Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2"
Автор книги: Дмитрий Холендро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Диспетчер услужливо, с неожиданной улыбкой на подобострастном лице, пододвинул Нефедову листок бумаги и карандаш, но тут вмешался сержант Докторенко, налившийся до красноты густой багровостью.
– Нет уж! Сам пиши! Я тобой займусь, твоей службой! Я… Я… Ясно? – прозаикался он наконец.
– Что писать? – усмиренно спросил диспетчер, с полдороги возвращая себе листок с карандашом.
– Пиши, что я скажу… Справка! – пропищал Докторенко и заходил по комнате, скрипя то ли сапогами, то ли жидкими половицами. – Дана гражданину Нефедову… Инициалы?
Юрий Евгеньевич напомнил.
– В том, что, приехав в Ливны… Ай-яй-яй! Может, вы пиджак в совхозе оставили? Может, где еще? Свистнули! Стыд, позор-то какой! – восклицал сержант, словно диктуя.
– Это не писать? – спросил диспетчер. – А Ливны?
– Ливны оставь… У него украли пиджак. С документами и деньгами! Написал?
– О чем речь? – уныло спросил диспетчер, пожав плечом.
Он ждал, а Докторенко еще поскрипел половицами, словно бы катая по ним шар своего тяжелого тела.
– Ну, дальше? – спросил диспетчер еще унылей.
– Дай подумать… Дана для бесплатного следования в автобусе. Ясно и понятно. Точка. Моя подпись действительна?
И диспетчер злорадно воскликнул:
– Нет!
– Ставь свою. Диспетчер медлил.
– Ну, давай обе… По соседству.
Они подписались на листке рядышком. Солдатик подмигнул Нефедову, и второй раз после происшествия тот улыбнулся.
– Печать! – скомандовал сержант.
И опять диспетчер возликовал от счастья:
– А печати у меня нет!
Нефедов заволновался и хотел подсказать, что печать есть в райвоенкомате, и еще больше заволновался, подумав, что рыжий дядя Костя, наверно, вдоволь наигрался сам с собой в шахматы и уже ушел разговаривать с женой.
– А что у тебя есть? – растерянно спросил Докторенко.
– Штампик.
– Штампуй.
И диспетчер увековечил на справке родное им и злополучное для Нефедова название «Ливны», а Нефедов понадежней спрятал справку в карман, всем пожал в знак благодарности руки и посмотрел на часы. Полчаса оставалось еще в запасе. Нефедов набрался храбрости и на улице, в присутствии сержанта, попросил у солдатика его десятку взаймы, чтобы поесть самому, а главное, хоть как-то отметить чужую сердечность…
Сели в столовой, разлили по стаканам пиво, взяли еду, с трудом хватило десятки. Поднимая стакан, сержант сказал непонятные для косившихся из-за других столов фразы:
– Баб с курями в автобус можно сажать. А это нельзя! Я займусь.
Со стены, из динамика, звучала беспечная музыка, солдатик сидел молча, и Нефедов спросил:
– В отпуск приезжал?
– Маму схоронил.
И стало понятно, отчего у него такой хриплый голос – может, проплакал до хрипоты… Докторенко положил на стол сигареты. Подымили. Напоследок помянули мать солдата, и сержант пошел провожать их к автобусу. Там он вслух прочитал водителю справку, вынутую Нефедовым, наказал, чтобы все было в порядке, и, едва тронулись, пассажиры стали расспрашивать о происшествии, а Нефедов рассказывал обо всем весело, и автобус смеялся, и все стали вспоминать смешные случаи с кражами и пропажами, а женщины крестьянского вида рылись в корзинках, развязывали узелки, угощали Нефедова и солдатика, – те не успевали отказываться от яблок и яиц…
Ехали шумно, а потом утихли, и только неутомимо бурчал автобусный мотор, и солдатик задремал, потряхивая хохолком, и Нефедов незаметно свесил голову…
…И опять ему приснился сон. Будто он поднялся по ступеням каменного крыльца, над которым вроде флага висела вывеска: «Милиция», вошел в двери и потребовал, чтобы его пустили к начальнику.
– Занят, – даже не подняв глаз, ответила секретарша, которой в первом сне не было, а теперь сидела, и все у нее было крупное: коса вокруг головы, нос, и щеки, и даже уши.
