Текст книги "Созвездие Стрельца"
Автор книги: Дмитрий Нагишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
Она еще не привыкла к своим лакированным ногтям, и рука казались ей красивыми, но чужими. И, пересчитывая деньги, она сбивалась со счета, невольно задерживаясь взглядом на розовых, удлиненных своих ногтях, поблескивавших в свете лампы, которые и днем горели в операционном зале.
Но Зина – откуда только у нее все это бралось? – успевала и клиентов обслужить, и на Фросю поглядывать, и подсказывать то и дело: «Фрося! Дай крупных! Куда товарищ будет девать мешок денег! Пять сотенных, а дальше дроби! Вот так!» Или! «Подружка! Не спеши – не на пожар!» Или: «Подпись поставь, Фросечка!»
И Фрося набирала деньги так, чтобы удобно и ей и клиенту, старалась не спешить и внимательнее приглядывалась к документам, с искренней благодарностью взглядывая на Зину.
Вдруг Зина, мельком взглянув на нее, сказала:
– Полюбуйся на нашего Фарлафа!
Кто такой Фарлаф, Фрося не знала, но знала, что если Зина называет кого-нибудь каким-нибудь чудным именем, то это, конечно, их председатель – то он был Тартюфом, то Гобсеком, то Иудушкой, то оказывался прыщом или шишкой, то превращался в командующего или Архистратига. По наивности Фрося думала, что Зина сама выдумывает эти слова, но однажды услышала, что председатель стал Ноздревым и Плюшкиным сразу. Это кое-что прояснило.
На Фарлафа и верно стоило посмотреть. Он почему-то то и дело показывался в зале и как-то мялся, то озирая посетителей, то задумчиво поглаживая подбородок, то, как-то словно против воли, подходил к окошечкам и отскакивал прочь, исчезая за дверью в служебный ход.
– И хочется, и колется, и мама не велит! – сказала загадочно Зина. – Томится…
– Чего это он? – спросила Фрося.
– Увидишь сама. Тебя ждет… Сейчас разыграет комедию.
Фарлаф опять выглянул из служебного хода. У Фроси в этот момент возле окошечка стало свободно. Фарлаф словно на крыльях ветра промчался через помещение и прилип к окошечку Фроси. Глазки его были красны, щеки пламенели тоже. Он как-то очень заботливо спросил Фросю:
– Товарищ Лунё…нина! Вы у нас в каких кружках состоите?
Фрося растерялась, не ожидая такого вопроса. Но и Фарлаф не ожидал ответа. В его руках вдруг оказались шестьсот рублей, поверх которых были прижаты еще девять. Фрося таращилась на деньги Фарлафа и на его волосатый кулак.
– Три по двести. Золотого.
– ???
Зина, на которую Фарлаф почему-то не глядел, подсказала растерявшейся Фросе:
– Продай товарищу три облигации трехпроцентного займа достоинством в двести рублей каждая и получи в уплату за комиссию девять рублей! Неужели не ясно?
Получив облигации, Фарлаф сделал какое-то неуловимое движение. Облигации скрылись куда-то, в какой-то тайничок на его мощной фигуре. Он приосанился, опять обретя свою внушительность. Покровительственно посмотрел на Фросю и сказал, отходя:
– Так я запишу вас. Надо все-таки работать над собой.
Веселые чертики прыгали в глазах Зины.
– И хочется, и колется! – повторила она свою загадочную фразу. – А размаху нет. Мелочится. И только одни убытки. Дурак!
– Да убытки-то от чего? – посмотрела Фрося на подругу.
– Играет! – ответила Зина, и так как лицо Фроси выразило полное недоумение – на чем, мол? – она добавила тем тоном, которым иной раз Генка разговаривал с Зойкой, то есть тоном бесконечного превосходства, хотя Зине и несвойственно было выказывать людям ни презрение, ни сознание своего превосходства, она была добрая прежде всего: – Ничего-то ты не понимаешь в жизни, Фрося!
– Ну, скажи – понимать буду.
Но Зина отмахнулась своей красивой рукой:
– Потом. Это дело сложное.
