Текст книги "Созвездие Стрельца"
Автор книги: Дмитрий Нагишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)
Она заплакала. Вихров понял это по тому, как вдруг толчками забилось ее тело.
– Успокойтесь! – сказал он и, тихонько высвободившись, повернулся к Зине и обнял ее, утешая. Но руки его скользнули по обнаженному телу, коснулись груди Зины. Она не была одета, представ перед ним такой, какой была создана на радость или на горе людям. Привыкнув к темноте, Вихров видел теперь перед собой неясно чуть заметное, словно светившееся, лицо Зины, поднятое к нему, как тогда, в дремоте. Но это не был сон – губы Зины потянулись вдруг к губам Вихрова. Она привстала на пальцы, чтобы дотянуться. И он встретил ее губы и поцеловал – бережно, нежно, чуть коснувшись их, и в уголки губ, и в закрытые глаза, и в височки. Это ведь большое счастье – знать, что поцелуй не отринут, что он найдет отголосок в чужом – нет, но чужом, близком! – существе…
Не зная, что еще сделать, но чувствуя все более охватывающее его радостное волнение, Вихров вдруг поднял Зину, одним движением, на руки, и, словно малое дитя, стал покачивать ее, в один момент ставшую родной.
– Успокойся, милая! – сказал он тихонько. – Реку мы переплыли! – Тут надо было бы Вихрову сказать: Рубикон перешли, но ему было не до исторических аналогий, когда он чувствовал на своих руках горячую тяжесть, возбуждавшую ощущение такой удивительной легкости. – Реку мы переплыли. Гроза пройдет. Амур успокоится. Жизнь продолжается, Зина! Помнишь, как у Маяковского: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»
Мишка! Кто-то в этой комнате говорит твои слова. Слышишь?
– Вы сильный, дядя Митя! – шепчет Зина. – Отпустите! В тяжелая, я большая! – И блаженно подставляет губы его губам; как хорошо на этих сильных руках!
Вихров смеется. Он умеет смеяться в тех случаях, когда его хвалят, и быть серьезным, когда его ругают. Он громко говорит:
– «Хотите, буду от мяса бешеный… И как небо, меняя тона, – хотите, буду безукоризненно нежный, не мужчина, а облако в штанах…»
В совершенном забытьи – давно с ней ничего подобного не было! – Зина шепчет ему:
– Вы мой, дядя Митя?
Он не может ничего сказать, но кивает головой. Да, Зина, конечно, твой. Он твой, если это тебе надо! Он твой, если больше не можешь ты переносить свое одиночество, если сердце твое ищет счастья, если тело твое изнывает от тоски по любви, если тебе не на кого опереться, если ты хочешь быть владыкой и рабой – любить и быть любимой…
Мишка! Ты опять здесь…
Всю душу Зины захлестывает радость, в которой не остается места ни сомнениям, ни колебаниям, ни мыслям, ни раздумьям. А Вихров – и, как от мяса, бешеный, и, как небо, меняя тона, становится безукоризненно нежен, и каждое его прикосновение пробуждает в Зине и какие-то забытые давно и какие-то совсем новые, еще не испытанные ею ощущения. «Отпусти меня!» – шепчет она, и Вихров опускает Зину на тахту, зная, что жар-птица уже не улетит от него, и будучи счастлив в эту минуту, как только может быть счастлив мужчина, когда любовь озаряет ему душу.
Зина! Ты сотворена в тот день, когда природа была особенно расположена к роду человеческому, в минуту вдохновения, – оттого ты так красива. Ты и сама знаешь, что ты прекрасна, не качай отрицательно головой. Ни один придирчивый взгляд не найдет в тебе изъяна! И стройные ноги с маленькой лодыжкой, и тонкая талия, и плавные бедра, ласкающие взор, и трогательная грудь, и нежнейших линий плечи, и руки с тонкими пальцами и округлым локотком, и лебединая шея с единственным на всем теле крохотным коричневым родимым пятнышком справа, и атласная кожа на всем твоем теле прекрасны и безупречны. Художники бегали бы за тобой, Зина, если бы знали, что сама Фрина, ушедшая с праздника Посейдона в Элевзисе, живет здесь, в этом маленьком домике! «А почему вы думаете, что они не бегали уже за мною? Бегали! Да перестали!»
