Текст книги "Созвездие Стрельца"
Автор книги: Дмитрий Нагишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)
Н-да!..
– Да про меня и в книге записано, что я буду артиллеристом! – не так уж браво говорит Генка, немного приунывший от картины, представшей его взору во время этого разговора. Он враждебно ждет, что Вихров скажет сейчас: чепуха это, никто тебе ничего записать не может и каждый человек сам кузнец своего счастья. Но Вихров, кажется, признает книгу, в которой записано – быть Генке Лунину артиллеристом. Он только раздумчиво говорит:
– Записано-то это, брат, записано… Очень может быть и так! Да только, знаешь, под лежачий камень и вода по подтечет, наши деды говорили. Вот в списке группы отстающих и ты записан, – а я тебя в первый раз сегодня увидел. Без труда, говорят, не вынешь и рыбку из пруда.
Говорят! Кто и где они, эти «говорят»? Вот уж скажут так скажут – словно припечатают. В одно ухо войдет, из другого – жди не жди – не выскочит.
– А уж родного языка не знать, – добавляет Вихров, – это самое последнее дело. И собака по-собачьи лает, а не хрюкает. А иной человек, своего языка не зная, тоже вроде по-собачьи лает: «железно», «килять», «шмара», «ни чик», «дай сорок», «шамать»…
Генка молчит. Какое-то движение происходит в его душе, но что это за движение – кто знает! Вихров поднял руку на бога – он произнес слова, которые так величаво и впечатляюще произносит Сарептская Горчица, он же Гаврош, он же Гринька! Генка встает. Долго сопит, вспоминая слова человеческого языка, и наконец выдавливает из себя:
– Можно я пойду, а?
Вихров молча кивает головой: «Иди, я тебя не держу!»
Вот и сейте разумное, доброе, вечное; сейте – спасибо сердечное скажет вам русский народ! Хорошо, что Генка не сказал вслух те слова, которые почудились Вихрову в его насупленном взоре, – отнюдь не литературные, хотя и не собачьи.
4
Бабка Агата входит к Фросе.
От нее исходит какое-то сумеречное сияние. Она вся в черном, но лицо се светится тихой радостью. Она подходит к Зойке, которую сегодня не отправили в ясли. Зойке придется идти другим маршрутом в этот день. Бабка Агата наклоняется над кроваткой, ласково, двумя пальцами, широко расставленными, она шутливо бодает Зойку, приговаривая: «Идет коза рогатая, и-дет, ко-за боро-да-тая. Вот-вот-вот забодаю тебя!» – и щекочет Зойку. Та заливается счастливым смехом и лукавыми, готовыми выскочить глазами следит за рукой бабки – время от времени она взглядывает своими смышлеными глазками и на бабку, но тотчас же переводит взгляд на козу рогатую, которая доставляет ей искреннюю радость.
Зойка вымыта и наряжена. Весь ее убор красивого розового цвета – такого, какой положен девочке, в отличие от голубого цвета, положенного мальчикам! Все, все на ней розовое, – и распашоночки, и ползунки, и чепчики, и все прочее. Можно считать все это тюлем, так как благодарность Марченко обратилась в Зойкино убранство.
– Розанчик! – говорит бабка Агата, но смущается слишком светского тона и слова и уже по-иному произносит, беря Зойку на руки. – Ну, пойдем, раба божия Зоя!
Фрося несколько хмурится. Она начинала учиться в школе тогда, когда букварь начинался словами: «Мы не рабы. Рабы не мы», и что-то от этих гордых слов осталось в ее душе и сейчас противится зачислению ее дочери в рабы, хотя бы и божьи. Она ревниво берет Зойку из рук бабки Агаты, чмокает в толстые, розовые щечки, пламенеющие в отсветах розового белья, и они выходят вместе. Хотя новая кофточка Фроси, нарядная, со вставкой гипюра на груди, с рукавами ниже локтя и гипюровой оторочкой, при этом немного мнется, Фрося несет Зойку сама. На ней новая же юбка и чулки, которые Фрося бережет как зеницу ока, – шелковые же, по шестьдесят рублей же!
