Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА XXVII
1
Из отпуска старшие суворовцы возвратились загорелыми, с выцветшими от солнца волосами, еще более возмужалые.
В темно-зеленых, хорошего сукна гимнастерках, синих диагоналевых брюках, пилотках с яркими звездочками, выпускники группками ходили по двору, по коридорам училища.
И эта форма, и неторопливость движений, и прощальная, с нотками братской нежности, снисходительность к малышам, облепившим их, и пожатие руки учителя делали выпускников новыми, окончательно взрослыми.
Они уже были курсантами, уже видели что-то впереди, чего не видели остальные суворовцы. Оставаясь близкими, своими, мысленно находились далеко: в танковых, пехотных, артиллерийских училищах, заходили в кабинеты начальников, докладывали о прибытии, вливались в батальоны и дивизионы.
Бродя по классам, они, казалось, прощались со всем; глубоким, навсегда запоминающим взглядом смотрели на картину Андрея Суркова «В лагерях», висевшую в простенке у двери; ласково притрагивались к листьям цветов на окнах – цветы когда-то покупали вскладчину. Долго укладывали свои вещи в новенькие, только что полученные чемоданы, поблескивающие никелированными застежками. Больше всего оказалось тетрадей – прямо хоть мешок с собой бери! И каждую тетрадь жаль оставить. Вот конспекты произведений классиков марксизма – это в училище обязательно понадобится. Старые контрольные работы, сочинения. Придется оставить! Тетрадь по логике. Задачи и примеры. Нет, оставлять нельзя! О записях же по военному делу и говорить не приходится! И опять набралась гора тетрадей.
2
Вечером Володя пошел прощаться с Галинкой: она уезжала в Ленинградский педагогический институт.
Володя застал девушку за приготовлениями к отъезду. Вокруг чемодана разложены книги, платья, свертки. Расстроенная Ольга Тимофеевна помогала дочери укладываться.
– Володя! Неужели возможно, что ты тоже будешь учиться в Ленинграде? – спросила Галинка, когда они, защелкнув чемодан, отнесли его в другую комнату.
– Не знаю. Обещали послать в ленинградское пехотное… Послезавтра выяснится…
– Вот хорошо было бы! – невольно воскликнула Галинка.
– Знаешь, так хорошо, что… боюсь об этом думать.
Получасом позже они шли знакомой аллеей парка. На Галинке было коричневое, в белую горошинку, платье с тонким кружевным воротничком.
В этот последний вечер, который они проводили вместе здесь, а городе, ставшем родным, ни у Володи, ни у Галинки не было ощущения разлуки навсегда. И если в разговоре нет-нет, да и прорывалась печальная нотка, расставание все же не вызывало чувства тоски: впереди все представлялось лучезарным, как весенний солнечный день.
Галинка в последние полгода стала сдержанней в движениях, каштановые косы обрамляли ее красиво посаженную головку, искрились умом и милым девичьим лукавством карие глаза, а маленький задорный нос придавал лицу выражение независимости, – такая девушка не даст себя в обиду.
Они шли, разговаривая о пустяках, словно ими, этими пустяками, отгоняя невольное беспокойство: будут ли вместе? Сохранят ли то дорогое, что возникло между ними?
– Ты знаешь, – улыбнулась Галинка, – меня в детстве мама вечно кутала, особенно горло. И вот однажды сижу я в кино. Вижу на экране: лыжник взял в ладонь снег, поднес к губам. Я как вскочу и на весь зал: «Дядя, простудишься!»
Володя и слушал, и не слушал Галинку. Смеялся вместе с ней, а думал о своем: «Хорошая… Ну, какая же ты хорошая!» И чтобы заглушить какую-то струнку в душе, сам начинал рассказывать смешное:
– У меня товарищ есть, Шелест, а у него дед-печник, на гнома похож. Кто-то сказал: «Кажется, он плохо слышит». И стали все при встрече с ним в городе кричать в ухо – орут, прямо краснеют от натуги, а он удивляется: «Что за чудо, почему все так кричат?»
