Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XXV

Боканов собрал отделение в саду за стадионом и, усадив на молодую, похожую на зеленый бархатный ковер траву, достал из полевой сумки последний номер «Правды».

– Вчера вышла в Москве, – сказал он, – а сегодня самолетом доставлена к нам. Обратите внимание на цифру под заголовком – «9 872». Это порядковый номер. Когда же вышел самый первый номер?

– Я знаю! – Пашков вскочил с бугорка, на котором сидел.

– Тех, кто «якает», не спрашиваю, – нахмурился Боканов, – достаточно поднять руку. Пожалуйста, Снопков.

– Первый номер вышел пятого мая, а вот в каком году – не помню…

– В тысяча девятьсот двенадцатом.

– Значит, скоро День печати! – опять выскочил Геннадий.

Боканов осуждающе покачал головой, и Пашков сделал вид, будто внимательно разглядывает что-то в траве.

– Вот я и хочу рассказать вам, как родилась большевистская «Правда».

Боканов говорил неторопливо, несколько даже скупо, но эта сдержанность придавала повествованию особую силу.

Когда Боканов закончил, Володя Ковалев спросил:

– Товарищ капитан, ротационные машины – это в типографии?

– Да.

– Вот бы нам пойти как-нибудь в типографию, – очень интересно посмотреть, как печатают.

– Хорошая мысль, – одобрил Боканов, соображая, когда и как можно будет это сделать.

– Только бы нам опять не осрамиться, как во время экскурсии к артиллеристам, – ввернул Пашков.

– То есть? – не понимая, спросил капитан.

– Там Гербов с коня свалился, а здесь может в печатную машину попасть, – сострил Геннадий и с довольным видом откинулся назад, ожидая, что его острота будет подхвачена другими.

Сергей Павлович внимательно посмотрел на Пашкова.

– Вы напрасно, Пашков, так самоуверенно считаете себя лучшим наездником, чем Гербов. Когда вы услышите, почему Семен упал с коня…

Гербов поднял было на офицера глаза, но тотчас опустил их и, нервничая, стал ногтем счищать что-то с лампаса брюк.

– Дело в том, товарищи, – продолжал Боканов, – что Гербов узнал там, на плацу, палача своего отца. Этот негодяй предстал сейчас перед судом. – И капитан коротко рассказал все, что ему было известно.

– Вот собака! – сверкнув глазами, вскочил на ноги Снопков.

– Повесить его мало!

Пашков побледнел и поднялся:

– Прошу Гербова извинить меня за глупую шутку.

– Да я и не в обиде, – откликнулся Семен.

– Ну, а теперь идите в спальню, – обратился Боканов ко всем, – начнем перебираться в нашу новую квартиру – более светлую и теплую. С вами будет старшина. Вещи перенесете сами. Я через час проверю.

Новоселья ждали с нетерпением. Рабочие давно восстанавливали корпус, разрушенный бомбежкой. Суворовцы помогали расчищать площадку вокруг строительства, то и дело надоедали прорабу расспросами: «Скоро ли?» И вот, наконец, пришло время, когда можно было переселиться в красивое с высокими окнами здание. Теперь первая рота получила свой собственный корпус с классами, спальнями и огромным физкультурным залом.

Поднялась веселая кутерьма: тащили кровати, обхватив руками свернутые в рулоны матрацы и подушки, с трудом протискивались с ними в двери; облюбовывали себе место; договаривались о соседстве.

В разгар новоселья старшина Привалов принес овальное стенное зеркало. Первым попался ему на глаза Павлик Снопков.

– Вот, раздобыл, – передавая ему зеркало, сказал Привалов, – повесьте над койкой!

Старшина оглядел спальню и, довольный размещением, ушел. Снопков начал было примерять зеркало в простенке над своей койкой. К нему вразвалочку подошел Лыков.

– А ну, дай-ка, – протянул он руку.

Снопков, зная повадку Лыкова забирать себе лучшие вещи, повиновался неохотно. Василий повертел зеркало в руках, пощелкал для чего-то по ореховой раме ногтем, сделал было движение, словно собирался унести его, но что-то вспомнил и, возвращая Снопкову, посоветовал:

– Два гвоздика снизу вбей… Для устойчивости.

