Текст книги "Созвездие Стрельца"
Автор книги: Дмитрий Нагишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)
Ах, и приметы тут же! Кошка дорогу перебежит – к неудаче, и чтобы ее избежать, надо в свою очередь перейти кошке дорогу! Трубочиста встретить – к счастью. Попа – к неприятности, чтобы избежать ее – надо в кармане сложить кукиш! С дороги домой вернуться – пути не будет! Звезда падает – к исполнению желаний, если успеешь его высказать, пока звезда еще видна. Воз сена повстречался – надо сказать: «Чур, счастье мое не дележка!» – и ухватить с воза клок сена, тогда обязательно случится с тобой что-нибудь хорошее.
Выходит только не зевай! Примета не советует – и ты можешь избежать неприятностей. Примета подсказывает что-то – делай так, и все будет хорошо! Если хочешь, чтобы день прошел благополучно, то, вставая с постели, стань сначала на правую ногу, но станешь надевать обувь, обязательно надень ботинок сначала на левую ногу. Ах, значит, можно отвратить от себя несчастье, значит, можно бороться со своей «судьбой»?!
Хотя Фрося мало читала, в ней живет глубокое уважение и доверие к печатному слову. То, что все эти приметы напечатаны в книге, заставляет ее вдвое больше верить в них, в эти приметы. И Фрося задним числом поспешно вспоминает, соблюдала ли она приметы. Ах, чего только можно было избежать, если бы она точно знала, что надо сделать, чтобы предотвратить влияние той или иной злой приметы!.. Она все покачивает своей растрепавшейся, несмотря на все ее ухищрения, головой и приговаривает: «Ах, вот как! Вот как!»
9
Но книга повергает Фросю в еще большее удивление, когда Зина, тоже раскрасневшаяся и довольная вниманием и удивлением Фроси, многообещающе кивает головой, и перелистывает несколько страниц, и начинает читать дальше, чувствуя, что открывает Фросе целый мир неизведанного…
Оказывается, на судьбу человека влияют планеты, звезды, и вдруг в слове «планета» Фрося узнает излюбленное слово своего мужа «планида» – то самое, что мешало ему всю жизнь стать начальником, что незримо, но властно удерживало его оставаться ломовым возчиком и мерзнуть на холоде и жариться на солнцепеке, вместо того чтобы сидеть в кабинете на плюшевом кресле, как директор пивзавода… Оказывается, каждый день находится под знаком определенной планеты, каждому месяцу соответствует свой знак зодиака – определенное созвездие, и они, соединяясь, диктуют свою волю, определяют, как сложится судьба человека. Так вот почему Зина спросила, в какой день родился Генка! Этот день находился под знаком Марса. В каком же месяце родился ее сын? В мае – под знаком Стрельца, в его созвездии…
В немом изумлении Фрося глядит в окно. На темно-синем небе прерывисто блистают далекие звезды. Они мерцают, переливаются синими, голубыми, желтыми, красными огоньками – в неимоверном отдалении от Фроси, и странные излучения их воздействуют на ее жизнь, и на нее, которой стул в сберегательной кассе кажется невероятным возвышением, и на сопливого Генку, которого от земли не видать, и на Зину, которая, усмехаясь, многозначительно щурит глаза и говорит, что она родилась под знаком Венеры и потому ей нет отбоя от мужчин. Тут Фрося, уже не глядя на Генку, спрашивает у Зины звонким полушепотом:
– А у тебя, Зиночка, много кавалеров?
– А ты как думаешь? – вместо ответа задает ей вопрос Зина, как-то особенно красиво склоняя голову и поглядывая в зеркало.
И опять Фрося ревниво отмечает, как красивы движения Зины и как она одета – со вкусом, к лицу. И это не только потому, что она молода и хорошо сложена, но и потому, что она умеет одеваться и что у нее много хороших вещей. Невольно Фрося, не останавливаясь на этой мысли, думает о том, что Зина не намного больше, чем сама Фрося, получает денег, а нарядов у нее много, хотя не заметно, чтобы она очень уж берегла свои вещи, – вот и сейчас ее дорогой шарфик упал со спинки стула на сиденье и весь измялся. Фрося осторожно вытаскивает его и, бережно расправив, вешает на спинку стула.
