Текст книги "Созвездие Стрельца"
Автор книги: Дмитрий Нагишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)
Он так же поднимал палец, когда ОКДВА дала отпор японским провокаторам у озера Хасан и когда разыгрались события на реке Халхин-Гол…
– Да тебе-то что, Ваня? – сказала как-то Ирина, отрываясь от своих конспектов: она была лектором крайкома. – Можно подумать, что ты очень уж хорошо разбираешься и даже можешь предвидеть развитие событий! Не дано нам, друг мой, этого! В международных событиях сейчас черт ногу сломит…
– Ты так думаешь? – иронически улыбаясь, говорил Иван Николаевич, как всегда в этих случаях. – А вот скажи мне, почему Квантунская армия остается на своих квартирах? А ведь им, японцам-то, каждый солдат сейчас дороже золота!
– Видно, квартиры удобные! – смеялась Ирина, не столько потому, что не понимала смысла этого, но только для того, чтобы пошутить над Иваном Николаевичем: больно уж начинал он горячиться и доказывать то, что было ясно и малому ребенку.
– Эх вы, женщины! Иной раз, честное слово, я начинаю думать, что у женщины пар вместо души, как утверждал мой дед. Японцы держат Квантунскую армию в состоянии готовности для нападения на нас!
– Возможно! – соглашалась Ирина, наблюдая за тем, как муж вдруг вскакивал и начинал бегать по комнате, как в молодые годы, будто и живот переставал ему мешать, будто и одышка исчезала.
– Не возможно, а факт!
Он задумывался.
– Иванко! Ты что замолчал? – спрашивала Ирина.
– Да вот эта жила Воробьев сидит на фондовых материалах – и сам не гам, и другому не дам! А у нас одно убежища приходится, понимаешь, на тысячу человек! Понимэ муа? То-то! Только это, знаешь, не для распространения, я тебя предупреждаю…
– Сейчас побегу на базар разглашать!
– Ну все-таки…
Он вертел-вертел ручку, поймал Москву. И вдруг притих и поднял брови, выражая внимание и привлекая внимание жены к тому сообщению, которое очень уж заинтересовало его. Но, занятая своим делом, Ирина не уловила ничего. А Иван Николаевич задумался, и посерьезнел совсем, и затуманился…
– Что ты? – обеспокоенно спросила Ирина.
– Ты слышала?
– Нет. А что такое?
– Эх вы, женщины! – сказал с досадой Иван Николаевич. – Передавали сейчас, что кончился срок пакта о нейтралитете, заключенного в тысяча девятьсот сорок первом году, ввиду его истечения…
– Ну что же? Что же из этого?
Иван Николаевич тихо, раздумчиво сказал, уже не иронизируя над женою:
– Действие пакта, моя дорогая, не пролонгировано. А это значит, что мы не намерены больше соблюдать нейтралитет на Востоке. Понятно?
– Да откуда ты это взял?
– Все оттуда же! Германия и Япония – союзники по антикоминтерновскому пакту. Наши западные друзья воюют с японцами, а с открытием второго фронта в Европе не спешат. Мы воюем с Германией, а противнику наших друзей на Востоке дать по затылку тоже не торопимся – руки на Западе заняты! А уж если пакт о нейтралитете не продлили, значит – время подходит…
– Да ну тебя! – недовольно сказала Ирина.
4
«Я, Генка, Зоя», – так думала теперь Фрося о своей семье.
И задумывалась над тем, что станется дальше, какими вырастут ее дети, что будут делать, кем станут? Раньше эти мысли не приходили ей в голову. Все, что касалось будущего и вообще всех важных вопросов жизни, было делом ее мужа, Николая Ивановича Лунина, вершителя всех судеб семьи. Он знал все лучше всех, а если ему что-нибудь и не удавалось, значит, «не планида!».
Теперь Фросе приходилось решать самой.