Зина вдруг включает свет настольной лампы возле тахты.
Она долго, со счастливой улыбкой глядит на него.
– Какие у вас хорошие глаза! – говорит она и пальчиком, нежно и ласково, гладит его глаза, его брови и губы, которые шепчут какие-то разные слова. И потом закрывает свои очи, и покоряется ему, его желанию, и позволяет ему наслаждаться ее наготой, не стыдясь, – любовь и страсть не знают стыда!
– Я красивая? – спрашивает Зина.
– Да!
– Для вас! – говорит Зина и закидывает руки за голову, отчего ее груди, словно живые, движутся к губам Вихрова, который уже никогда в жизни не забудет этого дня, этой счастливой грозы, расколовшей Вихрову неведомую судьбу полузнакомого человека, который теперь занимал свое место в его душе, может быть, навсегда…
– Я был слепой! – говорит Вихров. – Как это до сих пор я тебя не видел, как это до сих пор я тебя не нашел!
– Это я вас нашла! – говорит Зина и притягивает к себе, вновь и вновь ощущая желание. – Я нашла… потому что… потому что искала… Я раньше встречала вас на улице… запомнила…
– Правда? – спрашивает Вихров, радуясь как ребенок.
– Правда.
– Погоди минутку. Я тебе стихотворение скажу:
Я знаю, где на небе туманность Андромеды,
Альдебаран, созвездье Девы… Далекие миры!
В них разбираюсь я. А мир души твоей – неведом!
Слеп человек, как там ни говори!..
Зина улыбается:
– Разве можно сейчас стихи сочинять?
– Можно. Вот только так и можно, когда душа переполнена…
Зина улыбается:
– Только любите меня без клятв, милый, родной… Пусть будет вам так хорошо, как мне сейчас! Знаете, что я вам скажу, дядя Митя… Вы мне словно дверь из тюрьмы открыли. Вы этого не поймете. Может быть, потом, когда-нибудь…
– Почему не пойму? – сердится счастливый Вихров.
– Потому! Вы не были так одиноки, как я…
– Я все понимаю! – храбро говорит Вихров и с благоговением озирает ее всю, с головы в ореоле густых, волнистых волос, что, как туча, окружают ее лицо, до кончиков пальцев на ногах, которые чуть-чуть, каким-то очень милым движением, пошевеливаются, когда Вихров ласкает Зину, и он кидается целовать их – один за другим, и колени Зины, отчего она начинает смеяться, и бедра.
Разве может счастье повториться?
Разве может человек дважды в жизни испытать такую радость?
Ты кляла свою судьбу, Зина, потеряв того, кто вечно неразлучен теперь с тобой. Нет, ты счастливая, а не несчастная. Как много людей не знают и одного счастья в жизни! А с тобой судьба обошлась по-хорошему! И опять поет твое тело, как когда-то с Мишкой, и опять – свет сияет в твоей душе, и опять – полна душа, как полный бокал искристого вина. Может быть, потому, что только вот-вот с вами могло произойти самое страшное, может быть, потому, что час назад ваши губы могли сомкнуться навек, и сердца могли перестать биться, и ваша красная кровь, которая сейчас огнем полыхает в теле, застыла бы в венах, и ваши руки уже никого не смогли бы обнять. Ничто так не соединяет людей, как вместе пережитая опасность, когда ужас ее не захлестнул сознание человека и он остался человеком, даже понимая, как близка смерть!
Они долго лежат вместе, обнявшись, переплетая руки и ноги все теснее и ближе. И вот, кажется, превратились в одно тело, и сердца их бьются одинаково. «Ты слышишь?» – «Слышу!» И дыхание – одно.
Не судите слишком строго бедное сердце, истосковавшееся по человеческому теплу и ласке!
Сколько холодных ночей провела Зина на этом ложе! Холод леденил ее тело. Но это было не самое плохое. Холод замораживал ее душу. Холод одиночества, неутолимой тоски, отчаяния. В этой ледяной пустыне вымерзало все живое – жажда жизни, любовь к людям, доверие и вера в будущее…
– Как мне хорошо с вами! – шепчет Зина.