Нефедов еще громче потребовал, чтобы его впустили к начальнику, и так разгорячился, что было видно – Юрий Евгеньевич ничего не боялся. Но не потому, что стал храбрым, а потому, что знал, кого там встретит. Он помнил, кто сидит за дверью в генеральском кителе с золотыми пуговицами. Он сам!
Требовалось сделать то, на что он не отважился тогда, и прижать Васятку, живущего у озера с кувшинками.
Директриса, пардон, секретарша не пускала, и тогда Нефедов рванул дверь и… попятился, завопив от ужаса. Правда, безголосо. Как вопят только во сне…
За столом, уставленным телефонами, в генеральской форме сидел другой человек. Он потрогал комок своих усов под носом и спросил:
– Робинзон? – И тут же поднял трубку одного телефона. – Папаша, спустите кобелька!
– Нет! – сказал Нефедов и протянул вскинутую руку ко второй, высокой двери, но Васятка в генеральской форме повис на его руке, затряс, закричал:
– Юрий Евгеньевич!
Нефедов открыл глаза. Сон оборвался. А тряс его за руку солдатик.
– Готовьте справку, Юрий Евгеньевич!
– А зачем?
– Да вон! Финтифлюшка!
Автобус стоял среди голых полей, уставших от лета, и со ступеньки его, белозубо улыбаясь в открытых дверях, представлялась девушка, браво заломив на затылок фуражку:
– Дорожный контролер.
Была бы эта степная птаха такая… этакая… финтифлюшка, в самом деле, если бы не форменная фуражка. Ладное платьице, перетянутое кожаным пояском, тонкий кант оборки на груди, из-под вскинутого козырька брызгала на глаза соломенная челка.
– Поехали, водитель! А вы, граждане, готовьте билеты. Ваш билет… Держите… Ваш… Так… Ваш, бабушка?
– Да тута… Тута вот где-то… Тута был…
– Ищите. Думаете, посреди степи порядка нет?
– Ох, вот! Вот он!
– Так…
Она дошла до Нефедова, прочитала справку, поправила фуражку и пропела ядовито:
– Ха-ха-ха! Водитель! Липой безбилетников прикрываете?
– Какой липой? Ты что, с ума сошла?
– Липа как липа. Без печати. Хабарничаете?
– Что ты, – снова буркнул водитель, – верно, с ума сошла?
Автобус набирал ходу.
– Ну-ка, дайте документик какой-никакой, гражданин-товарищ! Нету? Очень удобно, конечно, ездить с такой бумажкой – без документов, а не стыдно? А ну, водитель, остановите автобус!
– Мне его милиционер привел! – ответил водитель, а «финтифлюшка» громче крикнула, приказывая:
– Стой!
И автобус завизжал тормозами, как побитая собака.
– Вылазьте! – приказала контролерша Нефедову. – Слышите?
– Да его правда милиционер привел, – сказал кто-то.
– А вы не суйтесь! Вас это не касается. Вылазьте. Гражданин!
В автобусе стояла неподвижная тишина, и в этой тишине солдатик прохрипел:
– Видишь, человек даже без пиджака? Обокрали его. Курица!
– Я не курица, – пронзительно закричала контролерша, – а…
Но кто она, ей не дали досказать. Автобус грохнул, как бомба, и осколками полетело в смазливую контролершу:
– Да ты не курица, а цыпленок!
– Сочувствие надо иметь!
– Дали тебе власть, так помогай людям!
– А ну вылазь сама!
– Чего вы? – пролепетала девушка в форменной фуражке.
– Вылазь!
Как села она посреди степи, так и осталась посреди степи, а бойкий автобус, гомоня веселыми голосами, покатил дальше, к горизонту, у которого темнели деревья.
История третья1
– Квартиру? – директор сорвал трость с кресла и пустился к приснеженному окну, показывая Охрименко свою длинную и сухую спину. – Вы не того, случайно?
Сдача свеклопосадочной машины оттянулась на самый конец года, на его последние дни, которые уже наступили. А машину все еще не сдали, и не было уверенности, что сдадут. Между тем жизнь шла, перед Новым годом, по традиции, затевались заводские новоселья, многие семьи укладывались для переезда в свежий дом и покупали мебель, пахнущую стружкой и клеем. Но Нефедову это не светило.
– Какая квартира? – спросил директор, даже не глядя на Охрименко.
Нет, поездка Юрия Евгеньевича в совхоз не входила в число приятных директорских воспоминаний. Храбрая подпись заводского инженера на дефектном акте, может быть, у кого-то и вызывала восхищение, только не у директора.
