Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА XI
1
За то время, что Володя и Галинка были в Ленинграде, им удавалось встречаться лишь изредка: то Галинка с учащимися института уезжала на уборку картофеля, то у Владимира шла подготовка к октябрьскому параду. Но они ждали этих, встреч, как праздника.
…Володя поднялся по крутой лестнице студенческого общежития и попросил вахтера – пожилую женщину в бурках и стеганке – вызвать Галину Богачеву из двадцать восьмой комнаты.
– Да вы сами пройдите, – радушно предложила женщина, уже раньше приметившая этого высокого вежливого курсанта.
Разговор услышала пробегавшая мимо подружка Гали – большеглазая Катюша Круглова, и когда Ковалев подходил к двадцать восьмой комнате, за ее дверью поднялся переполох, визг. На пороге появилась Галинка и, прикрыв дверь, давая успокоиться начавшейся там суматохе, радостно протянула Володе руку:
– Здравствуй! Вот хорошо, что пришел!
На Галинке было шерстяное темное платье с небольшими кармашками и белоснежным кружевным воротничком, косы ее спускались на спину, и она выглядела школьницей. Может быть, именно потому, что Галинка была похожа на школьницу, Владимиру вспомнилось, как она дома сажала в ботик мохнатого щенка и он терпеливо выглядывал из своего убежища.
– Девчата, можно? – приоткрыла она дверь в комнату, но там опять поднялся шум:
– Нельзя!
– Минуточку!
– Займи разговором!
– Прибирают лишнее и красоту наводят, – смеясь, пояснила Галинка и вдруг, заметив его новехонькие погоны, воскликнула: – Тов-а-а-рищ сержант, поздравляю!
Наконец их впустили и, так как Володю здесь считали своим человеком, то немедленно начали ему рассказывать студенческие новости.
Говорили громко, все сразу, остря, перебивая друг друга, перескакивая с одной темы на другую.
– Тише, птичник! – прикрикнула на расшумевшихся девушек самая старшая из них – высокая, с правильными чертами лица и спокойными карими глазами под сросшимися бровями – Тамара Громова. Она училась на втором курсе исторического факультета, была отличницей, лучшей лыжницей института и среди студентов пользовалась большим авторитетом.
– Девчата, вы знаете, как по-чешски «любовь»? – неожиданно обратилась к своим подругам Катюша, и при этом глаза ее еще более округлились, а слегка стесанный носик приподнялся.
– Как?
– Откуда ты знаешь?
– Катенька начала изучать чешский язык именно с этого раздела…
– Не знаете? По-чешски «любовь» – «ласка»!
– Да ну?
– Подумать только!
– Красиво!
– Володя, ты теперь обращайся с Галинкой почтительнее – она у нас староста группы!
– Да ну, бросьте! – смутилась Галинка.
– Нет, почему же, земляк должен знать, с кем имеет дело!
Володя и Галинка решили пойти погулять.
Галинка уложила косы, надела пальто, и они вышли на улицу. Было около трех часов дня.
Много успели открыть Галинка и Володя в этом чудесном городе. И чем больше узнавали его, тем дороже и ближе он им становился. Они уже знали дома, где жили Герцен, Грибоедов, им дороги стали и «Аврора» на вечном причале, и липы, высаженные по набережной, и строптивые кони, рвущие удила, на Аничковом мосту, и все то, к чему так привыкли ленинградцы, и что пленяет воображение людей, приезжающих сюда издалека.
Это совместное «открытие города» еще более сближало их. Часами ходили они по старому кладбищу Невской лавры. Добро и мудро глядел на них, словно выйдя из камня, высокий Стасов в длинной подпоясанной рубахе и сапогах. Застыла, отведя назад мраморную руку, тоненькая, печальная Комиссаржевская. Низко склонились плакучие ивы в боткинской беседке.
Город был полон сюрпризов. Затаив дыхание, стояли они перед картинами в Русском музее, неожиданно обнаруживали в Академии художеств «Южный пейзаж» Васнецова и восторгались синевой гор, бирюзой моря, кудрявой зеленью склонов. Или «открывали» в домике Пушкина, на пианино, ноты «Канон» с музыкой Одоевского и Глинки, а на столе подарок Жуковского – его портрет с собственноручной подписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя», и не было конца-края радости, гордости, трепетному восторгу.