В этот момент в сберкассу вошла Дашенька Нечаева. Фрося еще у дверей увидела ее, ладную, хорошую, приметную в толпе. Чем была она приметна, Фрося не могла бы сказать, если бы ее об этом спросили. Но Фросю всегда тянуло к простым людям с открытым сердцем, не таившим камня за пазухой, а Дашенька была именно такой. Впрочем, молодые девушки – самое совершенное создание природы! – всегда приметны своей молодостью, которая сообщает им особую прелесть во всем, непосредственность, живость, особый аромат. Открытое, милое лицо Даши сразу озарилось улыбкой, едва она, тоже от двери, оглядела стеклянную загородку, отделявшую работников сберкассы от стада посетителей, и тотчас же увидела Фросю.
Они не виделись с тех пор, когда Даша вместе с Фросей обегала все места, где надо было быть для устройства Фросиных дел. Как благодарна была Фрося за это Даше, – одной ей пришлось бы очень трудно в бюрократических блиндажах и долговременных укреплениях маленьких и больших начальников! Она только заметила, что чем меньше был начальник, тем неодолимее были сооружения, которые охраняли его от вторжения противника. Но все линии их обороны пали под стремительным напором Дашеньки. Иной раз она просто глядела на кого-то из командиров бюрократического фронта, как девочка, которая не знает ни-че-го, и покоряла своей трогательной беспомощностью и надеждой на именно этого товарища, который не мог обмануть, то вдруг на ее лицо набегало выражение упрямства, и голос ее начинал звенеть, как струна, и становилось ясно, что ни обещания, ни объективные причины, на которые ссылались, не помогут – ей надо дело! «Ах ты, доченька! Ладно уж, будь по-твоему!» – думали одни про Дашу. «До чего же хороша девчонка! Ладно, надо сделать!» – думали другие, глядя на нее. «Вот заноза!» Воткнулась и – баста! – беспокойно думали третьи, но тоже кончали сакраментальной мыслью: – «Ладно. Сделаем. Пускай!»
Дашенька подошла к окошечку Зины и приветливо сказала:
– Здравствуй, Зиночка! Сто лет не видались…
– Здравствуй! – сказала и Зина, но вовсе без той охоты и радости, – чему были свои причины, ведь в мире все следствия вытекают из причин! – которых можно было бы ожидать, если две молодые женщины работали вместе, и потом расстались, и опять встретились. – Чего редко заходишь?
– Так ведь не по дороге, Зиночка! – простодушно сказала Даша. – Да и работы много! – Она рассмеялась. – Как белка в колесе!
– Крутись, крутись, колесико! – проронила Зина.
– Вот и кручусь! – Даша улыбнулась. – Ой, девочки, я по Займу обороны двести рублей выиграла. Вот чудно-то! – и она, кивая головой Фросе, как старой знакомой, подала Зине облигацию.
– Выиграла ты сто! – сказала Зина, ставя штамп погашения на радужную бумажку облигации. – Да возврат стоимости – еще сто!
– Не будь формалисткой, Зина! Двести! Ведь когда я платила за облигацию, плакали мои денежки? Плакали!
Даша недолго задержалась у окошечка Зины. С сияющей улыбкой подошла она к окошечку Фроси и сунула в окошечко свою маленькую ладошку. Фрося неловко пожала ее, вся зардевшись. Она бы и расцеловала Дашу, да через загородку неудобно, а выйти нельзя. «Сон в руку!» – подумала она, припомнив, что видела сегодня во сне окровавленного Генку. (Кровь видеть – к свиданию с близким человеком!)
– Ну как вам работается? – спросила Даша, от души желая, чтобы Фросе работалось на новом месте хорошо. – У меня, как говорят, рука легкая!
Еще бы не легкая! – сидит Фрося в тепле, на высоком стуле, с батистовым платочком в сумочке, с лакированными ногтями, к которым еще не может привыкнуть, но привыкнет, это ведь не к морозу, не к сырости привыкать!
– Ах, Дашенька! – Фрося вся светится, и даже ее лицо хорошеет как-то. – Я тебя в новую квартиру ждала, да и жданки поела…
– Новоселье устраивали? – спросила Даша, получая деньги – две сотенных бумажки, чтобы не занимали много места, которые, от чистой души желая услужить милой девушке, Фрося выдала ей, хотя такие суммы и выплачивала обычно более мелкими купюрами. – Надо бы квартиру-то обмыть, а то дом стоять не будет! – и Даша рассмеялась.