– Пусть скажет спасибо, что оставили его на заводе.
Директор закинул назад руки, и Охрименко молча смотрел на директорскую трость. Она была светло-восковая, резная – друзья, по рассказу самого Павла Семеновича, прислали с Карпат, где гуцулы сохранили любовь к дереву и древнее искусство резьбы по нему. В пальцах директора белела конская голова, опутанная длинной гривой, которую он будто бы оглаживал. Очень хотелось найти добрые слова о Юре Нефедове, но вместо них на языке закипало восхищение этой красивой резной палкой, а для Юры уже искались слова утешения и оправдания – для себя. А директор прибавил:
– Я надеюсь, вам не приходит в голову, что какие-то мелкие мстительные чувства толкают меня на отказ? Но квартир мало, мы вынуждены выбирать. А если уж выбирать, то я за людей, которые всегда с заводом. Согласны?
– Разумеется.
За окном повалил снег…
Снег валил все неудержимей и гуще, крупные хлопья беззвучно падали на развесистую меховую шапку человека, который «шлепал» по улице и нес на плече елку. Хлопья засыпали елку и следы крупных ботинок, а человек «шлепал» и думал, что вот так же бесшумно, как этот снег, идет время. И проходит. И тает…
Воинственные уличные пацаны бегали вокруг. Подгребали, наклоняясь, свежий снег, лепили безопасные «ядра» и весело швыряли их друг в друга. Бац! Крупный снежок прилепился к малахаю прохожего с елкой. Но мальчишки не испугались, они знали Женькиного отца, лишь замерли на миг, на всякий случай. А Нефедов, повернувшись, улыбнулся им.
Дверь не хотела его пускать. Сильная и зловредная пружина парадного входа защемляла дверью то самого Юрия Евгеньевича, то елку, истоптанный снег усеялся хвоей и продолжал усеиваться, пока мальчишки не подержали дверь.
Едва войдя в комнату, Нефедов поставил елку у ноги, как часовой винтовку, и застыл в испуге: Вера, взгромоздившись на стул на подоконнике, снимала шторы с окна. Стул качнулся, Нефедов сорвался с места на помощь Вере, но она уже уцепилась за оконный шпингалет.
– Сверзишься! – с натужной веселостью сказал Нефедов, прислонил елку к столу и сел на диван, думая, как бы понезаметней сунуть в рот таблетку.
На диване, рядом с Нефедовым, откинул крышку чемодан с горой домашних пожитков. Над диваном выделялись пятна, там, где вчера еще висели семейные портреты. Вера осторожно слезла со стула, спрыгнула с подоконника и подошла к дивану.
– Принес?
Юрий Евгеньевич положил прямо в чемодан свой малахай, на котором еще не весь снег растаял.
– Елку вон принес.
– А ордер?
– На работу, что ль, не пошла? – спросил он вместо ответа.
– Отпросилась…
Замолчали, молчанье скоро стало казаться нестерпимо долгим, и Нефедов даже возмутился:
– Дадут поесть?!
В комнату вступила Марья Андреевна, неся супницу с торчащей из нее ручкой половника, а Нефедов пересел за стол, поскрипел стулом и сказал:
– Эта квартира чем хороша? Близко от завода!
Он потянулся к хлебнице, поставленной Верой, но Марья Андреевна как ни в чем не бывало спросила:
– А руки?
И он тихо поднялся и ушел.
– Нет! – заговорила Марья Андреевна, увидев слезы в глазах Веры. – Если мужчина вернулся домой расстроенный, жена должна овладеть собой, не выпытывать ни о чем, а накормить и рассказать что-нибудь веселое… В жизни есть только одна трагедия, ты знаешь какая. Последняя. Остальное так или иначе переживается… и даже становится смешным со временем.
– Не учите! – перебила Вера.
– Я делюсь с тобой опытом. Как-никак у меня было два мужа…
– И еще один человек, который приходил к вам после них.
– Да, его расстраивали в семье, и он приходил ко мне успокаиваться, – сказала бабушка и, как танцовщица, крохотными шажками выплыла в коридор.
Не успела захлопнуться дверь за ней – вернулся Нефедов, отирая руки.
– Юрий! – вскрикнула Вера, а Нефедов вздохнул:
– Двоих бы родить… У кого двое или больше – получили квартиру без разговоров!