Сегодня они решили совершить дальнюю прогулку – к центральному парку. Погода была редкостная здесь – настоящая золотая осень. Они так соскучились друг по другу, им так хорошо было вместе, что хотелось без конца ходить, говорить. Галинка увлеченно рассказывала о лекциях, новых для нее предметах, о профессорах и товарищах.
– Ты заметил, Тамара Громова – будто и рассудочна, и суховата, а какой души человек! Всем поделится. Сколько мы знакомы, а кажется давным-давно…
– Знаешь, – подхватил Володя, – вот и мы из разных Суворовских училищ, а как будто давно знакомы… Стоит двум суворовцам встретиться, как начинаются воспоминания.
Новая, беспокойная мысль отвлекла его.
– Все думаю, что же нам делать с Садовским?
Галинка знала историю «педагогических поисков».
Володи и рассмеялась.
– У нас начались производственные разговоры, – подтрунила она.
– Нет, Галя, действительно, как быть с Олегом? Может быть, пробудить в нем интерес к военному изобретательству – у него есть к этому склонность? Я Семена просил – ты же знаешь, какой он любитель техники! – брать моего Садовского с собой в гараж, мастерские. Сема согласился, но не очень охотно. Спрашивает: «Тебе не надоела возня с этим Садовским? Не ясли же здесь?» Признаться, я как-то тоже так думал: «Что, он мне больше всех нужен? Пусть сам собой занимается и за себя отвечает!» Но потом решил: а если бы Сергей Павлович раньше, когда только пришел к нам, так ко мне отнесся? Нет, видно, «возня» – часть профессии воспитателя. И в эстафете, которую мы получили…
Он внезапно умолк.
Мысль об эстафете, однажды возникнув, укрепилась, как внутренний наказ, как открытие смысла того, что он делал сейчас и что еще ему предстояло сделать. Но высказывать ее вслух ему казалось нескромным, самоуверенным, и поэтому он неловко сказал:
– Ну да ладно, хватит об этом, а то и правда…
– Нет, нет, – живо возразила Галинка, – ты расскажи, как думаешь дальше с ним?
– Да что дальше, – уже неохотно, скованно продолжал Володя, – подобрал для Олега кое-какие книги. Майор Демин попросил преподавателя инженерного дела помочь мне. Если мы возьмемся все вместе…
– Вот видишь, у тебя педагогические задатки!
– Ну уж и задатки, – возразил он, – а пока что Олег плохо поддается… Мне еще у старших учиться и учиться… Да, должен тебе сказать, нам положительно везет на командиров! – переменил тему Володя. – Наш майор Демин очень требовательный, но и очень душевный человек. И каждое его приказание хочется выполнить как можно лучше, не из боязни! Семен верно говорит: «Его осуждающий взгляд тяжелее наряда»…
– А Сему почему давно не видно? – поинтересовалась Галя. – Он очень понравился нашим… даже Тамаре. Она говорит: «Самостоятельный». Знаешь, у казачек это слово имеет особый смысл: не ветреный, постоянный…
Володя вспомнил, что и Семен отзывался о Тамаре: «Вот это дивчина!»
– Сема придет… А я понравился? – шутливо спросил он.
– Говорят, немного задаешься…
– Ну-у-у? – искренне огорчился Володя. – Это, наверно, от моей глупой манеры закидывать голову.
– Возможно, возможно, – поддакнула Галинка и не выдержала роли, – да я пошутила! Девчата наши к тебе хорошо относятся. А сержанту, – она поглядела на Владимира смеющимися золотисто-карими глазами, – положено держать голову повыше. Правда, Тамара красивая девушка? – неожиданно спросила Галинка.
– Да, – согласился Володя, – но не в моем вкусе.
– У нас комсорг факультета – пламенный грузин, назвал Тамару «Ломази-гого», – это по-грузински значит – красивая девушка.
– Я теперь тебя так буду называть! – сказал Володя и впервые подумал, что Галинка действительно красива. Нет, это не то слово! Она была бесконечно хороша. Милые глаза смотрели доверчиво и ясно, свежее лицо, покрытое южным загаром, часто меняло свое выражение. С прежней независимостью был вздернут носик.
