Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА II

1

К московскому вокзалу поезд подошел на рассвете. Сдав вещи в камеру хранения, курсанты пошли к центру города.

И вот в первых лучах осеннего солнца перед ними встала Москва.

Они шли, ошеломленные ее красотой и величием, шли табунком, стараясь держаться поближе к Боканову.

– Обратите внимание, – захлебываясь, говорил Пашков, – это высотная стройка… Вот повернем и выйдем к набережной Москвы-реки…

На Красной площади они остановились и несколько секунд стояли, как вкопанные.

– Мавзолей! – прошептал Владимир.

Утренний туман свежей краской покрыл башенки Кремля, булыжник мостовой. Солнце золотило шпили, стрелки часов над Спасскими воротами, играло на гранях рубиновых звезд. Площадь показалась меньше, чем они представляли ее, но впечатление у всех было такое, словно они уже бывали когда-то в этих дорогих сердцу местах.

Боканов решил на несколько часов задержаться в столице, поехать дальше вечерним поездом. «Первая встреча с Москвой должна остаться у них в памяти на всю жизнь», – подумал он.

Они долго ходили по городу, а потом стали в длинную очередь ко входу в Мавзолей. Узбеки в нарядных цветных одеждах, солдаты-пограничники в фуражках особого зеленого оттенка, старики и молодежь медленно, но непрерывно двигались к Мавзолею.

Когда Ковалев увидел профиль спокойно лежащего, словно на время уснувшего Ильича, волнение перехватило ему горло. Как загипнотизированный, шел он, не отрывая глаз от дорогого лица. За те секунды, что продолжался этот путь, перед Ковалевым возникли картины: битва коммунаров Парижа, штурм Зимнего, отец на горящем самолете, ринувшийся на таран, и он, Владимир, в дыму и пламени защищающий Родину… И как тогда, у знамени училища, вспыхивала, горела одна мысль: «Клянусь… до последнего вздоха… Клянусь!..»

2

На Кремлевской набережной Боканов обратил внимание, что Геннадий, нервничая, вертится около него.

– Товарищ майор, – наконец решился Пашков, – разрешите мне на два часа отлучиться… Домой заехать. Отец сейчас на даче. Электричкой за двадцать минут доеду!

– Не могу разрешить. Сопроводительные документы выписаны на всех, и если тебя задержит патруль, выйдет неприятность. Да и опоздать можешь к нашему поезду. Какими глазами тогда мне придется глядеть, докладывая начальнику пехотного училища, что, мол, одного утерял в пути?

– Патруль я обойду! Вы не беспокойтесь… и не опоздаю.

– Нельзя. Есть в армии такое слово, через него не переступишь, – категорически сказал Боканов, давая понять, что разговор окончен.

Но когда они вышли у Большого театра из автобуса, Сергей Павлович вдруг обнаружил, что Пашков исчез. Воспитатель помрачнел.

– Отстал, наверное, – сказал Снопков, но по тону его офицер понял, что Павлику известно, где его друг.

Боканова очень расстроил этот самовольный уход Пашкова. «Вот тебе и плоды воспитания! Самые тяжелые нарушения воинской дисциплины начинаются с таких „невинных“ ослушаний. А может быть, следует посмотреть на поступок Геннадия сквозь пальцы и пусть вспоминает о расставании с воспитателем добрым словом?»

Нет, Боканов не мог не придать значения этому случаю даже накануне разлуки, вернее, именно накануне разлуки.

Ему припомнился разговор с Геннадием в вагоне в прошлую ночь. Они вместе стояли в тамбуре.

– Сергей Павлович, – обратился юноша, и воспитатель понял, что Геннадию очень хочется пооткровенничать с ним, – почему ребята меня немного недолюбливают? Нет, это даже не то слово. Но как-то они между собой теплее, душевнее, чем со мной?

– А может быть, ты все это выдумал? – спросил Боканов.

– Нет. Я это чувствую. Но почему? Не понимаю!

Прельстившись вывеской «Пельменная», зашли пообедать, а после обеда пора уже было отправляться за вещами в камеру хранения. Чемодан Геннадия принес в вагон Павлик.

До отхода поезда оставалось несколько минут, когда появился Пашков.