– Просто ухаживают или… как ты с ними-то? – уже забывая о Генке, полунамеком спрашивает Фрося.
Зина принужденно смеется и отвечает полуответом:
– А ты как думаешь… разве без этого проживешь?..
Генка стряхивает с себя сонную одурь и настораживает уши, но мать, заметив, что Генка забыл про свои уроки и что время позднее, спохватывается.
– Сынок! Спать пора! – говорит она.
– Я не хочу! – хнычет Генка, ожидающий дальнейших откровений в этом разговоре, и нехотя собирает свои тетрадки и книги со стола.
Зина с улыбкой говорит:
– А ну, посмотрим, что ему судьба сулит!
Она перелистывает затрепанную книгу. Теперь и Генка заглядывает в нее. Он видит круг, в круге – семиконечную звезду с надписью «Священная фигура влияния планет на дни недели». Ишь ты… священная…
– Понедельник – Луна! – говорит Зина каким-то певучим голосом. – Среда – Меркурий, пятница – Венера. Я родилась в пятницу… Воскресенье – Солнце, вторник – Марс, четверг – Юпитер, суббота – Сатурн. Вот видишь, ты родился под влиянием Марса, в мае – значит, под созвездием Стрельца, понимаешь?
Генка кивает согласно головой, как кивает головой и мать.
Оба донельзя растерянные, они слышат дальше, что Марс господствует над железом, что он сушит и сжигает все, что он имеет цвет огня, что он влияет на войны и тюрьмы, на ненависть и браки, что родившийся под знаком Марса обладает горячим темпераментом и военными наклонностями. Вот это здорово! Генка слушает это как сказку о самом себе, мать – с суеверным ужасом и с некоторой радостью. «Ох, быть бы Генке офицером! – И она тотчас же примеряет прочитанное к сыну. – Горячий темперамент – что это такое? Военные наклонности?» В ребячьих играх ему достается больше всех, и ей не приходилось слышать, чтобы кто-то жаловался на Генку, что он кого-то побивает.
Зина прочитала не все, что относится к Генке. Она несколько смущена, – ей чуточку неловко от того, что попадается ей на глаза и что относится к тому же Марсу, – чувствуя себя как бы ответственной за то, что выговаривают ее губы и язык.
– Ну, уж тут понаписано! – говорит она недовольно и хочет пробросить страничку.
– Читай, читай уж до конца! – возбужденно говорит Фрося. – Читай, коли начала!
И Зина читает:
– «Марс отмечает военных, артиллеристов…»
– Вот это хорошо! – вставляет Генка.
– «Убийц, медиков, цирульников, мясников, золотых дел мастеров, поваров, булочников и все ре-мес-ла, совершаемые с помощью огня! – Зина переводит дыхание и, сама пугаясь прочитанного, продолжает. – Люди, управляемые Марсом, суровы и жестокосердны, неумолимы, не поддаются никаким убеждениям…»
Фрося даже бледнеет. «Это пожалуй, слишком! Убийц и еще хуже – цирульников… Да что это такое, в самом деле? Пришла как добрая, а наговорила чего-то…»
– «Они упрямы, сварливы, дерзки, смелы, буйны, привыкли обманывать, обжоры, – продолжает Зина список позорных действий и способностей людей, управляемых Марсом, – в состоянии переваривать много мяса, сильны, крепки, властны, не имеют привязанности к своим друзьям, занимаются работами с раскаленным железом и огнем. Марс производит обыкновенно бешеных, крикливых, развратных, самодовольных и гневных людей», Ну, все! – с облегчением заканчивает Зина и замолкает.
Фрося настороженно глядит на нее, на книгу, на Генку: нечего сказать, хорошую судьбу ему предсказали! В душе ее назревает возмущение. Но тут Зина, которая уже и сама не рада тому, что прочитало о родившихся под знаком Марса, говорит успокоительно:
– Ну конечно, все это написано не об одном человеке. Уж если он станет военным, то не булочником, правда? А военный должен быть и сильным, и крепким, и властным, да? Он должен быть твердым и суровым, да?.. Кем ты хочешь быть, Геночка? – вдруг спрашивает она.