Не прошло и часа, как спальня приняла обжитой вид. В ровную шеренгу выстроились тумбочки. На правофланговую подушку Лыкова ровнялись все остальные подушки. Широким пунктиром пересекали комнату полосы простынь, подвернутых на койках в ногах.

На окнах повесили гардины, в простенках поставили небольшие пальмы. Савва Братушкин успел даже ввинтить розетку для электрического утюга, который был великой тайной и гордостью первой роты.

Когда, казалось, все уже было готово для доклада капитану, Ковалев, спохватившись, закричал:

– Ребята, а койка Андрея!

Андрея Суркова недавно положили на операцию в госпиталь, и его постель осталась в старой спальне: о ней забыли в суматохе.

Тотчас Гербов и Ковалев побежали за койкой Андрея. Снопков и Лыков перенесли его вещи. Пришлось снова производить перестановку, – Андрею решено было предоставить лучшее место – между окном и печкой: и летом, и зимой хорошо.

– Братцы, – возбужденно поблескивая глазами, предложил Пашков, – давайте послезавтра отрядим делегацию в госпиталь к Андрюше.

– Гениальная идея!

– Соберем пончиков, «по одному с дыма».

– А если всем отделением пойти?

– Н-ну! Всех в госпиталь не пустят.

Делегатами выбрали Геннадия, Савву и Володю.

– Вы сейчас идите к командиру роты, заранее попросите, чтобы в воскресенье увольнительную дал, – предложил кто-то.

– Отставить! – воскликнул предостерегающе Лыков. – Надо сначала обратиться к нашему капитану.

Василий всегда стоял на страже военной законности, и за ним признавался в этих вопросах неоспоримый авторитет.

– Верно, – поддержал Лыкова Володя Ковалев.

Решено было «через голову непосредственного начальства не действовать», и здесь же стали обсуждать, о чем следует рассказать Андрею.

– Скажите, что наше отделение в городском кроссе первое место заняло…

– Что наше отделение генерал за учебу хвалил…

– На строевой всех гонял, а нас на час раньше отпустил!

– У воробья Гришки соседский кот Маркиз полхвоста выщипал!

– Отделение, смирно! Товарищ гвардии капитан!

В дверях спальни появился Боканов.

На следующий день в большой перерыв после второго завтрака, Боканов подозвал к себе в коридоре Пашкова, спросил: не занят ли он, сможет ли сейчас пройти в парк, побеседовать?

– Пожалуйста, – не без некоторой тревоги согласился Пашков, по привычке то и дело поправляя гимнастерку.

Они прошли в дальнюю аллею парка. Сели на скамейку.

– Не удивляйтесь, Геннадий, тому, что услышите, и поймите правильно мои слова, – без обиняков начал воспитатель.

Пальцы Пашкова еще быстрее забегали вокруг ремня.

– В последнее время вы стали много скромнее, избавляетесь от прежнего вашего высокомерия, разве что иногда еще язвите, невпопад выскакиваете, – офицер улыбнулся, и Пашков не смог удержаться от того, чтобы не ответить ему улыбкой.

– Признайтесь, вы ведь раньше думали о себе, как о самом умном и начитанном человеке в училище?

– Нет, что вы! – Пашков протестующе покачал головой, но на губах его появилась немного самодовольная улыбка.

– Было, было такое! – уверенно сказал капитан. – Конечно, ума у вас не отнимешь, но ведь вы, сами того не замечая, порой казались смешным в своем желании «блеснуть» эрудицией. Вместо «меценат», помню, вы как-то сказал «менецат», а Ченслера назвали Чарльстоном.

– Да неужели! – расхохотался Геннадий, нисколько не обижаясь на отповедь: во-первых, они были наедине, а во-вторых, капитан, которого он все же уважал, умел самую неприятную пилюлю преподнести не обидно, не унижая достоинства собеседника.

