Текст книги "Созвездие Стрельца"
Автор книги: Дмитрий Нагишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
– Ты что это, девонька моя? – обеспокоенно спросила Лунина.
Даша ответила, что она работала в ночной смене, но так как у нее были депутатские поручения, то она решила сначала выполнить их, а потом уже идти спать в общежитие, да так целый день и прокрутилась, не сомкнув глаз.
– А почему же в общежитие-то? – удивилась тетя Фрося.
Борясь со сном, по-детски протирая слипавшиеся глаза, Даша сказала, что после ухода отца и брата на фронт отдала свою квартиру какой-то многодетной семье, а потом, поступив на завод, перешла в общежитие, чтобы не тратить время на дорогу…
– Что же это ты! – укоризненно сказала тетя Фрося. – Мужики-то с фронта вернутся и не похвалят за это! – Тетя Фрося тотчас же прикусила язык, вспомнив то, что сказала Даша раньше о брате и отце, но подумала про себя: «Отдать квартиру не штука, а вот попробуй получи ее!» – и от души посочувствовала Даше заранее.
Но девушка, не обратив внимания на восклицание Фроси, сказала:
– Ну много ли мне надо! Я целый день на производстве, да потом комсомольские, депутатские поручения, домой я только поспать забегаю… Подружки у меня в общежитии хорошие. Дружно живем…
Она стала собираться. Надела свое полупальто, закутала голову в платок. Уже у двери она сладко потянулась всем своим молодым телом так, что у нее что-то где-то хрустнуло. Она рассмеялась.
– Ох, старость не радость! Ну, спасибо, тетя Фрося, за привет, за ласку! Леденцы оставьте ребятам! – поспешно сказала она, увидев, что Лунина потянулась к сахарнице с явным желанием вернуть несъеденные леденцы Даше. – И никаких разговоров. Да, вот что я еще хочу вам посоветовать: не откладывайте дело в долгий ящик, завтра же сходите в горжилотдел и в сберкассу. Если надо чем-нибудь помочь, я буду в исполкоме и жилотделе часов в двенадцать!
И она ушла, улыбнувшись дружески Луниной.
Мать сказала Генке, который уснул возле леденцов:
– Вот так! Слава богу, кажется, теперь у нас все будет хорошо. Только бы не сглазить, упаси бог.
Она легонько сплюнула трижды, чтобы закрепить это заклинание.
3
Но, как видно, ни один недобрый человек не поглядел на Лунину дурным глазом в эти дни, потому что все шло как по-писаному.
Ордер выписали ей в горжилотделе без всяких проволочек. Правда, пожилая женщина, которая занималась этим, щуря глаза на небогатый наряд тети Фроси, спросила:
– Где вы служите?
– Работала на пивзаводе, – ответила Лунина.
– А теперь?
– Пока нигде не работаю! – с недовольной миной сказала Лунина, которой не понравились и эти вопросы и сама женщина. Она почувствовала, что эта дама не совсем рада тому, что вот она, Лунина, получает хорошую комнату, которую она уже считала своей и, еще ни разу не быв в ней, по рассказу Даши, так ясно представила себе – с большими окнами, чистую, светлую, теплую, обозначающую какой-то сдвиг в судьбе ее семьи.
– До вас в этой квартире один майор жил, – сказала дама, что-то черкая в ордере.
– Ну и что? – с вызовом спросила Лунина.
– Так. Ничего! – равнодушно сказала дама и посмотрела в зеркало. Тем же тоном она заметила: – А рядом с вами учитель живет, депутат наш!
– Ну и что? – уже совсем сердито спросила Лунина опять.
– Да ничего! Просто я говорю вам, кто там жил и кто живет!
Но Луниной опять показалось, что женщине не нравится то, что работница пивзавода будет жить рядом с учителем в комнате, которую прежде занимал майор. «А что мне, в подвале век жить, что ли?!» – сердито подумала она и как-то испугалась: не хотят ли уж у нее отнять эту неожиданно обретенную комнату? Она промолчала, чтобы не портить себе настроение, – не стоило тратить силы на эти пустяки.
– А Ивана Николаевича вы знаете? – спросила опять женщина, ставя печать на ордер и прикладывая пресс-папье.
