока нечего смотреть, – сказал Каюмов.
– А когда будешь показывать? Когда трясти перестанет?
– Может быть.
После сильного предрассветного толчка в ту ночь они так и не уснули. Кеша тоже не спал. Лежали на своих тюфяках на полу большой веранды, даже курили. Они говорили про бомбежки, а Кеше все вспоминалось, как Мастура сказала:
«А я…»
Наверно, и сейчас она на аэродроме, провожает к самолетам детей. Пусть. Больше он не пойдет искать ее. Усманов покряхтел:
– Даже на фронте передышка была, а тут все трясет и трясет.
Каюмов сказал:
– Пусть трясет. Хорошо.
– Ты что? – рассердился хозяин. – Как себя чувствуешь? Что хорошо?
Каюмов усмехнулся:
– Все хорошо.
– Думаешь, зарплату прибавят?
– Может быть.
– Слышал что-нибудь?
Каюмов рассмеялся:
– Я о другом… Я скажу, а вы не выдавайте. У меня, честное слово, на душе радостно. Чуть-чуть.
Усманов поцокал языком на всю веранду.
– Ие! Ненормальный!
Каюмов задумался, хотя еще похмыкивал. И даже когда замолк, так и виделась во тьме его ухмылка – одним уголком тонкого рта.
– Может быть, ненормальный… Конечно, не один нормальный человек никому не может пожелать несчастья. Но раз уж оно случилось, от него тоже бывает польза.
– Ну да, – поддержал Кеша. – Многие говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Старые дома стояли бы еще и стояли… Снесли бы их там – по реконструкции. А когда?
– Я про людей, – возразил Каюмов и помолчал. – Города пусть стоят себе на здоровье. Дома пусть стоят. Старые и новые… А человека… человека должно потряхивать. Каждый день.
– Це-це, – сказал Усманов.
– От этого люди себя узнают, становятся лучше. Я вот, например, если замечу, что день прошел, а меня ни разу не тряхнуло, скажу себе: «Все! Кончился Абдурахман Каюмов». Я без рисовки говорю, – заключил он серьезно и грустно свою как бы шутливую мысль и поискал рукой фляжку. – Пробуйте. Это холодный чай. А может быть, коньяк.
И захотелось Кеше спросить Каюмова: как ему жить-то дальше? Поговорить захотелось. О себе. О Мастуре. Да разве это поможет? Ничего не поможет. Кого винить?
«Я не виновата, – сказала мать, – и она не виновата».
Тетя виновата. Черт дернул ее заехать в Ташкент! Кто ее занес сюда? Не могла выбрать другого города…
А Каюмов сказал:
– Напишу твой портрет, Кеша.
– Зачем?
– У тебя лицо хорошее.
– Вот, правильно! – обрадовался Усманов. – Вот это хорошо! Он же наш помощник. Работает, работает! Как работает, знаешь?
Теперь Кеша засмеялся.
– Меня рисовать нельзя. Я за девушкой приехал.
– А кто она?
– Неважно. Познакомились еще до землетрясения. Я тут был… Потом улетел.
– Когда?
– Как раз в ту ночь. Накануне самого первого толчка.
– И вернулся?
– Услышал и вернулся.
– Сразу же?
– А что?
– Напишу портрет! – повторил Каюмов. – Обязательно. Ты же доброволец номер один!
– Идите вы, – сказал Кеша.
– А где она? – спросил Каюмов. – Не нашел?
– Нашел.
Помолчали.
– А ты остался? – спросил Каюмов.
Этот все понимал.
– Не видишь, что ли? – сердито спросил Усманов.
– Так, – сказал Каюмов.