Они спускаются по лестнице и выходят за калитку. Там ожидает их Людмила Михайловна Аннушкина с выводком своих близняшек. Она тоже принаряжена, и милое лицо ее выглядит как в праздник. Девочки виснут на ее руках с обеих сторон, каждая со своей: Наташка – справа, Леночка – слева. «Ма-ам! Ну, мам же! Ну, мы тоже с тобой! Ну же! Ну, ма-ам!» – «Отстаньте, девочки! – говорит Людмила Михайловна, отбиваясь от дочек. – Вы мне всю юбку измяли! Брысь отсюда! – и смеется и сердится. – Нельзя вам!» – наконец говорит она строго, и близняшки тоже сердито отходят от нее. У Наташки слезы на глазах, она бормочет: «Вот увидишь, я блюдце разобью!» – «Я тебе разобью!» – говорит мать. «А вот и разобью, я неосторожная!» – «Двойняшки?» – спрашивает Агата. «Ага!» – «Некрещеные?» – «Ага!»
Близняшки следят за тем, как женщины с Зойкой идут по улице Полководца, затем пересекают ее возле исполкома и исчезают в толпе прохожих, текущей беспрерывно по главной улице города, или по правительственной магистрали, как торжественно именуется она в разговорах милиционеров между собой, когда их наряжают на посты.
Потом они идут во двор. Сначала держась за руки, чувствуя себя бедными сиротками, потом вприпрыжку скачут по шаткому тротуару. В окнах комнаты Фроси что-то мечется. Это Генкина говорящая галка! Галчонок подрос уже изрядно. Жрет он, как лошадь. И издает противные крики. Он взлетел на подоконник и разевает рот, с которого уже исчезли желтые уголки.
– Говорит! Говорит! – кричит Наташка сестре. – Я слышу!
– Что говорит? – спрашивает доверчивая Леночка. – Я не могу разобрать…
– Вот послушай! – делает коварная Наташка большие глаза. – «Ленка – дура! Ленка – дура!» Слышишь? – Она показывает Леночке язык и убегает, крича: – Не трогай меня, а то я маме скажу, что ты меня била! Не тронь!..
Но Леночка незлобива, она только на одну секунду подносит сложенные пальцы ко рту, чтобы унять гримаску боли, причиненной ей сестренкой, и потом забывает обиду.
– А что теперь с Зойкой сделают? – спрашивает Наташка Леночку.
Та пожимает плечами.
– А это больно? Креститься-то? – опять спрашивает Наташка и раскрывает свои голубые глаза, припоминая, как мать однажды кричала на Мишку: «Ну, только приди домой! Я тебя окрещу! Я тебя окрещу, только приди с двойкой!»
5
Вихров сидит на берегу.
Это редкое удовольствие. Но сегодня исключительный день – вдруг полная свобода, в силу обстоятельств, которые не подчиняются папе Диме, обстоятельств, прямо сказать, угрожающих этой великой тишине и покою, которые владеют сейчас городом, и берегом, и рекой, и жизнями людей. Он по-мальчишески воспользовался своей свободой, ушел из школы, где он сегодня не нужен, – и на берег! Можно взять лодку и покататься! Можно искупаться! Можно уехать на левый берег! Можно все… И никто не скажет: «Зачем лодкой? Давай лучше на речном трамвае проедемся!», «Не сиди в воде долго – у тебя же эмфизема – и не лежи на спине в воде – сгоришь!» или: «Ну, если на левый берег ехать, надо с собой что-то взять поесть и подстелить под себя!»
Он кидает мелкие камешки в воду и наслаждается возможностями, какие ему открываются. Может быть, ни одной из них он и не воспользуется. Но приятно само сознание, что возможности есть! От падающих камешков расходятся мягкие волны кругами. Если кидать их часто, волны пересекаются, переплетаются в очень красивый круговой узор.
Чья-то тень падает на него.
Вихров поднимает голову. На волнах качается оморочка, как по старой привычке Вихров называет байдару. Чуть-чуть подшлепывают ее по пологим бокам ребристые волны, которые гонит теплый ветер по реке. По щиколотку в воде стоит молодая женщина, глядя на Вихрова. Солнце бьет ей в спину и золотым контуром обрисовывает ее фигуру. Легкий сарафанчик из светлой ткани с какими-то трогательными деревенскими цветиками надет на ней. Но сарафанчик только светлой дымкой окружает ее тело, которое просвечивает через ткань. «Здравствуйте!» – говорит молодая женщина и придерживает двухлопастным веслом байдару, жаждущую ринуться по этим веселым, ласковым и задорным волнам куда-нибудь…
Вихров узнает Зину.