– А кто это?
Но женщина, не ответив, протянула Луниной ордер и вдруг пожала Луниной руку.
– Ну, поздравляю вас с новосельем! – услышала Лунина напоследок.
«А она баба ничего!» – подумала тетя Фрося про ту, которая выписывала ей ордер. Теперь, когда ордер на новую комнату был в ее руках, все страхи ее показались ей смешными и женщина в горжилотделе даже симпатичной. «Поди, тоже кто-нибудь на фронте у нее! – подумала тетя Фрося и попеняла себе: – Чего это я на нее набросилась? Человек немолодой, усталый! Что ей, в самом деле, целоваться, что ли, со мною!»
Но страх опять охватил ее, когда она переступила порог сберкассы. А ну как тут ничего не удастся? Куда теперь ей идти?..
Однако и тут ее встретили хорошо.
Заведующий, невысокий, пожилой человек с большими залысинами, близорукими глазами, короткими щетинистыми усами, придававшими его лицу несвойственное ему выражение строгости, протирая квадратные очки, едва только увидел ее фамилию на заявлении, сказал:
– A-а! Так это вы и есть Лунина? Ну что ж, будемте знакомы: Павлов Петр Петрович, ваш начальник! – Он кивнул ей головой, потом ткнул рукой в какие-то бумаги и добавил: – Все по поводу вас: и курсы, и ясли, и детсад – целая канцелярия. Дашутка тут из-за вас все вверх Дном перевернула. До сих пор в ушах звон стоит!
– Дашутка? – спросила Лунина.
– Да. Дашенька Нечаева. Отец ее был у нас начальником отдела госкредита, пока не ушел в армию. А дочка служила у нас кассиром. Как только отец ушел в армию, она тоже просилась на фронт, медсестрой. Ну, ее не взяли. Тогда она пошла на завод. Тоже из патриотических побуждений, как вы сами понимаете. Депутатка. По этой линии она тут все в два счета устроила… Решение есть по всем вопросам, вам только надо будет заявление написать в местком!
Павлов очень внимательно поглядел на Лунину, на ее острый носик, на впалые щеки, на мужнины сапоги, в которых она щеголяла. За толстыми стеклами очков тете Фросе не были видны его глаза, а на лице начальника не отразилось ничего при этом взгляде. Так Лунина и не поняла, как отнесся к ней ее будущий шеф.
– Ну, жду вас в ближайшие дни! – сказал Павлов. – А пока до свиданья!
Тетя Фрося вышла от него как на крыльях, подумав только, что ходить сюда на работу в ватнике будет неудобно. Хорошо, что она еще не успела продать свое пальто. Ну и чудеса – и квартира, и работа, и дети устроены…
Чудеса же между тем продолжались.
Когда Лунина шла домой, она, еще не доходя до дома, на углу квартала, увидела взъерошенного Генку. Он был в шубейке, накинутой на плечи, в шапке, сбитой на сторону.
У матери екнуло сердце. Она кинулась к Генке, едва заметила, что он высматривает кого-то на улице, вертя головой по сторонам. «Ах, батюшки! Случилось что-то!» – сказала она себе, и ей сразу стало жарко, кровь хлынула ей в лицо, и воротник ватника стал тотчас же тесен. Она побежала к Генке, а он, увидев ее, тоже полетел навстречу ей, вскидывая тощие ноги в сбитых ботинках.
– Ну что там такое?! – закричала Лунина Генке, готовая к самому худшему и не зная, что думать.
– Ой, мамка! Давай скорее! – отвечал Генка, блестя возбужденно глазами и шмыгая торопливо носом, который всегда был у него не в порядке. – Грузовик пришел! Военный! Говорят: «Где матка-то? Переезжать надо!» С машиной старший лейтенант и два солдата! Лейтенант сердится, говорит: «Машину задерживать нельзя!»
Теперь они вместе бежали к дому. Ничего не понимая, мать все переспрашивала Генку:
– Откуда машина? Какой лейтенант?
А Генка досадливо морщился и отвечал на бегу:
– Вот беспонятная! Ну лейтенант, который к нам приходил! На квартиру переезжать! Сказано ведь!