И, похолодев, испугался. Он никогда не видел у Веры таких злых глаз. Сузившись, они оставили лишь острые, как лезвия, полоски голубизны.
– Отец! – сказала она брезгливо. – Как будто это только родить! А жизнь обеспечить? Самое необходимое – комнату!
– Вера!
– Да ты у меня не мужчина! Поскандалил бы!
Все же она сказала «у меня», он отложил ложку, которую взял было, и спросил:
– Скандалить? Вот это как раз бабье дело. Я – рабочий человек. Сама говорила: «Люблю смотреть, как мужики работают!»
– Иди к директору!
Нефедов подавился первой же ложкой супа.
– Да он смотреть на меня не хочет!
– А Нерсесян?
Появилась бабушка, неся сковородку, с которой щекотали ноздри запахи жаркого, и на ходу декламируя по поводу щедро глянувшего в оголенное окно солнца:
Мороз и солнце,
День чудесный!
– Марья Андреевна! – попросила ее Вера. – Я капусту купила, соленую. В кухне, на подоконнике.
– Сейчас, сейчас. Будет и капуста!
Вновь остались вдвоем, однако тишина властно продолжалась, как после похорон. Надо было что-то немедленно делать, только Вера еще не знала – что. И пока думала, Марья Андреевна принесла банку капусты. И не выдержала:
– Верочка! У Юры напряженный момент с машиной.
– Чихала я на эту машину!
Чайная ложечка в банке, которую держала Марья Андреевна, зазвякала. Вера встала, сбросила халат и выпрямилась:
– Оденусь и пойду сама.
– Куда?
– В завком, к Нерсесяну.
Копию скульптуры, где человек перековывает меч на орало, и верх выгнутой бетонной Доски почета лепешками прикрыл снег, и кирпичное здание заводоуправления краснело на снежном фоне, Вера устремилась туда, но Нефедов предупредил:
– Нерсесян сейчас в кабинете не сидит.
– Почему?
– Конец года…
– Пошли на территорию.
Из распахнутых ворот выехала автоплатформа, груженная плугами: лемеха их блестели, а тела пылали.
– Раньше так не красили, а теперь и для наших полей стали красить, – сказал Нефедов. – Как тебе?
Это ей было все равно, и Вера не ответила.
Разные машины попались им в конце первой же аллеи, на выставочной площадке, для которой не хватало навеса. Машины выползали из-под него в снежные просторы на своих маленьких и больших колесах, выбредали на высоких, голенастых ногах.
– Это дренажные, для осушения болот. Видишь какие? Как цапли. Моей здесь еще нет…
– Пропади она пропадом, – сказала Вера.
По узкой колее, навстречу, электротягач волок вагонетки с металлическими болванками, пришлось переждать. И пока стояли, напротив, в окнах обширного корпуса, вспыхивали огни.
– Это кузнечный. По металлу уже не бьют. А раскаляют его электричеством и…
– Чихать мне на него! – перебила Вера.
– Редкий цех! Японцы приезжали смотреть…
– И на японцев чихать!
Двое мужчин, занятых своей беседой, шагали мимо, один махнул рукой и крикнул:
– Охрименко тебя ищет!
– Слышишь, Охрименко! А зачем?
– И на Охрименко чихать! – сказала Вера. А Нефедов только замотал головой:
– Ну, ты даешь!
К своему удивлению, он чувствовал себя если не легко, то облегченно, наверно потому, что ничего не мог сделать, поправить – например, остановить Веру. Она смело шла напропалую, будто лучше его знала здесь все дорожки, а он боялся дотронуться до ее локтя.
В его цехе, где он работал каждый день и куда привел свою жену, машин, новорожденных, еще не ходивших по земле и не знавших ее запахов, набилось столько, словно они собрались сюда на свой новогодний бал, до которого оставалось меньше недели. И людей было немало, в основном молодых. Вера бегала вокруг взбудораженными глазами:
– Где Нерсесян?
А Нефедов опять глядел на тесные ряды машин.
– Его здесь нет… Видишь, раскрасили, как на выставку! Но это серийные. Не веришь?
– Ты мне зубы не заговаривай. Давай Нерсесяна! – сдерживая дыхание, прошептала Вера и, увидев телефон за стеклянной перегородкой, потребовала: – Звони в завком!
– Сейчас… – сказал Нефедов, однако, потоптавшись, трусцой бросился в другой угол.