– Отстал… как это у меня получилось? Сам не понимаю! – пробормотал он и начал рыться в своем чемодане.

Сергей Павлович молчал, даже не смотрел в его сторону. Пашков ждал выговора, и его особенно тяготило это молчание.

Только когда все улеглись спать, а Геннадий, долго ворочаясь, вздыхал на верхней полке, офицер, подойдя к нему, жестко сказал:

– Вот вы сами и ответили на вопрос: почему вас недолюбливают товарищи.

Геннадий быстро приподнялся на локте:

– Товарищ майор… это совсем другое… Мне надо было увидеть одну девушку… Я вам тогда, как близкому… А вы…

– Что – а вы! Хотите, чтобы завтра я отдельно представил вас генералу, как человека, на которого нельзя положиться?

Боканов резко повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из купе.

ГЛАВА III

1

После солнечного юга небо над Ленинградом показалось особенно мрачным, неприветливым. Над городом навис синевато-серый туман, тучи запеленали город, и впечатление было такое, что именно заводские трубы и паровозные топки так безнадежно задымили небосвод.

Все приумолкли, на душе стало тоскливо.

«А у нас сейчас, – думал Володя, – снова зацвела на лугах розовая дрема…»

Ему нестерпимо захотелось назад, на милый юг, с его зеленью и теплом.

Но когда они вышли из-под гулких сводов Московского вокзала и поехали автобусом по Невскому проспекту, то перестали замечать туман, моросящий дождик и с восхищением разглядывали ряды величественных зданий.

Так вот он какой – знаменитый Литейный! А это?.. Кутузов!

– Казанский собор! – пропела девушка-кондуктор.

Боканов, поглядев на часы, решил, что можно не торопиться. После долгой разлуки с Ленинградом ему захотелось побродить по знакомым площадям и улицам. Хорошо бы зайти в ту комнатку, неподалеку от Народного дома, где жил в студенческие годы.

Владимир жадно, слегка подавшись вперед, смотрел в окно. Автобус промчался по мосту, переброшенному через Неву, мимо ростральных колонн с задумчивым Нептуном. Об этих колоннах Володя слышал от майора Веденкина на уроках истории. Река неторопливо катила свинцовые волны. Чайки низко летали над мелкими гребнями, сами похожие на гребни.

Боканов и его спутники вышли из автобуса, возвратились немного назад.

– Зимний! – первый узнал Семен, глядя на высокие зеленые стены.

– Смотрите – Адмиралтейская игла!

Они обступили Боканова, невольно, как в Москве, стараясь держаться ближе к нему.

 
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла…
 

продекламировал Павлик и покосился на воспитателя: оценил ли тот высокую образованность?

2

Вскоре они подошли к воротам пехотного училища. В глубине сада, за чугунной оградой, возвышалось старинное здание темновишневого цвета, с полуколоннами, фонарями, похожими на скворечники, с двумя небольшими пушками у лестницы.

– Работа архитектора Растрелли… Раньше здесь был Пажеский корпус, – заметил Боканов, когда они, миновав часового у ворот, пошли по асфальтовой дорожке.

«Нет, никогда, наверно, – с тоской думал Володя, – не смогу я полюбить ни этот город, даже с творениями Растрелли, ни это училище, каким бы хорошим оно ни оказалось. Нет здесь ни Зорина нашего, ни Веденкина».

Всюду сновали курсанты. По двору разгуливало много молоденьких офицеров, одетых «с иголочки».

– Недавно был выпуск, – безошибочно определил Боканов.

Оставив своих спутников на скамейке у ограды, Сергей Павлович пошел разыскивать строевой отдел.

Начальник строевого отдела, сутуловатый майор с редкими, словно примоченными волосами и утомленным взглядом близоруких глаз, приняв от Боканова пакет, сказал приветливо:

– Прошу подождать. Доложу генералу…

Через несколько минут он возвратился:

– Начальник училища просит вас зайти, – и прошел вперед, указывая путь.

Из-за стола с массивным письменным прибором встал невысокий плотный генерал. У него было круглое, бронзового загара лицо, коротко подстриженные густые волосы, сильная, короткая шея. На кителе белел ромбик академического значка.