Рассказал и сам подумал: «Ничего смешного в этом нет».
Несколько минут они шли молча. Тянуло дымком осенних костров из листьев. Загорались огни в окнах домов. Володя тонкой лозой хлестал себя по голенищу сапога. Галинка задумчиво покусывала маленькие, резко очерченные губы.
– Ты какое-нибудь новое стихотворение написал? – тихо спросила она.
– Написал! – потер лоб Володя.
– Прочитай, – попросила девушка и замедлила шаг.
– Это тебе, – просто сказал Володя и негромко, с чувством начал читать:
В самых дальних тайниках сердечных
Сохраню я нежности костер.
Краской нестираемой отмечен
В памяти наш каждый разговор.
Галинка внимательно, слушала, склонив голову. Когда Володя окончил, она, ничего не сказав, пожала ему руку.
Они поднимались по узкой тропинке на ту самую гору, где когда-то – сейчас это казалось давным-давно – Ковалев и Семен давали клятву дружбы. На повороте дороги Володя и Галинка одновременно, словно повинуясь какому-то голосу, повернули лица друг к другу. Губы их оказались рядом, настолько близко, что они почувствовали теплую струю дыхания. И каждый из них подумал одно и то же: «Это на всю жизнь».
Они остановились у обрыва. Внизу, по реке, скользили огни барж, тихо плескалась о берег речная волна, в вечерней прохладе чувствовалась осень.
Девушка доверчиво оперлась на руку Володи. Волосы ее касались его щеки. Они долго стояли молча, ничего иного не желая, полные веры в будущие встречи и счастье.
И такой еще более близкой стала Галинка для Володи. Все, все было в ней особенное, дорогое: и тонкая, нежная шея с завитком волос, и голубоватые белки чистых глаз, и это платье с белым трогательным воротничком, и маленькие чуткие руки.
3
Пригородный поезд прибыл в лагеря рано утром. Здесь должен быть выпуск.
В десять часов училище выстроилось на празднично украшенном плацу: трепещут на вышках флаги, блестят серебряные трубы оркестра, цветы обрамляют портрет Генералиссимуса Сталина, трибуну, портреты маршалов. Осенняя желтизна уже слегка тронула деревья. По тихой, спокойной реке скользят негреющие лучи солнца.
Вокруг плаца плотная стена гостей – это жители ближних колхозов, рабочие, студенты, вольнонаемные работники училища – сторожа, монтеры, повара, портные. Выпускники стоят отдельной группой, впереди рот.
Предприимчивые колхозные ребята облепили верхушки деревьев на пригорке. Отсюда они видят все как на ладони. Вот вдали показалась машина генерала, остановилась у опушки. Вынесли знамя. Послышалась громкая команда:
– Училище, смирно! Для встречи справа под знамя…
Руки в белых перчатках застыли у козырьков фуражек.
Замерли ряды. Генерал Полуэктов, оставив машину, принял парад у полковника Белова и прошел, здороваясь, вдоль фронта:
– Здравствуйте, товарищи выпускники!
– Здравия желаем, товарищ генерал! – громко раздается в ответ.
Полуэктов поднимается на трибуну к микрофону, читает приказ:
– «…Имена Ковалева Владимира, Суркова Андрея, закончивших училище с золотой медалью, Пашкова Геннадия, закончившего с серебряной медалью, занести на мраморную доску в актовом зале…»
В торжественной тишине выпускники принимают военную присягу – святую клятву верности. К небольшому, покрытому красным сукном столу посередине плаца подходит Савва Братушкии. Он бледен от волнения.
– Я клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным воином, – произносит он сильным голосом.
Семен Гербов принимает присягу вторично в своей жизни. Первый раз это было в тылу врага, в партизанском отряде.