Ему приятно, что она узнала его и что она здесь, возле него.
Зина говорит:
– Поехали на тот берег! Одной что-то не хочется…
Вихров немного смущен. Но глупо ведь делать из этого событие! Ну, поедем. Ну, посидим там, на левом берегу. Что из этого? И вместе с тем – Вихров не может скрыть этого от себя – эта неожиданная прогулка, предложенная с такой простотой и сердечностью – и верно целое событие для него! Он заставляет умолкнуть все «но», которые на этот или подобный случай всегда есть в широком ассортименте у любого человека. Черт возьми, неужели нельзя хоть на минуту стряхнуть с себя прожитые годы и вот так – бездумно, без колебаний и сомнений – позволить себе какую-нибудь мальчишескую выходку!
– Поехали! – говорит он беспечно.
Вот так же он когда-то, не умея плавать, – давно, еще мальчишкой, на северном побережье Охотского моря! – выехал на своей лодке подальше от селения, выбрал бухточку попустыннее да и прыгнул с лодки в неведомую глубину, потому, что было стыдно учиться плавать в присутствии приморских ребят, плававших как рыбы. И поплыл. Правда, перед этим он пережил смертельный ужас, когда понял, что под ногами у него не дно, а неверная, холодная, податливая вода, вода и вода – и ничего больше!..
Байдара крытая, с брезентовым корпусом и фанерным верхом. На ней могут уместиться двое, если ноги второго пропустить под локти первого. Вихров садится впереди. Зина – за ним. Зина взмахивает веслом, выгоняя лодочку с акватории станции. Вихров морщится и протягивает одну руку над головой и сжимает и разжимает кисть – весло сюда! Грести должен мужчина, а мужчина сидит впереди. «Я сама!» – говорит Зина. Но требовательная рука не отступает от своего. Зина вкладывает весло в эту руку. И ее вольные волосы падают на руку Вихрова. Удивительно приятное прикосновение! Он гребет, стараясь не задеть колени Зины. И не может не смотреть на ее маленькие ноги, босые, с аккуратными пальчиками, которыми она время от времени шевелит, – видимо, не так уж удобно сидеть позади. Ноготок на большом пальце покрыт светлым лаком. «Ого!» – думает Вихров, которому женщины с лаком на ногтях ног кажутся весьма аристократическими, напоминают юность, Владивосток, которому всю жизнь принадлежит его любовь, и… Он не был монахом. И не был тем из праведников, ради которых всевышний щадит грешные города…
Амур он знает. Он уже нашел ту золотую линию, при которой встречное течение сильно относит лодку на левый берег. И вот уже правый берег отступил, уменьшился и люди на нем кажутся совсем маленькими, не больше муравья, а левый все растет и показывает свои заводи, рощицы – что угодно для души. Байдару почти не относит назад, ниже.
Бедра его согреваются теплом Зины – она ведь обнимает его ногами, и когда она поворачивается или легонько приподнимается, чтобы рассмотреть, куда они плывут, это объятие становится теснее. Она молчит. Только один раз сказала: «Пересекли Амур почти по прямой!» Если не считать тепла, идущего от ее тела, – можно было бы подумать, что сзади и нет никого. Так можно ехать только с очень близким человеком, который, будучи известен тебе и зная тебя, не выказывает своего характера, ничем не отягощает твоего внимания, а всегда понимает тебя не только с полуслова и с одного взгляда, но по малейшему движению, без слов, потому что он и ты – одно!
Сознание этого приходит к Вихрову как-то потихоньку и оставляет в его душе и чувство радости и некоторое чувство недоумения. Но он всегда готов принять в свое сердце любого человека, заранее веря ему и считая своим другом, сам готовый на дружбу и приязнь, и чувство недоумения скоро исчезает, а остается только легкая радость.
Вдруг Зина говорит:
– Дайте весло мне! Я хочу в свою бухточку! Можно?
Теперь гребет она. И Вихров отмечает одобрительно, что удар весел в этих руках крепок и силен и лодочка мчится стрелой…
– А вы умеете! – замечает он.