После обычного доклада Боканова, генерал вышел из-за стола и, подойдя к офицеру, пожал его руку.

– Прошу вас, – радушно предложил он одно из глубоких кресел около стола и сам сел напротив.

Под его правым глазом пролег глубокий шрам – наверно, от сабельного удара, и впечатление оставалось такое, будто генерал постоянно слегка прищуривается.

– Значит, привезли своих питомцев? – спросил он, поглядывая на Боканова умными глазами, и воспитатель с удовлетворением подумал, что его ребятам, видимо, повезло. Ему сразу понравился этот приветливый, простой в обращении человек.

Они заговорили о городе, из которого приехал Боканов, и оказалось, что лет тридцать назад генерал Агашев начинал в нем свой армейский путь, о Полуэктове, с которым начальник пехотного училища учился в академии, о суворовцах.

– Посмотрим, посмотрим, как вы потрудились, – улыбнулся генерал. – Я не собираюсь здесь ни особых условий создавать суворовцам, ни объединять их в одну роту. Никакой исключительности быть не должно. Правда, назначу командирами отделений юношей, призванных после окончания десятилеток. Некоторые наши офицеры полагали устроить суворовцам помпезную встречу. Уверен, кое-кто думает: «Теперь нам нечего делать! Такой человеческий материал – готовый…». А дела будет, полагаю, больше прежнего… И самим подтянуться придется, да и ваших воинов так загрузить, чтобы не скучали и не возгордились. Дошлифовка-то характеров предстоит!

– Да еще какая! До «готовых» далеко…

– Вот то-то и оно, – слегка подавшись вперед, словно вглядываясь в собеседника, – сказал генерал.

Мелодично прозвенели высокие часы в углу. За окном послышалась команда: «Рота, в колонну по два, шагом марш!»

– Вы бы к нам, товарищ майор, месяца через три приехали! Я напишу об этом Полуэктову, попрошу, – поднимаясь, сказал генерал. – Посмотрите, так сказать, новыми глазами на своих, увидите, что у вас получилось, а что нет.

– Рад буду! – тоже поднимаясь, ответил Боканов.

Выйдя из училища, Боканов заметил, что его воспитанники уже «ориентировались на местности» и оживленно беседуют с курсантами и молоденькими офицерами.

Отправляясь в пехотное училище, воспитанники Боканова уверены были, – хотя вслух и не говорили об этом, – что по закалке, военной подготовке они будут лучшими, «не то, что некоторые маменькины сынки», и покажут, чего стоит именно их Суворовское. Но здесь, за эти полчаса, они вдруг почувствовали, что заноситься-то особенно и нечего. Невольно сравнивая себя с проходящими мимо курсантами, из других суворовских училищ, они не могли не заметить, что те ни в чем не уступают им. А стоило разговориться с приехавшими, как выяснилось, что у одних есть перворазрядники по гимнастике, у других – аккордеонисты, а третьи превосходно играют в волейбол.

То там, то здесь слышно было: «А у нас в Суворовском…» «Помнишь нашего Николая Федоровича?..» Значит, и остальные чувствовали то же, что они, и у остальных было твердое желание поддержать «марку» родного училища.

Боканов направился к своим. Молодой офицер, один из тех, что были одеты «с иголочки», пожимал руку Ковалева. Увидя майора, отдал ему честь и отошел.

– Вы знаете, – обратился возбужденный Володя к воспитателю, – лейтенант, с которым я сейчас познакомился, – выпускник, только что получил назначение на Камчатку. Вот бы и мне туда попасть после окончания!

В этом восклицании было столько молодого задора, что Боканов невольно улыбнулся.

– Что ж, и поедете! – сказал он, а сам подумал: «Ты и не представляешь, сколько еще труда понадобится, чтобы на твои плечи легли золотые погоны».

Что касается Пашкова, то Боканов решил: Геша проучен и не стоит говорить о нем здесь особо, – могло возникнуть предвзятое мнение, а этого воспитатель не хотел.

К вечеру, после беседы с новыми курсантами, генерал Агашев приказал распределить их по батальонам, а Боканов отправился в гостиницу.