Володе даже почудилось, – да это, наверно, так и было, – что все прохожие смотрят на девушку с ласковой улыбкой, потому что вся она была какая-то весенняя, чистая, устремленная вперед. Он как бы впервые увидел ее такой, и ощущение этого открытия не оставляло его весь вечер. У Владимира вдруг возникло новое для него чувство гордости: как хорошо, что Галинка идет именно с ним, избрала его, а не кого-то другого.
– Тоже мне, красавицу нашел! – пренебрежительно произнесла Галинка и, будто отводя от себя этот разговор, смутно тревожась им, повторила: – А Семен Тамаре очень нравится…
– Но он неисправимый женоненавистник! – заметил Владимир, с трудом отрывая от нее взгляд, еще взволнованный своим открытием.
Они походили мимо огромных окон магазина.
– Смотри, – воскликнула Галинка, – на витрине портрет интересной женщины!
– И вовсе не интересная!
– Нет, интересная!
Они подошли ближе и расхохотались. Оказывается, это был большой портрет знаменитого актера XVIII века Волкова, издали принятого ими за женщину.
И как это часто бывает, когда какой-нибудь забавный случай вызывает смешливое настроение, когда уже все смешно, и смешно, что смешно, они теперь дурачились и хохотали непрерывно: и над шляпой старой «барыньки», похожей на гриб мухомор, и над тем, что Володя хотел сказать «в сентябре прошлого года», а сказал «в сентябре прошлого июля», и над вывеской «Отмыкание несгораемых шкафов».
То и дело встречались военные. Ковалев один раз уже опоздал отдать честь, и офицер недовольно посмотрел на него.
– Давай свернем в какую-нибудь тихую улочку! – предложил Володя.
Они так и сделали, и некоторое время шли молча. Смешливое настроение исчезло, словно осталось в шуме и сутолоке главной улицы.
– Мама болеет, – печально сказала Галинка, и ее глаза стали грустными, – тоскую я по ней очень…
– И я по своей, – задумчиво произнес Володя.
Недавно он получил письмо из дому, полное старательно скрываемых тревог и робких расспросов.
– Я ведь не могу описывать маме жизнь военного училища и отделываюсь общими фразами, – виновато признался Володя, – а она огорчается…
– Да ты и меня не очень-то балуешь подобными сведениями! – рассмеялась Галинка. – Нет, я понимаю, – быстро произнесла она, заметив, что Володя собрался оправдываться, – в Суворовском – там другое дело, а теперь – присяга…
Они очутились около почтового отделения.
– Давай отправим телеграммы… Ты своей маме, а я своей, – предложил Володя.
– Давай! – с радостью согласилась Галинка.
– И Сергею Павловичу я пошлю. Можно подписать – «Володя и Галя»?
– Конечно.
2
Они вошли в пустынный парк. Пахло свежими арбузами и набухшей корой деревьев. Стояла немая тишина. Застыли, отражаясь в иссиня-черном пруде, облитые багряным светом кущи деревьев. Листья плотным кольцом устлали берег пруда, окаймили его желто-красным ковром, и, казалось, по этому ковру можно свободно пройти. Гулко простучал под ногами горбатый деревянный мосток. Они миновали опустевший павильон и медленно пошли аллеей.
Над землей лениво потянулся туман. Одинокие листья на деревьях походили на притаившихся воробьев. С легким, едва слышным шорохом стекали с ветки на ветку капли, падали на землю.
– Слышишь? – подняла вверх палец Галинка и остановилась.
Она взяла Володину руку в свою, и они пошли дальше.
– Хорошо мне с тобой, – просто призналась она.
Он сжал ее пальцы.
– Скорее бы войти в класс… к детям, – тихо проговорила девушка, и Володя понял, что она делится с ним своими сокровенными мыслями. – Вчера почти до утра читала «Педагогическую поэму», так захотелось поскорее в школу!
Туман становился все гуще. Стемнело. Они вышли из парка к проспекту. Плафоны плавали в тумане, и казалось, что по небу развешано было множество матовых лун.
3
В общежитии Галинка застала одну Тамару – остальные девушки пошли в кино.
Тамара сидела у стола и шила. Свет лампы под абажуром ложился на высокую корону темнокаштановых волос, на покатые плечи под коричневым свитером.