Странный вопрос! Не кузнецом, но поваром, конечно, и Генка, щуря слипающиеся глаза, ухватывается за самое стоящее из всего, что так щедро и неразборчиво сулит ему судьба и звезды, и твердо отвечает:
– Артиллеристом.
Тут и Фрося и Зина, отбрасывая в прочитанном то, что пугает их не на шутку, оставляют в его судьбе только то, что кажется им и желанным и достойным. И вот Генка предстает перед ними настоящим богатырем артиллеристом: черный околыш и погоны с красным кантом, желтые ремни перепоясывают его и приятно поскрипывают при каждом движении, на петлях – скрещенные пушечки, и из-под стального шлема задорно выбиваются волосы – настоящий бог войны.
Это ничего, что сейчас Генка заморыш, что он мал ростом, худ, белес и охотно плачет! Счастье, что в школе дают бесплатные завтраки, а то он и ног не потащил бы. Он разовьется, окрепнет, подрастет! Ему ведь и лет-то по-настоящему кот наплакал, впереди – вся жизнь. Они еще увидят, каким молодцом он станет. Это не шутка – родиться под знаком Марса!
Но сейчас молодцу все же приходится лечь спать.
Он сопротивляется, шмыгает носом, прибедняется, хнычет, но засыпает, едва голова его касается подушки.
Зина вытаскивает из своей сумочки конфеты. Фрося даже ахает, увидя их цветастые обертки; это хорошие шоколадные конфеты, такие, которые довольно дорого стоили и до войны, а во время войны стали только воспоминанием. Удивление Фроси так велико, что Зина вынуждена кое-что объяснить.
– Это мне один дурень принес! – сказала она, шелестя оберткой и пододвигая фунтик с конфетами ближе к Фросе. – Из пайка! Военным дают.
– Жених? – спрашивает Фрося.
Зина морщится.
– Капитан. Из военкомата. Думает на дурничку взять. Как маленькую, конфетами приваживает. Бывает, весь паек тащит! Думает, я сразу растаю. Не нравится мне он! – лениво добавляет Зина. – Ни рыба ни мясо. Одно слово – интендант! А конфеты хорошие. Бери!
Фрося осторожно берет одну и хихикает:
– Ни рыба ни мясо, значит?
Зина зло говорит:
– А ну их всех к черту!.. Разве они понимают женщин?! – Помолчав, она предлагает. – Ну, давай посмотрим, что тебя ждет!
Фрося давно томится желанием проникнуть в сокровенные тайны того, что уготовано ей недобрым ее покровителем Сатурном, про которого Зина отзывается как-то загадочно. «Сырая планета!» – бросает она замечание, и у Фроси невольно щемит сердце. «Вот рождаются же люди под другими планетами! – думает Фрося, с завистью глядя на возбужденное лицо Зины с нежным пушком на щеках и темными волосиками над ее полными, крепкими, розовыми губами. – Ох, целоваться-то, наверное, умеет!» – говорит Фрося про себя и даже холодеет вдруг от какого-то странного ощущения, которое возникает у нее при мысли о поцелуе. Ей хочется узнать и про себя, но она не торопит Зину. Это до жути интересно – заглянуть в чужое будущее, но Фросю волнует и ее настоящее, а красивой Зине есть что рассказать, Фрося чувствует это.