И верно, во дворе дома, где жили Лунины, стояла грузовая машина. Возле нее дымили махоркой два солдата в ладных полушубках и меховых шапках-ушанках. Щеголеватый лейтенант – теперь тетя Фрося узнала его! – присел на крыло машины, нетерпеливо поглядывая на часы. Увидев Лунину, он сказал:
– Ну, еще пятнадцать минут – и мы уехали бы без вас! Мы подаем машину майору, который жил в комнате, что дают вам. Так я подумал: где вы будете искать транспорт для переезда? – за один заход можно и вас перебросить и майору машину подать. Так?
– Ой, да как же это так? – всплеснула руками тетя Фрося. – Мне ведь собираться надо, ничего не уложено. Ордер-то я только что получила…
Несколько озадаченный, лейтенант в замешательстве глядел на Лунину, которая не могла отдышаться, на Генку, который с обожанием таращил на него глаза, на солдат, которые притаптывали цигарки, вминая их в снег, и ожидали приказаний.
– Н-да! – протянул лейтенант. – Признаться, я не подумал над этим, не учел, что это будет так сложно…
Растерянная, тетя Фрося не знала, что и сказать ему. Но тут один солдат, самый старший по годам, сказал вдруг весело:
– Да мы подмогнем, тетенька! Давайте, ведите в хату, побачим, що до чого!
Как назло, обреванная Зойка была мокрая. И Фрося от порога кинулась к ней перепеленывать и уже решила, что ничего в этот раз с переездом не выйдет, и прикидывала про себя, у кого же можно будет достать машину, – может быть, директор пивзавода по старой памяти выручит. Но солдат – пожилой, рыжеватый, кряжистый, видимо, очень хозяйственный человек, не привыкший теряться где-либо, махнув на нее рукою, принялся складывать пожитки Луниных по своему усмотрению, в узлы и корыта. И когда Лунина успокоила наконец дочку, ей оставалось только собрать постель Зойки, а все остальное уже вынесено было из горницы и погружено на машину. Довольный исходом дела, лейтенант усаживался в кабину и виновато сказал Луниной:
– В кузове ехать не могу, товарищ Лунина: нарвешься на коменданта – хлопот не оберешься. Так что вам придется ехать наверху!
Солдаты, сидя на ее стульях в кузове, помогли Луниной влезть.
– Давай, давай, тетенька! – сказал младший. – Веселее будет!
Машина тронулась, гулко гукнул сигнал.
Лунина без сожаления рассталась со своим подвалом. Правда, со страхом она подумала: «Эх! Присесть бы надо было перед отъездом-то! Пути не будет!» Но сразу же она забыла о своем суеверном страхе: какие страхи, когда вдруг, словно по молитве, так круто меняется ее жизнь! Без сожаления окинула она взглядом немногих жильцов, что выскочили на мороз посмотреть, куда собралась Луниха, и переговаривавшихся меж собою. Никто не махнул ей рукой, не пожелал счастливого пути – не потому, что люди эти плохо относились к Луниной и ее выводку, но потому просто, что никто толком не сообразил, что Лунина уезжает, быть может навсегда, из этого дома. Кто-то молвил с завистливой улыбкой: «Видно, квартиру получила!» Кто-то оторвался несердито: «А что ей, век в подвале жить?» Кто-то заметил: «Двумя огольцами меньше в нашем дворе!» А кто-то отшутился на это замечание: «Ну, свято место не бывает пусто! Вы же сами, бабы, народите!» Тут все жильцы поехали набок, оттого что машина круто свернула на дорогу. Лунина, которой стало неловко потому, что она даже не простилась с соседями, помахала рукой оставшимся, но они уже теснились на узкой лестничке, уходя в дом, и лишь древняя бабка, которая шла из магазина с пайкой хлеба, увидев машущую руку, ответно махнула, даже и не разобрав, кто и кому машет… Осталась позади какая-то часть жизни Луниной и ее детей, связанная годами с этим подвалом, с рождением детей, с мужем, со ссорами и с тем небольшим хорошим, что видела она от мужа, с нехватками и радостями, которые посещали и этот подвал, потому что в нем жили люди, такие же, как и все! И Луниной немного взгрустнулось о прошлом, и в душе ее затеплились какие-то смутные, неосознанные надежды на лучшее, что невольно соединяла она с этим переездом.