Над застывшими рядами рот несется величавое, идущее из глубины сердец:
– Клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству… не щадя своей крови и самой жизни.
Присяга принята, теперь они настоящие армейцы. Генерал поздравляет их.
Перекатами – от басовитых нот до дискантов малышей – несется извечное, как русская слава, «ура».
У всех торжественное, приподнятое настроение.
Праздничный обед после парада устроили на высокой открытой террасе, выдающейся мысом над рекой.
Юноши пригласили учителей, Зорина, воспитателей, усадили генерала за свой стол. За столом тесновато, но царит сердечность, какая бывает в большой дружной семье, устраивающей сыновьям проводы в дальний путь.
И, как обычно в таких случаях бывает, начались откровения, признания, «разоблачения».
– А помните, – обратился Семен Герасимович к Володе, поглаживая бороду, – я однажды пришел в класс, а на доске написано: «Дано, что Сема лезет в окно. Доказать, долго ли он будет влезать»?
– Это мы… Это мы… – захлебываясь от хохота, объяснял Володя, – не успели стереть…
– А помните, – спрашивает своих соседей немолодой худощавый географ, с высоким шишковатым лбом, – помните, года два назад, перед моим уроком на классной доске кто-то нарисовал ряд пробирок. Каждую из них назвал предметом: одну – физикой, другую – литературой, третью – математикой. Над рисунком общая надпись: «Процент воды». И в каждой из пробирок показан разный уровень этой воды. Выше всех была линия воды у пробирки с надписью «География». Я сделал вид, что не понял рисунка, но критику, признаюсь, принял.
– Увы, рисовал это я, – смиренно признался Павлик Снопков. – Вы простите, по молодости лет. – Павлик скорчил покаянную физиономию.
– Ничего, ничего, – не обижаясь, ответил географ, – зато и ваши ответы, сударь, не лишены были порой одного существенного недостатка. – Учитель многозначительно приподнял бровь. – Когда нетвердо знали урок, вы вдруг вспоминали, что приехали с Украины, и начинали ввертывать «нехай», «мабуть», рассчитывая на снисходительность.
Уличенный Павлик с комическим вздохом сожаления признался и в этом маневре.
Виктор Николаевич Веденкин извлек из полевой сумки тетрадь в слегка пожелтевшей обложке. Передавая Ковалеву, сказал:
– Это ваша работа по истории. Четыре года назад писали. Сохраните как документ роста…
Володя с любопытством стал перелистывать тетрадь.
– Неужели это я писал? – поражаясь, спрашивал он у Веденкина. – Да неужели я?
Ребята начали вспоминать, какими они приехали в училище, свой самый первый день, проведенный здесь.
Андрей явился в валенках, подшитых снизу красной резиной. У Павлика Снопкова на шее был длиннющий клетчатый шарф. Вася Лыков, милый Василек, как сел в час приезда в углу комнаты, на огромный «сидор» – мешок с домашними пирогами и семечками, так и не вставал весь день, воинственно озираясь, – не думает ли кто покуситься на его единоличное добро? Двое подрались из-за железной коробки.
Сейчас ребята вспоминают обо всем этом с внутренним недоумением: неужели еще сравнительно недавно они были такими?
– Это, детки, называется, – с комичной назидательностью воскликнул Павлик, – процессом очеловечения! – Правой рукой он обнял сидящего рядом Геннадия, прошептал на ухо: – Хорошо, что мы вместе едем… Хорошо, друг!
Стали вспоминать день приезда Сергея Павловича в училище, самое первое знакомство в классе.
– Вы нам обещали тогда: «Через три года снова соберемся и скажем: „Мы дружно жили и неплохо работали“». Так и получилось! – воскликнул Андрей.