И вдруг – без тоски и боли, без надрыва и раздирающей сердце горечи утраты вспоминает о Мишке. Он тоже любил вот так переплести руки и ноги, а потом сказать озабоченно: «Что-то у меня рука чешется!» – и скреб ногтями ее локоть или коленку, притворяясь, что не может разобраться, где ее, а где его ноги и руки, щекоча ее и смеша. Словно что-то отболело у Зины. И она положила голову на плечо Вихрова, и подсунула одну руку ему под спину, а второй обвила его грудь и шею и затихла, опустошенная, удовлетворенная, словно растворившаяся, смежив веки и прислушиваясь к своему и его дыханию. Сладкая усталость овладевает ею. Все медленнее становится движение руки Вихрова, который поглаживает атласную кожу Зины всюду, где только он может коснуться ее.
Тихо… Тихо…
Не надо беспокоить их.
10
Дома Вихрова ожидает записка на столе:
«Мы с Лягушонком ушли к Анке. Ты совсем не думаешь обо мне. Гроза, ливень, а тебя нет! Ну что это такое! Я очень беспокоилась. Вернемся поздно. Обед на столе. Ты – нехороший! Зайди к Ив. Ник. – вечером сегодня!!
Очень злая Багира».
Что-то мешает Вихрову встретиться с очень злой Багирой, которая беспокоилась о нем, и он рад тому, что вечер уже на дворе и что надо идти к Ивану Николаевичу.
…Горит лампа на зеленом сукне стола. Несколько листков бумаги лежит на столе. Автоматическая ручка, словно требующая работы, сверкает металлическим пером. Иван Николаевич поднимает голову от бумаг.
– Здорово! – говорит он Вихрову. – Что больно осунулся? Нездоровится, что ли? Лечиться, понимаешь, надо, если болен… Дай-ка я тебе напишу записку в поликлинику горпартактива! Завтра же сходишь. А?
– Никогда не чувствовал себя так хорошо! – говорит Вихров.
– Ну, гляди, тебе виднее! – отзывается Дементьев.
Он вертит в руках вечное перо, приглядывается к Вихрову.
– Дело, товарищ Вихров, вот в чем! – говорит он официально. – Дело вот в чем! Хотим вас нагрузить еще одним общественным поручением. Хотя, конечно, все это идет по линии общественности, но я хочу наперед с вами поговорить. Ну, чтобы не тянуть кота за хвост, выдвигаем мы вас в народные заседатели! Как вы на это посмотрите?
– В народные? Заседатели? – примеряется Вихров к услышанному: «Что бы это означало?» И шутит: – За что, Иван Николаевич?
Дементьев оценивает его шутку и тоже усмехается.
– Я ведь педагог, а не юрист. Не криминалист…
– Криминалисты у нас есть! – говорит серьезно председатель исполкома. – Больше, чем нужно. Мы ведь в юридические школы принимали все это время инвалидов Отечественной войны – без руки, без ноги. Была бы хоть какая-то голова на плечах! Но, понимаете, это все народ молодой. Из десятилеток. А то и того нету. Надо же было трудоустраивать! Ну, в этом деле не без проторей и убытков…
Он отходит к окну и глядит на вечерний город.
Дома освещены яркими уличными фонарями, по за домами – светло-синее летнее небо и улицы кажутся нарисованными на холсте, как добротная декорация в театре. Бегут по улицам машины. Дементьев видит их сверху. Они, как жуки, поблескивают при свете фонарей. Их тени то удлиняются, то укорачиваются, то переносятся с радиатора на багажник и наоборот.