3

Первое поразительное открытие было сделано недавними суворовцами во время вечерней поверки. Старшина роты Булатов – крепыш, подстриженный под «ежик», – вчера еще такой же курсант, как они, но сегодня уже облеченный властью, объявил Павлику Снопкову наряд вне очереди за разговор в строю.

Павлик сконфуженно, как должное, принял наказание и, когда курсанты расходились по спальням, пробормотал печально: «Прощай, бездумная пора!»

Геннадий тоже был поражен этим случаем, но иронически улыбнулся и, уверяя скорее самого себя, чем Павлика, сказал:

– Ну, об меня-то он зубки поломает…

Но и в его сердце закралась тревога: неужто здесь даже старшина – такая сила?

На следующее утро Боканов вместе с командиром роты майором Деминым подходил к спальням первого батальона – посмотреть, как устроились.

Демину было лет тридцать пять. Худощавость, мелкие отточенные черты лица создавали при первом взгляде впечатление моложавости, однако очень высокий, в едва заметных морщинках лоб, несколько сурово глядящие глаза и твердая, волевая складка губ вскоре рассеивали это впечатление.

Еще издали офицеры услышали песню:

 
В трудных походах, ученьях,
В мыслях своих и стремленьях —
Всюду суворовцем будь!
 

Майор Демин улыбнулся:

– Ваши поют.

В спальне Пашков брился у огромного, выше человеческого роста, зеркала. Играл баян. Дежурный по роте переспрашивал в телефонную трубку:

– На разгрузку дров? Сколько человек?

Снопков вертелся у вешалки, озабоченно поправляя на ней шинели.

При виде офицеров, дежурный, быстро повесив трубку, скомандовал зычным голосом:

– Рота, смир-р-рно! – и, отбивая шаг, приблизился к Демину. – Товарищ майор, курсанты, прибывшие для прохождения службы в пехотном училище, размещены.

– Вольно.

Боканов вслед за Деминым прошел в ротную канцелярию.

– Я хотел бы попрощаться со своими воспитанниками, – сказал он командиру роты. – Если можно, распорядитесь, пожалуйста, чтобы они собрались.

– Конечно! – охотно согласился Демин и, вызвав дежурного, отдал распоряжение.

В спальне к Боканову бросился Снопков, из соседней комнаты прибежали Володя и Гербов.

– Семена назначили агитатором, – еще не отдышавшись, радостно сообщил Павлик, – а меня – спорторгом!

Пашкова в комнате уже не было, где-то прятался, стыдясь своего поступка.

– Один курсант, – торопился выложить все новости Снопков, – выпущен из училища сержантом. Из-за недисциплинированности! Сержантом!

О наряде, полученном вчера, Павлик решил сначала умолчать – зачем напоследок расстраивать воспитателя! – но потом все-таки не выдержал.

– Я уже отличился, – сокрушенно поморгал он светлыми ресницами, – заработал от старшины наряд вне очереди!

Боканов посмотрел, словно сочувствуя, и Снопков молодцевато тряхнул головой.

– Подтянемся, – бодро пообещал он, – на ошибках учатся!

Они вышли в сад. Боканов, конечно, сразу отметил отсутствие Геши, но решил, что, может быть, так и лучше.

4

Стояло чудесное осеннее утро, такое редкое в Ленинграде. Город будто нежился на ласковом пригреве, и его трудно было представить в дожде и мгле. В такие дни нестерпимо ярко плавится Адмиралтейский шпиль, раздвигаются площади, освобожденные от тумана, улицы по-особому нарядны и многолюдны, лица людей, озаренные солнцем, светлеют, и непрерывно щелкают аппаратами ватаги расторопных фотографов.

Училищный сад был задумчиво тихий. Замерли обласканные солнцем деревья, над ними в вышине редкие тучи разметали белесые гривы по голубому небу. Временами ветерок приносил запах невской осенней воды да слышался звон трамваев на Садовой.

Боканову надо было сегодня уезжать – дела в Суворовском не ждали. Еще вчера он успел поговорить с комбатом, с начальником политотдела, просил их писать о курсантах-суворовцах, обещал, что и они, воспитатели, тоже не будут упускать их из виду. Теперь хотелось проститься.