А в окна давно уже смотрится темная-темная ночь…
Глава третья
ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА…
1
Вчера, сегодня, завтра…
Так обозначаем мы прошедшее, настоящее, будущее – то, что было, то, что есть, и то, что будет. Вчерашний день никто не в силах вернуть – он навсегда уходит в прошлое. Сегодняшний принадлежит вам, и его нет только у того, кто более не живет. Завтрашний настанет лишь только после того, как истечет сегодня, и никто не в силах ускорить его приход. Вчерашний день уже не наш, завтрашний еще не наш, но сегодняшний – в нашей власти, похож он или не похож на другие дни; сегодня мы можем оценить то, что сделали вчера, а может быть, и исправить то, что было сделано; сегодня мы строим планы на завтра и можем предугадать, предвосхитить, то, что можно сделать. Сегодня – это самое дорогое, что у нас есть, потому что мы обогащены опытом вчерашнего, который позволяет нам верить в завтрашнее. Но – через сутки! – «сегодня» станет «вчера» и примет на себя и наши ошибки и наши достижения, «завтра» – становится «сегодня» и даст нам возможность сделать еще один шаг в жизни, а из бесконечного будущего, из течения времени, которому не было начала и не будет конца, вплотную придвинется к нам очередное «завтра», чтобы заставить нас думать, мыслить, дерзать, надеяться, ждать, двигаться вперед…
Вчера, сегодня, завтра – так течет наша жизнь день за днем. В этой смене прошли тысячелетия, в течение которых человек неизменно двигался вперед, ибо движение вперед – это закон жизни, даже несмотря на то, что часто «вчера» хватало за ноги «сегодня», не хотело уходить в прошлое, цеплялось в сознании человека за настоящее, «сегодня» часто закрывало глаза на «завтра» и не хотело глядеть на «вчера», а «завтра» иногда опрокидывало и «вчера» и «сегодня», утверждаясь совсем не так, как определяли они, потому что «вчера», «сегодня» и «завтра» в жизни человека были соединены работой его сознания, а в этом сознании его «завтра» не только могло, но и должно было перечеркивать многое из того, что было вчера и сегодня…
«Вчера», «сегодня», «завтра» – при неизменной смене друг друга только в таком порядке тем не менее боролись друг с другом, а при этом, как в французской борьбе, на ковре оказывался то один, то другой, и если «завтра» было моложе и сильнее, то «вчера» было старше и опытнее, а «сегодня» упрямее, самонадеяннее, и иногда «завтра» смирно укладывалось на лопатки. Если бы не было этого, революции были бы не нужны, а люди не знали бы сомнений, колебаний, раздумий, страха, предрассудков…
Жизненное устройство Луниной, полный переворот в се судьбе и выход на самостоятельную дорогу никак не отразились на течении дел в большом мире, окружавшем Лунину и ее маленький мир.
Война продолжалась, а от Николая Ивановича не было вестей.
Однако и в течении войны наступил перелом. Фрося знала об этом. На ее новой работе день начинался с чтения газет, которые вслух читали агитаторы.
Сначала Фросе это казалось ненужным. Она не привыкла к чтению за всю свою прежнюю жизнь и, даже в годы войны, питалась лишь слухами да пересудами соседок. В этих слухах и пересудах многое получалось искаженным, преувеличенным, снабженным изрядной долей собственных умозаключений, страхов, изнуряющих тело и иссушающих душу повседневных работ и кривотолков. А тут словно какая-то пелена спала с глаз Фроси и правда раскрылась перед нею.
Это была далеко не всегда приятная правда, но правда, а не пересуды, не домыслы, не плод чьей-то возбужденной страхом фантазии.
Фросе было трудно представить себе многое в этом открывшемся ей мире – слишком узок был ее прежний мирок, где единственным светилом мироздания, началом и концом всего был Николай Иванович, но теперь она начинала чувствовать себя, впервые в жизни, частью чего-то большого, огромного, значительного, которому было дело до Фроси, как и ей самой перестало быть безразличным это большое, о котором она раньше и не подозревала.
Пусть и до сих пор не знала она точно, где находятся и как выглядят Норвегия и Италия, но, слушая сообщения о действиях партизан в жаркой Италии или в студеной Норвегии, в этих далеких-далеких странах, она понимала – горит земля под ногами гитлеровцев, и твердо знала, что «наши» бьют захватчиков.
А от Николая Ивановича не было известий.
Уже отдал своему богу свою черную душу бывший итальянский диктатор Бенито Муссолини, которого его возлюбленные соотечественники повесили на перекрестке двух дорог вверх ногами, изловив при попытке бежать из страны, где даже камни проклинали его имя…
Уже румынский диктатор Йон Антонеску вместе с королевской семьей, которая была аристократической декорацией в кровавой трагедии румынского народа, проклятой простыми людьми, сидел под замком, и гитлеровские генералы, которые за всю войну не научили румын воевать, которые презрительно говорили, что румыны – это не нация, а профессия, вдруг на собственной шкуре убедились, что румынские солдаты умеют драться по-настоящему, когда есть за что.