– Молодежь! – говорит Иван Николаевич. – Жизненного опыта ни на грош! Не вникают! Что следователи, что судьи! Все в них еще горит, кипит, бродит, не уляжется. Где уж там государственный ум! Им пока каждый обвиняемый кажется недобитым фашистом. Закон – что дышло, говорили раньше, куда повернешь, туда и вышло! Законы-то рассчитаны на применение с умом и с учетом обстоятельств! От и до! Скажем, от шести месяцев до двадцати пяти лет. Ну, наши вояки вообще считают позором давать малый срок. Мы, мол, Родину защищали, а вы тут… Ну и кроют – давай побольше, пожестче! Один тут у нас художник нашелся – судья! За год работы вынес приговоров – на тысячу лет. Ни много ни мало! Ему максимальный срок будто орден на грудь. Похваляется…
Вихров молчит. Пока все это его, поскольку он не на скамье подсудимых, не касается. Но он не хочет перебивать Ивана Николаевича, понимая, что тот говорит сейчас о том, что его не может не волновать, что наболело, что требует действий…
– Вот тебе и революционная законность! – говорит Дементьев. – Теперь о тебе и о народных заседателях! Хотим мы наших законников-то поунять малость. Дать им заседателей и грамотных, и с опытом, и способных по-человечески разобраться в том или ином деле. Чтобы эту рубку-то прекратить, понимаешь… Статья статьей, а о человеке нельзя не думать… И, значит, судья – за палку, а заседатель – за ум! Понятно вам теперь?
– Н-да! – говорит Вихров, в котором утомление пережитым днем начинает брать верх над чувством радости, которое до сих пор окрыляло его. Перед его глазами Зина. И он не знает, сон или явь то, что было?! – Не знаю как!
– Значит, договорились! – говорит Дементьев решительно и добавляет: – Товарищ Вихров, я надеюсь на вашу сознательность! Товарищ Ленин выдвинул лозунг: каждая кухарка должна уметь управлять государством. А тут – ну, подумаешь, одно-два судебных заседания в месяц или еще реже! Так мы будем рекомендовать! И, пожалуйста, не давайте себя уговаривать! Дело важное! Мы не можем его обеспечить без всенародной поддержки!
Он прощается с Вихровым и крепко пожимает руку, заранее благодарный новому народному заседателю за его работу по укреплению революционной законности. Тотчас же он звонит секретарю городского комитета партии и говорит в трубку, помахав Вихрову вдогонку ладошкой:
– Да, да! Очень хорошая мысль! Мы тут поговорили с товарищами… Да, решительно поддерживаю весь список…
Вихров сталкивается в приемной с Дашей Нечаевой. Он радостно пожимает ей руку и присматривается к лицу девушки – какая-то тень лежит на этом улыбчивом лице.
– Что с вами, Дашенька? Нездоровится?
Даша хмурится:
– Со мной все в порядке, а…
– Что, Дашенька?
– Получила сегодня документы брата. Он пропал без вести, когда ушел в разведку. При этом документы оставляют в части. Ну, их хранили до поры до времени. И сейчас никаких известий. Пропал без следа… Комсомольский билет, письма – мне и одной девушке, фотографии, сертификаты облигаций, всякая мелочь… Последняя надежда: может быть, он был в каких-то лагерях, в других странах!
Марья Васильевна говорит Даше:
– Товарищ Нечаева, пройдите к Ивану Николаевичу.
И Даша исчезает в знакомой двери.
Иван Николаевич усаживает ее на диван.
– Что, голубка, пригорюнилась? – спрашивает он участливо. – Знаю я о твоей посылке. Звонили мне. Я тебя не хочу ни утешать, ни обманывать ложной надеждой. Давай будем ждать твоего брата! Ты жди, и я буду ждать! Вот так! Может, он где-нибудь в Албании, или в Греции, а может, и в Южной Америке. Гитлеровцы и туда загоняли военнопленных. Не каждый же из тех, что пропали без вести, убит! Я почему-то уверен, что он вернется! Ну, выше голову, дочка!
Даша улыбается бледной улыбкой.
– Я тебя вот чего вызвал, Дашутка. Комсомол готовит тут одно предложение. Получил я от них записочку… После войны сироты остались. Да и в тылу безотцовщины много. И без дела гоняют, и пропасть могут, и в преступников обратиться. Создаем мы в милиции особые отряды, что ли, для борьбы с детской беспризорностью и безнадзорностью. Дело, понимаешь, не терпит! Надо укрепить милицию. Конечно, не цирковыми борцами и не чемпионами по поднятию тяжестей или снайперами! Людьми, способными найти доброе слово, способными понять человека, растопить его душу, что ли… Что-то мне думается, эта работа подошла бы тебе!