– Учили… Муж! – отвечает Зина и добавляет: – После его гибели я три года в руки весла не брала. Сегодня впервые…
Она огибает большую отмель. Под самым дном байдары – песок, сложенный течением в барханы или крошечные дюны. Глубина какие-нибудь пятьдесят сантиметров. Юркие рыбешки, не боясь людей, стаями проплывают над этими барханами. Только когда весло касается дна и поднимает маленькую песчаную бурю, рыбешки вмиг исчезают, думая, верно, что вблизи появился крупный хищник. От байдары на барханы ложится яркая тень и, ломаясь на изгибах барханчиков, несется, несется ко дну. Стихают отдаленные голоса людей. Гудки речных трамваев, пыхтенье машин катеров – все это уходит куда-то в прошлое столетие, а здесь невозбранная тишина и покой! И ветер пролетает где-то повыше. И солнце греет не скупясь. И деревья – плакучие ивы – образуют здесь тенистый шатер, готовый скрыть путешественников от всего мира…
– Боже, как хорошо! – невольно вслух думает Вихров.
– Нравится? – спрашивает Зина и сама себе отвечает: – Рай земной! Тот самый рай, который обещают на том свете, да не дают!
Три года не была Зина здесь.
Но только ивы еще больше свесились над водой да подросли кустарники. А остальное все по-прежнему. Вот вилка с подпоркой – ее поставил Мишка. Вот, уже обвалившееся, углубление в холме: Мишка строил себе убежище от злой, надоевшей жены, а потом ее самое заточил сюда и не выпускал, пока она не стала доброй женой. Вот обугленные корни и сучки: Мишка разжигал костер… Все здесь вызывает воспоминания и воскрешает радость прошлого. Каким чудом никто не заглянул сюда и не разрушил здесь былого очарования, не стер следы счастья Зины, гостившего здесь вместе с нею!..
Байдару отнесли в укрытие под ивняком, чтобы не слишком обсыхала. Вихров вопросительно глядит на спутницу: «Что будем делать?» Она широко разводит руками, щедро отдавая ему и песок, и солнце, и траву на гребне песчаных холмов, и деревья – все это ваше! Она сбрасывает с себя сарафанчик и остается в плавках и хитром лифчике, скрывающем от глаз только то, что надо укрыть, но ни на сантиметр больше. Загорать ей приходится редко – работа! – но все же золотистый налет уже покрывает ее тело. «Как она сложена!» – восхищенно вздыхает Вихров, боясь обеспокоить Зину взглядом, но она не обращает на него внимания. Бежит к байдаре. Вытаскивает из какого-то тайника сверточек – еда! Вот так сюрприз! Яйца, масло, сыр! И немножко хлеба! И термос с крепким чаем…
Она делит все на две части. Половину прячет в тайник. Половину разбивает на две порции – себе и Вихрову. «Поедим! Потом позагораем немного! И обратно! Хорошо?» Еще бы не хорошо! Ни в движениях Зины, ни в ее взглядах, ни в ее действиях нет и тени принужденности: тот, кто с нею, – ее друг! А друзья готовы разделить и кусок хлеба, и радость, и горе. Не правда ли?! Как вкусно! Как уютно! Как хорошо!..
И Вихров остается в одних трусах, немного стесняясь их ширины и неспортивного покроя. У него крепкие, тугие плечи, сильные руки, спина спортсмена, ни грамма лишнего жира. Зина внимательно разглядывает его, делая это как-то не обидно, а очень естественно.
– Вы занимались спортом? – спрашивает она.
– Было дело! В свое время, когда еще на Главной улице мостовой не было. И гребец, и лыжник, и ворошиловский стрелок, и парашютист, и значкист «ГТО»! Вот я какой! – смеется Вихров, но с удовольствием припоминает. – Когда-то я был, как тогда говорили, полный значкист! На торжественных собраниях общегородских у знамен в почетном карауле стоял! А теперь – все в прошлом! – и он опять смеется.
– Ну, не все в прошлом! – говорит Зина, доедая свой завтрак и закапывая остатки его в песок – так ее учил Мишка, чтобы не оставалось мусора. – Можно я вас буду называть дядя Митя?
– Хм-м! – произносит Вихров. Это имя не очень нравится ему, но стерпеть его можно.