Уже дрались советские Иваны на немецкой земле и несли с собой не месть, ужас, смерть, голод и рабство, неизменно сопутствовавшие гитлеровским полчищам, куда бы ни вторгались они, а совсем другое, непривычное, невероятное, но желанное – свободу, человеческое отношение, и уже поднимались всюду, куда ступала нога советского солдата, ответные волны доброй воли народов, дружбы и товарищества, стремления познать своего освободителя, понять его, присмотреться к нему, и, может быть, и свою жизнь устроить так, как устроил ее русский Иван, – без капиталистов, помещиков, без царей и мироедов, без хозяев всех мастей…
Уже наши союзники – англичане, американцы, французы, которым надоело за три года гоняться по африканскому побережью за Роммелем, надоело пришивать «последнюю пуговицу на мундир последнего солдата» и репетировать бесчисленное множество раз высадки на Европейский континент, – наконец-то открыли второй фронт и вторглись в Италию…
А от Николая Ивановича все не было вестей.
Но все сильнее становилось желание сделать еще одно, еще одно усилие, все отдать фронту, для того чтобы солдаты там, на земле захватчика, добили фашистскую гадину, переломили хребет гитлеризму, чтобы остановилась наконец кровавая мясорубка, закрученная в несчастливый для человечества день ефрейтором Шикльгрубером – Гитлером, уничтожившая миллионы и миллионы людей и перемалывавшая теперь уже гитлеровскую армию, приползшую подыхать под родные подворотни наследственных дворов… Ах, как хотелось людям открыть настежь окна, ослепленные теперь темными пластырями светомаскировочных штор, прижать к груди тех, кто кровью своей отстоял отчизну и сам остался жить для радостей будущего, утешить тех, кто вернулся с фронта инвалидом, поклониться могилам тех, кто навсегда остался на дорогах войны, перекрестивших все континенты, могилам, молча взывавшим к живым: «Не забудьте того, что случилось! Не дайте повториться этому кровавому ужасу!»
От Николая Ивановича не было вестей.
И как-то само собой все дальнейшие планы на жизнь стали возникать у Фроси без Николая Ивановича. Все чаще думала Фрося о своей семье так: «Я, Генка, Зоечка». И все дальше отступал в какую-то туманную дымку и словно растворялся в ней Николай Иванович Лунин, ее муж, опора семьи, глава дома, ее мужик.
С озлоблением думала Фрося о тех мужчинах, которые находились в тылу. Чувство это не распространялось на военных – последние не вызывали у Фроси раздражения, досады, недовольства. Любому же одетому в штатское она могла всегда сказать: «На фронт бы вас! В тылу отсиделись! Другие за вас воюют!» Или еще хуже: «Вам-то что! Другие за вас пулю в лоб получат! Ишаков хватает!» Это было и грубо и несправедливо. Она и сама понимала и грубость и несправедливость своих мыслей и подозрений. Нельзя же было всех отправить на фронт! Но все мужчины в тылу казались ей виноватыми в том, что Николай Иванович, ее мужик, на фронте и, может быть, уже сложил свою умную голову.
«Ишаки! Ишачить!» – это были слова Николая Ивановича, которые он произносил каждый раз, когда ему казалось, что кто-то в чем-то «обошел» его.
Правда, Фрося чувствовала это, и Николай Иванович не сказал бы про солдат на фронте, что они «ишачат», но Фрося часто произносила теперь любимые словечки Николая Ивановича, словно они подчеркивали теперь ее новое положение – добытчика, главы семьи, словно, произнося их, она обретала часть жизненной силы Николая Ивановича…
А от Николая Ивановича не было вестей.