Я – с этим было все ясно: она – работает, она поднялась как бы выше, чем стояла прежде. У нее чистая работа, хорошая комната, у нее есть коллектив, зарплата. Даже эти слова сами по себе, когда она произносила их, поднимали Фросю в собственных глазах. До сих пор только Николай Иванович мог говорить о «коллективе», только он приносил домой «зарплату». Он сам регулировал свои отношения с коллективом и костил на чем свет стоит своих товарищей, каждый из которых был в чем-то виноват перед Николаем Ивановичем… В чем виноват? Это дело сложное. Однажды в своей жизни Николай Иванович оказался на руководящей работе. Николая Ивановича, как кадрового рабочего, выдвинули на должность заведующего хозяйством, но через месяц он опять взял в руки кнут и пошел развозить на своей подводе пиво, твердо убежденный, что руководящую работу он потерял по проискам каких-то врагов. Но никто из рабочих, его товарищей, не выступил в его защиту – всем им было ясно, что Николай Иванович взялся не за свое дело. Получилось, что все оказались против Лунина, и он, наверно, на всю жизнь затаил обиду на свой коллектив… Николай Иванович сам определял, как нужно истратить его зарплату, каждый раз досадуя, что денег было не столько, сколько хотелось бы Лунину… А теперь Фрося стала хозяйкой и своего времени и своих денег. С особенной остротой она почувствовала это на новой работе, где с ней обращались уважительно, вежливо, где не было той грубости, что встретила Фрося на катке и в столовой, где ее считали временной работницей…
Зоя – тут тоже все было более или менее ясно. Зойке надо набираться сил, расти, сколько можно и надо. У нее есть тоже свой коллектив в яслях – зевластые мальчишки и девчонки, которые были так красивы и хороши, когда, сытые и чистенькие, они мирно спали на своих беленьких постельках, и становились так безобразны, когда принимались реветь, требуя игрушек, еды или заявляя о своих обидах. В Зойкин коллектив входили также и няни, которые, когда надо, и умывали, и кормили Зойку, и укладывали ее спать. В ее коллективе находились и воспитатели, которые учили детей правильно говорить, петь и все прочее, что необходимо нынче образованному человеку: есть вилкой и ложкой, а не руками, сморкаться в платочек, а не размазывать по лицу изделия невоспитанного или простуженного носа, говорить «спасибо», «пожалуйста», чему взрослые придают так много значения, а также любить своих родителей и воспитателей, даже если иногда хочется и тем и другим показать длинный язык.
Генка? Тут все было гораздо сложнее. Он не пошел в школу, когда ему минуло семь лет, так как, кто знает почему, был он и мал и худ. Лишь когда исполнилось ему восемь лет, даже Николай Иванович стал подумывать о том, чтобы Генку отправили в школу, хотя за прошедший год сын не стал ни больше, ни толще и хотя сам Лунин относился к учебе с прохладцей. «Я не учен, а человеком вырос!» – говорил он обычно, когда заходила речь об образовании, и в его словах слышалась гордость за свою исключительность – все-таки он целый месяц в своей жизни был заведующим и распоряжался, вместо того чтобы слушать чужие распоряжения. «Учись не учись!» – этой недомолвкой обычно кончались рассуждения его об учебе, и мысли его невольно сворачивали на «планиду», коварно влиявшую на его жизнь и не давшую ему стать начальником по-настоящему. «Студент!» – сказал он Генке, когда тот взял в руки портфель, купленный матерью тайком от Николая Ивановича на экономию от ежедневных расходов, и отправился в школу… Но едва Генка научился с грехом пополам писать каракульки в своих тетрадках, достигнув такого же мастерства в этом искусстве, какого Николай Иванович достиг за всю жизнь, едва в умной голове Николая Ивановича произошло какое-то смутное движение и он стал было удивляться успехам сына и уже готов был напророчить Генке судьбу начальника, как получил повестку из военкомата, собрался и уехал на фронт, Фрося пошла на работу, хватаясь за все, что под руку попадалось. Зойку не на кого было оставлять дома. И Генка не пошел на уроки раз, второй, да так и отстал от школы. Приходили к Фросе из родительского комитета, напомнили Фросе о необходимости учить сына, как будто она сама этого не знала. Фрося в ответ только руками развела, – кто мог ей помочь, кто взял бы на себя ее тяготы, кому было до нее дело, кого интересовало то, что вся жизнь Луниной поломалась оттого, что Николай Иванович ушел на фронт? Местком сделал все, что мог, – выдал Фросе пособие, как солдатке, сто рублей, хлопотал об устройстве Зойки в детское учреждение, да так и не выхлопотал ничего. И Генка принял на себя часть обязанностей матери, хотя помощь его часто выражалась в том, что он ревел весь день с Зойкой, которую никак не мог унять… Хлопотальщики походили-походили, да и перестали.