– Иван Николаевич, да я ничего не умею…
– Будто бы! – сказал Иван Николаевич. – У меня другое мнение! Я и комсомолу его высказал. Это дело чистыми руками делать надо.
– А как же завод?
– Ты на завод пошла, когда это надо было для страны, для народа. Отца сменила на боевом посту… А теперь тут передний край, Дашутка! Это битва за честных людей, битва за ликвидацию последствий войны, битва за то, чтобы не было у нас обездоленных. Ты-то этого не помнишь, а я знаю – десять лет после гражданской войны у нас в стране из одного конца в другой кочевали орды беспризорников. Это не должно повториться. Беспризорники – это грязь, болезни, проституция, наркоманство, пополнение преступного мира новыми силами… Ну, так что же ты мне скажешь?
– Как вы скажете, Иван Николаевич!
– Ну спасибо, доченька…
Глава двенадцатая
«ВСТАЕТ РАССВЕТ, ЛЕНИВ И ХМУР…»
1
В районе Двуречья, и от слияния Шилки и Аргуни, где они кладут начало Амуру-батюшке, и по течению великой реки на протяжении полутора тысяч километров, вплоть до резкого поворота на север, там, где следовало бы Амуру выйти на побережье Татарского пролива, по течению Уссури, впадающей в Амур под Хабаровском и спускающейся на юг от этого города, по реке Иману в Приморье и в районе Посьета пролегает государственная граница с определенными странами.
Она идет по фарватеру Амура под Благовещенском, напротив которого стоит, вернее – стелется, китайский город Сахалян. Она смотрится в окно села Ленинского, где в Амур вливаются воды китайской реки Сунгари. Она пролегает по протоке Казакевича, в сорока километрах от столицы Хабаровского края. Она лежит по всему течению Уссури, где жители деревень берут воду из колодцев не потому, что речная вода плоха, а чтобы не получить пулю в лоб с той стороны. Она в стекла окуляров наблюдает за Иманом. Она лежит у озера Хасан. Она плутает по холмам Посьетского района Приморья.
Монголия, Маньчжурия, Корея…
Но во Внутренней Монголии правит ставленник Японии, князь Ван, имени которого никто не запомнил – так ничтожна была эта фигура. В Маньчжурии, теперь Маньчжу Ди Го, государственную печать на документах, составленных японскими советниками, ставит император Пу И. В Корее правит японский наместник, еще со времен русско-китайской войны. Японцы же контролируют и большую часть Китая, уживаясь с Чан Кай-ши, который все более теснится и сжимается, чтобы не задеть заморских гостей.
Монголия, Маньчжурия, Корея…
Давно на границе – этой воображаемой линии на местности – стоят японские солдаты. Уже давно в прибрежных и пограничных селах с той стороны живут резервисты – демобилизованные солдаты Квантунской армии, а не прежние рыбаки, скотоводы, огородники. Уже давно внимательные глаза наблюдают за нашей стороной, засекая точки обороны, лица людей, расположение зданий, деревьев, холмов, дорог, тропинок, камней, кустарников, колодцев, заборов и кольев, лица командиров и подчиненных, лица колхозников, их одежду, их утварь. Новое лицо, лишняя шуба, вывешенная для проветривания, переменивший место камень, что лежал вчера не так, горсть земли, вдруг оказавшаяся среди камней, новый след к берегу – все это очень важно на границе…
И дипломанты военных академий часами, переставая чувствовать свое тело, не выдавая своего присутствия, наблюдают за нашим берегом то в зеркало стереотрубы, то в телеобъектив фотографического аппарата. И в японской военной миссии в Харбине военные специалисты, рассматривая сотни метров панорамных съемок отличного качества, делают заключение о том, что они хорошо знают советское пограничье – это важно для обороны и еще более важно для дня икс, которого они ждут, как мертвые ждут Страшного суда!