Они бредут в воду. Плавают. Вылезают на берег. Обсыхают на песке. Они почти не разговаривают. Почему-то им хорошо и без разговоров. И Зину охватывает странное ощущение – как будто что-то возвратилось из того далекого, неповторимого времени, наполненного счастьем, как вода наполняет реку. Ей все кажется, что вдруг знакомая, милая, желанная – и сильная и нежная! – мужская рука таким до боли родным движением опустится ей на плечи, и крепко обнимет, и заставит забыть обо всем на свете.
В каком-то забытьи, захваченная этим чувством, как бы желая вернуть все, что так грубо было отнято у нее, она говорит Вихрову:
– Я хочу попросить вас, дядя Митя: ненавижу загар кусками – вы отвернитесь или отойдите за кустики, а я только полчаса полежу без всего. У меня кожа хорошая. Я загораю мгновенно!
Ну что ж! И ничего особенного. Это просто выражение доверия.
Все делают так. И Вихров загорал на левом берегу со своими друзьями и с мамой Галей – только действовал железный уговор: того, кто подсматривал, выгоняли с позором и больше никогда не принимали в эту игру…
Зина лежит на песке, широко раскрыв руки. Солнечные лучи так и обжигают тело, и легкая, приятная дрожь охватывает иногда ее: высыхает влага на коже, и чуть видные волосики на теле встают дыбом от этого тепла, и словно какие-то волны окатывают тело, и нежится оно в потоках горячих лучей, и кажется – вот-вот тело растворится в этом потоке и летучим облачком взмоет вверх… Она поворачивается на один, на другой бок, чтобы солнышко всюду достало, ложится вниз лицом и закалывает волосы на темени узлом, чтобы загорела и шея.
Дважды она высматривает из-под наставленной козырьком ладони: где ее молчаливый и милый спутник, так пришедшийся ей по нраву, умеющий быть таким ненавязчивым и, вместе с тем, добрым?..
Вихров сначала жарится на солнце, но вдруг инстинктивно чует: быть ему карасем на сковородке, если он еще хоть одну минуту побудет под этим солнечным душем! И он осторожно сползает в низинку, туда, где ложится тень ивняков. И блаженно вздыхает полной грудью. Он чуть косит глаза на Зину – боже мой, наградит же природа таким сложением! – но целомудренно отводит взгляд и больше не разрешает себе делать это. Доверие обязывает…
Но что-то делается с солнцем и природой.
На какой-то точке солнце вдруг, излучая нестерпимый жар, затмевается желтой дымкой. Ветер исчезает совсем. И застывший в безмолвии воздух уже не радует, а угнетает все живое. И замолкают в рощах птицы. И волны перестают плескаться в реке. И воды реки принимают каленый оттенок. И тени исчезают, растворившись в этом мрачноватом свете, который сменяет ласку солнечных лучей. И в желтоватой дымке на горизонте появляются какие-то ослепительно белые полосы…
Вихров с тревогой всматривается в эти полосы. Забыв об осторожности, он поворачивается в сторону Зины и говорит:
– Зиночка! Нам надо удирать сейчас. Или искать укрытия здесь и пережидать, пока не пройдет грозовой фронт!
Зина, не ожидавшая его возгласа с этой стороны, испуганно вскакивает и, резким движением ладоней закрывая груди и живот, говорит:
– Это нечестно, дядя Митя! Я думала, что вы там, выше!..
– Идет большая гроза! – говорит, отворачиваясь, Вихров. – Надо нам поискать здесь укрытия. Я не вижу, как мы защитимся от грозы. Разве только ляжем вместе под байдару! Это не самый лучший способ, но…
Зина одевается в одно мгновение. И стоит, рассерженная, перед Вихровым, который никак не может попасть в штанину и пляшет на одной ноге. Она говорит строго:
– Едемте сейчас же на правый берег.
– Поверьте, Зина! – говорит Вихров, наконец осваивая свои штаны. – Я не позволил бы себе обмануть ваше доверие. Но только не рассчитал, что вы вскочите как ужаленная… А потом я боюсь, что мы не успеем пересечь Амур. Встречать же грозовой фронт на реке я бы не хотел. Это очень опасно, Зина!
– Испугались! – проронила Зина.
Если вы хотите подтолкнуть человека на неразумный поступок, назовите его трусом, и самый умный человек совершит самую дикую глупость. Это называется в психиатрии комплексом неполноценности.
Вихров столкнул байдару в воду.