А тут вдруг все устроилось как бы само собой.
Однако у Генки уже пропала охота к учебе, и это было не очень хорошо. С переездом на новую квартиру Генку приняли в другую школу и определили в группу продленного дня. Но там было что-то неладно, что-то не так, как следовало бы, – Генка уходил из группы раньше положенного времени и, в ожидания матери, слонялся по улицам либо сидел на крыльце и таращил свои маленькие, светлые, как у матери, глаза на божий мир, который жил своей малопонятной жизнью. Когда приходила мать с Зойкой, Генка ел картофельный суп, пил пустой чай и садился за уроки, возясь с ними допоздна. Мать занималась своими делами, то и дело поглядывая на сына, и для порядка покрикивала на него. А что она понимала в Генкиных уроках? Кричать-то может всякий, и в крике ли дело, если в голову Генке ничего не лезло?.. И он понемногу научился делать вид, что занят уроками…
Кто знает, какую роль во всей дальнейшей судьбе Генки сыграли именно эти месяцы и дни, когда Фрося думала, что Генка делает уроки, а он только посматривал на часы, дотягивая до того времени, когда мать, зевнув, говорила устало: «Ну вот и еще день прошел, слава богу! Ложись спать, что ли, Генка!» Кто знает, какую роль в дальнейшей судьбе Генки сыграло то, что он сам для себя открыл возможность «волынить», а не работать, открыл то, что когда-то французские крестьяне назвали саботажем… Пройдет много дней, пока Генка услышит это слово и поймет его значение, а между тем именно сейчас складывается его сознание и идет в его мозгу деятельная работа, в которой всякая мелочь имеет свой смысл и значение…
5
Мир необыкновенно интересен! Можно часами наблюдать жизнь, не принимая участия в том, что происходит вокруг, притаившись как мышь и только переводя глаза из стороны в сторону – всегда в поле зрения попадет что-нибудь! А мысли тем временем – неторопливые, неясные, одна за другой, часто не задевая друг друга, словно оторванные не только друг от друга, но и от сознания, – текут и текут, будто ручеек весной. Генка любит это состояние спокойного безделья. Он способен долго-долго сидеть на крыльце своего нового дома и разглядывать этот интересный мир.
…Вот медленно поднимается вверх – все выше и выше – и становится едва видимым из-за туманной дымки в вышине огромный аэростат воздушного заграждения. Они всегда висят в воздухе над городом. Сколько помнит себя Генка, он всегда видел их. Один к другому, чуть заметно меняя свое положение от течения воздушных потоков, они образуют защиту города от авиации противника. Как ни мал Генка, он знает эти слова, которые вошли в его сознание почти одновременно со словами «мама», «папа», «есть», «спать», «пить». Противник – это немцы, Генка видит их на фотографиях в журналах: они небритые, на них надето какое-то рванье, какие-то немыслимые обутки, плетенные из соломы, а головы укутаны женскими шалями. Страшные, они издеваются над русскими. Генка привык уже и к другим фотографиям – фотографиям, на которых изображены горы трупов в самых странных позах, часто голые, со скрюченными руками и ногами. Это русские, которых убили немцы. Генка рассматривает эти фотографии без страха и уже без любопытства. Мертвые, когда их так много, уже не страшны, когда они лежат вот так, штабелями, походят не на людей, а на дрова, на лом… В кино немцы изображаются по-другому: они ходят странно выпрямившись, то и дело вскидывают одну руку вверх и лают: «Хайль!» На русских они только кричат или пытают их, они стреляют без раздумья, на них нарядная, только слишком тесная, военная форма, они ездят только на мотоциклах с пулеметами и на бронированных вездеходах, они «сеют ужас и смерть», как запомнилось Генке. Но как бы они ни были жестоки и страшны, красноармейцы их всегда бьют, и тогда немцы становятся такими – задрипанными, несчастными