А Кеша думал в тишине, потому что теперь все молчали: конечно, не позабыть ему этой ташкентской жизни, этой его жизни, неожиданной, как землетрясение, после которого все стало таким открытым и общим. На аэродроме он еще не понимал, почему остается. Не улетел. Не смог. Деду послал короткую телеграмму: «Не сердись». Может быть, прав Каюмов, что эта жизнь и его, как всех, сделала не похожим на прежнего Кешу. А может, Мастура это сделала… Ну что ж! Спасибо ей, что она познакомила его с Махотко, с Усмановым, с Каюмовым, который говорит, что человека должно потряхивать каждый день…
14
Самолеты похожи на птиц, конечно. Только не машут крыльями и вместо ног у них колеса. А другие – на летающих рыб, низкобрюхие, тяжелые. И на стрекоз, – эти совсем маленькие, берут не больше сорока пассажиров и далеко не летают. Разные самолеты – разные пути…
– Мастура! Куда ты все смотришь?
– Никуда.
Пробегая мимо, остановилась подружка по ночным дежурствам, остроносая, торопливая, две косицы пляшут по плечам, как у школьницы.
– Мастура?
Это Муртазаев из горкома комсомола, как всегда, в белой рубашке с засученными рукавами – в горкоме такой стиль. Муртазаев симпатичный, нравится девчатам до замирания сердца. Чем он так удивлен?
– Ты – Мастура? А где жила?
– На улице Тринадцати тополей.
– Извини, но тебя искал один парень. Спрашивал о тебе в горкоме.
– Не может быть. Какой парень?
– Обещал еще зайти, да, видно, заработался. Он из харьковчан…
– Харьковчан?
– Да.
– А давно это было?
– Честно говоря, давненько. Месяца два, наверно. Когда приехали украинцы? Захочешь его найти – сходи в строительный лагерь «Украина». На окраине Чиланзара…
Это был он, конечно, в те первые дни, когда вернулся и искал ее. Но при чем тут «Украина»? А не все ли ему равно было, где приткнуться, работать, с кем делить хлеб-соль? Все свои.
И не все ли равно ей теперь?
Недавно она ездила на свою улицу. Ничего не осталось ни от дома, где они жили, ни от особняка лесничего из Наяринска.
«Я помощник лесничего».
Об улице напоминала лишь редкая вереница тополей. Они росли среди свежей травы, как в чистом поле. И ни бугорка нигде. И качелей меж акациями, о которых вспоминал он здесь, на аэродроме, не осталось. Говорили, будет новая улица. С асфальтом. С большими домами. Все будет…
Только не будут больше бегать под окнами мальчишки с футбольным мячом, не увидит она в их «воротах» помощника лесничего.
Мама все еще сердилась на него, поминала недобрым словом. Считала, он виноват в ее ночных дежурствах на аэродроме, залетный сибиряк. Если и не ради него поехала ее дочь первый раз на аэродром, то это он, конечно, заразил ее несговорчивостью, ранней самостоятельностью и другими пороками. Мама до сих пор была уверена, что дочь надо крепче держать в руках и бороться, пока не поздно, с ее непростительной дерзостью.
«Я просто выросла, мама…»
Тогда, сидя на его чемодане у того куста, она смотрела в небо и твердила себе: «Я люблю маму… Я люблю маму…» Сколько они провели вместе в тот день? Пять минут? Или две минуты?.. Хватит вспоминать о нем.
«Обещай мне, что ты его забудешь».
Мама говорит: время лечит. От чего? От глупости, если верить маме.
Но все думается о нем, и день похож на день, и очень уж много прилетает самолетов. Опять сибирский… Главное, идти и не смотреть…
Ну, а если он прилетит, что она скажет маме? Никогда она не была такой робкой, как сейчас. И молчаливой. Потому что думает о нем. И здесь, на аэродроме. И дома, в своей палатке. Дом! Теперь все так говорят…
Вечером, когда Мастура сидела у палатки, пришла с работы мама и спросила:
– Почему ты дома?
Мастура не успела ответить.
– Ты сегодня не дежуришь на своем аэродроме?
Она покачала головой, прикрыв глаза. Сегодня ей дали отдохнуть.
– Пошла бы в кино.
Мама добреет, смотрите-ка! Но в кино не хочется…
Никуда она не пошла бы, если бы не появился Алимджан и не уговорил ее.