Они остановились возле густых кустов давно отцветшей сирени, сплошной стеной тянувшейся вдоль ограды.

– Ну, дорогие друзья, – невольно волнуясь, сказал Боканов, – желаю вам жить в дружбе, честно трудиться и не забывать наш… свой дом… – Он поцеловал каждого, еще раз сказал: – Не забывайте же! – и быстро пошел к выходу. У ворот оглянулся, поднял руку и шагнул в калитку.

И словно что-то оборвалось в сердце Володи. Он почувствовал себя так сиротливо, неуютно и одиноко, как в первые дни приезда в Суворовское. Тогда ему тоже казалось, что ни за что не привыкнет он к новой обстановке.

Звуки трубы вывели Ковалева из оцепенения. Надо было бежать в роту.

5

Неделя пролетела быстро, и Ковалев заметил, что от тоскливого чувства одиночества не осталось и следа.

По дороге в Ленинград они думали, что их обязательно объединят всех в одно подразделение, что они будут везде вместе. Но Павлик и Геша оказались в одном подразделении, а Володя и Семен – в другом. И уже появилось «наше отделение», «наш взвод», новые знакомые и друзья. И если теперь иногда они сталкивались друг с другом где-нибудь на лестничной площадке или во дворе, то были несказанно рады этим встречам, старались поскорее рассказать новости, вспомнить о прошлом, но у каждого появились и новые заботы, – они чувствовали, что жизнь стала еще интересней.

В воскресенье, после завтрака, курсанты нового набора выстроились во дворе. Вынесли знамя училища с боевыми орденами, прикрепленными к нему. Заиграл оркестр, и колонна двинулась к Невскому проспекту. Вслед за оркестром несли венок. На его черной ленте золотыми буквами было написано: «Великому прадеду от курсантов-суворовцев».

Впервые шел Владимир под овеянным славой знаменем училища. Под этим знаменем курсанты били Юденича, подавляли кронштадтский мятеж, совершали тысячеверстный рейд к Кимас-озеру, дрались на фронтах Великой Отечественной войны.

Гремел оркестр, звенел и вздрагивал под ногами асфальт, останавливались машины, прохожие, и от этой близости людей, придвинувшихся почти вплотную, ширилось сердце.

Курсанты вошли в распахнутые ворота Александро-Невской лавры, поднявшись по ступенькам, положили венок на плиту с надписью:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ СУВОРОВ.

В глубокой задумчивости стоял Владимир у могилы. Ему хотелось запомнить каждую царапину на каменной плите, чтобы потом, когда приедет в Суворовское училище, – а он ни секунды не сомневался, что снова побывает там, – рассказать обо всем Артему, Дадико…

«Вот бы проснулся Суворов, – думал он, – и узнал, как чтят его память… И через сто-двести лет так же придут потомки и с благоговением будут стоять здесь, потому что нет большей славы, чем слава честного служения Родине, нет и не может быть…»

ГЛАВА IV

1

По двору Суворовского училища идут Каменюка и Кошелев. Артем еще более вытянулся, превратился в мускулистого, гибкого подростка. Илья ему – до плеча, его некрасивое, но милое лицо с широким носом, спокойными, словно распахнутыми, глазами яснее слов говорит о добродушии.

– Опять меньше! – восклицает Кошелев с веселым недоумением, – вот чудеса!

– Ты о чем?

– Да, понимаешь, каждый раз, когда я возвращаюсь из отпуска, мне кажется, что все вокруг стало гораздо меньше: двор, плац, эти дубы…

– Закоренелый романтик! – сверкнул темными глазами Артем. – Интересно, – сказал он, помолчав, – что сейчас делает Володя? С ними майор Боканов поехал… Авилка, ко мне на полусогнутых! – вдруг энергично закричал Каменюка, увидев вдали Павлика, и приостановился.

Авилкин, услышав оклик, встрепенулся, побежал навстречу друзьям.

– Здра-ав-ствуй, со-ол-нышко ты, со-олнце ясное! – встретил его песенкой Илюша.

Авилкин начал радостно тискать руки товарищей.

– Поздравьте, – затараторил он, – заработал в колхозе сорок трудодней… бабушке отдал…

Лицо у него, как розовый шарик, немного лоснится, играет ямочками.