– Ой, и верно, стоять не будет! – сказала Фрося со страхом. – Да как-то все недосуг было, то одно, то другое, я и позабыла про новоселье! Да это можно! Может, на Первое мая соберемся, Дашенька? И праздник встретим, и квартиру обмоем, а? Старых-то знакомых я не буду приглашать – больно далеко. А соберемся я, ты, Зиночка, ребята, вы своих кавалеров пригласите, вот и повеселимся!
– А у меня кавалеров-то нету! – со смехом проговорила Дашенька и простодушно сказала: – Может, Зиночка двух приведет!
Был ли в этом какой-нибудь намек или Дашенька сказала это в надежде на бывшую подругу, но Зина сверкнула глазами так, что Фросе неловко стало, будто от Зины потянуло сквозняком. Однако Зина смолчала. Лишь ответила на косвенное приглашение Фроси неопределенным покачиванием головы.
– Какую обнову купишь, Дашенька? – поинтересовалась Фрося.
Даша пожала плечами:
– Никакую. Мы на комсомольском собрании постановили – все свои выигрыши сдавать в фонд обороны.
– Платочек бы купить новый! – сказала Зина без улыбки. – Сколько лет у тебя этот?
– Куплю после победы, Зиночка! – сказала Даша как-то небрежно, видимо уколотая замечанием Зины. Она взглянула на свои ручные часики, потом на большие часы в операционном зале, послушала свои, неудобно подняв руку к уху, потрясла кистью, подкрутила стрелки и сказала с веселой досадой: – Останавливаются и останавливаются! Прямо не знаю, что с ними делать!
– Купи веревочку! – сказала Зина и повертела в воздухе рукой, словно что-то раскручивая на веревочке.
– Ну, я еще поношу их! – сказала Даша, поняв намек. После паузы она добавила: – Папин подарок!
Когда она стремительно отошла от перегородки, прошла через зал, стремительно распахнула выходную дверь, быстренько помахала маленькой, будто лепесток цветка, ладошкой, а затем, уже через окно, с улицы, еще раз улыбнулась Фросе, та с легоньким вздохом, сознавая, что ей никогда вот так легко, неслышно, быстро, красиво не ходить по земле, сказала:
– Ну чисто ласточка летает!
Зина, опустив голову, тихо заметила:
– Когда-то и я была такой… ласточкой…
А клиенты все шли, толкаясь, нервничая, спеша, словно их увлекал какой-то поток, неся, как вода несет щепу. И заполняя сберегательные книжки, лицевые счета и рапортичку на выплаты и вклады, на дебет и кредит, Зина опять откидывала свои красивые волосы на затылок, закладывая за ухо движением своей красивой руки, на которой невольно задерживались взгляды клиентов-мужчин, и опять разминала кисть, и опять улыбалась стоящим у окошечка, унимая их нетерпение. Однако между делом она кинула Фросе невзначай:
– Фросечка! Ты Вихрову отдала рыбу?
Фрося вздрогнула от неожиданности.
– Ну как же, Зиночка! Как условились – от хвоста, мне головизна – лучше, суп ребятам сварить…
– Взял?
– Да я, Зиночка, хозяйке передала… А то неловко…
– Красивая она?
– Да как тебе сказать… – Фрося задумалась. Почему-то ей показалось, что Зине будет неприятно, если она скажет, что жинка Вихрова красивая, и она быстро добавила: – Как все!
Зина хотела еще что-то сказать, но к ее месту подошел капитан из военкомата. Фрося тотчас же узнала его. Еще бы не узнать: в те памятные дни она, столкнувшись с новыми лицами, которые так круто изменили ее жизнь, навсегда запомнила их, Правда, капитан уже не был так худ, как раньше. Нельзя сказать, чтобы он пополнел, но кожа на его лице как-то посвежела, стала глаже, выдавая его сытость и достаток. Едва увидев его у двери, Зина сказала Фросе:
– Приготовь-ка облигаций Золотого займа на десять тысяч.