Киноплощадка на открытом воздухе, за белым забором, была переполнена. Над головами темнели ветви платанов, а над ними мерцали звезды. И под этими звездами голос с экрана неестественно громко декламировал:
– Завершается сев хлопка в Андижанской области… Шли хлопковые сеялки по необозримым полям. А диктор уже говорил с чувством:
– Ташкент строится. В город прибывают и прибывают посланцы братских республик. Недаром говорится, что друзья по-настоящему познаются в беде…
И по экрану пошли теперь колонны веселых ребят и девушек, закачались над ними плакаты: «Одесса с вами!», «Днепропетровск в Ташкенте!» А диктор продолжал еще торжественней:
– За Чиланзаром открылся лагерь строителей «Украина»!
Рослый богатырь нес на палке щит: «Мы – харьковчане». А сзади… Не может быть! Сзади шагал очень серьезный Кеша, и в руках его, вытянутых над головой, качалась фанерка: «Я из Наяринска», Алимджан вскрикнул:
– Смотри!
Мастура схватила его за руку и потянула из кинотеатра.
– Куда ты?
Они едва успевали извиняться перед другими зрителями, которым наступали на ноги.
– Он снова вернулся, – твердила Мастура.
– Да что ты! Это старый киножурнал!
Вероятно, старый… Алимджан сохранял свою всегдашнюю рассудительность, а Мастура не могла остановиться. На аллее, в парке, Алимджан стал без усмешки образумливать ее:
– Пойми ты… Он редкий парень, такой, каких просто нет. Но ты же сама сказала, что он улетел.
Мастура шла торопливым шагом. Алимджан уже посмеивался:
– Не теряй головы!
Мастура остановилась и спросила:
– У тебя есть два рубля? Дай мне на такси. Взаймы.
– Ну, нет! Я отвечаю за тебя перед твоей матерью.
– А я все равно поеду.
– На ночь глядя? Говорю, его там нет. Глупая! Ну, поедем вдвоем.
– Я одна.
Он качнул своей красивой головой, протягивая деньги:
– Ты с ума сошла!
И взял за руку, надеясь удержать ее, когда она зажала деньги в кулак, но Мастура вырвалась и побежала. А он все смотрел и смотрел вслед ей. Уже на пустую аллею… Ладно. Каждый сходит с ума по-своему…
Палаточный городок «Украина» стал целым городом в парке со своими узкими улицами, залитыми асфальтом, спортивным полем с двумя провисшими волейбольными сетками, столовой под брезентовым куполом, такой гигантской, что она напомнила Мастуре павильон киностудии, куда ее однажды приглашали – захотели попробовать на роль, но она испугалась, убежала. Странно, но, помнится, ее прежде всего испугали размеры павильона… Сейчас она зашла в столовую, где увидеть его, конечно, было бы всего проще. И никого спрашивать не надо.
В столовой кормили сразу человек пятьсот, может быть, даже тысячу. Как же найти одного? И так неловко, все смотрят, и кажется, все знают, что ты ищешь знакомого, чего восточной девушке уж никак не полагается. Она вышла. Ну что ж… Надо быстро идти вперед, не останавливаться, не смотреть по сторонам. Как всегда…
Много молодых людей попадалось ей навстречу. Все в комбинезонах и ботинках с присохшей грязью. Даже девушки. Со смены или на смену собрались… А вон две уже переоделись и гуляют… Сделать вид, что и она гуляет? Тогда надо идти потише. Это рискованно. Но можно посмотреть на жизнь.
На одной поляне стоял столб с лампочкой не меньше футбольного мяча, а под ней блестел титан с кипятком и красовалась весело разрисованная вывеска: «Чайхана».
На другой – двумя рядами врытые в землю деревянные столы, за ними «забивали козла», писали письма. Почтовый ящик висел рядом на колу, воткнутом меж столами. Возле него стояли, зализывали конверты языками.
На третьей шумел маленький базар. Прямо с грузовиков продавали свой товар колхозники в халатах и тюбетейках, вытирая лбы рукавами. Отсюда шли, прижимая к животам огурцы и помидоры и перекрикиваясь:
– Почем берут?
– По гривеннику для приличия. По-шефски.