– Помните, – спросил Володя у Боканова, – года два назад я был у вас дома, а вы задали вопрос: «Вы знаете, Владимир, отрицательные черты своего характера?» Я ответил: «Знаю». Вы на меня вопросительно посмотрели. «Неуравновешен, вспыльчив», – начал я перечислять. «Все?» – «Ну и… грубиян». – «То-то», – сказали вы, а глаза у вас смеются, будто говорят: «А все же я заставил назвать вещи своими именами».
Боканов не помнил такой беседы, – мало ли их у воспитателя, – но ему было очень приятно, что для Володи этот разговор не прошел бесследно. «Если бы я жизнь начинал опять, – подумал Боканов, – я бы опять стал учителем».
К нему подошел Семен.
– Разрешите обратиться, товарищ майор?
– Да? – удивился неуместной официальности Сергей Павлович.
Сохраняя невозмутимость, Семен протянул Боканову распечатанную пачку папирос:
– Прошу не отказать.
Вчера выпускников зачислили на курсантское довольствие и выдали по тридцать пачек папирос.
За все время «соглашения» никто ни разу не нарушил слова. Только под Первое мая Гербов подошел к Боканову с просьбой:
– Разрешите завтра побаловаться?
– Не разрешаю, – с улыбкой, но твердо сказал воспитатель.
Сегодня срок договора истек. Боканов взял папиросу у Семена, повертел в нерешительности.
– Давайте продлим наш договор, – предложил он.
– Да ведь выдают, – притворно сокрушаясь, вздохнул Гербов.
– А вы вместо них шоколад берите, – посоветовал Боканов. Семен на минуту заколебался.
– Эх, ладно! – решительно махнул он рукой. – Выкурим последнюю в жизни! Разрешите, товарищ генерал? – обратился он к Полуэктову и, получив разрешение, закурил с Сергеем Павловичем. Главное дело, конечно, было не в курении, а в мальчишеском желании открыто, при самом начальнике училища подымить.
– Ты знаешь, – тихо сказал Геннадий Снопкову, – у меня была возможность поступить в московское училище, но я отказался, – хочу быть вместе с нашими.
Разъезжались во все концы Советского Союза, но само собой получилось так, что уже сбивали группки по родам войск.
В пехотные училища отправлялись Ковалев, Пашков и еще двенадцать человек. Даже Гербов, изменив свои первоначальные планы, решил идти в пехоту, Савва Братушкин шел в артиллерию, Андрей – в авиацию. На плечах выпускников голубые, черные, красные погоны курсантов.
Из-за стола поднялся генерал.
– Дорогие товарищи, – начал он, – каждый возраст имеет свою прелесть, как имеет свою прелесть каждое время года. Прелесть вашего возраста в том, что перед вами открываются огромные просторы жизни. Живите, наслаждайтесь жизнью, трудитесь на благо народа, будьте стойкими, честными защитниками нашей великой Родины. А прелесть нашего возраста, – Полуэктов дружески подмигнул Русанову, сидящему рядом с ним, – в том, что мы в вас видим продолжение самих себя. Представляете, лет через десять-пятнадцать вы приедете к нам капитанами, майорами, – мы в это время уже на пенсии будем, шамкать по-стариковски будем, – сверкнул он молодыми глазами, – верно, верно! И вспомним мы этот день, нашу совместную жизнь. В памяти останется только самое хорошее… Уверяю вас, неприятности выветрятся… И возможно, что уже в ваш батальон, которым вы будете командовать, явится служить молоденький лейтенант и в разговоре упомянет, что окончил N-ское Суворовское училище. «Да ведь и я его окончил!» – воскликнете вы, и этот молоденький лейтенант станет сразу родным, и пойдут нескончаемые воспоминания о дорогом нашем училище…
ГЛАВА XXVIII
В девять часов утра следующего дня училище снова выстроилось для прощания с выпускниками. Лучшие суворовцы новой первой роты вынесли знамя на плац. Ветерок ласково перебирал его шелковые складки. Ассистенты с автоматами на груди шли по бокам знаменосца. Они остановились посредине плаца. Оркестр умолк.