военнопленными фрицами… Но немцы далеко, Генка знает, что до фронта очень далеко и что город, в котором он живет, находится «в глубоком тылу». Однако и здесь, где-то неподалеку, находится противник. Это японцы. Какие они, Генка даже не знает, так как никогда не видел ни самих японцев, ни картинок, изображающих японцев. Это потому, что у нас с ними договор о ненападении и мы не позволяем себе ничего говорить о тех людях, с которыми у нас договор. Но японцы находятся в союзе с фрицами, и очень может быть, что они на нас нападут, для того чтобы помочь своему союзнику Гитлеру, которому приходится туго на советско-германском фронте… Воздушная защита города не от немцев, которые сюда не долетят, а от японцев, которые убивали наших людей на Дальнем Востоке, во время интервенции, и вообще стоят того, чтобы им дать как следует…
Вот по улице идет женщина с авоськами – это такая сетка для продуктов. Ее берут на всякий случай, выходя из дому, – авось где-нибудь что-нибудь будут давать. А как это – дают? Кому и что? Тем, у кого есть карточки! Правда, недостаточно предъявить карточку и дать вырезать из нее талон на этот день, – надо еще и деньги заплатить, для того чтобы получить то, что «дают» – хлеб, керосин, сахар, ботинки. А денег всегда не хватает… потому, что есть еще базар, где можно что-то получить без карточек, но очень дорого… Как все это сложно!
При виде женщин, идущих из хлебного магазина, у Генки начинает бурчать в животе. Он всегда хочет есть. Это очень странное ощущение. Будто кто-то тянет за кишки. От этого как-то странно слабеет под коленками, ничего не хочется делать, клонит в сон, а если вспомнишь о чем-нибудь съестном, то тягучая слюна тотчас же заполняет весь рот. Генка звучно сглатывает ее, еще и еще раз…
Увлекшись этим занятием, он не слышит, как отворяется дверь на лестницу и из квартиры выходит сынишка Вихровых, маленький Игорь. Он едва-едва начинает говорить. У него кривые, рахитичные ножки, выпуклый лоб и внимательные серые глаза. Генка знает, что когда Игорь родился, то чуть не умер от истощения, и мать, которую Игорь зовет «мама Галя», не один раз давала ему свою кровь. Интересно, как это так – давать свою кровь? Генка знает, как кормят детей, грудью – так мать кормила Зойку. Но у матери из соска текло белое-белое молоко. А у матери Игоря? Кровь? На минуту Генке делается страшно. Однако Игорь не дает ему задержаться на этой мысли. Он спрашивает, внимательно глядя на Генку и следя за тем, как Генка что-то глотает:
– Что ты ешь, Гена?
Генке стыдно сознаться, что он глотал слюни, и он говорит важно, тоном сытого человека:
– Хлеб ем.
– А еще что?
– Сахар, – отвечает Генка, который уже не в силах остановиться, очень ясно представляет себе все те вкусные вещи, которые приходилось ему едать. – Колбасу!
– Колбасу! – повторяет Игорь, и в глазах его появляется какое-то новое выражение. – А еще что?
– Балык! – говорит Генка. – Шаньги! Пирожное! – Генка даже захлебывается от собственной дерзости. – Ты когда-нибудь ел пирожное?
– А какое оно? – спрашивает Игорь.
– Вкусное! – отвечает Генка. – С цветочками, понимаешь? Во рту тает! Ох, до чего же вкусное! Я, понимаешь, могу сто штук за один раз съесть! Я могу…
Игорь родился во второй год войны, когда все жизненные радости уже были нормированы. Он даже не знает толком вкуса молока, так как у мамы Гали пропало молоко сразу после того, как Игорь родился, и она была очень плоха, стеклянная бутылочка с мутноватой питательной смесью ему больше знакома, чем грудь матери. Он и сейчас получает молока не вволю. Конечно, он не знает, что такое пирожное, но, глядя на Генку, который, вдохновленный собственной ложью, весь раскраснелся и облизывает губы, Игорь вдруг ощущает мучительное желание попробовать то, о чем говорит Генка. Только попробовать…
– А мне дай! – шепчет Игорь.