Нет, не простое это дело – новая квартира! Другой дом, другая улица, другие знакомые – как-то ко всему этому привыкнешь? С кем сойдешься, с кем не поладишь? Уже одно то, что из подвала Лунина переезжала на второй этаж, возбуждало в ней радость. Шутка ли!..
4
И вот машина въехала в новый двор.
Водитель подогнал ее к самому крыльцу двухэтажного каменного дома, лихо развернулся, выскочил сам и открыл борта. Солдаты спрыгнули на землю и козырнули – на крыльце с выражением досады на красивом смуглом лице с томными карими глазами, в синей форме летчика стоял майор. Лицо его, однако, смягчилось, когда он увидел Лунину с детьми. Старший лейтенант виноватым тоном доложил майору, почему в машине, которую он ожидал, оказалась целая семья.
– Ну и правильно! – сказал майор. – Отчего ж не сделать, если можно сделать! У меня жинка тоже только-только управилась… Маня! – крикнул он в открытую дверь. – Машина пришла, собирайся!.. Товарищи солдаты, наверх, направо первая дверь, – забирайте все, что упаковано!
Солдаты принялись стаскивать вещи майора – чемоданы, столики, тумбочки, стулья, кровати – и таскали наверх пожитки Луниной. Тетя Фрося на этот раз и совсем растерялась, держала в руках уснувшую Зойку и провожала взглядами свои вещи, которые одна за другой исчезали за дверью. Оробевший Генка жался к матери, не сводя глаз с майора. Когда все вещи майора были погружены в машину, скарб Луниной был уже в ее новой квартире.
– Ну, – сказал майор, протягивая руку тете Фросе, – счастливо оставаться. Будьте здоровы, живите богато! – и он улыбнулся.
В это время с крыльца сошла его жена с простым, некрасивым лицом, на котором были хороши только добрые, ясные, лучистые карие глаза, блеска которых не могли испортить и коричневые пятна, покрывавшие ее скулы и лоб. «Тяжелая! – тотчас же отмотала про себя Лунина. – Почитай, последний месяц дохаживает!» И внимательным взором оглядела жену майора – та и верно была на сносях. Фрося с готовностью протянула ей руку. Та приняла помощь и тотчас же крепко пожала руку Фросе, то ли здороваясь, то ли прощаясь, и приветливо сказала:
– Печка натоплена. Сегодня вам будет тепло. Сарайчик наш заперт. Вот вам ключ! Там есть еще немного дровишек, топите, пока есть! – Она протянула тете Фросе маленький ключик, чмокнула губами Зойке, которая открыла глаза, и сказала Генке: – А ты чего такой сердитый, гражданин?
Генка скрылся за спиной матери от ответа.
Майор с женою уселись в кабине, потеснив водителя. Старший лейтенант с солдатами влезли в кузов. Шофер махнул рукой Луниной на прощание. Машина загудела и, фырча мотором, выкатилась со двора.
А тетя Фрося, тотчас же забыв этих людей, с Зойкой на руках и с Гонкой у подола, стала подниматься в свою новую квартиру – вверх направо первая дверь.
По сравнению с тесным и сырым полуподвалом, в котором жили Лунины несколько лет, это был настоящий дворец, а не комната. Высокая, светлая! Четыре окна с двух сторон лили в нее ясный дневной свет. Солнце клонилось уже к закату, и два окна с западной стороны бросали красноватые отблески на стены, выбеленные известью. Зойка, почувствовав что-то непривычное – в их подвал никогда не заглядывало солнце, – широко открыла глаза и стала озираться, но тотчас же зажмурилась от яркого света, сморщила нос и чихнула.
– На здоровье! – сказала ей мать. Потом оглянулась на Генку и вдруг неожиданно назвала так, как никогда еще не называла: – Ну, сынок! Давай устраиваться на новом месте! Нравится тебе здесь?
Еще бы Генке не нравилось тут! Он с радостным удивлением подходил то к одному, то к другому окну и смотрел на широкий двор, тихую улицу за забором, березовый садик, соседние дома… Березовый садик особенно понравился ему. «Ох, рогаточку я себе сделаю!» – сказал он сам себе.