Вера рванулась за ним и остановилась. Ужасающе низко и опасно, как казалось непривычному глазу, над головой качался тяжелый корпус – сплошное железо. Его удерживали цепи, приделанные к тележке, перемещавшейся на рельсах под потолком. Корпус покачивался, и цепи хрустели…
Вера попятилась, прижалась к стене, но привстала на цыпочки, вытянулась и отсюда увидела странный агрегат в том месте, куда удрал муж, которого она сейчас презирала, как самого несолидного мальчишку, согласившегося быть взрослым человеком. Агрегат был с длинным контейнером, рычагами, воронками, ножами, торчащими впереди, вроде кинжалов, занесенных для удара, и Юрий, сменив пальто на халат, слушал Охрименко и кивал ему, а потом полез под ножи, а Охрименко, петляя между другими машинами, стал пробираться сюда, в сторону Веры. Шел, низко опустив веки, точно с закрытыми глазами. У него был такой вид, будто он спал на ходу. Однако, увидев Веру, остановился и сказал ей:
– Здравствуйте… К мужу? Юра! – но голос его безнадежно утонул в лязге, и он поймал за плечо пробегавшего юношу. – Нефедова! А сам закрепи понадежней гайки на регуляторах.
– Я их на гроверы поставил!
– Можно и на шплинты, – прикрикнул Охрименко. Голос его звучал без всякого выражения, и Вера спросила:
– Измотались?
– Отдохнем, – улыбнулся он, – и увидим небо в алмазах.
А Вера вцепилась в подошедшего мужа:
– Сведи меня с Нерсесяном! Сейчас же! Слышишь?
Ей не нужны были алмазы. Ей требовался Нерсесян.
– Слышу, слышу!
За стеклянную перегородку, где прятался от непрерывного шума телефон, он шагнул после Веры, показал ей на алюминиевую табуретку и придвинул аппарат к себе. Затаив вдох, Юрий Евгеньевич не сразу набрал короткий номер.
– Товарищ Нерсесян? Это Нефедов говорит… – сказал он, и Вера пригнулась ближе, чтобы слышать ответы, но до нее долетали только невнятные, рокочущие звуки. – Некогда мне здороваться! А может, и не хочу. Хватит! Почему? Потому что мне квартира нужна! У меня сын, жена, бабушка. Все ждем! Было терпенье, да все вышло! – крикнул он что есть силы, зажал трубку ладонью и покосился на жену: – Сволочизм какой-то! – и повторил в трубку: – Да, да, да, товарищ Нерсесян! Сволочизм! Слышите?
– Слышу, слышу… – раздалось сзади, за спиной Нефедова, из-за отъехавшей на свое законное расстояние двери.
Голос был насмешливый, с заразительным армянским акцентом, Вера оглянулась и увидела невысокого, полного мужчину с пенящейся вокруг плешивой головы шевелюрой. Он улыбался влажными губами, обнажая веселые белые зубы. Его большие библейские глаза блестели. Перешагнув за отгородку, он протянул Вере руку:
– Нерсесян! – и сказал Нефедову, который, не попадая на рычаги, как слепой, положил бормочущую телефонную трубку. – А ты, оказывается, авантюрист какой-то! На кого ты так кричал, герой?
Вере стало вдруг нестерпимо стыдно. Она покраснела, взялась за горло, сглотнула комок.
– Герой! – не сразу крикнула и она мужу и побежала – вон из цеха, не откликаясь на его зовы.
Нефедов смотрел вслед ей беспомощными глазами и водил рукой по груди, стараясь найти в ней сердце. Сел на алюминиевую табуретку, где только что сидела Вера.
– А-ва-антюрист! – повторил Нерсесян.
– Вы пришли специально, чтобы это мне сказать?
– Нет! – рассмеялся Нерсесян губами, глазами, плечами, дрожащей, как на ветру, шевелюрой, словно весь он состоял из смеха. – Я пришел посмотреть вашу машину. А это кто? Жена?
– Жена.
– Тоже машиной интересовалась?
– Конечно.
И больше не разговаривали, пока не остановились у свеклопосадочного агрегата, и Нерсесян застыл в ожидании.
– Раньше мяла, – скучно сказал Нефедов, – а теперь не мнет.
– Это я в бумагах читал, – поклонился Нерсесян. – Покажи, что сделано.
– А поймете?