Генка недоуменно смотрит на Игоря.
– Чего тебе?
– Пирожного! – говорит Игорь и складывает большой и указательный пальцы вместе. – Попробовать! Вот столечко!
По странной ассоциации Генка вдруг ощущает злость на Игоря: тоже ходит тут, просит! Ишь чего захотел, пирожного! Словно Игорь виноват в том, что Генке хочется есть так же, как хочется есть Игорю, и в том, что никогда нельзя наесться досыта. Он складывает пальцы в кукиш и с каким-то наслаждением говорит Игорю:
– А фигу не хочешь?
С тем же наслаждением он следит за тем, как меняется выражение лица Игоря, как с него исчезает радостное возбуждение и напряженное ожидание чего-то необычного, что вызвал в Игоре Генка своей выдумкой, и сменяется сначала недоумением, а затем обидой. Генка к одной фиге добавляет вторую, хитро сложенную из мизинца и безымянного пальца. Торопливо он строит, с помощью правой руки, такую же комбинацию на левой и выставляет Игорю уже четыре фиги:
– А еще не хочешь?
Чувство незаслуженной обиды заслоняет все прочие ощущения Игоря. Глаза его наполняются слезами. Но он немного странный мальчик, и вместо того, чтобы разразиться ревом, чего Генка опасается, он плачет молча, растирая по щекам обильные соленые слезы.
Из осторожности спускаясь с лестницы, но не разжимая своих пальцев, упрямо делающих фиги, Генка делает несколько шагов вниз и, уже шепотом, спрашивает:
– Не хочешь? Не хочешь?
Почему он обидел мальчонку? Генка сам не может ответить на это – причин слишком много. Потому, что отец Вихрова не на фронте, а дома и Игорь может видеть его каждый день, может обратиться к нему с любым вопросом и получить ответ, может забраться на плечи отца, может пройтись по улице, держась за палец отца, может… да мало ли что можно сделать, когда живой отец находится рядом! Потому, что мать часто одергивает Генку и Зойку, когда они слишком шумны, говоря при этом с кивком в сторону квартиры соседей: «Тих-ха! Людям покою не дадите! Рядом живуть!» Потому, что Вихровы живут лучше, чем Лунины. Потому, что у Игоря на плечах кроличья шубейка, а у Генки – ватник… Ох, слишком много этих «потому» у Генки… Наверно, потому, что Игорь оторвал Генку от созерцания окружающего, напомнил о том, что Генке хочется есть, о том, что Генка ушел из школы раньше времени, не приготовив уроков, а только успев проглотить тарелку супу с маленьким кусочком хлеба, которые выдавались ребятам в группе продленного дня, а теперь Генка чувствует и свою вину за бегство из группы и беспокойство из-за уроков, которые остались несделанными…
Генка идет за ворота дома. Садится на скамеечку у ворот.
Он выглядывает из ворот, смотрит на Игоря. Тот по-прежнему плачет, недоумевая: за что Генка обидел его? Генка вслух говорит:
– Ну и пусть!
И опять начинает озирать своими белесыми глазками всю округу.