Первым отделился от роты выпускников Владимир Ковалев. Он подошел к знамени, снял пилотку, медленно опустился на колено. Обеими руками поднес к лицу край знамени, прикоснулся к нему пересохшими от волнения губами. А в груди замирало, а в мозгу была одна мысль: «Клянусь защищать… до последнего дыхания! Клянусь! Навсегда…» На мгновение возникло лицо матери таким, каким запомнил его при недавнем прощании. Подернутые слезой глаза были решительны и строги. Такими глазами смотрят матери, отправляя сыновей в бой.
После Суркова и Ковалева прощался со знаменем Семен Гербов. Оторвавшись от алого полотнища, он поднялся с колена, сказал срывающимся от волнения голосом:
– Спасибо великой Коммунистической партии, нашему родному Советскому правительству за ту заботу, что мы чувствуем каждый день, каждую минуту. Спасибо нашим учителям, что не жалели сил, воспитывая нас. Простите, если прибавили вам седин… Где бы мы ни были, мы будем верны училищу. Вам никогда не придется краснеть за нас… – И, не закончив, слегка дрожащими руками надел пилотку, но быстро справился с волнением и твердым шагом пошел в строй.
Веденкин стоял на трибуне рядом с генералом и думал: «Такое прощание оставит в жизни человека неизгладимый след… Хорошо бы всем нашим школам перенять эту традицию».
Среди гостей был художник Михаил Александрович Крылатов, полюбивший, как сына, Андрея Суркова, обучавший его все эти годы. Цепким, напряженным взглядом охватывал художник плац, ряды суворовцев, гостей. Особенно привлекали внимание художника глаза малышей, влюбленные и немного грустные, когда они обращены к выпускникам, любопытные, жадные, если смотрели на трибуну с гостями, на кинооператоров, суетящихся по зеленому полю; на офицеров, обнимающих своих питомцев. Глаза эти впитывали все… То расширялись, когда любимый Андрюша получал аттестат, то хитро суживались, если надо было пробраться поближе к машине с радиоустановкой.
И здесь же, позади строя, у трибун, робко жалась еще непереодетая в форму суворовцев, только что приехавшая в училище «гражданская» мелюзга. Новички еще держались за руки мам, мечтательно поглядывали на белые перчатки суворовцев, панически шарахались в сторону от каждого офицера и тотчас с любопытством вытягивали шеи, подсчитывая награды на его груди.
К новичкам подошел офицер, сказал негромко, торжественно, глазами указывая на знамя:
– Берегите его честь!
Выпускники, стоя у трибуны, принимают последний парад суворовцев – в честь отъезжающих. Рота за ротой проходят перед ними товарищи.
Но вот подошло время ехать на вокзал. Машины ждут. Трудно оторваться от друзей, хочется расцеловать воспитателя, пожать руку генералу, полковнику Зорину.
Русанов, стараясь скрыть волнение, достает портсигар. Но и эта вещь напоминает о расставании. На крышке портсигара – вчерашнем подарке выпускников – надпись: «Отцу-командиру».
Неподалеку седой художник что-то тихо говорит Андрею. До Русанова доносятся слова: «трудолюбие, скромность».
Владимир крепко обнимает Артема:
– Так не забудь, друг: мой карабин номер тысяча семьдесят шесть.
Артем, не стесняясь, обнимает за шею Володю, смотрит на него синими заплаканными глазами.
Ковалев, отойдя с ним в сторону, говорит:
– Самое важное, Тема, поддерживать дружбу. На этом у нас все должно строиться. Да и нас не забывайте, мы хоть издали, а можем помогать училищу…
Подходят прощаться Тутукин, Веденкин, капитан Беседа, старшина Привалов. Семен Герасимович напутствует Ковалева:
– Помни, всегда должен быть полет мысли.