Галинка положила на окно свертки – колбасу и сыр – и пошла на кухню выстирать носовые платки. Закончив эту работу, она спрятала в портфель тетради для завтрашних лекций и подсела к Тамаре, на краешек своей кровати. В комнате их было шесть. Над кроватью Катюши Кругловой распахнутым веером темнели фотографии кинознаменитостей. Тамара прикрепила над своей вырезанные из журнала «Огонек» портреты гимнасток, а Галинка повесила в узкой рамке пейзаж Бялыницкого-Бирули – тонкие деревца отсвечивали в весенних проталинах.
Девушки поговорили о том, как удобнее и дешевле: завтракать ли в столовой или здесь? Прикинули, сколько можно тратить в месяц на театры, и Тамара неожиданно сообщила:
– Семен сегодня заходил – приглашал в театр… Ну чего бы я, вдруг, пошла с ним? – Она помолчала и откровенно призналась… – А потом, когда ушел, пожалела, что отказалась… Он такой простой!
– Сема замечательный! – воскликнула Галинка. – Ты в этом убедишься сама… Знаешь, Тома, я заметила: самые хорошие люди получаются из тех, у кого было нелегкое детство. Такие особенно ценят и труд, и дружбу…
– Это не всегда так, – возразила Громова, – дело, наверно, в том, какие родители, товарищи, воспитатели.
Она отложила шитье, подошла к своей тумбочке, достала фотографию и принесла ее. С карточки глядел морской офицер с такими же, как у Тамары, полными губами, густыми, сросшимися на переносице бровями, с Золотой Звездочкой на груди.
– Брат мой старший, – пояснила Громова. – Детство у него вовсе не было тяжелым. А таким стал, я думаю, потому, что семья у нас дружная, заботливая. Папа всегда для нас время находил.
– А кто твой папа?
– Механик. На заводе, – и, вдруг мягко спросила, глядя на Галинку большими карими глазами: – Ты Володю очень любишь?
От неожиданности Галинка вспыхнула, на секунду растерялась, припала щекой к плечу подруги. Не поднимая головы, прошептала, будто боялась, что еще кто-то услышит:
– Очень…
И, выпрямившись, умоляюще глядя на Тамару, попросила:
– Только не надо об этом… не могу…
– Наверно, так и должно быть, – задумчиво сказала Тамара.
4
Майор Демин засиделся в роте. Давно пора бы отправиться домой, – там заждались, – но ему хотелось закончить работу, и он дочитывал конспекты командиров взводов.
Мысль опять и опять возвращалась к Садовскому: нет, он не безнадежен. Из этого парня может получиться толк. Но побольше требовательности и поменьше душещипательных бесед.
В юности, еще до того, как поступить в пехотное училище, Демин закончил педагогический техникум и полтора года учительствовал.
Наверно каждый, кто хотя бы ненадолго, по-серьезному и любовно соприкасался со школой, навсегда сохраняет привязанность к ней, а в своем характере что-то от учителя. Это не стирается ни годами, ни новым положением человека, проявляется в его подходе к людям, в остром интересе к школьным делам, к педагогической литературе, во множестве мелких примет.
В войну Демину пришлось многое пережить. Он потерял жену и дочь, он видел героизм и трусость, несгибаемую волю и расслабленный дух и пришел к твердому выводу: во имя любви к людям, именно ради этой любви, надо от людей требовать как можно больше, гораздо больше, чем мы подчас это делаем.
Его приемный сын учился в седьмом классе, и Александр Иванович, часто бывая в школе, ясно видел ее недуги.
Он видел и распоясавшихся юнцов, не признающих ничьих авторитетов, с ухмылочкой заявляющих учителям: «Вы нас перевоспитайте»; и добреньких воспитателей, демагогическим заигрыванием порождающих хулиганов, и ту часть молодежи, что считает: все для них и ничего от них.
И Демин решил суровостью требований бороться с распущенностью, бездумностью.
Он видел: воспитание подчас носит комнатный, вялый характер словесных внушений, когда воспринимается лишь сумма правильных положений, на деле часто легко нарушаемых. В этом воспитании не хватало действенности, надо было упражнять в волевых поступках, растить людей, которых трудности привлекают, а не устрашают, для которых долг – не книжная формула, а внутренняя потребность.
Майор встал, положил в полевую сумку тетради. Посмотрел на ручные часы: было около девяти часов вечера.