Фрося хотела спросить – зачем? Но она уже привыкла слушаться Зину и быстро вынула из сейфа пятьдесят ценных бумаг и положила на виду. Капитан подошел к Зине. И по тому, как он посмотрел на красивую контролершу и поздоровался одним кивком головы, Фрося невольно вспомнила тот вечер, когда Зина не пошла с ней в детские ясли, а нехотя, но пошла с военным, лица которого Фрося так и не увидела, она поняла теперь, что тогда ожидал на улице Зину именно этот капитан. Он же заполнил быстро расходный ордер на красной стороне бланка, дал его Зине, та проделала, что нужно было сделать в этом случае, и передала документы Фросе. Капитан брал наличными десять тысяч. Ого! Фрося невольно глянула на него. Капитан не смотрел на нее, а жадно наблюдал за Зиной, которая занималась своим делом. Но Фрося совсем была подавлена, когда взглянула на сумму остатка – пятьдесят тысяч рублей. У нее даже закружилась голова. Вот это мужик! Ай да капитан! В душе Фроси одновременно проснулись и уважение к капитану и какой-то страх: откуда у него такие деньги? Капитан протянул руку, чтобы взять свою книжку. Фрося сказала:
– А я вас сразу узнала! Вы мне помогли квартиру получить…
Капитан как-то весь сжался. И уже совсем другими глазами взглянул на Фросю – они были пустые, холодные. Казалось, ему было неприятно, что Фрося узнала его. Он молча кивнул ей. Денег он не взял, сказав:
– Дайте на эту сумму облигаций Золотого займа! – и тут же протянул Фросе сто пятьдесят рублей в уплату за комиссию.
Зина посмотрела при этом на Фросю и кивнула ей на приготовленные загодя облигации: «Дай эти!» Капитан молча сунул пачку за борт шинели, кивнул Фросе, взглянул на Зину, причем глаза его совершенно изменили выражение его лица, и вышел, поднеся руку к своей серой шапке со звездочкой.
Фрося невольно обернулась к Зине. Лицо ее порозовело.
– Видала? – тихонько обратилась Зина к подруге. – Ты не смотри на него, что он такой снулый, – хватка у него волчья. Играет крупно, откуда только у него смелость берется! – Она подумала и прибавила: – Смелость ли, жадность ли…
Опять «играет»?
– После тиража он принесет тебе эти облигации обратно! – пояснила Зина, видя, что Фрося ждет объяснения. – Конечно, кроме тех, которые выигрывают. А выигрыш на книжку. Ты же у него и облигации примешь и оплатишь. Ему эта операция по три рубля расхода на каждую бумажку и стоит-то всего! Он давно эту технику освоил. Еще когда, до призыва в армию, председателем артели «Прогресс» был. У него, наверное, и книжка не только в нашей кассе…
– А это можно? – оробев, спросила Фрося, чуя какой-то душок во всем этом деле.
– Не очень!
– Поди, ежели сообщить по месту службы-то, так и не погладят его, Зиночка?
– А ты давала подписку хранить служебные тайны, Фросечка? – ласково обернулась к ней Зина.
– Ну, давала! – сказала Фрося и припомнила, как вспотела она, давая эту подписку в кабинете директора и заранее страшась, как бы ей на этом деле не попасть впросак… Охо-хо! Жизнь! Вроде бы все и законно – облигации Золотого займа продаются и покупаются свободно! – а вот, поди ты, Фросе показалось, что и капитан и Зина ведут какую-то грязную игру…
В этот день и Вихров пришел в сберкассу. Приближался праздник. Нужны были деньги. Это были небольшие деньги – три тысячи. Это даже и Фрося почувствовала, после того как увидела пятизначное число в книжке капитана. Вихров заполнил красный бланк на пятьсот рублей. «Кутнем!» – сказал он, усмехаясь, Фросе, и было видно, как философски относится он к тому, что кошелек его не тянет кармана.
Нежный румянец опять появился на щеках Зины. Она мельком оглядела себя в зеркальце, которое было у нее прикреплено всегда на откидной доске стола, – все ли так, как надо? – и затем не отрывала глаз от Вихрова все время, пока он стоял возле. Она подошла к окошечку Фроси, хотя контролеру и не полагалось подходить к рабочему месту кассира, и вдруг тихонько посоветовала:
– Возьмите облигации выигрышного займа.
– У меня денег нет! – сказал легко Вихров.
– После тиража продадите нам же! – сказала Зина. – А вдруг выиграете хорошие деньги… У меня рука легкая! – И Зина протянула Вихрову несколько облигаций: – Возьмите на счастье!