Женщины суют в руки отъезжающим свертки с лакомством, кто-то притащил охапку цветов.
Библиотекарь Мария Семеновна говорит Геннадию в десятый раз:
– Смотри же, пиши.
Не то Авилкин, не то Самсонов убедительно заверяют:
– Сема, вот посмотришь, мы будем такими, как ты… Вот посмотришь!
– Ну, в добрый путь! – машет генерал рукой.
Юноши уже взобрались в кузовы машин вместе с Бокановым и другими офицерами, сопровождающими их в курсантские училища.
– В добрый путь! – повторяет и Зорин. – Приезжайте!
Загудели, двинулись машины. Закружились над головами фуражки. Положив руки друг другу на плечи, юноши молчаливо прощались с училищем. Оставляли дом, отрочество, семью.
Машины делались все меньше и меньше и вот, наконец, скрылись за поворотом широкой дороги.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДРУЖБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
«Нет уз святее товарищества».
Н. Гоголь
ГЛАВА I
Сложное чувство овладело Ковалевым, когда за окнами вагона проплыл знакомый вокзал и в зелени садов скрылось Суворовское училище. Было радостно от сознания, что получил аттестат зрелости, что впереди – желанное офицерское училище, но в радость невольно вплеталась и печаль, непривычно сжималось сердце: оставлял родной дом, близких людей, все то, с чем неразрывно сросся. Смутно тревожило ожидание новой полосы жизни. Что ждет его? Оправдает ли имя суворовца-курсанта? Ощущение было такое, будто впервые вышел на очень высокий трамплин, с которого надо броситься в глубокую воду. Глядя на нее, захватывает дух, но к ней и притягивает.
Что ни говори, а до сих пор в Суворовском их лелеяли, с ними, пожалуй, даже нянчились, вели по жизни, держа за руку. А теперь предстоит идти самому, решать и отвечать самому.
…В вагоне было тесновато, но царила та непосредственность и простота дружеских отношений, которые любые условия поездки делают необременительными.
Сидя у окна, читал книгу майор Боканов; Геша с Семеном играли в шахматы на крохотной «дорожной» доске; Павлик Снопков, по обыкновению, рассказывал были и небылицы, пугал предстоящими опасностями:
– В Москве на каждом шагу патруль… Чуть заметят что-нибудь не так в обмундировании или честь не отдашь сержанту – пожалуйте в комендатуру!
Владимиру припомнилась вот такая же совместная поездка на завод несколько лет назад. Только нет сейчас Андрея, – он уехал в авиационное училище, да Савва, наверно, подъезжает к своему артиллерийскому…
В вагоне пахнет свежими фруктами. За окном мелькает сиреневое, предзакатное небо. Перестук колес сливается в стремительный грохот.
Семен и Геннадий закончили партию. Семен, проиграв, недовольно хмурится, – он всегда в таких случаях бывал сердит на себя и переживал неудачу.
– Учиться, товарищ, надо! – поддразнивает его Геша. – На курсы повышения квалификации поступить.
– Не задавайся, я тебя все равно в конце концов обыграю.
Завязался общий разговор о ленинградском пехотном училище, в которое ехали, – далеком, смутно представляемом, но уже своем.
– Наше училище закончил Герой Советского Союза капитан Денисов, – сообщил Павлик. – Во время Отечественной войны, знаете, какой он подвиг совершил?
Все придвинулись к Снопкову ближе, жадно слушали рассказ.
– А огневой подготовкой руководит в училище рекордсмен мира по стрельбе подполковник Богатов. Восемнадцать медалей имеет, – сказал Ковалев и добавил, поясняя: – Я об этом в «Красной Звезде» читал…
Невольно прислушиваясь, Сергей Павлович удивлялся их осведомленности обо всем, что касалось нового училища.
«Не успеем оглянуться, – думал Боканов, – пролетят еще два года, и они станут офицерами».