– Пора и честь знать! – Он надел шинель. – Надо посоветовать сержанту Ковалеву: Садовский Садовским, а отделение из поля зрения все же не упускать. – Он вспомнил разговор с генералом Агашевым: «Командирству надо учить». – Да, конечно, надо.
Демин выглянул в коридор, приказал дневальному:
– Пришлите ко мне курсанта Садовского!
Олега разыскали в читальном зале. Доложив о приходе, он вытянулся со скучающим видом. Демин нахмурился:
– Ваши опасения излишни. Я вызвал вас не для очередного внушения. Их было достаточно. Мне хочется просто, по-человечески, предупредить вас о большой опасности: вы накануне отчисления из училища.
Лицо Садовского стало растерянным.
– Скажу более: глубоко убежден, что слабовольные люди офицерскому корпусу не нужны, и, если вы не найдете в себе силы круто повернуть, я первый буду настаивать на вашем отчислении.
«Резко? – подумал майор, когда Садовский ушел, – может быть… Но зачем подыскивать „обтекаемые“ формы, если должна быть высказана суровая правда?»
Олег шел от Демина, мрачно сдвинув брови. «Куда же я денусь, если это произойдет? В вуз? Но мне страстно хочется стать офицером, только офицером! Ничего иного я не представляю, и разве вина моя, а не беда, этот дурацкий характер? Неужели я действительно безволен и не переборю себя?»
Еще в Суворовском его попытки сделаться лучше проваливались чаще всего потому, что не находили поддержки друзей.
Собственно, их у него тогда и не было. Сам отпугнул, оттолкнул от себя. Позже его «поучали», «прорабатывали», увещевали, и это тоже оказалось не тем, что могло его изменить.
Здесь, в пехотном училище, он ощутил совершенно новую для него атмосферу нетерпимости к проступкам, суровую, но заинтересованную требовательность офицеров. И отношение к нему Ковалева, товарищей, и этот разговор сейчас с Деминым, и фраза Копанева, к которой Олег часто возвращался мыслью: «Много болтаешь о чести, мало делаешь для нее» – все это встряхивало его решительно и беспощадно. Перед ним словно бы все время ставили вопрос: «Неужели ты не понимаешь, что жизнь, эта новая для тебя жизнь, требует и тебя нового? Не сможешь – убирайся вон!»
«Да неужто Копанев, – с горечью думал сейчас Олег, – яснее меня представляет смысл жизни, станет офицером лучшим, чем я?»
«А почему бы и нет? – отвечал ему внутренний голос, – и станет. У него есть сдержанность, исполнительность, развито чувство чести, то, чего нет у тебя».
«Ну, это слишком! Честью я дорожу… Но надо перебороть себя…»
Он чувствовал, что здесь готовы были поддержать его и поддерживали, но с беспощадной ясностью давали понять: «Никто не собирается уговаривать тебя, хороводить вокруг тебя, хочешь быть офицером – избавляйся от того, что мешает им стать, не избавишься – пеняй на себя. Мы же охотно придем тебе на помощь требовательностью. И чем больше мы будем уважать тебя, верить в тебя, тем выше будет эта требовательность».
Около спальни Олега догнал Геннадий Пашков. Он возвращался из города, с именин знакомой девушки, был в превосходном настроении и полон желания делать добро окружающим.
– Как живем, старик? – хлопнул он по плечу Садовского, но, заметив его сумрачное лицо, остановился, переменил тон: – Я тебя, Олег, хорошо понимаю…
Геннадий оглянулся: нет ли свидетелей? Он хотя и симпатизировал Олегу, но в душе считал себя человеком более волевым, сумевшим преодолеть то, что Садовскому не под силу.
– Понимаю, может быть, больше, чем кто-либо другой! И поверь моему личному опыту, все эти наши штучки могут закончиться весьма прискорбно. Надо приучить себя к дисциплине. Иначе нет военного!
– Не больно-то у тебя самого получается!
– Что ж, ты прав, – не обижаясь, снисходительно согласился Геша, – но получится!
– Постарайся, – буркнул Садовский. На душе у него стало еще тяжелее.
ГЛАВА XII
1
Дежуря по Суворовскому училищу, Боканов перед подъемом пришел во вторую роту.
У тумбочки дневального стоял Авилкин. Лицо его побледнело от бессонницы, а глазки под рыжими ресницами слипались и блестели тускло.