Но Вихров, которому как-то очень не понравилось предложение Зины, хотя и он не мог оторваться от нее, уже сознавая, что надо отойти и что нельзя же так таращить глаза на молодую женщину, но, тяня время, чтобы еще раз взглянуть на нее, обратил все в шутку:
– Я несчастливый. Я никогда не выигрываю…
– Не везет в карты – везет в любви! – сказала Зина и поперхнулась, словно у нее горло перехватило.
– Ей-богу никогда. Разве только раз в жизни, когда была беспроигрышная лотерея в помощь Красной Армии, когда интервентов выгнали из Владивостока… Я выиграл бумажку с надписью «Благодарность Красной Армии!», – и он рассмеялся, и глаза у него стали такие же хорошие, как тогда, когда самоварный душок газогенератора витал над ним в грузовике…
Зина проводила его взглядом, когда Вихров вышел. Лицо ее приняло задумчивое и даже грустное выражение.
– Как он похож на Мишку! – сказала она.
– Так Миша же был черный, ты говорила! – возразила Фрося, которой что-то стало не по себе.
– В этом ли дело, Фрося! – протянула Зина, идя на свое место.
Если бы сейчас Зина спросила, красивая ли жена у Вихрова, Фрося нашла бы самые сильные доказательства этого. «Красавица! – сказала бы она восторженно. – Ну, прынцесса, одно слово!»
5
А окровавленный Генка, почти такой же, какой приснился сегодня матери, плыл по Амуру. Он уже не кричал, в каком-то отупении пустыми глазами глядя на проплывающий мимо берег. Руки и ноги его заледенели. Он как-то неловко сел на корточки, опираясь одной рукой о льдину и подвернув рукав ватника, чтобы совсем не обморозить руку, и не смог уже встать.
За утесом крутоверть погнала льдину к берегу, где еще сохранился припай. Генкин ковчег, где один закоченевший мальчишка замещал все семь пар чистых и семь пар нечистых, коснулся даже своими крошившимися бортами этого спасительного припая. Но Генка с ужасом смотрел на обломки своей льдины, ныряющие в воду, а не на твердый лед припая и не слышал даже того, что с берега белыми голубками с миртовой ветвью во рту летели обращенные к нему призывы от любителей ледохода, торчавших и тут вечными памятниками безделью и любознательности:
– Эй, шпингалет! Ты чего это удумал! Унесет же!..
– Пацан! Прыгай на берег, мать твою бог любил! Прыгай!..
Прыгай, Генка! Прыгай же! Ведь вот он, берег-то! Ты, в своей гордыне выпендриваясь перед скоротечными приятелями, перепрыгнул дважды ту широкую промоину, которая отделила героя от толпы и поставила перед дальнейшей твоей судьбой большой вопросительный знак. Ну, встань! Два-три шага, которые ты еще можешь сделать, на палубе гибнущего корабля, толчок – и давай! Пры-гай! Но Генка увидел эту возможность только тогда, когда, ударившись одним уголом о припай слишком сильно, льдина опять пошла, увлеченная потоком, на стрежень…
– Озорует! – сказал один из тех, в ком шевельнулось желание помочь Генке, и он сделал уже два-три шага на припай, уже чувствуя себя как бы спасшим Генку от неминуемой гибели, но отступил назад и от своего намерения, едва пришла ему в голову мысль, что мальчонка просто озорует. А когда сообразил он, что на реке нет ни одной лодки и что озорство это уже давно перешло во что-то другое, чему место отводят на четвертой полосе газеты, в отделе происшествий, которые у нас печатаются с чисто педагогическими целями, то уже было не в его силах помочь Генке…
Вот база погранохраны, Генка! Катера ее стоят на берегу, надежно укрытые от ветра фанерными щитами – тепляками. Моряки за зиму отремонтировали свои боевые корабли без помощи ремонтных мастерских, своими силами. Командующий Амурской Краснознаменной военной флотилией отмечает их в своем приказе. Работа закончена, остались такие пустяки, что о них и говорить нечего. Но все свободные от вахты в тепляках – травят баланду! Ты не знаешь, что это такое? По-литовски «баландэ» значит «говорить», а что значит это по-русски, я тоже не знаю… Вахтенный в бараньем тулупе и с легкой винтовочкой-игрушкой в руках отвернулся к дверям тепляка и, наклонив голову, прислушивается к взрывам хохота. «Вот дают! Вот дают! Это, наверное, опять Сенюшкин рассказывает, как он к невесте на побывку ездил! Вот, паря, язык у человека подвешен: вроде бы и ничего смешного, а скажет – хочь стой, хочь