Боканов впервые отметил, что ему уже немало лет – скоро будет сорок, – и усмехнулся, вспомнив, как недавно Нина, обнаружив на его виске седой волос, лукаво сказала: «Вот ты и старичок!» «Ничего, мы еще повоюем, – ответил он ей. – Вот в этом году предстоит работать с малышами-новобранцами».
Почти на каждой станции юноши выбегали на перрон и покупали все, что попадалось им на глаза. Казалось, они задались целью поскорее расправиться с теми первыми своими небогатыми «суточными», что получили при отъезде из Суворовского, и находили особое удовольствие в этих самостоятельных тратах.
Снопков притащил в вагон тощую вареную курицу. Кладя ее на столик у окна, торжественно объявил:
– Деликатес первый сорт!
– С душком! – подтрунил Семен.
– Жертва автомобильной катастрофы, – добавил Володя.
– Курица-самоубийца!
Геннадий для чего-то купил отрывной календарь и смущенно перелистывал его.
– Надумал, детка, приобрести к концу года? – сочувственно спросил Павлик, – продай листки за восемь прошлых месяцев…
Они извлекли вещевые мешки, составили вместе чемоданы и, накрыв их газетой, стали готовить ужин.
– Харчишек порядочно! – с удовольствием оглядел «стол» Павлик и переложил несколько огурцов с одного края чемодана другой.
– Товарищ майор, милости просим! – обратился он к Боканову, церемонно прикладывая руку к груди, и на его нежных, еще не знающих бритвы щеках проступил румянец.
После ужина Снопков по-хозяйски спрятал остаток «на завтрак», а Гербов осторожно спросил воспитателя:
– Сергей Павлович, разрешите задать вам один сугубо личный вопрос?
– Пожалуйста, Сема, – выжидающе посмотрел на него Боканов. – «Сейчас, конечно, спросит о любви», – решил он и почти не ошибся.
– Вот говорят, – после некоторой заминки нерешительно начал Семен, – жена должна быть другом мужа…
Он приостановился, посмотрел на офицера: не смеется ли тот? – но, увидев серьезное лицо, продолжал:
– Конечно, должна! Но я хотел бы знать ваше мнение, Сергей Павлович, на каких, так сказать, основах надо строить семейную жизнь, чтобы жена и другом была?
Павлик фыркнул, остальные многозначительно переглянулись. В этих переглядах можно было прочитать и юношескую смешливость, и некоторую гордость собою: «Вот мы над какими вопросами задумываемся, а вы, небось, все нас младенцами считаете!»
За несколько лет работы в училище Сергей Павлович убедился, что под внешней мальчишеской бесшабашностью суждений часто скрывается вдумчивость людей, страстно ищущих ответы на волнующие вопросы, предъявляющих большие требования к себе и окружающим.
Никогда не считал Боканов старшеклассников глупее взрослых. Они были менее образованы, имели меньший жизненный опыт, но по силе и способности ума могли стоять и выше взрослых, заслуживали уважения и внимания.
Когда Гербов умолк, Снопков прошептал:
– Семен продумывает основы семейной жизни. Это, братцы, неспроста!
Все заулыбались и с интересом стали ждать ответа воспитателя.
Боканов же не торопился, поглаживал рукой щеку.
– Вы, Сема, всегда мне трудные вопросы задаете, – пошутил он, – но постараюсь ответить, как понимаю сам…
Он начал рассказывать о своей дружбе с женой, о ее работе в больнице, об их общих интересах…
– Я думаю, нельзя, чтобы жена была только домохозяйкой, даже если обстоятельства вынуждают ее отдавать детям, дому большую часть времени. У нее обязательно должны быть и общественные интересы…
– А помнишь, Геша, – посмеиваясь, обратился Семен к Пашкову, – как ты в прошлом году говорил: «Я постараюсь оградить свою жену от всех забот, буду наряжать ее, как куколку»?