– Боюсь вас перехвалить, – продолжал Боканов, – но вы сейчас стали проще, и, сказать по правде, гораздо симпатичнее… Если дальше вы сами будете совершенствовать свой характер («Кажется, начинаю нудную проповедь, – недовольно подумал офицер, – надо заканчивать»), то заслужите только еще большее уважение. Вот и все, – просто сказал он.

– А знаете, товарищ гвардии капитан, почему я изменился? – спросил Пашков, вдруг почувствовавший непреодолимое желание быть откровенным.

– Почему? – Сергей Павлович посмотрел с интересом.

– Мне случайно попалась на глаза характеристика, которую вы на меня написали генералу. Собственно, не случайно, – замялся Геннадий, – ну, в общем, вы как-то оставили открытой тетрадку, сами вышли, а я пробежал глазами свою характеристику… Очень она обидной мне показалась!

– Но ведь справедлива? – спросил Боканов, в душе досадуя, что так получилось.

– Да, как сказать… – уклончиво ответил Пашков. – Я даже ее заучил, хотите скажу? – и, не дожидаясь согласия, скороговоркой произнес: – «Считая себя выше других, предполагает в будущем, опираясь на значительные связи, достичь большого успеха в жизни; к товарищам относится свысока».

– Вижу, что запомнили! – Боканов рассмеялся, чувствуя все же какую-то неловкость.

– И вот обидно мне стало: разве я карьерист и зазнайка? Начал я к себе приглядываться, сам себя одергивать. Нашел кое-что… плохое… но вы, товарищ гвардии капитан, все же не совсем правы, – решительно заключил Геннадий и одернул гимнастерку.

– Я очень рад, что ошибся, – искренно сказал Боканов.

Приглушенный расстоянием, послышался сигнал «Приступить к занятиям». Капитан отпустил Геннадия.

«Пожалуй, следует некоторые характеристики читать вслух в классе, не делая из этого тайны», – подумал Боканов, привычным жестом потирая щеку.

Раз в полугодие преподаватели и воспитатели давали аттестацию каждому своему ученику. Затем из десяти-двенадцати таких характеристик на одного и того же суворовца командир роты составлял общую, ее обсуждали на ротном педагогическом совещании и только после этого прилагали к личному делу.

Для воспитателей такое обсуждение было проверкой их наблюдательности, тонкости и основательности психологических выводов. Командир же роты, сравнивая характеристики, написанные разными преподавателями на одного и того же Лыкова или Братушкина, имел возможность подчеркнуть ошибочное или противоречивое представление учителя о мальчике, его заблуждение или непоследовательность во взглядах на ученика.

Сравнивая характеристики, написанные полгода назад, с новыми, педагогический коллектив яснее видел, чего он добился, процесс развития личности становился ощутимее, недоработки и удачи делались более ясными. Усилия воспитателей приобретали целеустремленность, тем более, что характеристики заканчивались разделом «Педагогические задачи»: у одного воспитать настойчивость, у другого – чувство долга, третьему привить командирские навыки.

Боканов встал со скамейки и пошел к учебному корпусу. В коридоре мимо прошмыгнули малыши, – черноволосый «тутукинец», с розовыми оттопыренными ушами, в обнимку с белесым, похожим на кролика другом. Быстрой, легкой походкой прошел Ковалев. Поприветствовал издали и скрылся в классе Семен Герасимович, нагруженный картонными пирамидами, портфелем и журналом. На полминуты остановился Веденкин, весело сообщил:

– Из страны Лилипутии к вам, в страну Великанию, – и, вспомнив, негромко сказал: – Да, Сергей Павлович, вчера, после обеда, подошла к нашему дому машина начальника училища. Оказывается, просто в гости заехал… Говорит: «Бедновато живете». А сегодня, час назад, прислал три кресла и ковер «из училищного фонда, пока свое не приобретете». Нет, ей-богу, приятно! Дело не в креслах – это пустяки, а просто по-человечески приятно. Я сейчас такой урок дам, такой урок!