падай! – И задумывается: – Чудно это устроено: все люди вроде похожие, а попробуй найди двух одинаковых!» Он вспоминает девочек-близнецов в знакомой семье: Наташенька – черная-черная, как ночь, Ленка – белая-белая, как день! Знакомые спрашивают у их матери: «Людмила Михайловна, да как они у вас не перепутались там?» А Людмила Михайловна отвечает, лукаво улыбаясь и сияя всем своим милым лицом, так как гордится тем, что принесла двойню: «А мы свое дело знаем!» Этот вахтенный – сын рабочего типографии, что живет под Генкиной квартирой, на первом этаже, и служит уже четвертый год. Если бы он не был увлечен своим занятием, он узнал бы Генку и понял, что парнишка вовсе не озорует. Он ударил бы в рынду, что висит над его головой, или поднес бы к губам авральный свисток, что висит на шнурке слева. И тогда бы Сенюшкин, мастер травить баланду, столкнул бы в воду тузик, – вот он, тузик-то, Генка смотрит остановившимся взором на махонькую черную лодочку у причала на стальных фермах, – и пошел бы работать маленькими-маленькими веселками, догоняя льдину…
Кто видел – тот не может, кто может – тот не видит! Бывает в жизни и так, Генка!
…Девочки с Арсенала, зазябнув вконец, все еще, однако, не хотели уходить с берега, следя за тем, как Амур нес свою тюрьму, дробил на куски и уничтожал даже самую память о зимнем плене.
– Как революция, девочки! Ледоход как революция! – сказала Танюшка Бойко, замерзшая больше других, так как, гордая своим телосложением, она упорно не хотела надевать ни лыжные, ни ватные штаны, которые так уродуют девичьи фигурки, а потому была в короткой шерстяной юбочке, чуть не до коленок, и в шелковых чулках, при одном взгляде на которые уже становилось холодно. Челюсти у нее сводило, зубы явственно постукивали, язык плохо повиновался ей, и вместо привычных слов у нее получалось что-то вроде: «Карю-ция, де-чки! Ле-ехо-карюция!»
– Чего, чего? – сморщив лицо, спросила Валя Борина, похожая на рекламную тумбу в своей стеганой куртке и в ватных штанах, и закричала: – Девчата! Танька язык отморозила! – Потом с показным милосердием приложила ладошку к средней части Тани и сделала испуганные глаза. – Девчата! Произошло крупное несчастье! У Таньки главный калибр тоже вышел из строя! Мы отдаемся во власть комендантши…
– Отстань! – сказала Таня, обидевшись на подругу: на берегу могли оказаться и парни, а в их присутствии Таня была чувствительна к насмешкам. – Я знаешь что тебе, Валька, скажу…
Может быть, то, что хотела сказать и наконец должна была сказать Танюша Бойко Вале Бориной, было самым значительным из того, что до сих пор приходилось говорить Тане, и наверное, после этого девушки предупреждали бы всех, кто хотел бы посмеяться над рыженькой Таней: «Но! Но! Вы ее лучше не задевайте! Сотрет в порошок!» Но Таня только сказала тихо и внятно:
– Девочки! Мальчишку унесло!
Ей сразу стало жарко.
Валька крикнула было: «Таньке везде мальчишки видятся!», но и она в этот момент увидела плывущую по реке льдину с Генкой. Течение прибивало ее к берегу, который здесь затопляло и весной и осенью, вместе с самодельной купальней, которую выстроили рабочие Арсенала, чтобы не переться к черту на рога, на левый берег, когда захочется окунуться после тяжелой смены. Но отсюда же в какой-то капризной точке, которая все время елозила по дну реки, течение резко сворачивало левей и бросилась с яростью на опоры моста, который ступал в реку толстыми своими ногами в полутора километрах ниже. Здесь лед задерживался больше, чем на других местах, таял медленно и надолго заболачивал неудачное место. Но как ни ругалась вместе со всеми на особенности «своего пляжа» Танюшка Бойко, она в этот момент вдруг увидела, что эта особенность может спасти мальчишку…
Она сорвала почему-то свою ушанку с головы и бросила ее на землю, даже не глядя, куда кидает. И без раздумья, упреждая приближающуюся льдину новоявленного ледового робинзона, помчалась к тому уступу, мимо которого непременно должно было пронести Генку. Только засверкали в сиреневом мареве икры ее шелковых ног да прохудившиеся подметки ее кирзовых сапожек. Пламенем горели ее чудные волосы, мотаясь на ветру лесным костром, который неосторожный охотник забыл погасить.