Он уселся впереди и засунул ноги под верх, чтобы Зина могла усесться поудобнее. Села и Зина, стараясь не прижиматься коленями к бедрам Вихрова. Напоследок Вихров обернулся. Зина насупилась, думая, что он ищет ее взгляда. Но Вихров глядел не на Зину. Он смотрел на Хехцир, из-за которого выходил грозовой фронт. Белая полоса, которая так обеспокоила Вихрова, стала еще шире и ярче – фронт приближался. А под ней, внизу, стала различаться теперь свинцовая муть, тяжелое месиво темных туч..
Вихров погнал оморочку с такой силой, что мимо только замелькали отмели, бухточки, кустарники, заводи, перелески. Негромко, но очень серьезно он сказал:
– У меня к вам тоже просьба, Зина! Слушайтесь меня. Ничего не говорите и не подавайте мне советов. У женщин есть такая привычка… Переправа будет трудная…
– Очень мне нужно! – ответила Зина. – Не люблю хвастунов!
Милованова, объятая тревогой, пришла к Вихровой.
– Извините, Галина Ивановна! – сказала она. – Вашего мужа нет дома? Жаль! Я хотела посоветоваться с ним…
– Что случилось, Любовь Федоровна? – спросила Вихрова.
Милованова вдруг разрыдалась. Недоумевающая Галина Ивановна подошла к ней и стала успокаивать, заставила сесть, подала воды. Милованова, стуча зубами о край стакана, выпила воду, вытирала кружевным платочком слезы, комкала платочек в руках и никак не могла успокоиться.
Галина Ивановна не любила сцен, не любила слез и сама плакала так редко, что папа Дима не раз говорил ей: «Ты не женщина, мой друг! Женщина должна плакать, чтобы отличаться от мужчины, который не имеет права плакать, он – по всем прописям! – должен лишь крепко сжимать зубы и без звука переносить все жестокие испытания. Но я люблю тебя, пожалуй, и за то, что ты не такая, как все!»
– Что же все-таки случилось? – повторила Вихрова.
– У меня нет больше сил, Галина Ивановна! – сказала Милованова жалобно. – Нет сил! Вы знаете, что я четыре года страдала и переживала за мужа, когда он был на Западе. И окружение, и партизанский край, и ранения, – кажется, все беды и страхи прошел, и выздоравливал, и опять шел в свою часть. Навоевался за десятерых. Все круги Дантова ада прошел. И жив остался и не был изувечен. Дождался Дня Победы. Встретил его в Берлине – вы понимаете, что это значит! И написал: «Жди меня, и я вернусь!» Честное слово, так написал – он очень любит Симонова… И я ждала его! Ах, Галина Ивановна! Дождалась. Он приехал. И что же?
– И что же? – повторила Вихрова.
– Он опять на переднем крае! Всего неделю побыл дома. Я в отчаянии. Я не могу переживать второй раз – все сначала, весь этот ужас! Ведь должен же быть какой-то предел испытаниям!.. Опять адрес – почтовый ящик. И где-то в двух шагах отсюда они зарылись в землю, а я не знаю – где, даже поехать не могу, хоть издали посмотреть на него! Что делать? Что делать? Я хочу написать командующему: пусть они пощадят его, если уж вражеские пули его не убили! Пусть они меня пощадят! Ведь есть же такие, кто не воевал на Западе, – пусть они теперь воюют на Востоке…
Игорь подошел к дивану, на котором сидели мать и гостья.
– Кто тебя оби-дел? – спросил он, пристально глядя на Милованову. – Ты не плачь! Плачут только бабы…
– Игорешка! – сказала мама Галя. – Ты нам не мешай, пожалуйста. Любовь Федоровна очень переживает, вот и плачет.
– Ничего, Игорек! Я сейчас перестану! – сказала Милованова, глядя на вихренка сквозь ливень слез и почти не видя его. Галина Ивановна молча обняла Милованову, все тело которой сотрясалось от рыданий. Что делать? Ничего! Все дело в том, что она просто одинока – детей у Миловановых нет. Муж приехал, поманил счастьем встречи, радостью свидания и – только раздразнил. Не в письме командующему дело – просто ей надо кому-то излить свою муку, свою печаль, свою боль, просто надо поплакать, надо высказаться. Она сидела спокойная, но не безучастная и тихонько поглаживала рукой бессильно опущенные плечи Миловановой, ожидая терпеливо, когда пройдет этот приступ ее жалости к себе. Игорь умостился возле, сунув голову под руку матери и внимательно следя за тем, как текут слезы по щекам Миловановой, сморщив лоб, насупив брови и жалостливо сжав губы. Слезы были редкостью в доме Вихровых, и он наблюдал это явление с сочувствием и с некоторым любопытством: а откуда они текут? где они помещаются, когда не льются?