2
На новом месте Фрося была окружена новыми людьми, которые каждый по-своему как-то воздействовали на нее, заставляя по-новому глядеть на жизнь. Во-первых, ей приходилось признать, что ей повезло с работой и что без вмешательства высших сил она не смогла бы стать кассиром в сберкассе – курам на смех была ее работа на катке! – если бы чья-то сильная рука, вдруг взявшая ее судьбу за шиворот и указавшая новую дорогу, не подсказала кое-кому линию поведения и линию отношения к Фросе. «Иван Николаевич лично просил! – говорила Дашенька, бегая вместе с Фросей туда-сюда. – Лично просил изыскать возможность!» Иван Николаевич лично об этом и не просил, но и Дашенька Нечаева не лгала, будучи душевно убеждена, что на ее месте Иван Николаевич, конечно, просил бы лично…
«Господи, помоги! – иной раз взмаливалась Фрося, видя, что дело начинает поскрипывать в каком-то кабинете, не очень отзывчивом на просьбы. – Господи, помилуй!» Старенький христианский бог ворочался на своей кровати и вопрошал: «Кто это меня зовет, ась? Ты, что ли, сирота? А чем же это я тебя помилую-то? Да ведь в ваших делах-то черт ногу сломит, поди разберись! Ты уж лучше за эту добродетельную девицу держись покрепче!» Но вот дело шло на лад – перед Дашенькой расступались мутные волны Красного моря, и она посуху переводила Фросю в Обетованную землю исполнения желаний и наложения утвердительных резолюций. «Слава богу! – вздыхала Фрося, не очень-то до сих пор и богомольная, но чувствовавшая, что ей не хватает сил. – Я уж думала, откажут. Слава богу!» Дашенька смеялась и говорила: «Смешная вы, Фрося! Ну как они могут отказать? Дело наше правое, вся Конституция стоит на вашей стороне! А кроме того, все они, эти начальники, большие и маленькие, Ивана Николаевича боятся, как заяц грома! При чем тут бог?» И бог, обиженный Дашенькой, вдруг вскакивал с кровати и брюзжал, невнятно выговаривая шипящие: «Вот грешница! Молодая, а уже грешница! При чем тут бог? Ишь ты какая… несознательная! Несознательная и есть! Может, это я тебя к Луниной-то и приставил, чтобы, значит, это… и то… ну, вообще-то… Жалко ей стало, вишь, что невинная душа хвалу Создателю вознесла! У-у, я тебя!», и грозил Даше сухоньким кулачком.
Прежний дом, старые знакомые, отношения с людьми, плохие или хорошие, что были связаны с прежней жизнью Фроси, ушли в глубь истории, заняв свое скромное место в запоминающем устройстве мозга Фроси. Они точно провалились куда-то…
Одна лишь бабка Агата, единственная при отъезде Фроси из своего подвала помахавшая ей рукой вслед, толком не разобравшись, кто и куда едет, напомнила Фросе о прежнем.
Она возникла вдруг перед окошечком Фроси в сберегательной кассе, повязанная темным платочком, под которым, таким же манером повязанный, виднелся платочек белый, вернее – узенькая кромка его. Эти строгие – черная и белая – полоски были как бы рамочкой, в которую была вложена картина жизненных испытаний бабки Агаты, написанная на ее сморщенном лице. Фрося ахнула, увидев бабку, – какая нужда могла привести божий одуванчик на другой конец города?
Лицо бабки Агаты сияло, лучилось, было исполнено тихой благости и довольства. До сих пор Фрося видела ее только строгой и озабоченной, словно отрешившейся от земных дел, в предвидении скорого свидания со своими близкими, что давно уже там, иде же несть ни печали, ни воздыхания.
– Здравствуйте, бабенька! – сказала Фрося, даже обрадовавшись.
– Здравствуй, милая! – отвечала бабка Агата, сощуриваясь, отчего маленькие ее глазки совсем скрылись в красноватых веках. – Что-то не признаю я тебя!
– Да я Фрося!
– Фрося! Фрося?.. Ну, бог с тобой, пускай будет Фрося…
– Что вам, бабенька Агата, нужно? Как вы живете-то?
Бабка Агата опять засияла:
– Живем – бога хвалим, Фросенька-доченька! Радости нам господь послал…
– Тоже квартиру, что ли, получили, бабенька? Вот хорошо-то!