– Товарищ майор! – начал было рапорт Авилкин, но Боканов остановил:
– Не надо, – и посмотрел с веселой пытливостью.
Этот наряд Авилкин нес вне очереди: в прошлое дежурство он налил в бачок сырую воду, потому что она оказалась ближе кипятка, и был разоблачен старшиной.
– Как самочувствие?
– Отлично, товарищ майор! – как только мог бодрее ответил Авилкин и усилием воли постарался шире открыть глаза. По щеке его стекала струйка воды.
«Поливал голову, чтобы не заснуть», – догадался Сергей Павлович. Ему припомнился старый армейский анекдот: на уснувшего во время дневальства солдата надели хомут и разбудили. «Спишь?! – грозно спросил разбудивший его начальник. „Никак нет, – нашелся тот, – хомут чиню!“» В Авилкине, пожалуй, тоже была «бравая хитринка».
– Со Скрипкиным моим обрели общий язык? – полюбопытствовал Боканов. Он не так давно просил Павлика приглядывать за Алешей.
– Обрели-и! – оживляясь, весело воскликнул Авилкин, и сонная одурь вовсе оставила его. – Мы с ним часто бываем вместе.
Сергей Павлович, собственно, знал об этом – капитан Беседа успел сообщить ему: «Мой Рыжик приводил Скрипкина к нам в класс. Потом отправился с ним на лыжах кататься и говорит ему: „Меня Коваль учил. С той горки и пойдем спускаться, только на столб не наткнись и не упади. Я-то никогда не падал“».
Пожелав Авилкину успешного завершения дежурства, Боканов продолжал обход. Не смешно ли? Даже тогда, когда дежуришь по училищу, все время тянет заглянуть именно в свою роту.
Под часами, на развилке коридора, дежурил испытанный помощник Боканова – старшина Привалов. Увидя офицера, он вытянулся, и его мягкие светлые усы немного приподнялись.
– Все в порядке, товарищ майор, досыпают…
Великое дело иметь хорошего старшину!
Привалов не прочь был «пошуметь» на суворовцев, напустить на себя строгость, возмутиться тем, что они делают так, как «он не делает», но это был человек отзывчивой души, отец двух сыновей, большой мастер рассказывать разные назидательные истории. И перед сном, если дежурил Привалов, в какую бы спальню он ни зашел, его неизменно просили:
– Товарищ старшина, расскажите что-нибудь…
Он присаживался на табурет, собирал и расправлял выцветшие брови на красном добродушном лице и со словами «только полная тишина» начинал рассказ о Сибири, охоте, воинских подвигах, случаях из своей жизни. Кое-кто вскоре сладко засыпал под тихий рокоток его голоса, остальные лежали, притаившись под одеялом. Закончив рассказ, Привалов приглушенно говорил:
– А теперь – спать, – и на носках уходил.
…Генерал пришел в училище рано, побывал на зарядке, а перед уроками решил наведаться в класс Боканова. Вспомнил, какой вид был у Скрипкина, когда он ему объявил выговор, и усмехнулся: «Добрым служакой будет».
Класс проветривался, а дежурный Петр Самарцев стирал тряпкой мел с доски.
– Товарищ генерал, первое отделение пятой роты к началу учебного дня готово… Дежурный отделения суворовец Самарцев Петр! – доложил он и сделал шаг в сторону, словно открывая генералу путь к злополучному шкафу.
Полуэктов заглянул в шкаф, приоткрыл крышку парты Атамеева и, удовлетворенно сказав «Ну-ну!», попросил, чтобы позвали старшего отделения.
Бледный, взволнованный Скрипкин вытянулся перед начальником училища. «Неужели что-нибудь упустил?» – спрашивали его глаза.
– Суворовец Скрипкин, как старшему отделения объявляю вам благодарность за образцовое состояние класса.
2
На перемене преподаватель биологии майор Кубанцев принес в учительскую «наглядное пособие» – прибор для измерения объема легких. Вокруг этого прибора сгрудились офицеры, каждому хотелось завладеть трубкой и вытолкнуть повыше цилиндр. Гаршев старался так, что даже побагровел. Капитан Беседа хитрил, пытаясь выдуть в два приема. Веденкин, оттирая его, протестовал:
– Хватит, хватит! Прекратите политику надувательства!