За базаром – автофургон, на смотровом стекле которого издалека выделяется: «Парикмах». Нерасчетливая рука размахнулась, и для всего слова места не хватило. На подножке фургона играл транзистор. Бородатые ребята, проходя мимо, останавливались.
– Чей приемник?
– Цирюльника.
– Чего орет на ступеньке-то?
– Реклама.
– Не, мы бриться не будем, пока не отстроим Ташкент. Может быть, и Кеша зарос так, что не узнаешь? Нарядных девушек все больше, спешат куда-то. Только эта вот не шагает, а плывет. Вымыла голову, волосы в мокрых еще колечках, а сама крупная, переступает медленно, отдыхает на ходу и нюхает розу. Рядом с ней парень размахивает руками, песочит кого-то на чем свет стоит.
– Ну чего ты все материшься? – с нежностью спросила его девушка, когда Мастура проходила мимо. – Привезут тебе бетон, Вася. Ты же прав!
И опять понюхала розу.
Вдруг вклеился в небо белый квадрат экрана, перед ним – скамейки полукругом, еще пахнущие деревом. Вот куда все спешили. На скамейках уже ни одного свободного места. Мастура прошлась сзади, встала за последним рядом, где сгрудились опоздавшие. Любопытный парень трижды на нее оглянулся, и, краснея, она спросила:
– Интересная картина, не знаешь?
– Еще не началась, а уже расходятся, видишь? – охотно сказал парень и подмигнул ей.
В самом деле, отделялись и уходили парочки. Туда парочка, сюда парочка. Парень в упор смотрел на нее ожидающе большими глазами, и Мастура быстро пошла прочь, понимая, что не найдет здесь она сибирского лесничего. И шла, пока не наткнулась неожиданно на указатель: «Харьков». Оттуда, куда стрелка показывала, доносилось частое постукиванье умывальных носиков. Может быть, там знают? Ведь он шагал за харьковчанами, Кеша. И Муртазаев сказал: «Он из харьковчан». Она пошла.
Ребята умывались после работы, отдувались, терлись полотенцами. Много их было, а выглядело все как-то по-семейному. Среди них Мастура сразу узнала того гиганта, которого видела в кино. Он нес на экране щит: «Мы – харьковчане». Сам большой, как каланча, от одного этого у него грозный вид, устрашающий, а глаза добрые. Она подошла прямо к нему. Он торопливо застегнул рубаху на животе, повесил полотенце на шею.
И хотя она спросила, чуть шевеля губами, готовая провалиться сквозь землю, он услышал ее и ответил тихим грудным басом:
– Усольцев? Первый раз слышу. Как зовут?
– Кеша.
– Ах, Кешу вам? Так бы и сказали сразу. Сибиряк?
– Да.
– А ну, ребята, умывайтесь, – попросил он, потому что перестали стучать умывальники и ребята застыли у железных колод с намыленными руками и рожами. – Был у нас Кеша. Был, да ушел.
Она вскинула на него свои глаза.
– Куда?
– Никто не знает.
– Спасибо, – сказала она.
– Постойте! – крикнул он ей вдогонку. – Он в Ташкенте! Я ручаюсь!
А она прибавила шагу. Она-то знала, куда он ушел. На аэродром. К сибирскому самолету… «А ты улетаешь из Ташкента?» «Да».
Носики умывальников как затихли, так больше и не клевали, не шлепали. Мыло высыхало на лицах ребят. Шагнул вперед Бобошко, вытаращил свои мелкие глазенки.
– Оце конфетка! Этот самый Кеша…
И осекся, потому что очень уж доходчиво посмотрел на него Махотко. Еще миг – и сгреб бы за ворот…
Мастура уходила. Скорей, скорей… А добрый гигант крикнул:
– Он в Ташкенте! Я ручаюсь!
Есть еще «сибирский» городок. Ну, не завтра, не послезавтра, через несколько дней можно заглянуть туда… Так она уговаривала себя, а поехала сегодня, все разузнав при выходе из «Украины». Один шофер знал, где живут сибиряки. Даже подвезти согласился…
В «сибирском» городке окружили Мастуру сразу шесть Кеш. Оказывается, в Сибири это было совсем не редкое имя, как Хаким в Узбекистане. Кеши рассматривали ее с интересом и завистью к тому единственному, которого не было среди них. Пошутили:
– Выбирайте любого…
Но она извинилась.