…Верховой ветер тащит облака, они громоздятся в вышине, серые, темные, светлые, точно кипя в водовороте, оттягивает куда-то в сторону аэростаты – за первым маячит второй, за вторым в прорывах облаков виднеется третий, за тем угадывается еще один, чуть видный. Генка замечает теперь, что аэростаты образуют воздушный забор у моста через Амур. Этот мост – гордость всех жителей города, самый большой мост в стране. Генка мысленно рисует себе, как самолеты «противника» подходят к мосту и, не видя аэростатов, ударяются об их стальные тросы, которые свисают гирляндами с аэростатов и через которые пропущен электрический ток. Сверкает молния разряда, самолет вспыхивает дымным костром и, как на плакатах, разваливаясь, падает на землю. «Так и надо, чтобы не лез!» – говорит себе Генка, очень живо представляющий эту картину. Что такое электрический разряд, он знает: однажды сунул вилку в розетку на стене! Он и до сих пор помнит ощущение удара, и странный, соленый вкус во рту, и как дрожали у него руки и ноги долго после того, как он упал, испуганный так, что даже не заплакал…
6
Игорь смотрит на своего обидчика. Слезы струятся по его бледненькому лицу и затекают в рот. Игорь начинает кончиком языка облизывать губы, не сводя глаз с Генки. Тот глядит вверх, и взор Игоря тянется туда же. Он замечает аэростаты. Что это такое, он не знает, но круглые толстые бока аэростатов вызывают какое-то воспоминание у Игоря, какое-то веселое воспоминание. «Три поросенка!» – мелькает у Игоря мысль. «А как они туда забрались?» – спрашивает он себя. Слезы его высыхают. Но и аэростаты исчезают в облаках. Игорь долго шарит по поднебесью глазами, но ничего уже не находит. Может, привиделось, почудилось?..
Мама Галя выходит на крыльцо посмотреть, что делает Игорь.
– Что ты делаешь тут? – спрашивает она и добавляет: – Не сиди на ветру, Игорешка! Пойди во двор поиграй! – Игорю надо двигаться, бегать, играть, чтобы набираться силы, двигаться как можно больше – тогда его ноги станут прямыми, ровными, как у мамы Гали, а сейчас они далеко не идеальны, и мама Галя только вздыхает, вспомнив об этом. – Иди, иди! – говорит она опять.
– Нет! – отвечает сын и невольно глядит на Генку за воротами.
Мама Галя тоже глядит туда. В этот момент Генка оборачивается. Увидев Вихрову, он тотчас же скрывается из виду. Не то чтобы его мучила совесть из-за Игоря, но он попросту боится, что ему попадет. Подозрение закрадывается в душу мамы Гали: чего это Генка спрятался от нее? Она поправляет шарф на шее Игоря и видит измазанные щеки.
– Ты плакал? – спрашивает мать обеспокоенно. – Кто тебя?
– Нет! – опять отвечает Игорь. В доме Вихровых никто не плачет. Это не принято. Игорь знает точно, что плакать нельзя. Если больно, надо сказать. Если что-нибудь случилось, надо сказать. А чего же плакать?! Солдаты не плачут. Мужчины не плачут. А он мужчина. Правда, он заревел, когда Генка показал ему кукиш, да еще такой сложный, отчего обида показалась вдвое горше. Но к чему об этом знать матери! – Нет! – повторяет он.
Мама Галя проникновенно смотрит на Игоря, потом переводит взгляд на ворота, за которыми скрылся Генка. Забор щелявый, и в щели видны Генкины ноги в больших не по росту башмаках со стоптанными каблуками. «Паршивый мальчишка!» – говорит мама Галя про себя. Ей понятно, что Игорь зря бы не заплакал, – видно, Генка обидел его чем-то…
Впрочем, надо быть справедливым, даже если бы Генка и не обидел ее сына, мама Галя все равно относится к нему с плохо скрытым недоумением, заранее считая его способным на все. Генка попросту не нравится ей, не нравится – и только: и тем, что у него вечно мокрый нос, и тем, что он всегда словно чем-то испуган, как бывает всегда чем-то напугана дворняга, готовая от любого быстрого движения человека завизжать и пуститься наутек. Мама Галя сама не боится ничего, как она думает, а потому трусливые люди ей антипатичны. А Генка труслив – он трусит, кажется, даже за то, чего еще не сделал. Впрочем, дело не в Генке. Мама Галя не хочет сознаться даже себе, что вся семья Луниных ей неприятна. Дело в том, что ей хотелось занять комнату, из которой уехал майор. Так было бы хорошо, весь этаж – одна квартира! Ни с кем не считаться, ни о ком не думать, плохо ли, хорошо ли – все между своих, никто не таращит любопытных глаз, если что-нибудь не так, и поссорились, и помирились – все между четырех глаз, все в доме, все перемелется без чужого вмешательства! Мама Галя тихонько вздыхает…
Небо на закате розовеет. Вечерние лучи солнца пробиваются через облака. Облака плотные, точно сбитые, и солнечным лучам приходится проникать между их громадами. Но там, где свет проник к земле, края облаков вспыхивают золотом, и тотчас же облачные кучи преображаются. Если раньше они были сумрачными, угрожающими, то сейчас, отделенные друг от друга этой нарядной золотой каймой, они становятся удивительно красивыми… Багряным становится и дальний край неба. Он весь полыхает и теперь, освещенный этим багрянцем, становится словно живым. Оттенки красного то и дело меняются там, перемежаются темно-синими, почти фиолетовыми полосами, на них ярко выделяются бело-серые тучки, которых не затронули лучи, идущие поверху…
Мама Галя живет на Дальнем Востоке уже больше десяти лет, с тех пор, как познакомилась с Вихровым, а эти закатные бури красок волнуют ее, как и в первые дни, она готова часами глядеть на пламенеющий небосклон, следя за тем, как меняются его краски, не в силах оторваться от этого зрелища борьбы света с наступающей тьмой.