Валька постучала было себя по лбу, намекая на некоторую неслаженность винтиков в голове у Танюшки, но ойкнула и побежала вслед за подругой, крича:
– Сумасшедшая! Только в воду не лезь! Слышишь? Пропадешь же! Ты ему палку, палку протяни!
Обрывки жизненных сведений от тряски, на бегу болтались в памяти Вальки, и она, припомнив, что утопающему надо протянуть палку, или лестницу, или доску, совсем не подумала о том, что эти полезные предметы надо иметь, для того чтобы ими воспользоваться. А у Танюшки были в личном распоряжении только ее стройные захолодавшие ноги да красивые руки, которых никто не видел под рукавами. И эти ноги работали сейчас так, что даже при своем немалом росте Валька не могла догнать Таню…
Генка видел, что на берегу в толпе каких-то людей произошел переполох, услышал какие-то крики, увидал, что кто-то бежит по припаю явно для того, чтобы перенять его, но никак не мог сообразить, что должен сделать, и то и дело взглядывал на мост, хорошо видный отсюда, и белую кипень льда, громоздившегося возле опор. Это была верная гибель. Как ни отупел Генка, а это он понимал. Правда, он был как в тумане, который гасил в нем и страх и волю к действию и заставлял думать о себе, как о каком-то чужом человеке…
Вдруг он услышал глухой удар. Его льдина коснулась ледяного мыса на припае, отчего добрый кусок ее сразу пошел под воду и жизненное пространство, безраздельно принадлежавшее Генке, в эту минуту уменьшилось на треть. Почти рядом с собой Генка увидел рыжую девчонку, которая бежала по припаю, скользила, разъезжалась, но не падала.
Девчонка протянула ему руку.
– Прыгай на меня! – крикнула она ему. – Я подхвачу! Ну!
Генка не мог разогнуться и молча глядел на протянутые руки рыженькой. Не в ее глаза. А на руки. Словно они могли вытянуться и достать его прямо со льдины. Увидев его вытаращенные оловянные глазки, Танюшка поняла, что на парнишку рассчитывать нельзя. «Зазяб! Оробел!» – подумала она и рассердилась на Генку.
– Вот дурак! – сказала она со злостью, хотя и не любила ругаться – ее нежное сердце не выносило брани, а ее нежная кожа, едва брань касалась слуха, тотчас же вспыхивала огнем. – Вот… – повторила она и прыгнула на Генкину льдину, видя, что по ходу дела она приближается к той роковой точке, где ломалось течение и за которой Генкино дело было пиши пропало!
Льдина тяжело окунулась в воду под тяжестью ее тела, но продолжала идти вдоль припая, обтачивая края и уменьшаясь на глазах.
Танюшка с силой схватила закоченевшего Генку, который уже не чувствовал ничего. Хотела было вместе с ним перескочить на припай, да Генка на руках мешал ей видеть, что у нее под ногами. И Таня сначала швырнула туда Генку, как паршивого котенка. Но от этого толчка льдина сразу отошла в сторону, и Таня увидела перед собой полоску воды, свинцово блестевшей от движения струи. Эта полоска все ширилась.
Валька Борина, подбегая, закричала:
– Танечка! Прыгай!
И Таня прыгнула. Узкая, короткая ее юбчонка треснула от натуги, но помешала прыжку, и Таня ввалилась в воду, больно ударив локти о припай, судорожно вцепившись обеими руками в лед и вися на нем. Ноги и пояс ее были погружены в воду, холода которой сначала Таня даже и не почувствовала.
И тут Генка забоялся за рыжую. Он подскочил к ней, самонадеянно полагая, что может ей помочь.