– Да, братцы! Знаете новый марш «Пехотинцы»?

– Знаем, знаем, – грубовато прервал его Артем, – хватит тебе!

– Уже и поговорить нельзя, – хотел обидеться Павлик, но у него это не получилось.

Они подошли к спортивному городку, где устремились вверх лестницы, застыли шесты и кольца, подставили покорно свои плечи брусья.

– Размяться, что ли? – задорно спрашивает Артем, снимая ремень, и, гибким прыжком подбросив тело, ухватившись за перекладину турника, начинает вытворять на нем кто его знает что: он то крутится, охватив перекладину, словно кольцом, одной ногой, то вдруг, провиснув, с силой взлетает вверх и, перевернувшись в воздухе, снова находит руками опору. Кажется, послушное, сильное тело его резвится, плещется в воздухе, как в воде.

В стороне от турника стоят трое малышат в штатской одежде – они только что появились из-за гаража – и с восхищением любуются смелыми полетами Артема.

Наконец он легко спрыгивает на землю.

– Здорово! Вот бы мне так! – раздается мечтательный голосок.

Илья, Артем и Павлик, как по команде, оглядываются.

– Новобранцы? – покровительственно спрашивает Артем, затягивая ремень. – Как фамилии?

Мальчики неумело вытягиваются и, стараясь изо всех сил, чтобы ответ прозвучал бойко, выкрикивают:

– Федор Атамеев!

– Алексей Скрипкин!

– Петр Самарцев!

Федор – худенький, с цыплячьей шейкой и тонкими руками, Петр – черен, хмур и мрачен, а у вертлявого Алексея лукавые глаза так и стреляют по сторонам. «Второе издание Авилки», – с юмором думает Каменюка.

– Доброе пополнение, – смеется он, – чуть не оглушили!.. Артем Каменюка, – представляется он уже серьезно, – а это Илья Кошелев – спорторг второй роты и затем, – Каменюка делает такой жест рукой, словно ребром протягивает ее для пожатия Авилкину, – скромный, молчаливый Авилкин…

Авилкин медленно опускает голову и важно замирает в этой позе. Потом, что-то вспомнив, поспешно говорит:

– Прошу прощенья, мильон дел! – и исчезает.

– Скажите… – начинает Федя.

– Говори мне «ты». Мы ж не на службе, – прерывает его Артем.

– Скажи, пожалуйста, – зачарованно смотрит на него Федя, – а мы пото-ом… пото-ом научимся? Вот так, на турнике?

– Конечно!

– Можно мне подтянуться? – робко спрашивает мальчик, глядя на высокий турник.

Рассмеявшись, Артем подхватывает Федю подмышки и легко поднимает. Мальчик, судорожно вцепившись в перекладину, беспомощно повисает на тонких руках. Вид у него такой обреченный, будто ему предстоит вот так покорно висеть очень долго.

– Да ты смелей, смелей! – подбадривает Каменюка.

– Ну, подтягивайся же! – подходит ближе и Кошелев. Но Федя словно одеревенел.

– И долго, товарищ, вы будете так висеть? – насмешливо осведомляется снова появившийся Авилкин.

– Падаю! – жалобно вскрикивает Федя и разжимает руки, но его вовремя подхватывает Илья.

– Могучий резерв! – саркастически бросает Авилкин.

Петя Самарцев, до сих пор тихо стоявший в стороне, услышав язвительную реплику Авилкина, вдруг сердито засопел, одернул рубашку и решительно подошел к турнику.

– А ну, я! – сказал он. – Нет, сам… – Петя отстранил руку Ильи, но допрыгнуть до перекладины не смог, поэтому, обхватив боковую штангу и быстро перебирая ногами, докарабкался до перекладины, перехватил ее так, что она прошла у него под коленами, и повис вниз головой. Затем, бесстрашно раскачавшись, он оторвался от турника и с тяжелым стуком спрыгнул на землю на обе ноги. С трудом удержавшись, чтобы не упасть, он повернул к Павлику сердитое, вспотевшее лицо и сказал:

– Вот! Резерв… – несколько раз провел рукой сзади, по брюкам, как бы стряхивая с них что-то, и, ни на кого не глядя, пошел прочь от турника.