Тетя Фрося испытывала некоторую неловкость оттого, что ее соседом по квартире будет тот самый депутат Вихров, который был тронут ее положением, и принял это ее положение близко к сердцу, и затеял всю эту историю с переселением. «Поди, не думал, что в его доме мне комнату дадут!» – подумала тетя Фрося хмуро. Кто знает, как сложатся их отношения… Не так уж приятно ежедневно видеться с человеком, который сделал тебе добро. Тетя Фрося заранее чувствовала неудобство своего положения – она словно попадала в какую-то зависимость от Вихрова. Да кроме того, на старой квартире были все свои люди – рабочие пивзавода, рабочие ремстройконторы, никто из них не был друг у друга в долгу, хотя по-соседски часто одалживались друг у друга. С ними можно и выпить и поругаться по-свойски, в зависимости от обстоятельств. Но и совместная гулянка никого ни к чему не обязывала, и брань ни у кого на вороту не висла – сегодня разругались, а завтра как ни в чем не бывало: «Тетенька Фрося, позычьте соли! Завтра отдам!» – или что-нибудь в этом же роде. А тут… Кто его знает, какой он, этот учитель, дома-то? Какая у него хозяйка? Поди, будут нос воротить…
Все в мире относительно. Подвал не дворец, а тетя Фрося со своими детьми жила в нем сама хозяйка. Новая же ее комната словно врезалась в квартиру учителя. Три комнаты этажа занимал Вихров, и это сразу настораживало тетю Фросю – начальник он, что ли, какой, ишь разместился! Через прихожую, напротив дверей в комнату Луниной, была дверь в его детскую, а за большой дверью, выходившей в общую прихожую, располагались другие две комнаты, одна из которых – спальня – была смежной. И тетя Фрося невольно сморщилась – чихни, крикни, все слышно! Да что сделаешь, выбирать не из чего. Значит, надо привыкать к чужим людям. Она сердито сказала Генке:
– Не ори! Не кричи! Не фулигань! Мы тут не одни, понял?
И она поспешно вытолкала Генку на крыльцо, чтобы не мешал, и принялась устраиваться.
Но, едва она стала мыть пол, в дверь постучались.
На пороге показалась стройная молодая женщина с каштановыми волосами, коротко подстриженными, с глазами, которые казались карими, а на самом деле были серыми, с очень миловидным лицом. Тетя Фрося с завистью отметила ее красивый шерстяной жакетик, обтягивавший ее талию и обрисовывавший грудь. «Вихрова жинка!» – сказала она себе, поднимаясь с пола, который мыла с голиком, – хорошо что не выбросила перед переездом! Она стала посередине комнаты, с подоткнутым подолом, закатанными по локоть рукавами, босая, в грязной луже, подтекавшей к дверям…
– Здравствуйте, соседка! – сказала Вихрова и тотчас же извинилась: – Ох, не ко времени я вошла! Ну, да по-соседски не страшно! Устраиваетесь? Тут вам будет хорошо!
– Спасибо на добром слове! – сказала тетя Фрося. – Здравствуйте.
– Меня зовут Галина Ивановна! – сказала соседка.
Тетя Фрося назвала себя.
Взгляд соседки упал на Зойкину кроватку. От тети Фроси по укрылось то, что тень прошла по ясному лицу соседки. Почувствовав ее недовольство, тетя Фрося сказала поспешно:
– Да она уже большая. От груди отлучила давно уже. И такая тихая-тихая, вы и не услышите ее! Кроме того, я буду относить ее в ясли – уже договорились…
Галине Ивановне стало неудобно, что Лунина поняла ее мысли.
– Что вы, что вы! – сказала она. – У нас тоже дети. Как может ваша малышка обеспокоить нас? Мы в своей половине и не услышим ее. Муж занимается в столовой, там у него письменный стол стоит.
– Она спокойная! – упрямо сказала тетя Фрося.
– Ничего, если когда-нибудь и побеспокоит! – улыбнулась Вихрова. – У каждого свое! Я вот боюсь, что муж мой будет мешать вам своим кашлем. Он тяжело болен и иногда неделями лежит. Сейчас-то он молодец, а вот долго ли проходит так-то, кто его знает…
– Она спокойная! – сказала тетя Фрося, а про себя подумала: «Вот еще не было печали, так чахоточный под боком оказался! Будет теперь мне мороки… Охо-хо! Вы, значит, нам кашлять, а мы вам плакать!»