Сияющий Виктор Николаевич дружески пожал руку Боканову, словно и тот был виновником его радостного настроения, и открыл дверь в класс. В коридоре наступила тишина. Если подойти к дверям, то за одной услышишь французскую речь, за другой – скороговорку Гаршева, постукивание мела о доску или стеклянный перезвон пробирок.

ГЛАВА XXVI

1

Кому из военных не знакомы часы напряженного ожидания начальства из центра? Уже получена телеграмма, что вот-вот должен прибыть инспектирующий с комиссией, уже поехал на вокзал кто-нибудь из офицеров постарше, уже, кажется, все вычищено, вымыто, и все-таки тревожит какое-то беспокойство: кажется что-то недоделано.

Дежурный по училищу то и дело посматривает с крыльца: не едут ли? Все поглядывают на дежурного: не едут ли? Старшина в десятый раз обходит свои владения, тряпкой с керосином протирает шкафы, придирчиво расправляет дорожки на полу, чтоб и морщинки не было.

И вот наконец взволнованный дежурный кричит с крыльца: «Едут!»

Из машины выходит генерал, сопровождаемый в почтительном отдалении подполковниками и майорами. И сразу всем становится легче. Если к тому же инспектирующий, обходя классы, спальни, клуб и ружейный парк, довольно кивает головой, глаза у всех веселеют, появляется особая бравость в ответах, а на лице такое выражение, словно каждый хочет оказать: «У нас всегда так, ничего особенного. Сами знаем порядок».

Но стоит генералу, вдруг остановившись перед одним из бойцов, посмотреть на комки засохшей грязи на его сапогах и осуждающе сказать: «Нехорошо, очень нехорошо», как настроение мгновенно портится. Товарищи по роте смотрят на эти комки грязи, на лицо неряхи с таким искренним возмущением, что он, чувствуя свою вину перед всеми, сознавая, что подвел всех, готов провалиться сквозь землю.

На этот раз, незадолго до Первого мая, в училище приехал от главного инспектора сухопутных войск розовощекий, с седыми висками, быстрый в движениях генерал и прибавил изрядно хлопот к предпраздничным приготовлениям. Своих помощников он разослал по ротам, на склады, в санчасть и на кухню. Приказал им проверить, как знают офицеры училища стрелковое оружие, а сам в первый же день приезда побывал на уроках Гаршева, Веденкина и Боканова.

Темой урока Сергея Павловича был «Пистолет-пулемет Шпагина». Боканов начал с рассказа о подвигах красноармейцев-автоматчиков на фронте, потом вывесил на доске схему «ППШ», разобрал и собрал автомат и заставил каждого воспитанника сделать то же.

Приезжий генерал вместе с ребятами подошел к столу, где лежали части разобранного автомата.

Спрашивал Снопкова, показывая на амортизатор, на прицел:

– А это для чего? А это? – и удовлетворенно кивал головой при ответах.

Потом тихонько, бочком, придвинулся к боевому листку, висящему в простенке между окнами, надел очки, стал читать:

 
Честь и слава армии любимой!
Ей по силе равной в мире нет!
Армии стальной, непобедимой
Шлем мы наш суворовский привет!
 

– Ишь, ты, ишь, ты, – чуть слышно бормотал генерал. Начал рассматривать рисунок: мальчишка в форме суворовца ковыляет на костылях, похожих на четверки. Подпись: «Пашков» – и пояснение: «У нас в стране, кто может дать пять, не довольствуется четырьмя». А рядом другой рисунок: Лыков выменивает у малышей на пончики книжки, принадлежащие отделению, и надпись: «Позор! Береги честь смолоду, товарищ Лыков».

После уроков генерал остался в отделении, расспрашивал ребят, как живут, чем интересуются.

Он пробыл в училище около недели, а уезжая, собрал всех офицеров, поделился своими впечатлениями.