– И-и, доченька! – сказала бабка Агата, выпятив нижнюю губу и махнув рукою. – Моя квартирка уже меня дожидается рядом с матерью Манефою, я уже и место откупила, привел господь… Другую радость бог послал! – Бабка Агата доверительно втиснулась в окошечко Фроси и, не в силах сдержать свои чувства, даже прослезилась, точно капли дождя, которого уже не принимает пересохшая, окаменевшая земля, слезы покатились по ее морщинистым темным щекам. – Отец Георгий – помнишь? – настоятель церкви Николы-угодника, согласился вернуться на пастырство. Такая радость! Такая радость! Привел бог на пороге успения! Может, дождуся, что по чину отпоют, в церкви!
Зина, метнувшая взгляд на клиентку, перевела свой взор на Фросю, спрашивая взглядом: не тронутая ли эта бабка? Фрося недоуменно пожала плечами: кто ее знает, во всяком случае, Фрося и понятия не имела ни об отце Георгии, ни о церкви Николы-угодника; видно, у бабки Агаты колесики крутились в разные стороны, нимало не сообразуясь с законами механики.
Но бабка, примерившись к расходному листку, написала, что вынимает весь свой вклад – три тысячи – и закрывает счет. Это было вполне разумным действием, хотя мотивы его и оставались тайной для контролера и кассира.
– Бабушка! – сказала Зина для ясности. – Вы взяли со своего счета все деньги. Мы дополнительно выписали вам и накопившиеся проценты. Счет ваш закрыт. Теперь книжку вы уже не получите. Так?
– Так, матушка, так! – бабка Агата закивала головой и замахала руками, показывая, что все обстоит именно так и что она со всем согласна. Лицо ее, правда, на мгновение омрачилось, когда Зина разорвала ее сберегательную книжку, но радость, переполнявшая ее, пересилила некоторый страх бабки, когда она ясно представила себе, что теперь за ее душой нет ни копейки.
– Бабенька Агата! – сказала Фрося с жалостью. – Куда вам столько денег-то? Нужда, что ли, какая случилась? Беда, что ли?
Бабка завернула деньги в платочек, вынутый откуда-то из юбки, завязала узелком, обернула еще одним, темным, платком и, долго шаря, видимо ища какой-то тайный карман в нижней юбке, наконец спрятала деньги, оправила юбки, прихлопнула себя по бедру темной, как на иконе, рукой, удостоверяясь, что сверток на месте. И опять тихая радость озарила ее лицо.
– На облачение отцу Георгию, доченька! – сказала она. – На облачение! Не понимаешь? Эх ты, а еще крещеная! Парчовое облачение, доченька! Для церковной службы. Ах, доченька! И глазу и сердцу умиление! – И, точно видя перед собой это неведомое Фросе облачение неведомого Фросе отца Георгия, она стала с благоговейным почтением перечислять. – Нарукавнички! Пояс! Епитрахиль!.. Ризы! Златотканые, на алом поле. С древом жизни и с древом познания добра и зла, с херувимами, с ликом божьей матери Утоли моя печали, с Сыном человеческим!
Она с гордостью взглянула на Зину и на Фросю, вытаращивших на бабку глаза, и добавила:
– Ба-альших денег это стоит, доченька. Ба-альших! – Она перекрестилась и сказала со вздохом. – Себе на похороны берегла копейки-то! Да богово-то дело выше! Свет не без добрых людей, как-нибудь похоронят! Теперь, доченька, вобрат на старое повернули! Ты-то, может, по молодости-то и не примечаешь, а я все вижу… Вот и погоны ввели, и церкви святой вздохнуть дали – сняли, слава творцу, мученический венец! Может, скоро и собор опять на площади воздвигнем! А там, глядишь, – дай бог дожить! – и в обитель я вернуся. Надоело мне в грешном-то миру, как в аду, – и мат, и глад, и мор, и сумление, и томление, и суета сует! Прости, господи, меня, грешную!
Оробевшая Фрося сказала:
– Да, бабенька Агата, вы не так все понимаете!
Бабка Агата поправила сбившийся платочек, улыбнулась самой мудрой из всех своих улыбок и не стала спорить с Фросей.
– Ну, господь с тобой, доченька! Побегу я! Прости, если что не так сказала. Господь с тобой! Господь с тобой!..