– Ну, извините, что помешала! – сказала Вихрова. – Я только что с базара пришла, слышу – тут у нас новые жильцы шевелятся…
– Она спокойная! – сказала тетя Фрося опять.
Галина Ивановна улыбнулась своей милой улыбкой и вышла, прикрыв дверь поплотнее. И тетя Фрося не могла не увидеть, что сложена соседка хорошо, и ноги, и плечи, и спина – все было у нее хорошо! Но именно это и не позволило тете Фросе принять протянутую руку Галины Ивановны. Она принялась скрести и без того чистый пол голиком, гоня им лужи воды к порогу, а мысли ее возвращались к Вихровой. Видно, хорошо ей живется, видно, черной работы не делала! Постояла бы у цинковых корыт на пивзаводе, постучала бы ногами в плохих обутках на катке, потаскала бы на вытянутых руках подносы, так и улыбаться бы забыла. И мужик ее, видно, любит, – а как такую не любить! – оттого и легка походка, оттого и послушно тело, оттого и улыбка сама набегает. И детей, видно, сама не кормит – грудь-то так и торчит, будто у девчонки! Тетя Фрося взглянула в зеркало, приспособленное на стенке, между двумя окнами. Оттуда глянула на нее простенькая физиономия – нос чуть побольше воробьиного, усыпанный веснушками, несмотря на зиму, светлые глаза навыкат, раскрасневшиеся красными пятнами щеки, оттопыренные губы, крупные зубы, серебряные маленькие сережки в ушах, дешевые бусы на худой шее. «Тьфу на тебя! – подумала тетя Фрося. – Интеллигенция! Извините, что помешала!» – с сердцем повторила она последнюю фразу Галины Ивановны и решила почему-то, что Вихрова будет мешать ей на каждом шагу, ко всему привязываться…
5
А Зойку словно подменили на новой квартире. Она спала и спала, как сурок, пока не захочет есть. Правда, она целыми днями была теперь в детских яслях, где, как видно, и кормили ее и занимались с ней совершенно достаточно. Теперь Лунина видела свою дочь только рано утром, когда поднималась, да вечером, после работы, когда приносила ее из яслей. Сытая девочка прибавляла в весе и почти не капризничала дома.
Генку приняли в группу продленного дня в школе, которая находилась буквально в двух шагах от дома. Директор школы называл всю эту группу безотцовщиной, так как в ней были собраны ребята, которым не с кем было готовить уроки. Но как бы их ни называли, ребята и учились и домашние задания выполняли в школе, приходя домой с чистой совестью и готовыми уроками.
Только по воскресеньям тетя Фрося видела своих детей целый день. Но этот день был ей не в тягость, и она даже получала удовольствие от возможности побыть с ними. Это было какое-то новое ощущение – в прежней квартире ребята были у нее на глазах, поминутно требовали внимания, шалили, делали что-то не так и не тогда, когда надо было.
Курсы, на которые ее послали учиться, оказались делом не весьма трудным, тем более что у кассира обязанностей было куда меньше, чем у контролера, хотя кассир должен был знать все обязанности контролера, чтобы быть в состоянии заменить его в любое время. Однако начальник Луниной, заметив, с каким страхом и напряжением тетя Фрося одолевает науку, уговорился, чтобы Лунину пока не нагружали полностью. «Привыкнет, осмотрится, – говорил он, блестя своими выпуклыми очками, – а тогда уж и нагрузим как полагается».