В ту же секунду Валя Борина изо всех сил стукнула его по голове так, что он отлетел на несколько шагов в сторону.
– Утопленник, черт бы тебя взял!
И кинулась вытаскивать Таню, чуть не плача и от злости, и от радости, и от гордости за нее. Таня выкарабкалась на берег. Один сапожок ее утонул. Юбка обкрутилась вокруг ног, услужливо показывая их красоту. Валька целовала Таню в холодные щеки и ощупывала, словно от этой ванны Таня должна была развалиться на кусочки, – цела ли подружка?
Таня, отстраняя подругу, подошла к Генке:
– Ну что, испугался, сынок?
Генка молча кивнул головой. Еще больше, чем за себя, он почему-то испугался сейчас за нее, за эту рыжую, которая так браво летела Генке на помощь.
Подбежали остальные девчата. И так как на берегу было некогда ни охать, ни ахать, что непременно нужно было сделать по этому выдающемуся случаю, потому что Таня на прохладном ветерке чуть ли не стала покрываться ледяной корочкой, – все побежали к Арсеналу, в общежитие. И Генка вместе с ними, так как Таня, держась одной рукой за руку Вальки, вторую протянула ему таким же жестом, каким протягивала, когда он жался на своей льдине.
Комендантша закричала на девчат у дверей:
– Ку-уда вы? Только что полы мыли!
Но тут же увидела мокрую Танюшку Бойко, чужого мальчишку, взъерошенную Валю Борину, которая не сводила глаз с Тани, охнула, схватилась за сердце в застыла на пороге, когда услышала, что Таня спасла мальчонку – вот этого, конопатого! – и сама искупалась в Амуре. Вторым движением мысли комендантши, пережившей страх за рыженькую, которая так близка была ее сердцу, были мысли практического, житейского и человеколюбивого свойства.
– Обои́х в постелю! – закричала она. – Хай ему, что сегодня белье сменили. Растереть со спиртиком и с салом! И укрыть потепле! Чайку горяченького, вволю, сколько влезет! И пущай спять!
Деятельная ее натура не могла более выдержать, и она, вспомнив, что ни спиртику, ни сала у девчат нет, покряхтывая, побежала домой: она держала свиней и мужа, который был не дурак выпить, по какой причине и то и другое, то есть и спирт и сало, всегда водились у комендантши. Вернулась она аллюром в три креста, по крайней мере ей самой показалось, что вокруг нее только воздух посвистывает от скорости.
Обоих пострадавших раздели догола.
Генка с молчаливым озлоблением боролся с раздевавшими его девчатами, держась за свои подштанники, как за якорь спасения, боясь обнажить свой стыд, – ведь он был единственный мужчина среди этого стада девчонок. Но те уже устроили шутку из этого, и хохотали, и уговаривали, и приказывали, и сердились. Он уже стал лягаться что было силы. Тут комендантша, поняв его, отогнала девушек, погладила его своей большой, мягкой, как подушка, ладонью по тощему, как у кота, хребтику – словно от печки, от ладошки исходило ласковое тепло! – и он смирился, правда, лег все-таки на живот. Комендантша растерла его спину, приговаривая что-то, точно сыну, по так, что вся кожа его зарделась, потом, как ни морщился Генка, ему пришлось надеть чью-то женскую рубашку. Комендантша подоткнула одеяло со всех сторон, чтобы ниоткуда не дуло.
Валька Борина взялась за Таню.
– Ох, подхватишь ты воспаление легких! – сказала она озабоченно, наморщив лоб. – Герой… А ну как никого-то на берегу не было бы больше? – задала она вопрос Тане. – Где бы твоя душа сейчас была? От, Таньча! Ох, добрая девочка!
Сначала она растерла ей живот и грудь, ноги и руки, совершенно синие от холода, щедро поливая на ладони спирт и пальцем размазывая белое густое сало по телу Тани. «Жжет?» – спрашивала она, делая свое дело, пока Таня не сказала, что уже, кажется, жжет. И тело ее стало розовым. Романисты давнего прошлого сравнивали обнаженное тело молодой женщины с утренней зарей – и, честное слово, они были не так уже не правы в этом сравнении, и тело Тани было таким, как описывали романисты давнего прошлого.