2

Боканов, возвращаясь из Ленинграда самолетом, рассеянно смотрел на селения, сверху похожие на миниатюрный полигон с игрушечными домиками. Сергей Павлович был еще со своими курсантами, видел Гербова, натирающего пол, Ковалева в ружейном парке, хмурился, вспоминая Пашкова.

«Наивно было бы предполагать, – думал он, – что если ты добился какого-то, даже значительного результата в воспитании, то можно победу свою считать окончательной».

Как-то Зорин сказал на партийном собрании: «Вот вы как будто и перевоспитали эгоиста или хулигана, все идет как нельзя лучше, окружающие не нарадуются метаморфозе. Но не советую самообольщаться, будьте лучше начеку. Срывы не только еще возможны, но скорее всего непременно повторятся. Их, правда, уже легче ликвидировать, потому что они имеют не такие прочные корни, как прежде, да и нечем питаться долго этим корням, однако „грехопадения“ будут, и неверно полагать, что это признак твоего провала или бессилия. Ты преодолел в Авилкине трусость, но, увы, вдруг обнаружил в нем хвастовство – родную сестру трусости…»

«Да, да, это верно, – соглашался Боканов, обдумывая то, что произошло с Пашковым. – Геннадий, несомненно, стал лучше, но кое-что придется еще долго вытравлять… и, конечно, наши усилия не прошли даром».

Решив так, Боканов несколько успокоился и стал думать о Суворовском училище.

«Интересно, каким будет мое новое отделение малышат? Надо договориться с Беседой, чтобы Артем и его друзья с первых же дней взяли пятую роту под свою сильную руку. Как там без меня Привалов?»

Старшина вместе с Бокановым перешел в младшую роту.

Чем ближе к дому, тем полнее овладевали Бокановым заботы о том, что его ждало в Суворовском, и юноши, оставленные в Ленинграде, казались уже далекими – родными, своими, но очень далекими. Те были уже устроены, а этих предстояло «доводить до ума», и мысли о них теперь поглощали майора всецело.

3

Утром Боканов заторопился в училище. Он пришел довольно рано, но во дворе уже было необычайное оживление: слонялись малыши в штатской одежде, их родители каким-то вольным табором расположились в саду, хотя им и отвели комнаты. То там, то здесь встречались озабоченные офицеры. Увидя Боканова, они подходили к нему, расспрашивали о поездке. В дверях училища показался капитан Беседа.

– С приездом, Сергей Павлович, жить да молодеть! – воскликнул он, пожимая руку. – О поездке расспрошу вечером, а сейчас у нас такой тарарам! Видишь – наплыв!

– Много?

– Много!

– Значит, есть из кого выбирать! – обрадовался Боканов.

Шли экзамены по арифметике.

Отец Феди Атамеева – майор в отставке, с черными очками, прикрывающими выжженные глаза, с Золотой Звездой Героя на груди – сидел на скамейке возле метеорологической станции училища и курил папиросу за папиросой.

Наконец большие двери вестибюля распахнулись, и на широкий полукруг лестницы, ведущей во двор, выбежали экзаменовавшиеся. Взрослые заторопились им навстречу, стали вглядываться в их лица с надеждой и страхом.

– Дедушка, дедушка! – кричал шустрый Скрипкин, подбегая к высокому старику. – Я решил задачу, ох и трудная! На предположение… В двух ящиках лежало по сто двадцати яблок…

– Да ты погоди, Леша, сядь-ка…

– Я бы еще сто штук решил! А в коридор математик вышел, такой бородатый, а я его спрашиваю: «Товарищ математик, а боевые задания вы нам будете давать?» А он говорит: «Да еще какие! Вот как дам вам задачу, это и будет боевое задание».

Розовощекий, упитанный мальчик с сонными глазами сердито говорил полной с накрашенным лицом женщине:

– Так и знал, что не получится… у меня с яблоками никогда не получается…

– Господи, – с отчаянием воскликнула мать, – да при чем же тут яблоки?

– Нет, у меня с яблоками никогда не получается, – упрямо мотнул головой мальчик.