Теперь Нерсесян зарычал, как тигр:
– Я не первый год на заводе!
И Юрий Евгеньевич тронул острые ножи, выстроившиеся в длинный ряд, остриями вниз.
– Это рыхлители. Мы их удлинили. Перестало мять снизу, так как посадочное гнездо углубилось. И вот… – он повернул к глазам Нерсесяна одну воронку, завершавшуюся трубкой, в которой ходил рычаг толкателя. – На пятку толкателей поставили накладку из мягкой резины. Перестало мять сверху.
– Неужели нельзя было сделать эти простые мелочи сразу? – Нерсесян брезгливо тронул резиновую лепешку ногтем.
– Во-первых, – сказал Нефедов, – группа Охрименко сдавала одну за другой пять машин. Четыре сдала, а это последняя. Во-вторых, мы искали… Все становится простой мелочью, когда найдешь…
– А стоило ли подписывать дефектный акт в совхозе? Машину сделали!
– Потому и сделали, что подписал. Теперь будет машина, а жалоб не будет. И переделок.
– Странный ты какой-то, – Нерсесян повертел головой и усмехнулся. – Есть в-третьих?
– Есть. Грешно, товарищ Нерсесян, такому крупному руководителю, как вы, например, недооценивать мелочи. Все на свете зависит от них, да!
– Кто это сказал?
– Классики.
– Какие?
– Как художественной, так и научной литературы. Спица в колесе в наш век – мелочь?
– А что – нет? Конечно, мелочь, – подтвердил Нерсесян сердясь.
– Сейчас и само колесо – мелочь! – почему-то грустно вздохнул Нефедов. – Привычная штучка! А когда-то… его не было! Представляете себе? Мир жил без колеса. Никто его не видел. Но… Человечеству потребовалось ходить быстрее, и оно изобрело колесо, совсем не похожее на ногу. Это слова одного французского поэта…
– Слушай, – рассердился Нерсесян, – ты меня не запутывай! Колесо – это колесо, нога – это нога, а тут, понимаешь, резинка – в космический век! Ты еще стихи о ней напиши!
– Я, собственно… – скромно сказал Нефедов и не договорил, а Нерсесян ушел, качая на ходу головой, чем, похоже, еще продолжал выражать свое сердитое удивление.
Из-за агрегата выбрался юноша, тот самый, с которым Охрименко перемолвился о гайках и шплинтах, и спросил:
– Король?
Нефедов угрюмо поглядел на него:
– Не понял. Переведи!
– Серость! – возмутился юноша. – Я спрашиваю: дают квартиру?
И тогда Нефедов стукнул себя ладонью по лбу:
– Забыл! Ай-яй-яй!.. Нет! Ты не путай! – крикнул он. – Я все ему сказал!
– Когда?
– По телефону.
– А он что?
– Не ответил пока.
– Просить надо! Бить, бить в одну точку! Кто не просит с утра, тому и вечером не дают!
– Лучше давай напьемся, – остановил его Юрий Евгеньевич.
Вокруг него уже привыкли к этим предложениям, и юноша весело поинтересовался:
– Газировки?
– С сиропом.
Газировка в цехе была бесплатная, но в заводоуправлении стояли автоматы с сиропом, щедро наливая вкусную шипучку за три копейки, и Нефедов подмигнул парню:
– Мелочь имеется?
– А вы без мелочи даже?
– Конец месяца. И потом… Был я до сегодняшнего дня убежден, что получу квартиру. Машину ж сделали! Ну, и дал три телеграммы, друзьям – в Москву, в Ливны и в одну воинскую часть, чтобы, значит, приезжали на новоселье… А сегодня еще три, чтобы подождали пока. Новоселье, дескать, откладывается. Шесть телеграмм – это сколько газировки?
– Денег вам некуда девать, – сказал юноша и протянул Нефедову желанную монетку.
И хотя переговаривались мягко, шутливо, все равно эти фразы вызвали воспоминания о доме, о телефонном «звонке» Нерсесяну, довольно глупом, а Вера вообще не забывалась – где она? – и, допив свою газировку, Нефедов вытащил стеклянную трубочку и сунул под язык таблетку.
И едва вытер капли с подбородка и отошел к продавленному кожаному дивану в коридоре, как услышал:
– Юра!
И увидел Веру, бегущую к нему. Она сдернула ему галстук пониже, расстегнула пуговицу на воротнике рубахи и стала умолять:
– Ты крикни, крикни на меня! Легче станет! Крикни, Юра!