И как часто короткий выстрел обрывает чью-то жизнь на том берегу. И как часто командиры японских подразделений, дурея от безделья, или устраивая разминку для своих солдат, чтобы приучить их к виду крови и к запаху пороха, или производя отвлекающие маневры, когда имеется в виду серьезный переход матерого диверсанта на советскую сторону, – провоцируют скоротечные, кровопролитные бои. Японское начальство смотрит на это сквозь пальцы: солдат должен быть солдатом! И подстреленные колхозники госпитализируются в приграничные клиники, и раненые пограничники отправляются в госпитали. И холмики в недосягаемых для бинокля и, стало быть, для пули местах возвышаются один за другим на пограничной земле. И остаются навсегда в списках пограничных отрядов имена. «Рядовой Петр Котельников!» – кричит старшина на вечерней и утренней перекличках. И правофланговый отвечает: «Пал смертью храбрых на защите государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!» – «Рядовой Василий Баранов!» – «Пал смертью храбрых на защите государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!» И в наименованиях застав слышатся отголоски этих скоротечных боев, уносящих жизни патриотов, – застава имени Петра Котельникова, застава имени Василия Баранова… И пусть живут они вечно…
2
Утром заведующий сберкассой сказал:
– Девочки! Надо бы нам сверить сертификаты с таблицами госзаймов. Держатели обижаются на нас – не сообщаем! Подсказывают: надо бы генеральную проверку устраивать после каждого тиража! – Он стоял перед кассирами и контролерами, вертя какую-то бумажку в руках. – Вот жалоба на нас поступила в горком!
– Когда же это делать? – спросила Валя Сизова, которую так недолюбливала Зина.
– Может быть, в обеденный перерыв, сколько успеем! – подсказала Зина.
– Много ты успеешь в обеденный перерыв! Поглотать тоже что-то надо! – сказала Валя, которая и сама подумывала о том, чтобы эту дополнительную работу делать днем, но тотчас же отказавшаяся от этой мысли, едва ее высказала Зина: – Надо в вечерние часы!
– Я тоже так думал, товарищи, но хотел, чтобы это предложение было сделано вами! – сказал заведующий и обернулся к Луниной: – Ефросинья Романовна! Вы сумеете выделить несколько вечеров для этого? Я понимаю, что это трудно, но… Я даже думаю, что мы будем заниматься этим не ежедневно, а через вечер.
– Да я как все! – ответила смущенная Фрося. – Через вечер, конечно, лучше.
– Правильно, товарищ Лунина! – сказал главный выразитель сочувствий и чуткостей. – Растете вы. Прямо на глазах! Растете!
– Ну, значит, договорились! Треугольник тоже принимает участие в этой работе, товарищи! – сказал заведующий, косясь на вождя профкома. – По очереди! И по группам!
– Н-да, – сказал бодро председатель, но взор его померк, как всегда, когда нужно было не только руководить.
Однако ему и пришлось в этот вечер отдать свое рвение на алтарь отечества, так как заведующего неожиданно вызвали в городской комитет партии, и группе Зины надо было проводить эту работу в присутствии одной из сторон равнобедренного треугольника, основанием которого явно был Фуфырь, особенно сегодня.
Через два часа после конца работы Зина, Основание Треугольника и Фрося были уже опять на своих местах. Зажгли лампы, вооружились таблицами, вскрыли сейф, где хранились сертификаты и облигации, сданные на хранение, и углубились в работу.
Фрося читала длинные колонки цифр в таблицах, Зина сверялась с записями сертификатов. Обязанный присутствовать при вскрытии и опечатывании сейфа, Основание Треугольника поторчал-поторчал возле Фроси и Зины и вдруг почувствовал утомление, от которого у него так и слипались глаза. Он еще несколько сопротивлялся дремоте, накатывавшей на него волнами, разглядывая лицо Зины, ее темные брови, нежные губы, которые так красиво складывались, произнося какие-то слова. Но потом и это зрелище уже не могло развеять его. Он важно сказал:
– Ну вот и хорошо! Пока я вам не нужен, девочки! Я пойду к себе и тоже поработаю. Как понадоблюсь, крикнете…
– Крикнем! Обязательно! – заверила его Фрося.
Зина только кивнула головой.
Основание Треугольника скрылся в двери служебного хода, рядом с которой был его кабинет. Двери он оставил приоткрытыми, чтобы не совсем лишить руководства своих подопечных. В его кабинете звучно заскрипело широкое, покойное кресло, и там все утихло. Вскоре, однако, оттуда донеслись какие-то булькающие, свистящие, хрипящие шумы…
– Работает над собой! – сказала Зина, прислушиваясь.