Федя Атамеев тихо подошел к отцу, сел рядом и горько разрыдался, уткнувшись белой головенкой в его плечо. Отец сразу понял, в чем дело. Гладя мальчика по волосам, начал успокаивать:

– Что поделаешь, сынок, значит плохо мы с тобой подготовились.

И, словно оправдываясь, добавил:

– Не осилили… Что поделаешь…

Он поднял лицо с черными стеклами очков, и в выражении его была такая печаль, что Семен Герасимович Гаршев, торопливо проходивший мимо, невольно остановился.

– Придется уезжать… – огорченно вздохнул отец, – но на следующий год мы обязательно выдержим! Вот посмотришь – выдержим!

Гаршев поправил пенсне и зашагал к начальнику училища.

Рассказав Полуэктову о виденной сцене, Семен Герасимович взволнованно закончил:

– Я вас очень прошу, как о личном одолжении… Я берусь учить этого Федю отдельно, и за полгода, за четыре месяца он догонит остальных. Ошибка в его контрольной работе не такая уж серьезная… Я очень прошу…

Генерал помедлил с ответом, потом встал и, пожимая руку Гаршева, сказал:

– Хорошо, оставим его. Спасибо.

4

Прежний опыт подсказывал Боканову, что надо, по возможности, быстрее разобраться в характерах детей.

Среди его малышат сразу же обратил на себя внимание серьезностью, молчаливостью, настороженным взглядом черных глаз Петя Самарцев. Он приехал в училище один, на попутной машине колхоза, в ватнике, с бутылкой молока в оттопыренном кармане, в большой зимней шапке, словно собрался на Крайний Север. Из внутреннего кармана куртки Самарцев достал необычное удостоверение от колхоза. В удостоверении значилось, что у Петра Самарцева родителей нет, что он «сын колхоза» и общее собрание просит принять Петра в Суворовское училище. При всей своей трогательности подобное направление не удовлетворяло официальным требованиям приема. Самарцева отправили назад, объяснив, какие документы необходимы. Понятно было, что в этом году он с поступлением, конечно, опоздает.

Но Самарцев появился снова, когда уже шли экзамены по русскому языку, привез с собой все, что от него требовалось, и, вручая документы начальнику строевого отдела, решительно объявил:

– Буду держать экзамены!

Вечером Петя пристроился к хвосту пятой роты и, молчаливый, упорный, ждал в столовой своей порции. Майор Веденкин, дежуривший по училищу, накормил его, хотя в списках «зачисленных на довольствие» Самарцев и не значился.

Генерал Полуэктов и Зорин, посоветовавшись, решили к экзаменам «сына колхоза» допустить, а его знания по русскому языку проверить отдельно.

Петя Самарцев сдал все экзамены за три класса довольно сносно и был зачислен в пятую роту. Но учеба давалась ему с большим трудом, вероятно, сказывалось недостаточное общее развитие и то, что в пятой роте было немало окончивших четыре класса, пожертвовавших годом, лишь бы попасть в Суворовское училище. Тянуться за ними Самарцеву было нелегко. Это его угнетало. Он сторонился товарищей, которые со свойственной в таких случаях детям безжалостностью смеялись над тем, что Самарцев окает, написал «Азия» через букву «е», вместо «сложение» брякнул: «додавание», вылизывает в столовой тарелку, а отдавая рапорт генералу, сказал не как принято: «Дежурный суворовец Самарцев», а «Я уборщик».

Когда же генерал спросил:

– А я кто?

Самарцев окинул его с ног до головы оценивающим взглядом и мрачно ответил:

– Полуэтот!

Соседом Самарцева по парте оказался вертлявый Алеша Скрипкин. На первом же уроке истории Самарцев из-за этого Скрипкина получил замечание от майора Веденкина.

Виктор Николаевич, видя, что два мальчика завозились на парте и, пыхтя, стараются боком оттеснить один другого, строго спросил:

– Что у вас там случилось?

Тогда поднялся Петя Самарцев и сказал, недобро глядя на соседа:

– Он положил локоть на мою половину парты!

Вспоминая в ротной канцелярии об этом случае, историк, смеясь, воскликнул:

– Мальчишка мне положительно нравится! Давайте, товарищи, серьезно за него возьмемся.