Но пока на небе идет эта яростная схватка, пока огненные стрелы солнечных лучей несутся в вышине, поверх облаков, землю все более затягивают сумерки. Сначала и здания, и дороги, и деревья принимают фиолетовый оттенок, потом все сильнее становится синева, гаснут отблески небесного сражения в стеклах окон, наконец темнота появляется за углами домов, в укромных местах и оттуда все больше распространяется по улицам. Темнота не разрежается светом электричества – затемнение господствует уже почти четыре года, лишь кое-где на главной улице зажигаются синие лампы, почти не освещающие дорог…
Игорь тянется на руки матери. Ему становится боязно наступающих сумерек. Мать поднимает его к самому лицу и разглядывает его глаза.
– Игорешка! Спатки хочешь, да? Сейчас пойдем! Вот только папу дождемся и пойдем…
В ворота то и дело входят люди. Во дворе Вихровых и Луниных живут несколько семей – рабочие типографии, шофер, кондитер, библиотекарша, заведующая детским садом и еще какие-то люди. Мама Галя знает не всех жильцов – как-то не приходилось встречаться нигде. Она гонит от себя мысли, навеянные спускающимися сумерками, но идти домой ей не хочется…
Кто-то чуть не наступает на Генку, который сидит на корточках у ворот. Сначала чертыхается, потом спрашивает, разглядев Генку:
– Ты чего домой не идешь, мальчик?
– Дома нету никого! – говорит Генка жалобно.
– Эх ты, горемыка! – сочувственно говорит человек и идет своей дорогой, что-то бормоча про себя.
Мама Галя, пересиливая себя, кричит Генке:
– Гена! Что ты там делаешь? Иди сюда!..
– Не! – отвечает невидный Генка.
– Чего «не»? – немного сердится Вихрова. – Иди, посидишь у нас, пока не придет мама!
– Не! – опять говорит Генка.
Он видит, что по улице идет Вихров. Идет он осторожно, ощупывая тротуар ногой на ступеньках, – вечером он плохо видит. Генка, который в сумерках видит все ясно и отчетливо, как кошка, следит за тем, как Вихров всматривается в забор, не находя калитки. Генка слышит его хриплое дыхание, какие-то свисты, исходящие из глубины его груди. «Как старик!» – думает Генка.
Вихров чуть не наступает на Генку.
– Человек тут! – предупреждает Генка.
– Ах, человек! – говорит Вихров и узнает соседкиного сына. Он осторожно похлопывает Генку по тощему плечу. – Домой пора, человек! Или мамы дома нету?
Так же осторожно он идет по узенькому тротуару к широкой лестнице, на которой стоит мама Галя с Игорем на руках. Они совсем слились с темнотой, и Вихров узнает их, только вплотную встав перед ними. От неожиданности он даже тихонько охает.
– Что, испугался? – насмешливо спрашивает мама Галя.
– Испугался! – отвечает Вихров.
– Надо быть храбрее, папа Дима! – говорит жена.
– А это кто? – спрашивает Вихров нарочным голосом и, нахмурясь, рассматривает Игоря, словно не может узнать.