Но он показал пальцем – таблетка под языком, кричать невозможно.
Стуча каблуками, по коридору вышагивала грудастая блондинка с очень затейливой прической, вылепленной из крупных витков волос.
– Салют, Юрочка! – сказала она, минуя диван.
– Кто такая? – спросила Вера.
Нефедов снова ткнул пальцем в таблетку.
– Ну и прическа! Мозги наружу! – посмеялась Вера и, увидев, как муж закатил глаза, затормошила его: – Юра! Не хочешь кричать, может, «скорую» вызвать?! – Нефедов отрицательно потряс головой, а Вера перешла на шепот – Ты прав. Старая комната от завода близко. Это такое преимущество, что его ничем не заменишь. И вообще, старый друг лучше новых двух! Я побежала из цеха, выбралась на улицу, давай опять бежать до самой аптеки… Как увижу ее, как вспомню, купила валидол и – бегом назад! А ты сам справился. Молодец! Ты вообще у меня молодец! Елка у нас есть… А кто тебе по телефону отвечал вместо Нерсесяна? Охрименко? Изобретатели!
Нефедов проглотил остаток таблетки и спросил:
– А чего плачешь?
– Я? – удивилась Вера.
– Слезы на глазах. Как виноградины. Ты не видишь, а я вижу, – он обнял ее покрепче, прижал. – Уходи от меня, пока еще молодая!
– Куда ты меня гонишь?
– Потом пожалеешь.
– Дурак ты, дурачок. Я ведь вышла замуж не за ордер на квартиру.
– Ты всегда будешь страдать. Зачем тебе дурачок?
– Значит, судьба такая. Я не жалуюсь.
По коридору тянулись люди, с бумагами и без, и никто не знал, о чем говорил инженер Нефедов со своей женой и какая боль томилась в глубине его детской души…
Прекрасно понимая, насколько прочнее запомнилась бы печаль по поводу неудач хорошего человека, автор все же минует здесь точку, чтобы рассказать, что было дальше.
Госкомиссия присудила машине высокую оценку. А накануне Нового года у нового агрегата собрались все рабочие цеха. Стоял Нефедов, в галстуке, съехавшем набок оттого, что часто поправлял его, и щурились от яркого света прожекторов, как от людского внимания, его глаза. Рядом стоял долговязый, на две головы выше, Охрименко. У другого угла машины выделялся директор ливненского совхоза, безотрывно державшийся за какой-то рычаг, точно боялся, что у него отнимут хорошую новинку. Двери в цех были открытыми, и лихой сквозняк пытался разметать на голове Нерсесяна гнездо волос, во все стороны вытягивая из него летучие пряди. Нерсесян не обращал на это внимания, а говорил:
– Мы сдали в серию новую машину… Для нас – можно сказать – исторический момент. (Аплодисменты.) Все мы знаем, что в эту машину много своего ума и сердца, да, да, и сердца, вложил инженер Юрий Евгеньевич Нефедов. Завком и дирекция этого не забыли. Позвольте мне вручить Юрию Евгеньевичу ордер на квартиру в нашем новом доме! (Аплодисменты.)
И, вручив маленький листок, Нерсесян пожал Нефедову руку так, что тот перекривился, не отпуская другой руки от сердца, а улыбающееся лицо его было серым.
Первым подошел ливненский директор-здоровяк:
– Ну, и слава богу!
– А навес поставили? – спросил Нефедов, морщась.
– Пока нет.
– Я в министерство напишу, – сказал Нефедов и тоже похлопал директора по плечу, как тот его. – Я теперь завелся.
Его окружили, жали руку, а один, молодой, попросил:
– Дайте посмотреть.
Нефедов отдал ему свой ордер, и парень стал смотреть, а другие желали веселого новоселья.
3
Застенчиво улыбаясь, Нефедов пригласил на новоселье Охрименко, но тот досадливо пожал высокими плечами:
– Давай в другой раз. Жена с кем-то договорилась на Новый год. С женой директора, кажется… Неудобно, сам понимаешь.
– А ты – как? – спросил Нефедов другого инженера.
– У нас родственники десант высаживают!
Тогда Нефедов с надеждой повернулся к юноше, которому еще был должен три копейки за газировку:
– А ты?
– В компахе я, Юрий Евгеньевич.