Фрося фыркнула, зажала рот рукой, оглянулась на дверь, закашлялась, но это не прервало работы над собой председателя профкома.
– Видала бездельников, сама бездельница, но такого не приходилось встречать! – громко сказала Зина.
– Тише, услышит! – предупредила подругу Фрося.
– Его теперь и пушкой не разбудишь!
– Ой, выигрыш! – сказала Фрося и обрадовалась: – Две с половиной! Ой, как хорошо!
Зина посмотрела на нее. Подумала. Потом сказала:
– Отложи-ка эту облигацию!
Выигрышей были десятки. Но часть из выигравших облигаций Зина почему-то не заносила в бланки уведомлений, сверяясь с каким-то списком, что вынула из своей сумочки, и велела сертификаты с номерами этих облигаций отложить тоже в сторону. Прислушавшись к храпу Основания, она спокойно взяла из сейфа и эти облигации. Фрося не обращала внимания на то, что делает Зина, полагая, что все идет, как надо. Однако когда Зина положила в конверты сохранных сертификатов другие облигации, из своей сумки, она ахнула:
– Зина!
– Молчи громче! – спокойно сказала Зина и обезоружила Фросю этим своим спокойствием. Глупо было кричать, глупо было шуметь.
– Не надо, Зина! – сказала Фрося умоляюще, когда до нее дошел смысл действий подруги. – Я тебя прошу! Ну, не надо!
Зина посмотрела на нее холодным взором.
– Не волнуйся, пожалуйста! – сказала она. – Губы размазала, поправь!.. Что ты воображаешь о себе? И что ты понимаешь в этом? По этим облигациям никто ничего не может получить! Понятно? – И, видя, что Фрося не спускает с нее недоумевающих и испуганных глаз, она с какой-то жестокостью в голосе добавила: – Владельцы этих облигаций уже не придут сюда никогда. Не понимаешь? Так я тебе скажу – кто пал смертью храбрых в битве за… кто на подступах к… а государство в накладе никогда не останется. Ведь мы после проверки сдадим невостребованные выигрыши в доход государству. Вот твой Лунин положил бы на сохранение облигации, а по ним выпал бы выигрыш. Ты этот выигрыш получить не можешь, сертификат на его имя, а доверенности у тебя, скажем, нет или у вас разные фамилии! Поняла?
Фросю проняла дрожь. Все это, конечно, так, но что-то тут все-таки не то… Она сидела и не знала, что делать. Вроде Зина права: раз никто не может получить, значит, и не получит… значит, вроде и выигрыша не было никакого… А если?.. Можно будет Зине отдать долги и за крестины расплатиться с Людмилой Михайловной. Можно будет… Ведь это все равно что найти деньги на дорого, когда не знаешь, кто их потерял… Вот нашел же Генка двадцать пять рублей! Кто-то их потерял, значит, и волновался, и искал, и шарил все вокруг! А тут и волноваться некому!.. Делают же так, если Зина решилась… Разве без обмана проживешь? Ой, да как же быть-то? Ой, да что же делать-то?
– Закрой рот! – сказала Зина, начиная нервничать от этого приступа страха, в который была погружена Фрося и который невольно подействовал на Зину. Между тем она быстро заполнила новые бланки сертификатов, записав в них, взамен вынутых, облигации, принесенные с собой. Сунула один из них Фросе, вычеркнув два номера и положив сверху две облигации, чтобы Фрося вписала их. Подчиняясь Зине, Фрося принялась выполнять ее приказание…
Когда подлог был сделан, Зина взяла из выигравших три облигации себе, две отдала Фросе, сама сунув в ее сумку. Спрятала в карман оригиналы вновь заполненных бланков. Старые бланки залила чернилами. Быстро, так, как она умела делать, все привела в порядок, заполнила рапортичку, бланки уведомлений, время от времени взглядом приободряя совсем разомлевшую и растерявшуюся Фросю.
– Вот и все! – сказала она.
Все ли, Зина? Все ли?..
– Венедикт Ильич! – крикнула она, вспомнив имя Основания Треугольника, – Венедикт Ильич! Можно вас на минутку?