– Это Маугли! – отвечает Игорь, говоря о себе в третьем лице… Это у них такая игра, которая возникла сама по себе после того, как Вихров прочитал вслух книгу Киплинга о Маугли-Лягушонке. Мама Галя стала после этого пантерой Багирой, папа Дима – медведем Балу, а Игорь – Маугли.
– Спать пора, Лягушонок! – говорит опять отец.
Игорь жмурится в ответ.
Мама Галя открывает дверь в прихожую. Там господствует тьма. Они входят в коридор. Вихрова закрывает дверь на улицу и включает свет. Отец снимает свое пальто, вешает его на крючок, оборачивается к маме Гале и говорит, кивая в сторону дверей:
– Надо бы мальчонку-то к нам, что ли, пока взять… Тьма, сырость…
– Звала уже! – говорит мама Галя, недовольная замечанием.
– Он Шер-Хан! – сердито говорит Игорь и трет глаза рукой.
Мама Галя недоумевающе поднимает свои густые, черные, сросшиеся на переносице брови. Отец кивает головой – ему все понятно… Шер-Хан – старый тигр, убежденный враг Лягушонка Маугли. Он улыбается.
– Ты преувеличиваешь, сын мой! – говорит он. – Это не Шер-Хан, а что-то такое…
– Папа Дима! – вдруг говорит Игорь. – Дай мне пирожного! А?! Ну, вот столечко! Только попробовать…
Вихровы переглядываются.
Папа Дима бодро говорит:
– Чего нет, того нет, Лягушонок! А вот мама даст нам сейчас картошечки и еще чего-нибудь.
Чего-нибудь! Мама Галя вдруг скрывается в комнате, оставив в коридоре папу Диму и Игоря. Слышно, как она затягивает шторами окна в квартире, двигает стулья – и все это молча. Кажется, папа Дима что-то сказал не то, что надо…
7
Фрося задержалась на работе.
В этот день сразу после окончания службы началось собрание.
У нее екнуло сердце: надо же идти за Зоей, Генка, наверно, ожидает ее на крыльце. «Да как же это так? – невольно подумала она. – Собрание собранием, а с детишками-то тоже надо что-то делать!» Она оглядывалась по сторонам, беспокойно разглядывая сотрудников. Однако никто не ушел домой. Все остались на собрание. Кто позевывал, кто посматривал на часы, но все рассаживались на стульях, вынесенных в операционный зал.
Председатель месткома с важным видом, держа в руках какие-то бумаги, стоял рядом с директором, ожидая, когда все рассядутся.
Фрося не находила себе места.
Зина посмотрела на нее.
– Что ты как на иголках? – спросила она Фросю.
– Так детишки же!..
Зина перевела взор свой на председателя месткома, что-то хотела сказать, но промолчала.
– Отпроситься бы! – робко сказала Фрося, с надеждой глядя на Зину и ожидая от нее поддержки.
– Ну, отпросись!
– Да я боюся! – сказала Фрося простодушно.
– Бойся не бойся – все равно не поможет! – сказала Зина тихо. – Этот твердокаменный ничего никогда не слушает… Разве только начальство скажет. Вот тогда он в лепешку разобьется…
– Детишки же! – повторила Фрося жалобно.
– Ну что ты мне об этом говоришь! Скажи председателю!
Фрося вся вспотев от волнения, комкая в руке носовой платок, который неизвестно зачем вынула из кармана своей вязаной кофточки, встала со своего места. Но пока она переговаривалась с Зиной, пока мучилась в сомнениях – можно или нельзя отпроситься?! – в зале понемногу стих шум, все расселись по местам, и председатель занял свое место за столом, который уборщица поспешно накрыла кумачовой скатертью. Теперь только председатель и Фрося оказались на ногах. Председатель поглядел на Фросю вопросительно и несколько недоуменно.
– Вопросы потом! – сказал председатель. – Вопросы потом, товарищ Лунева!
– Лунина моя фамилия! – сказала Фрося, еще больше вспотев.
– Вопросы потом, товарищ Лунина! – отозвался председатель.