И тут, разорвав круг Кеш, выскочил вперед еще один, с восторженным мальчишеским лицом и голубыми, как осколки изразца на старинных мечетях, глазами. Он сделал к Мастуре несколько агрессивных, петушиных шагов:
– Говорят, меня звали?
Ближайший сосед треснул его ладонью по затылку:
– А ты вообще не Кеша! Вот и все.
Может быть, и правда был Кеша на одной из ташкентских строек, но разве все их обойдешь? Сколько их? Как будто весь город строят заново.
Это хорошо знал своими ногами еще один человек. Каждый вечер он бродил по городу, лазил по грудам щебня, по арматуре, сваленной у стройплощадок так, словно из земли били железные фонтаны, взбирался по мосткам на этажи, кричал в окна каменных коробов:
– Эй! У вас нету Кеши из Сибири?
– Кого?
– Кеши!
И в другом месте перекрикивался с крановщиком:
– Нема?
– Откуда он?
– Из Наяринска.
– Читай! Там написано! – отвечал ему крановщик с птичьей высоты своей кабины.
На щите у стойки краснели строки:
«Здесь работают отпускники из Мценска, Калуги, Орши, Ярославля, Торжка и Петропавловска-на-Камчатке. Приехали загорать!»
Парень все ходил, надвинув на глаза соломенный брыль и раздав пошире ворот рубахи. Говорят же, эта самая любовь, даже чужая, заставляет людей мозги терять. Своей же у него еще не было, не везло ему.
– Эй, слышь, дай прикурить. У вас тут не работает один такой… сибиряк?.. Кешей зовут…
Был это Бобошко.
15
Злые стояли дни. Солнце жгло так, что камни дымились и над крышами, над травой висело мглистое марево, будто все теряло плоть, превращаясь в дрожащий воздух. И воздух сгорал, а пустота раскалялась. Впервые понял Кеша, что такое – дышать нечем.
Он подводил блочные плиты к Усманову, который, накрыв голову под тюбетейкой носовым платком, сделал себе этакий крошечный зонтик на бровях и нет-нет улыбался, подбадривая Кешу, а тот смаргивал капли пота и помахивал рукой в квадратной брезентовой рукавице.
Где-то трудилась правительственная комиссия, направляя по одному пути энергию тысяч людей из разных городов. Где-то заглядывали в завтрашний Ташкент архитекторы, раскидав по полу планы, расставив по своим столам макеты. Но в конце концов все сходилось здесь, где вырастали стены. Здесь было начало всех начал.
С высоты далеко открывался во все стороны странный город, больше похожий на порт. Моря не было, а краны лезли в небо, как в океанском порту. Над иными улицами краны тянулись тесными рядами, уменьшаясь вдалеке, словно это были не улицы, а причалы. В иных местах они окружали площади, похожие на бухты. Можно было смело сказать при случае, что побывал где-нибудь в Одессе или Ленинграде, только, пожалуй, там кранов поменьше, если посчитать.
Плиты, подплывая, качались на цепях, и, когда цепи освобождались, приходилось перекидывать их концы через барьер стены, чтобы не били по новым плитам. Рассыпное звяканье цепей сопровождало работу с утра до вечера. Но это еще полбеды, к этому привычка пришла, как к музыке, а тишина потом казалась напряженной, чего-то не хватало в тишине. Хуже, что цепи накалялись – рукавицы не помогали. Кожу жгло сквозь брезент. А кран, протянув стрелу, подавал и подавал плиты.
– Майна!