– На днях суворовец старшей роты, которого я вызвал на откровенность, сказал мне: «Товарищ генерал, любому человеку давай каждый день и утром, и в обед, и вечером блины с медом, так он неделю, может быть, и будет доволен, а потом взмолится: „Дайте хоть разок перловую кашу!“» И мальчик, пожалуй, прав, товарищи! У вас день предыдущий слишком похож на последующий, а все однообразные формы работы, порой хоть и с медом, – но блины, блины, блины, и на языке вашем именуются казенно-сухо – «меропри-я-ти-я». Все по расписанию, все готовое, только глотай с точностью приема лекарства. Овечья добродетель! Не поймите меня, что я выступаю против строгого распорядка. Отнюдь нет! Но ищите неизбитые формы работы. Часть поступков – старших суворовцев особенно – должна идти не от расписания, а от собственного желания. Пусть воспитатель отделения первой роты реже бывает в классе, пусть его воспитанники занимаются в более поздние часы, чаще сидят в читальном зале… Приготовил уроки – располагай своим временем, как хочешь. Старшие должны иметь больше прав, больше доверия, и тогда к ним можно предъявить повышенные требования! Подумайте над этим, товарищи, – как-то очень просто, не по-инспекторски, сказал генерал.

– И еще одно замечание о вашей работе. Не мне, солдату, учить вас, педагогов, что в развитии личности первостепенную роль должен сыграть физический труд. Не белоручек, не барчуков готовим мы. Наши офицеры – сыны трудового народа, и они должны знать цену труду и хлебу. Пусть это будет работа в столярной мастерской, пилка дров, уборка класса, уход за конем, благоустройство физкультурной площадки или катка, работа в саду, – все это повысит самоуважение суворовцев, облагородит их, привьет любовь к людям труда и даст нам в руки сильное средство педагогического воздействия. У суворовцев должна быть не только золотая голова, но и золотые руки… Вы согласны со мной?

Он обвел глазами офицеров и улыбнулся, поняв по их молчаливому вниманию, что они разделяют его взгляды.

2

Первое мая…

К десяти часам утра на стадионе, украшенном флагами и высокой аркой в зелени и цветах, выстроились все роты. Весеннее солнце слепит глаза, ярко освещает белоснежные гимнастерки ребят, впервые снявших сегодня черную, зимнюю форму. На груди офицеров сверкают ордена и медали. Праздничная приподнятость чувствуется в пожатии рук, улыбках, не сходящих с губ, в игре солнечных зайчиков на пуговицах. Слово «Победа» еще не произнесено, но оно уже витает где-то рядом…

Без десяти десять полковник Ломжин принял рапорт у дежурного по училищу майора Тутукина. Голос майора подхватывает эхо за стадионом. Из первой роты отделился знаменный взвод и направился к штабу училища. Гурыба ущипнул Самсонова за локоть.

– Генерал опоздает! – прошептал он.

– Ну, сказал! – Самсонов недоверчиво мотнул головой и снял перчатку, в которой с непривычки руке было неловко.

– Опоздает! Машины-то его еще нет, – настаивал Максим.

– Спорим! – предложил Самсонов, готовый спорить по любому случаю.

– На что?

– Если не опоздает, ты мне марку дашь, треугольную, с жирафом, а если опоздает, я тебе…

– Открытку «Чапаев в бою», – скороговоркой докончил Гурыба.

– Разговоры в строю! – раздался голос офицера, и они замолчали. Недалеко от Самсонова стоял Голиков.

– Голиков, который час? – прошептал Самсонов.

Голиков сделал вид, что не слышит.

– Голик, ну скажи! Будь человеком! Мы поспорили, опоздает генерал или нет.

Голиков приподнял манжет гимнастерки и тихо сказал:

– Без двух минут десять.

«Значит, надо просчитать до ста двадцати, – и открытка будет моя», – решил Гурыба.

Максим досчитал до ста трех, когда в дверях штаба, откуда его никак не ждали, появился генерал. На нем был голубовато-зеленый мундир, перехваченный белым широким поясом, серебрящимся на солнце. На груди почти не осталось места, свободного от орденов и медалей. Рукой генерал слегка придерживал шашку с алым темляком.

Быстрым шагом Ломжин пошел навстречу генералу и на середине плаца отдал салют, сверкнув клинком.

Самсонов восхищенно толкнул в бок друга, Максим сердито засопел.