Кот Васька, заслышав разговоры, тоже подошел к дивану. Выгнул спину, понюхал подол Миловановой, потерся носом о ее туфли. И стал тереться пушистым боком о ее ноги, словно тоже утешая. Потом забрался на колени к Игорю и, полузакрыв глаза, завел свою песню.
– Если вы напишете такое письмо командующему, – сказала мама Галя тихо, когда Милованова совсем уже изнемогла от слез, – вы поставите мужа в очень неловкое положение перед остальными офицерами. Они тоже устали от войны, тоже хотят вернуться домой. Поверьте, что ему не легче…
– Перед отправкой мы с ним всю ночь проревели! – сказала Любовь Федоровна. – Какой он офицер! Он физик и скрипач! Понимаете?
– Другие офицеры тоже были кем-то до войны, которая превратила их в солдат. Не ухудшайте его настроение этим письмом…
– Так вы не советуете?
Галина Ивановна покачала головой отрицательно. И прислушалась.
У соседей Генка каким-то безнадежно-настойчивым голосом говорил: «Ну скажи: „Хоррошо!“ Ну, „хоррошо“! „Хор-ро-шо“! Вот, как тресну об пол – только перья полетят!» – «Кар-р!» – отвечал ему галчонок. «Ну, скажи „хор-ро-шо!“» – «Кар-р!» – «Ах ты паскуда! Я тебе дам клеваться! Ты у меня поклюешься! Ну, „хор-рошо!“» – «Кар-р!» – твердил свое галчонок.
Васька перестал петь и поднял голову, двигая ушами.
– Какая вы сильная! – сказала Милованова, невольно успокаиваясь, и даже улыбнулась жалкой улыбкой Игорю. – Вы всегда такая? Вашему мужу можно позавидовать! Теперь я понимаю, отчего он так выдержан всегда – не вспылит, не накричит. А ведь его болезни врагу не пожелаешь. У меня дядя болел – годами мучился! Вы сильная!
– Я слабая! – рассмеялась мама Галя. – Мышей боюсь!
– А у вас есть?
– Нет, все равно боюсь!..
Ей удалось несколько развеять настроение Миловановой.
Но резкий крик галчонка заставил вздрогнуть их обеих. Что-то полетело в комнате Фроси, Генка заругался, хлопнула дверь, застучали сухие ноги по коридору, и галчонок стал на пороге в комнату Вихровых, ошарашенный светом и чужими людьми. «Кар-р! Кар-р!» – сказал он, разинув свой железный клюв. Увидев его, Васька сорвался с рук Игоря и кинулся в кухонную дверь, прочь от говорящего галчонка. Над галчонком возникла из темноты коридора распаренная и злая физиономия сына Марса и Стрельца, которому так и не давались лавры Песталоцци и успехи Ушинского. Он грохнулся на пол и накрыл галчонка шапкой…
Милованова спросила его с удивлением:
– Лунин Геннадий, что ты делаешь здесь?
– Учу птенца говорить! – сказал Генка, зажимая галчонку клюв грязной рукою.
– Сосед наш! – сказала Галина Ивановна.
– Невозможный экземпляр! – покачала Милованова головой и усмехнулась. – Учит говорить! Из-за него весь класс разучился по-русски говорить, писать и, кажется, думать…
– По-моему, он довел своего ученика до крайнего состояния истерии! – сказала мама Галя. – Он даже ночью кричит. Только уснешь – вдруг «кар-р!». И такой дикий. Васька как-то подошел к нему, чтобы выяснить, что это за фрукт такой, – тот ка-ак долбанет Ваську по голове, до крови. Видели, как наш храбрый сторож вылетел из комнаты!
– Вась-Вась-Вась! – позвал Игорь. – Иди сюда. Он ушел уже!
На крыльце послышались шаги, голоса.