Главное, о жаре забывать, не думать. Ни о чем не думать, верещать себе под нос что-нибудь вроде:
Майна-вира
По заданью бригадира…
Подплывали блоки с окном. Смонтируют и – выглядывай, как будущий жилец. Внизу – прорабская из бросовых досок-горбылей, на ней полоска выгоревшей материи со словами «Спасибо за труд!», как-то пришли, повесили пионеры, крановая тележка ползет по рельсам, как улитка, железная лесенка взбирается с этажа на этаж. Пока особенно любоваться нечем – пыль, сушь, яркое солнце, и снова пыль густо клубится тучами из-под самосвалов, из-под платформ с панелями, редеть не успевает, висит на месте в безветрии. От безветрия слышнее и шум машин, и грохот щебенки, ссыпаемой внизу, и даже скрип крановой тележки, – все гремит на месте, где рождается, не разносится по сторонам. Да и в сторонах везде гремит. Недаром вчера сообщили в газете:
«Геофизические приборы, подслушивающие подземные потрескивания для прогнозирования толчков, опущены в специальные буровые скважины, так как приборам мешает усилившееся уличное движение и растущий городской шум».
А когда-то разрисуется земля тихими газонами, зашелестят над ними водяные блестки, распустятся вокруг обильные ташкентские розы…
«Розы, маки, пиончики!»
Кто это так неумело карабкается по лесенке, как по корабельному трапу? Над лесенкой предупреждение: «Не бегай!» Техника безопасности. Эти не побегут. Девушка в панамке и темных очках, а следом парень, долговязый, с фотоаппаратом на шее. Молодой, а усатенький. Черная полоска. Мода теперь такая, что ли?
Девушка повернулась к нему, крикнула:
– Вон того щелкни! В кепочке!
Кого это? В кепочке тут он один.
– Майна!
Кепочку пониже. Щелкни! Еще чего!
Парень нацелился и все же щелкнул, как он разворачивал плиту на цепях, чтобы Усманову удобнее было поставить ее на место. А вторую плиту задержать пришлось. Эти поднялись, помешали…
– Здравствуйте. Мы…
– Осторожней. Задену!
Плита повернулась в воздухе, отплыла куда надо.
– Как вас зовут?
– Зачем?
– Мы из газеты.
– Вася.
– А фамилия?
– Картошкин.
– Вы ташкентский?
– Да.
Подошел Усманов:
– Он молодец. Следующий дом будет сам собирать.
– Записала? – спросил фотограф девушку.
Кеша встал на место Усманова, подальше от них. Девушка записывала, усатенький щелкал, поворачиваясь туда-сюда. А когда пожали руку Усманову и ушли, с опаской пробираясь между болтающимися плитами и делая вид, что не боятся высоты, толстый Усманов, поджав живот, вытащил из-под фартука сигареты:
– Кури, Картошкин… Почему обманываешь?
Кеша закурил, перебросил цепи, чтобы не простаивали.
– Понимаете, Усманов…
– Зови «ты», – перебил тот. – Я старше тебя, у меня домов в Ташкенте в пять раз больше, чем детей, а детей, видел сколько? Но… я простой человек, вместе работаем. Зови «ты». Хоп?
– Хоп.
Хоп – это «хорошо».
– Зачем не свое имя говоришь?
– А какая разница?
– Твой дом. А напишут – Картошкин.
– Я прочел в газете… приехали в одну африканскую страну иностранцы – помогать пострадавшим от вулкана… Так они вовсе отказались свои имена называть. Помощники – и все… А я ведь не иностранец… Я дома. – Кеша подымил и опять затянулся покрепче. – А вообще-то уезжать мне надо, устал. Пропаду я здесь.
– Не пропадешь, – серьезно сказал Усманов. – Другую девушку найдем. В Ташкенте красавиц знаешь сколько?
Это он уже слышал.
– Знаю.
Бросил сигарету и засигналил крановщице одними пальцами, кончиком перчатки. Еще, еще… Стоп! Большая штука кран, а послушная… Плита повисла, принеся с собой крошечную заплатку тени.
– Дайте сигаретку, Усманов.
– Дай.
– Дай, ака.
– Вот так. Крепи угол. Я за тебя прямо постою… Моя спина отдохнет.
Курить все время хотелось, даже на жаре. А свои сигареты кончились. Оттого и кончились, что чадил. Сунул руку в карман за спичками, вытащил клочок из утренней газеты. Сегодня вырвал. Для деда. Пусть представит себе дед, как живет и чем дышит город, куда улетел внук Кешка за наследством. А этот клочок… не стоит посылать, пожалуй. Ну его к аллаху!