– Да ну, чепуха, – смутился Геннадий, – шуток не понимаешь!
– Я не представляю себе любовь без уважения и доверия друг к другу! – сказал Боканов, и в голосе его прозвучала такая убежденность, такое желание, чтобы и они все так думали, что Пашков невольно воскликнул:
– Да мы и сами хотим уважать девушку! – он сделал паузу и добавил: – И уважаем, если она держит себя с достоинством, не позволяет лишнего. Я считаю – все от нее зависит!
Тут зашумели все разом:
– Неверно! И от нас!
– Есть такие девушки, что к ним сразу уважение теряешь!
– Мы и сами хороши бываем!
– Бросьте! Как девушка поведет себя, так и будет…
Спустились сумерки. В вагоне зажгли свет. За окном теперь мелькали темные стены деревьев, темное, в неярких звездах небо.
В соседнем купе заиграла гармонь.
Володю снова охватило щемящее чувство: жаль было расставаться с Сергеем Павловичем, навсегда ушло отрочество, как навсегда ушел и тот день, когда сдал последний экзамен на аттестат зрелости.
…Пожилой проводник, с седыми, торчащими щеточками усами, подметал пол. Поровнявшись с Володей, попросил:
– Подвинься, солдат.
Все невольно переглянулись. Эта, казалось бы, простая фраза поразила их. Да, они действительно солдаты, и теперь не вправе ждать снисхождения окружающих к их мальчишеству. Да, теперь их встречают «по одежке». А то, что они особые солдаты, пусть поймут из их поступков.
Приближался вокзал, Павлик невинным голосом, растягивая слова, сказал Геше:
– Солдат, возьми котелок, принеси кипяток!
Но никого эта шутка не рассмешила, все были сосредоточенны, серьезны.
…Ночью, когда в вагоне наступила сонная тишина, Владимир вышел в тамбур. Покачивало, словно на небольших волнах. Пахло краской. Он открыл дверь, и свежий ночной ветерок заиграл в волосах. Вдали промелькнули огни селения и скрылись за холмом.
Ленинград… Какой он? О городе-герое знал по книгам, картинам. С трудом верилось, что будет там жить, ходить по тем же камням, по которым шли к Зимнему красногвардейцы, стоять у Смольного… Какое счастье, что оказался в одном городе с Галинкой! Наверно, она уже принята в пединститут.
Она колебалась: на литературный или исторический факультет поступить? От литературного отпугивала мысль о тетрадях, которые придется вечно проверять. «Русисты – мученики!» – с тревогой и сочувствием говорила она ему и все же решила пойти на литературный.
Перед Володей возникло лицо Галинки, каким запомнилось при последней встрече, когда стояли над рекой, и такая огромная нежность охватила его, что Володя прикрыл глаза.
А поезд мчался, взбираясь на подъемы, грохоча по мосткам, грудью разрезая пахнущую осенними травами темноту.
На минуту остановился у какой-то маленькой станции. Владимир соскочил на землю. Взошла яркая луна. Гулко попыхивал паровоз. Из открытой двери маленького вокзала доносился голос диктора: «…В лагере империалистов продолжается гонка вооружений, военный психоз достигает чудовищных размеров… Кричат об атомной бомбе…».
«Не унимаются! – зло подумал Владимир. – Нервы наши проверяют…»
Пробил станционный колокол. Предупреждающе закричал паровоз. Сдвинулись с места колеса. Володя из озорства не сразу прыгнул в вагон – пошел рядом, потом ускорил шаг, побежал, держась рукой за поручни, и только, когда поезд стал набирать скорость, вскочил на ступеньку. «Как ужаснулась бы мама, увидя это!» Он улыбнулся, подставляя лицо ветру. Подумал: «Приеду, обязательно напишу ей». И, словно подбадривая, утешая мысленно, сказал: «Потерпи еще немного… Окончу училище, тебе станет легче!..»