Булькающий, свистящий, хрипящий насос в комнате председателя профкома продолжал работать, всасывая более или менее насыщенный кислородом воздух из помещения сберегательной кассы в легкие Основания и выталкивая оттуда воздух, насыщенный углекислотой.
– Пойди постучи ему в дверь. Но не входи! Пусть сам выйдет!
Фрося послушно, но чувствуя, что у нее все дрожит под коленками и в животе, чувствуя крайнюю слабость в ногах и видя все будто в тумане, подошла к двери кабинета председателя. И прислонилась к прохладной притолоке лбом. Может, сразу сказать все?..
– Венедикт Ильич! – крикнула опять Зина из операционного зала.
Фрося постучала.
Насос тотчас же перестал работать, немедленно выключенный Основанием. Заскрипело кресло. Председатель кашлянул. Минуту помолчал, осознавая, где он, почему не дома, почему за столом в тот час, когда надо лежать в постели и спать, чтобы сохранить свои силы, так нужные государству и народу, на завтра. Осознал. И вполне бодрым и трезвым голосом крикнул:
– Сию минуту!
Через минуту он и верно появился в зале.
Ничто не говорило о том, как провел свою работу над собой председатель. Кроме пуговицы на рукаве, которая аккуратно отпечаталась на лбу мыслителя. Отпечаталась с кромкой и отверстиями, в которые проходит нитка с иголкой…
– Ну-ну! – сказал он солидно. – Надолго еще нам остается?
– Да все уже кончено, Венедикт Ильич! – сказала Зина, позевывая.
– Ну, хорошо!
– Только тут маленькая накладка вышла, Венедикт Ильич! – сказала в замешательстве Зина. – Очень я устала. И залила два сертификата чернилами. Пришлось переписать!
– Надо поукуратнее! Работать! Поукуратнее надо! – сказал начальственно председатель. – Как же это ты так! Ценные же бумаги все-таки…
– Не выдавайте меня, Венедикт Ильич! – сказала Зина и пододвинула председателю вновь заполненные бланки. – Надо подписать…
– Это можно! – с удовольствием протянул руку председатель, он любил ставить свою подпись, выписывая се тщательно и с чувством собственного достоинства. Вот, понимаешь, века пройдут, будут историки копаться в далеком прошлом и установят, понимаешь: вот жил тогда-то такой-то деятель и оставил след в истории, сохранив на века свою подпись, – а что он был за человек, любопытно!! Председатель поставил свою подпись, полюбовался тем, как сохнут чернила на затейливом его росчерке. Подумал.
Спросил:
– А выигрыши тут есть?
– Есть, Венедикт Ильич!
«Вот заладила – Венедикт Ильич, Венедикт Ильич! – с досадой подумала Фрося про подругу. – Вдруг подумает: „А чего это она меня завеличала? Видно, знает кошка, чье сало съела!“»
– Ну, хорошо, что есть!
Больше делать им нечего было в сберегательной кассе. Втроем они вышли из здания. Голубой свет луны заливал весь город. Легкий ветерок несся с Амура по улицам, чуть шевеля кроны деревьев. Была глубокая ночь. Уже выключили освещение улиц. Уже за Бархатным перевалом начинало синеть небо. Только в редких окнах виднелся свет, вернее, светлые лучики, что пробивались через шторы.
– Могу проводить! – сказал председатель, делая кренделем свою толстую руку и галантно изгибаясь.
– Ну, мы так задержали вас! – сказала Зина, отказываясь от услуг Основания Треугольника.
И он, почтя свою обязанность вполне законченной, отправился направо, шагая, как Александр Третий, если бы тому пришла фантазия прогуляться по улицам Петрополя и если бы мощную фигуру его уже не отправили в переплавку, чтобы не портить вида Ленинграда.
Зина распрощалась с Фросей на углу.
– Не вздумай, Фросечка, получать выигрыш в нашей кассе! – сказала она.
Фрося промолчала, привыкая к совершившемуся, которого теперь уже нельзя было вернуть – ни одной секунды, ни одного мига! Фросе даже и думать не хотелось: пусть все уляжется – и страх, и надежды, и жадность! – чтобы можно было оценить спокойно, что принес с собой этот вечер…