«Ташкентская прокуратура арестовала трех служащих горсовета за взятки при выдаче ордеров на новые квартиры. Все трое будут преданы суду».
Мастура вошла в палатку и обмерла. На чемодане между раскладушками желтел ванька-встанька. Пузатое, как яйцо, его тело вздрогнуло и закачалось, колокольчики сказали: трам-бам, трам-бам.
– Пять баллов, – коротко улыбнулась мать.
Мать шила, раскидав по раскладушке лоскуты ее платья. Мастура смотрела на ваньку-встаньку.
– Вы зачем его поставили, мама?
– Ночью, когда ты уходишь на аэродром, – сказала мать, – он сигналит мне о землетрясениях. Это слабый толчок. Примерь платье.
Она повернулась к дочери, привстала и приложила обновку к ее груди.
– Посмотри.
Мастура придержала платье за плечики, а мать взяла с раскладушки большой осколок, оставшийся от их старого зеркала, и подняла повыше.
Мастура смотрела в зеркало, а мать на нее.
Было что-то еще очень детское в ее лице, в гладких щеках, в чуточку оттопыренной, словно от обиды, верхней губе… И было что-то уже взрослое в движении острых грудей, приподнимаемых дыханием, в этих исчерна-блестящих прядях волос, ниспадающих не школьной челкой, а зигзагами через лоб, набок. И в глазах с непроходящей тоской.
Из глаз Мастуры выкатилась слеза, медленно поползла по щеке. Она видела это в зеркале, но забыла, что и мать видит, и вздрогнула, когда мать сказала:
– Позови его.
Мать положила зеркало на раскладушку и притянула к себе свою дочь. И та уткнулась ей в колени, а мать стала гладить ее по голове и говорить:
– Пусть он придет. Слышишь? Пусть…
И голос ее звучал совсем не строго, с забытой лаской.
– Мама!
– Это я виновата, дочка… Не важно, кто он… узбек или… гармошка!.. Раз любит…
– Мама!..
– Я мать, а причинила тебе зло.
Мастура подняла на нее заплаканные глаза.
– Я нигде не нашла его… Я искала… Мама, что со мной?
– Зато я нашел тебя! Салям-алейкум, Мархамат-апа. Салям, Мастура!
Согнутый, в очках без оправы, раздвинув боковушки входа, в палатку заглядывал старик. Над его головой поднималось треугольное небо, яснеющее к вечеру от знойного и пыльного марева.
– Хаким-ака!
– Он обещал ждать тебя… в семь часов… у театра Навои. Каждый день!
– В семь часов? – спросила Мастура.
– Каждый день, – повторил старик фотограф. Мастура повернула к себе будильник, громко тикавший рядом с ванькой-встанькой. Бегущие стрелки показывали без четверти семь.
– Мама, я пойду? – спросила Мастура, покосившись в осколок зеркала.
Мать кивнула ей своей седой головой. Ничего не сказала.
– Рахмат! – шепнула Мастура Хакиму-ака, выходя из палатки.
Очень тяжело было не бежать, а идти мимо палаток, меж которыми буднично сушилось белье, мимо тети Фани, чистившей свой коврик, мимо квадратного бассейна, в котором плескались и галдели ребятишки, – когда-то тут тоже был фонтан, и тогда не разрешали купаться, а теперь купались, прыгали, брызгались.
В палатке на чемодане снова вздрогнул и забренчал ванька-встанька.
– Четыре балла, – вздохнула мать, а Хаким-ака успокаивающе засмеялся:
– Нет-нет! Это грузовик.
Мать стала собирать чай на стол, как полагается в узбекском доме, для нежданного гостя. Старик, присев на единственную табуретку, радостно говорил:
– Побежала! Долго не мог передать. Болел! Потом друг, у которого я живу – за городом, далеко, – тоже болел. Э! Старики! Потом искал…
И мать растерянно посмотрела на него, придерживая чайничек обеими руками.
– Так это было давно?