– Люсе привет передай.
– Люське? А я ее зарыл.
– Как? – испугался Нефедов. – Что с ней?
– Да ничего. У меня уже другая гёрла!
Гости издалека, остановленные телеграммами, само собой, не приехали, и так получилось, что в новой нефедовской квартире тесным кругом собрались в эту новогоднюю ночь лишь Царевна, Заяц, Волк и Баба Яга. Все семейство натянуло на себя картонные маски, и на пустой стене творилось тоже что-то нереальное: пламенное солнце выглядывало из воды, красная лягушка раскорячкой застыла в прыжке, а вокруг нее рдели кувшинки…
Это Баба-Яга показывала слайды.
– Как же ты лягушку так близко сняла, боже мой! – изумилась Царевна голосом Марьи Андреевны.
– Так она по шейку в воду забралась, – ответил Волк, незаметно посасывая под языком таблетку.
Заяц повернул ушастую голову к проектору и потребовал:
– Мама! Покажи главное!
– А отсюда начинается Волга! – сказала Баба Яга. – Смотрите.
Стена стала поляной с березами, а под ними расцвел Волжский терем. А потом – узкий, горбатый мост выгнулся через ручей, и Заяц крикнул:
– Первый мост через Волгу! Папа, смотри! Ты ведь тоже не видел.
На мосту появился человек в шортах и панаме, с целлофановым пакетом в руке.
– Интересный мужчина, – заметила Царевна.
И в это время раздался звонок в дверь. Вера потушила проектор, сдернула маску, побежала открывать, по дороге включив в комнате свет. Вспыхнули вовсю две сильные лампы, прикрытые плафоном, сделанным как бы из мрамора. Этот плафон принес и подвесил сегодня сам Юрий Евгеньевич.
Вера вернулась и весело сообщила:
– Косухиных спрашивали. Этажом выше. Ой, без четверти двенадцать. За стол! Бабушка!
– Бегу, бегу! Несу!
Бабушка принесла шампанское и стукнула донышком по столу, вокруг которого уже расселась семья. Юрий Евгеньевич взял бутылку и стал отворачивать проволоку. С лестницы доносились быстрые шаги и смех. Опять мимо, однако… Юрий Евгеньевич поболтал бутылку, объясняя, что так надо, потому что она из холодильника, в котором шампанское, заледенев, слишком успокоилось, и бутылка грохнула. Сразу послышался звон стекла, и мраморные осколки плафона посыпались на стол.
– Метко! – крикнул Женька, а бабушка рассмеялась:
– Где пьют, там и бьют!
А Нефедов, коротко – за недостатком времени – пожалев о плафоне, предложил, разливая шампанское по бокалам:
– Ну, бабушка, говорите тост. Вы у нас старшая.
И только успели налить лимонад Женьке, как часы забили гулко: дон, дон, дон-н-н… Двенадцать раз!
– Что же мне сказать? – спросила бабушка. – Скажу, как от века говорили. С Новым годом, с новым счастьем!
Выпили, посидели, и бабушка напомнила:
– Ну, Женя, загулял! Новый год встретили, а теперь, – добавила она с особой торжественностью, – в свою комнату!
Женька допил лимонад, соскочил со стула и, услышав от бабушки, что, уходя, надо пожелать что-то самое важное родителям, шмыгнул носом у дверей:
– Хоть бы и в этом году вам путевку не дали!
И остались у новогоднего стола вдвоем, Нефедов с Верой, и молчали, пока он, с улыбкой глядя на нее, не пропел «Давай закурим, товарищ, по одной…».
– Отец эту песню часто пел. И другую, самодельную, про ястребков…
– Каких?
– Ястребками называли истребителей. А он служил в БАО…
– А это что?
– Батальон аэродромного обслуживания. Сам отец не летал, только готовил полеты. А пел о ястребках… – Юрий Евгеньевич подпер рукой подбородок.
Эх, крепки Ребята-ястребки,
С «мессершмиттом» справится любой!
Ты согрей нас жарко,
Фронтовая чарка.
Завтра утром снова в бой!
Песню перебил звонок.
– Опять Косухиных, – еще веселей повторила Вера, вернувшись, но не увидела мужа на своем месте. Он стоял на стуле у стены и откручивал стрелки часов назад, пока не остановил на десяти минутах двенадцатого.
– Что ты делаешь? Прибавил уходящему году? Встретили раньше?