В это время распахнулись ворота училища, и с улицы на плац вплыло трепещущее знамя. Его нес, крепко обхватив древко, вице-сержант Лыков. Справа и слева от знаменосца – ассистенты с автоматами: серьезные, сосредоточенные Гербов с медалями на груди и Ковалев. Маленький барабанщик отбивал «Походный марш».

– Училище, смирно! – раздалась команда. – Для встречи слева, под знамя, слушай, на кра-ул!

Оркестр заиграл «Встречный марш», и знамя, прошелестев вдоль фронта, остановилось на правом фланге.

Начальник училища, не отрывая руки от фуражки, подошел к оркестру.

– Здравствуйте, товарищи музыканты, поздравляю вас с праздником!

И, пока генерал проходил вдоль фронта, здороваясь и поздравляя, перекаты голосов сопровождали его, – то почти басистые, когда отвечали старшие, то детски-звонкие, звенящие, когда он останавливался против малышей.

На середину плаца вышли маленькие фанфаристы. Выставив правые полусогнутые ноги вперед, они, опершись фанфарами о колено, замерли. Потом, словно по команде, пластичным жестом поднесли трубы к губам.

«Слушайте все!» – высоким голосом оповестили фанфары.

Начался митинг.

Володя, стоя под знаменем, шепнул Семену:

– Я это запомню навсегда.

И опять, как тогда, после комсомольского собрания, он не мог бы точно сказать, что именно «это». Но он чувствовал: происходит что-то очень значительное, очень важное в его жизни!

– К торжественному маршу… – раздалась протяжная команда, и строй напружинился, – поротно… на одного линейного – дистанция!

Серебряными лучами легли клинки на плечи офицеров. Рота за ротой – мимо линейных, красными флажками окантовавших плац. Рота за ротой – мимо трибуны, с которой внимательно смотрит генерал. Барабаны отбивают дробь.

В последнем ряду тутукинцев старательно вышагивает Самсонов, но никак не поспевает за строем – отстает. Какой-то хлястик бьет Самсонова по ногам, однако и этого он не замечает. Повернув до отказа голову вправо, Сенька старается увидеть генерала, а увидев, располагающе, как старому знакомому, улыбается – широко и добродушно.

После парада здесь же, на плацу, началось выступление приехавших в гости артистов цирка. Гибкий, как пружина, Виталий Лазаренко с наклеенными бровями, сходящимися на лбу, делал сальто через поставленные рядом автомобили – голубой «ЗИС» и неказистую «эмку». Прыгун искал глазами еще что-нибудь, что представляло бы для него более серьезное препятствие.

– У вас лошади есть? – спросил он у сидящего неподалеку на земле Снопкова.

– Есть! – Снопков вскочил с готовностью. – Сколько надо?

– Ведите шесть!

Через несколько минут суворовцы привели своих коней, которые пугливо шарахались и настороженно поводили ушами.

Неутомимый прыгун, прибавляя по одной лошади, весело спрашивал у зрителей после каждого прыжка:

– Ну, как?

И сотни голосов хором отвечали:

– Хорошо!

– Ну, а теперь как?

– Очень хорошо!

Когда выступление артистов закончилось, генерал поблагодарил их и, обращаясь к ребятам, предложил:

– А теперь давайте покажем, что мы умеем делать!

Мгновенно сам собой возник огромный круг, похожий на белый обруч с алой линией погон. В центре круга начали выступать певцы, поэты, гимнасты. Вот так же, – казалось бы, стихийно, – возникает на солдатских привалах пляска и веселая песня, вырывается наружу бодрость людей.

Самсонов с таким азартом ходил колесом и вприсядку, что еще добрый десяток танцоров выскочил в круг.

Кирюша Голиков подскочил к полковнику Ломжину и, дробно выстукивая каблуками, поводя плечами, застенчиво и настойчиво стал то надвигаться на него, то отходить.

Ломжин шевельнул густыми темными бровями, плотнее надвинул фуражку и молодцевато пошел по кругу. Без умолку играл оркестр. «Яблочко» сменялось гопаком, гопак – лезгинкой.