На новом месте – за чистым делом, в тепле! – Лунина совсем по-другому стала глядеть на жизнь, и хотя война еще продолжалась и вовсе не легко было сводить концы с концами и по-прежнему все необходимое можно было купить лишь после утомительного, выматывающего душу и нервы стояния в длинных очередях, на душе у нее посветлело как-то. По-прежнему у нее было двое растущих детей, которые то и дело напоминали о себе – то тем, что их надо было накормить, то тем, что им надо было что-то купить. Но теперь у нее было больше свободного времени и появились небольшие, но свои деньги. Свои! Этих денег было больше, чем приносил Николай Иванович в дни получки. «Ай да я!» – сказала себе как-то Фрося. И в этом коротком восклицании уместилось многое. В очень тяжелых, трудных условиях она вдруг вырвалась из нужды; лишившись кормильца, ее семья не захирела, не погибла, а поднялась на какую-то новую ступень; и хорошая комната, и приличное жалованье, и устройство ребят – все это пришло к Фросе без Николая Ивановича, который прежде должен был заниматься этим, а занимался плохо или не занимался, и потому у них не было никакой надежды когда-нибудь выбраться из своего полуподвала. Как же было Фросе не похвалить себя! Она спохватилась и, чтобы не сильно заноситься, тотчас же сказала себе иронически: «Сам себя не похвалишь – как оплеванный сидишь!» Вот добилась же всего!
И она чувствовала себя и умнее и сильнее мужа, который много раз говорил ей важно, когда она о чем-то напоминала ему: «И без тебя есть кому подумать! Вон Генке лучше нос утри!» Николай Иванович считал ее уделом пеленки, стирку, кухню, детей, – ведь и женился он для того, чтобы в доме была «баба». Невольно Фрося думала теперь о Николае Ивановиче как-то не так, как прежде, невольно в ее отношении к нему появилась критическая нотка, и она как-то вдруг увидела его очень уж простым, как бы сколоченным из необструганных досок. Все для него было просто: начальники – гады ползучие, они никогда не сделают так, как ему, Николаю Ивановичу, надо; женщины – «бабы», если они и могут иногда как-то Николая Ивановича ублажить, доставить какое-то удовольствие, то вообще-то они существуют затем, чтобы готовить обед, стирать белье, растить детей, следить за тем, чтобы в доме было чисто, чтобы муж вовремя был накормлен и напоен; товарищи – хорошие ребята, но «им пальца в рот не клади, продадут!». Работа – ее делать надо, но она не волк, в лес не убежит! В отношении работы у Николая Ивановича было еще одно мудрое правило: «От работы кони дохнут!» Выпивка – Николай Иванович хоть и не пьянствовал, как другие, но и не отказывался: «Пьян, да умен – два угодья в нем», – приговаривал он не раз. А что касается жизненного устройства, учебы, роста, квалификации, материального достатка – то и тут у Николая Ивановича находился простой ответ. «Значит, не планида!» – говорил он, когда кто-то другой чего-то добивался и Фрося упрекала мужа в том, что они живут так, словно у них нет ни-че-го впереди, ничего не было позади. Кто и когда вколотил в Николая Ивановича всю эту мудрость, сковывавшую его по рукам и по ногам и не дававшую ему сделать хоть какое-то усилие в жизни, – кто знает! Он всегда был таким, каким знала его Фрося…
Всегда таким. Может быть, фронт переменил его?..
Но, подумав о фронте, Фрося невольно думала о том самом худшем, что могло произойти с солдатом. Что с ним, с этим рыжеватым солдатом ниже среднего роста, без особых примет? От Лунина не было никаких известий. Фрося послала запрос на полевую почту – командиру части, не раз ходила в военкомат, но ничего не добилась. Солдат Лунин как в воду канул. А начальники его были, видно, заняты другими делами – фронт все дальше катился на запад, Гитлеру явно приходил капут, но война шла по-прежнему – неумолимо жестокая. Дни сменялись днями, недели текли одна за другой, а вестей от мужа не было, а жизнь шла, предъявляя свои требования, и получалось, что Фросе приходилось самой налаживать жизнь. Без мужа! Острое беспокойство за Лунина, которое она испытывала не потому, что любила Николая Ивановича – какая там любовь, ему нужна была «баба», ей нужен был муж, опора в жизни, потому они и поженились! – а только потому, что он был отец ее детей, это беспокойство стало притупляться, заслоняться ежедневными заботами, которые поглощали все ее внимание. «А что делать?» – спрашивала себя Фрося. Из каждой семьи кто-нибудь ушел на фронт, и она не хуже и не лучше других. К этому спасительному заключение, снимавшему с ее души лишние переживания, Фрося пришла после долгих раздумий.