А Мастура бежала. Палатки кончились, и она бежала мимо пустырей, засаженных розами и пионами, одноцветными от пыли, и мимо нового дома, сверкающего стеклами, будто не было никаких толчков, мимо экскаватора, забивающего своим рокотом шум городского движения, – он старательно рыл фундамент для соседнего дома. Бежала на площадь, где однажды она каталась на тележке с пони. Где была колотушка, чтобы померить силу. Где были афиши у театра… люди… цветы…
Как всегда, тут встречались… У скамеек… У телефонных будок-автоматов… Пусть молчит фонтан, но здесь все равно кто-то кого-то ждет…
Мастура прошла по ступеням театра, глянула по сторонам и остановилась. Кеши не было. Она стояла на самой верхней ступени, выбрав место повыше, тонкая, прямая, неподвижная камышинка, и ждала. Может быть, он ее увидит?
Но раньше она сама увидела, как за деревьями сквера остановился автокран, хлопнула дверца и с подножки соскочил на землю Кеша. Он не спешил. Он потолковал с водителем, разломал с ним сигарету, и водитель что-то еще сказал ему, хлопнул по плечу, и кран остался стоять, протянув длинную железную свою руку над зеленью, а Кеша откинул со лба отросший чубчик и закурил.
Потом он тоже начал оглядываться. Гремел бубенцами пони, колеся по бесконечному кругу сквера, тянул за собой тележку, набитую детьми. Стоял театр, солнечный, как Парфенон.
И на самой верхней ступеньке он увидел ее и отшатнулся…
Первым его чувством было – спрятаться. К кому она пришла? Он отшатнулся за куст, – раньше их стригли под шары, а теперь оставили в покое, и кусты разрослись вольно, спрятаться нетрудно было.
Чего он сюда приехал? Да еще прямо со стройки…
Отходил автокран в конце рабочей смены, и он подбежал к водителю и попросился в кабину. Водитель, рослый грузин в необъятной кепке с козырьком, бросавшим тень на лицо, разрешил с подчеркнутой любезностью:
– Прошу, кацо! Куда?
– В центр.
– В самый центр? – уточнил водитель. – Ай, зачем я спрашиваю? Сразу видно!
– А что я, грязный? – поинтересовался Кеша в ответ на его добрую усмешку, когда уже поехали.
– Что ты! Прекрасно выглядишь! – категорически успокоил его водитель, восклицая сердечно и с заметным акцентом. – Как Махендра-Бир-Бикрам-Шах-Дева!
– Это кто такой?
– Король Непала, – ответил водитель, делая серьезные глаза.
– Ну! – сказал Кеша, заправляя длинную рубаху в брюки. – Это не имеет значения.
– Правильно, – согласился водитель. – Ты счастливый, кацо!
Ехали долго. У каждого светофора, натужно переключая скорости, грузин отставал на своем кране от других машин. Наконец вылез из-за деревьев угол театра, зажелтели колонны…
– Стой, – сказал Кеша.
В семь часов он иногда бродил тут. Просто так. Ничего не вспоминая, потому что эта площадь сама была воспоминанием. Посидишь тут, побродишь, и хватает тебя еще на несколько долгих дней. Уж кого он не ожидал здесь встретить… И услышал за своей спиной:
– Здравствуй.
Он рывком повернулся. Мастура ему улыбалась, сдерживая себя, губы ее подрагивали. Еще бы! Бир-Бикрам…
– Здравствуй, – ответил он, ругая себя, что приехал сегодня.
– Хаким-ака сказал, что ты будешь ждать меня…
И только тогда он понял, что она пришла к нему, но не поверил себе и спросил:
– Ты пришла?
Он мог коснуться ее, протянув руку, убедиться мог, что это она, но стоял без движения.
– Я пришла.
Тогда он взял ее за руку и повел, не зная куда, теряясь среди прохожих.
Но их еще догнал кран, помахивая длинной стрелой с тяжелым крюком, и водитель в такой, как таз, кепке с трудом высунулся из кабины, удивленно глянул на Мастуру, показал «на большой», бросил Кеше пачку сигарет и крикнул:
– С тебя причитается!
1967