Дадико приятным высоким голосом пропел «Комсомольскую песню». «Крутил» сальто Лыков, и Виталий Лазаренко одобрительно улыбался ему.

Генерал поднял руку. На мгновение наступила тишина.

– Споем все вместе? – спросил Полуэктов, и сотни голосов с готовностью ответили:

– Споем!

И хор, которого еще никогда не слышало училище, потому что сейчас пели все, подхватил торжественно и звонко:

 
Кипучая, могучая,
Никем не победимая
 

Генерал пел со всеми, помолодевший, веселый.

…После общего праздничного обеда суворовцев, гостей и офицеров Ковалев получил увольнительную записку и зашел за Галинкой. Они решили погулять в городском саду.

Тополиный пух летал над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решался. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», – подумал он.

– Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?

– С первого июля.

– Домой отпустят?

– На один месяц. А отличников учебы – на сорок дней.

Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: значит, тебя на сорок дней? Но вслух вопроса не задала.

– А после возвращения из дома?

– Мы на месяц выезжаем в лагери до первого сентября.

Галинка нахмурилась.

– Ну, вот еще…

– Что? – спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна. – Что «ну, вот еще»?

– Да ничего. – Галинка тряхнула головой. – Просто так… А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду, корову доить, – она озорно блеснула глазами. – Не веришь?

– Ну и купайся, – разочарованно сказал Володя.

Они вошли в сад. Народу было много, переливчато играл баян. С криком бегали дети.

– С Бокановым теперь не ссоришься? – спросила Галинка.

– Знаешь, какой он хороший! – горячо отозвался Володя. – Я был несправедлив к нему.

Галинка посмотрела одобрительно.

– К нему приехали жена и сын. Мы думали: ну, теперь займется своими семейными делами, о нас меньше заботиться будет. А он такой же, как раньше. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами, и ты с Галинкой и Семеном приходи ко мне в гости». Пойдем? Правда?

– Конечно, пойдем.

Они свернули на главную аллею.

– А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, – неожиданно сказала девушка, уголком глаза взглянув на Ковалева.

– Ну вот еще, – удивился Володя, – нисколько! Просто приятно, что не хуже других. А то Пашков заносился.

– Вот кого я не люблю, – решительно сказала Галинка, – так это вашего Пашкова. У него и лицо какое-то, – она подбирала слово поязвительнее, – породистое. Даже родинки на щеках породистые. Печорина из себя разыгрывает.

Ковалева задел тон Галинки, он считал не по-товарищески выслушивать такие суждения о своем однокласснике.

– Ну, это ты напрасно! Он стал гораздо лучше!

– Ничуть не напрасно! Твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел: «Миледи, – она смешно и удачно передразнила Пашкова, – мы, кажется, встречались с вами на вечере…» А я так на него посмотрела, так посмотрела, говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». Он отступил и забормотал: «В-виноват, я, кажется, ошибся…»

Володя расхохотался, ясно представив себе лицо Пашкова.

Они постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В сумерках цветущая акация, казалось, была увешана белыми гирляндами. В саду зажались фонари.

– Ты к нам зайдешь? – спросила Галинка.

– Я еще часа два свободен.

– Ну, тогда пойдем!

Они направились к выходу из сада. Говорить не хотелось – так бы идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.

– Я хотел бы тебе летом писать, – сказал Володя.

– Правда? Я буду отвечать…

– Но ведь ты уедешь?

– Я пошутила… Мы с мамой в городе останемся.

– Вот хорошо! – вырвалось у Ковалева.

– И ничего тут хорошего нет, – огорченно сказала Галинка, – мама отпуска не берет: затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду.

Они подошли к воротам Галининого дома. Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый Пушок. На крыльце показалась Ольга Тимофеевна.

– Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.

– Что? Что? – Галинка закружилась вокруг матери, обняла ее шею руками.

– Постой! Постой! – отмахивалась Ольга Тимофеевна. – Да постой же, стрекоза! – и шепотом на ухо: – Блинчики с клубничным вареньем!..

– Володя! – скомандовала Галинка. – За стол, не будем терять времени.