Мелкими шажками, поглядывая под ноги, не мешает ли что, метя по полу своими длинными юбками, сшитыми из дешевенького сатина, бабка Агата пошла к выходу.
– Псиша! – сказала Зина, провожая задумчивым взглядом бабку. – Последние деньги свои на какого-то жеребца долгогривого отдает, да еще радуется. А ведь он ее без денег-то и отпевать не станет. Ей-богу!
Вдруг она рассмеялась невеселым смехом.
– А много ли человеку для счастья надо! Вот какой-то поп опять к хорошей кормушке приспособится – верующие его и кормить, и поить, и ублажать будут, и сыт, и пьян, и нос в табаке, как мой Мишка говорил, а бабка счастливая! – Зина словно про себя тихонько добавила – «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»
– Чего, чего? – спросила Фрося обеспокоенно, не поняв Зину.
– Да так просто, Фросечка! Где-то прочитала. Запомнилось…
«Обман! Об-ман! А вам все истину подай! – рассердился старый боженька, умилившийся было бабке Агате и ее щедрому дару на украшение веры. – Человек ищет, где лучше, а рыба – где глубже! – подумал он про отца Георгия. – Закон природы!»
3
Все внимание людей было приковано к Западу.
Но и на Востоке происходили какие-то изменения, пусть не заметные сейчас, но предсказывавшие многое, что станет заметным спустя какое-то время.
Иван Николаевич был внимателен как никогда к тому, что ежедневно приносил эфир. Ему было уже столько лет, что он далеко глядел вперед. И видел, что война на Западе идет на убыль, пусть особенно кровопролитными становились бои, пусть особенно ожесточенным становилось сопротивление врага, который отступал, отступал назад, отступал, огрызаясь, дерясь за каждую пядь земли, на которой был вскормлен, но отступал, познавая теперь, почти через четыре года с момента эффектного начала войны, когда, казалось, только и можно было ожидать парадных маршей гитлеровских вояк по всему свету, горечь поражения, неудач и неверия…
Но Иван Николаевич присматривался и к тому, что делалось на Востоке. На Тихом океане Япония дралась с соединенными силами союзников и, кажется, побеждала, – по крайней мере японские силы нанесли удар по тихоокеанской эскадре США и широко размахнулись на все достояние Китая, Англии, Франции, Голландии – от острова Уэйк до Индийского океана, и японские генералы не менее громко, чем генералы гитлеровские, кричали о своей «великой миссии» по отношению к Китаю, Таиланду, Цейлону, Аннаму, Индокитаю и многому другому…
Едва выдавалась у него свободная минутка, он садился к радиоприемнику и слушал, слушал, слушал, что делалось в мире, и мысленно рисовал себе карту мира, чтобы уяснить происходящее. Каждый мужчина – прирожденный стратег, каким он становится, едва выпускает соску изо рта, и Иван Николаевич тоже был стратегом. Иногда он вытаскивал с книжной полки словари и справочники и все подсчитывал, какими силами и кто и где располагает и что из этого выходит для Ивана Николаевича, как председателя городского исполнительного комитета? А по всему выходило, что Япония сейчас располагает такими силами на Тихом океане, что Ивану Николаевичу пора было думать кое о чем.
Вот, например, как бы ни разворачивались военные события на Тихом океане, а разворачивались они для Японии с переменным успехом, и сколько бы маршей ни передавали из Токио для воспарения духа у сынов Ямато – прирожденных воинов! – в Маньчжурии была тишина. Это стоило внимания! Квантунская армия не подавала признаков жизни, и японские генералы не трогали ее, хотя ее офицерские кадры и пополнялись офицерами, немало понюхавшими пороху на Тихоокеанском театре военных действий…
– Берегут! – говорил Иван Николаевич, раздумывая над этим, своей жене Ирине и поднимал многозначительна указательный палец.
Ирина щурила глаза на мужа, и вокруг этих глаз собиралась частая сеточка тонких-тонких морщинок, отчего глаза Ирины будто лучились. Сколько она знала мужа, он всегда был очень внимателен к войнам в Азии, – вот так же поднимал он палец, когда маршал Чжан Цзо-лин одерживал верх в войне с северными китайскими милитаристами.