За этим занятием их и застал генерал. Все на секунду смутились.
– Развлекаемся? – улыбнулся Полуэктов.
– Старцы резвятся, – сконфуженно кашлянул Гаршев и поправил пенсне.
Генерал отправился на урок к майору Васнецову, затем с полчаса пробыл на политзанятиях сержантов и зашел к Зорину.
Полковник, расхаживая по комнате, говорил Алексею Николаевичу:
– Вы правы, надо, чтобы юноши сами заботились об укреплении общеучилищного коллектива, вершили дела его. А мы должны подсказывать и контролировать… Только так воспитаешь общественную жилку. Ведь у них психология какая? Если вы что-то утверждаете, то они считают: вам положено так говорить. Верно? А если они сами дошли до этой мысли – интерес совсем другой.
– Товарищ генерал, – обратился Зорин к Полуэктову, – комсомольское бюро второй роты решило создать уголок «Наши друзья» – о суворовцах-курсантах. Как вы смотрите на это?
– Весьма одобрительно, только надо устроить этот «уголок» не в роте…
– Так и решим, – повернулся Зорин к капитану Беседе, – вы зачинатели, но размах – общеучилищный.
– Разрешите идти? – спросил воспитатель у генерала.
– Пожалуйста… Прошу вас передать майору Боканову, чтобы он пришел сюда.
3
– Добрый день, Сергей Павлович, – каким-то не официальным тоном обратился генерал к Боканову, – садитесь. Мы вас вызвали по не совсем обычному поводу.
Он покашлял.
– Вам предстоит, так сказать, чрезвычайная миссия.
Боканов насторожился.
– Поедете дней на десять в Ленинградское пехотное училище представителем заинтересованной стороны. Посмотрите взыскательным оком, как там наши поживают, доброе имя наживают. Возвратитесь, педсовету расскажете… Завтра и поезжайте!
– Слушаюсь, – сдержанно сказал Боканов, хотя ему хотелось воскликнуть «С превеликим удовольствием!»
– С круговой порукой беда, – огорченно произнес Зорин, до сих пор молчавший. – Вместо того, чтобы непримиримым вмешательством предупредить возможную ошибку, суворовцы считают острую критику и осуждение – нетоварищеским действием. Как вы думаете, Алексей Федорович, – обратился Зорин к генералу, – что, если мы в старших ротах еще поговорим об этом на комсомольских собраниях?
– Ну-ну, – одобрил генерал.
– Вы представляете! – воскликнул Зорин. – Даже ваши, – он посмотрел на Боканова, – успели заразиться этой болезнью: Самарцев невнимательно слушал объяснение Гаршева. На перемене Семен Герасимович начал было его отчитывать. Так что они придумали? Скрипкин, Атамеев и К опринялись отвлекать старика вопросами, оттерли от него виновного, стали стеной между учителем и Самарцевым.
– Новая форма круговой поруки! – рассмеялся генерал.
– Вы приглядитесь, – попросил Зорин Боканова, – нет ли и там ложного товарищества? И еще: достаточно ли привили мы им навыки общественной работы?
4
Сменившись с дежурства, Боканов пошел домой.
На дворе стояла изменчивая оттепель. Вчера еще лежал глубокий снег, а сейчас он почти исчез, и потоки воды с глухой воркотней пробирались по мостовой, но как-то неторопливо, словно бы раздумывая: стоит ли, если вечерний мороз все равно скует их? Ватага школьников с веселыми криками бежала за щепкой, ныряющей в потоке.
Новость, принесенная мужем, и обрадовала Нину Васильевну, и всполошила ее. Сразу выяснилось, что требуется срочно штопать носки, гладить носовые платки. На свет появился заслуженный, видавший виды чемодан, и началась укладка вещей. Увидев, что Нина ставит в чемодан банку с вареньем, Боканов запротестовал:
– Это еще зачем?
– Ребятам нашим, домашнее угощение…
– Ниночка, – взмолился Сергей Павлович, – неудобно же, поездка-то не домашняя, не родственная, с официальным поручением еду!
– Душевность проявить всегда удобно, – не согласилась Нина Васильевна. – Чем менее официален ты будешь, тем больше увидишь.
И словно бы в подтверждение этого, положила еще и завернутый в пергамент пирог.
– Довезешь, довезешь, не морщись так страдальчески и не ленись…