– Кто-то идет! – сказала мама Галя и выглянула из дверей в коридор.
Она увидела уставших и не очень-то веселых Фросю с Зойкой на руках, бабку Агату и Людмилу Михайловну. «Ну, кумушки! – сказала Фрося. – Зайдите, закусим чем бог послал!» – «Христос с тобой, доченька!» – сказала бабка Агата, вытираясь кончиком черного платка и обмахиваясь несильно. Лицо Фроси было красно и недовольно. Людмила Михайловна поздоровалась с Вихровой, сказала Фросе: «Я сейчас приду! – И спросила маму Галю. – Как мой выводок там? Не сожгли мою хату? Вам-то из окна все видно!» – «Сидят на крылечке, играют в магазин!» – сказала Вихрова. Но, как видно, Людмиле Михайловне нужен был предлог, чтобы войти к Вихровым, потому что она сказала: «Дайте-ка я взгляну на них через ваше окошечко!» – и оказалась в квартире мамы Гали. Она прикрыла за собой дверь, подошла к окну, но не стала и глядеть на своих девчонок, а махнула рукой и сказала:
– Ой, Галина Ивановна! Не могу вам не рассказать!
– Да что случилось? – спросила Вихрова, видя, что Людмилу Михайловну разрывает какая-то новость.
– Зойку носили крестить, чтоб нам к чертям в пекло провалиться! – сказала Людмила Михайловна. – Да чтобы я еще хоть раз в жизни ступила в церковь хоть одной ногой – ни за что на свете! Ой, стыдобушка наша! И смех и грех!
И, то всплескивая руками, то драматически складывая их на полной своей груди, то расширяя красивые свои глаза, то закрывая их, чтобы подчеркнуть ужас и позор происшедшего, торопясь и оглядываясь на дверь в коридор – как бы Фрося не услыхала! – то вполголоса, то шепотом Аннушкина рассказала Вихровой и Миловановой, как они окрестили сегодня Зойку.
Они долго ждали очереди. Желающих оказалось столько, что попасть в храм им удалось только через полтора часа, сначала молча, а потом уже переругавшись с очередными. На улице было жарко. Все теснились в тени церквушки, наступая друг другу на ноги. Крестные отцы и матери, видя, что дело затянется, наведывались через дорогу в буфет, а те, у кого достало терпения не вмешивать зеленого змия в святой обряд, молча выслушивали насмешливые замечания прохожих, изощрявшихся в остроумии. Все бы это ничего, да…
– Сто рублей! А! Подумайте, Галина Ивановна! Сто рублей это дело стоит… Фрося-то разлетелась, думала – за одну святость окрестят. Деньги, что были, Зойке на приданое истратила да кое-какое угощение кумушкам. А тут вынь да положь! – а то и к купели не подпускают… Ну заняла я ей, прости господи!..
Испытания Фроси на этом не кончились.
Вода в купели была довольно мутной. Людмила Михайловна не выдержала и сказала что-то о санитарии и гигиене. Уставший диакон сердито сказал, что на всех воды не напасешься. Но отец Георгий велел переменить воду. Купель опорожнили. Диакон еще сердитее вылил в купель ведро воды. Зойку раздели и окунули. Но едва ее нежный зад коснулся воды, она заревела в голос. Фрося сунула палец в купель и чуть не заревела пуще Зойки – вода была горячая! Она вытащила дочку, прижала к груди и потребовала разбавить воду. Разбавили, диакон принес другое ведро воды, на котором виднелись капли холодного пота – прямо из колодца. Плеснул в купель. Зойку опять сунули туда. И она принялась прямо в купели чихать, словно ставить точки после каждого слова попа. Отец Георгий вполголоса заметил диакону: «В своем приходе, отец иерей, вы тоже так будете обряд крещения уважать?» Диакон буркнул: «Вы меня, отец иерей, лучше не троньте!» Тогда отец Георгий запел: «Во имя отца и сына и духа святаго крещается раба божия… как звать младенца-то?» – «Зойка!» – сказала в простоте душевной мать, а поп, раздраженный поведением диакона и тоже порядком уставший от стояния на ногах и от чудовищной духоты, которая все усиливалась и усиливалась, так и окрестил дочку Фроси Зойкой, а не Зоей, лишь досадливо крякнув, когда бабка Агата смиренно поправила его…