Первое время, по привычке, она еще равнялась на вкусы и желания Николая Ивановича. «Вот, скажет, хорошо!» – появилась у нее мысль, когда они переселились на новую квартиру. «Не похвалит меня Николай Иваныч!» – сказала она себе однажды, когда стала приходить с работы в шесть часов вечера и лишь тогда принималась за уборку и разные домашние дела, что затягивалось иногда до поздней ночи: ведь прежде к приходу мужа всё дома у нее было в порядке, а если она задерживалась и чего-то не успевала сделать вовремя, то муж хмурился, показывал ей кулак и говорил: «Ты у меня смотри!» И хотя он ее не бил, Фрося побаивалась его. «Что-то Николай Иваныч скажет? – подумала она, когда впервые заняла свое рабочее место в сберегательной кассе, и невольно с чувством превосходства добавила: – Показал бы он теперь мне кулак!» И вдруг почувствовала, что кулак Николая Ивановича уже не страшит ее. Сначала, сделав это открытие, она даже испугалась этого – как же так?! – словно сделала что-то нехорошее, чему-то изменила, от чего-то отказалась, нарушила что-то, что имело силу закона, а потом вдруг поняла, что прежние мерки уже не действуют в ее теперешней жизни, они устарели, и что ни вкусы, ни желания, ни взгляды Николая Ивановича не могут теперь быть для нее законом…
6
Но на место одного страха – перед Николаем Ивановичем – пришли другие, и не раз ей приходилось на новой работе чувствовать, как сжималось ее сердце, пока не пришла привычка, успокоившая эти страхи.
Сначала ее испугал вид денежного шкафа с секретным замком за ее спиной – упаси бог, если кто-нибудь что-то тут наделает! Еще больший страх охватил ее, когда она увидела пачки кредитных билетов, которые лежали в сейфе, – а ну как там их совсем не столько, сколько указано в ведомости, и ну как недостает там одной-двух сотенных бумажек (то ли в банке обсчитались, то ли один-два билета из пачки вынули)? – ведь их тут столько… Никогда в жизни не приходилось ей видеть столько денег разом. Вечернюю выручку на катке и сравнить нельзя было с теми деньгами, которые, оплетенные голубыми банковскими бандеролями, хранились тут затем, чтобы она своими руками выдала их тем, кто ожидает своей очереди у кассы. Эти пачки первые дни даже снились ей в кошмарах, – все казалось, что чья-то, непременно грязная, рука тянется к ним и разрывает эти хрустящие бандероли, и сотенные и полусотенные билеты так и сыплются на пол, так и сыплются. Она вскакивала на постели, объятая страхом, вся в холодном поту. Даже опечатав сейф в присутствии контролера, она долго не была уверена в том, что подсчитано все верно, и, распечатывая сейф по утрам, все придирчиво осматривала и осматривала пачки денег: а вдруг нехватка?
Испугалась она также и тогда, до дрожи в ногах, когда впервые выдала какому-то вкладчику сразу пять тысяч рублей наличными. Такие деньги! Тетя Фрося несколько раз пересчитывала купюры, смачивая пальцы слюнями и мусоля купюры, забыв о вертушке с водой, для этой надобности стоявшей у нее на столе. Каждый раз у нее выходило то меньше, то больше пяти тысяч. Она вспотела и совсем растерялась. Клиент, которому надоело это, сказал сердито:
– Таблицу умножения надо знать. В трех соснах заблудилась, кассир! Хватит вам мусолить деньги-то, давайте их сюда! – он протянул нетерпеливо руку в окошечко, взял деньги, как-то очень быстро, привычно пересчитал кредитные билеты и сказал: – Все правильно! В вашей работе, товарищ, волноваться нельзя!
Эти пять тысяч запомнились ей навсегда. Позже случалось ей выдавать и большие суммы, но эта выдача крепко засела ей в голову. Потрясена она была и тем еще, что вкладчик сунул пачки денег во внутренний карман пальто так, словно это были пять – десять рублей. Да будь эти деньги у Фроси, она бы надрожалась и получая их и неся домой – как бы не украли, не отобрали! А этот вышел как ни в чем не бывало, как видно привыкнув к деньгам…
