Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА XXIV
«Так бывает в семье: ребенок, Васенька, сыночек, и вдруг в какое-то утро заметишь – да ведь он уже взрослый! Совсем по-новому, серьезно посмотрит на тебя, снисходительно улыбнется твоей шутке, рассчитанной на ребенка. У него на все теперь свои взгляды, свое мнение, и он не принимает, как прежде, бездумно готовые рецепты суждений. Когда же это пришло?» – размышлял Боканов, прохаживаясь в фойе театра с женой, Семеном и Владимиром, которых пригласил в театр.
До сих пор Сергей Павлович настолько близко стоял к ним, настолько привык и присмотрелся, что не замечал этого роста взрослости так ясно, как здесь, на людях. Юноши держали себя с достоинством, в одно и то же время и сдержанно, и непринужденно. Боканов понимал: они ни на минуту не забывают, что представляют свое училище.
Серьезно негромкими голосами говорили они о душевной красоте, о благородстве и гордости, о том, что такое в своей сущности мужество и героизм.
Смотрели пьесу «Молодая гвардия». Ее уже однажды видели всем училищем, но приехал столичный театр – интересно было сравнить.
– Я считаю, – говорил Владимир, – что героизма «вообще» нет. Только поступок, совершенный на пользу народа, ради справедливого дела, – героический. А действия, продиктованные честолюбием, корыстью, слепым фанатизмом, далеки от героизма, хотя внешне могут быть эффектными.
Майор Боканов с гордостью прислушивался к новым интонациям в их голосах, свежим мыслям, внимательно, словно впервые видел, смотрел на них со стороны, как бы чужими глазами.
Володя очень возмужал за последние месяцы. При взгляде на его тонкую талию плечи казались особенно широкими. Сложились окончательно черты волевого лица. Темные, блестящие волосы оттеняли высокий чистый лоб. Из-под густых, с мягким изломом, бровей открыто смотрели вдумчивые глаза с искорками живой мысли. Энергичный, раздвоенный, как у Артема, подбородок придавал лицу выражение настойчивости и прямоты.
У Семена исчезла былая мешковатость. Его движения, повороты сильного торса, шаг оставляли впечатление легкости, гибкости, а лицо приобрело недостававший ранее отпечаток твердости.
Спектакль окончился рано, и Нина Васильевна пригласила юношей пить чай. Она принимала гостей, по своему обыкновению, радушно. За столом разговор зашел о Стаховиче из пьесы.
– Слизняк! – с гадливым презрением бросил Владимир. – Да попадись я раненым в руки фашистов, я бы постарался убить следователя, в худшем случае – себя, если бы почувствовал, что физические силы иссякают и я не выдержу.
Боканов посмотрел в его смелые глаза, в самую глубину их, и подумал: «Не рисуется…» И еще подумал: «Это зрелость».
Зрелость пришла в виде серьезных комсомольских дел, реферата «О приоритете советской науки», определений на уроках логики. Она проступала в сплоченности коллектива, умении трудиться, сдерживать себя и быть исполнительным, раскрывалась в справедливости, смелой критике, страстной вере в дело победы коммунизма.
– Для нас, – убежденно сказал Семен, – общественный долг – учеба. И в ней, как в бою, победа сама не приходит.
Сергей Павлович ясно представил: вот сейчас в классе над партой склонился Снопков или Братушкин, перед ними «Краткий курс истории ВКП(б)», томик ленинских сочинений. Они могли бы ограничиться учебником, но пытливый ум заставляет их до полуночи сидеть над конспектом, рыться в газетах и журналах.
– Вчера в спальне, – вспомнил Ковалев, – мы долго спорили, когда будет построен коммунизм. Один скептик говорит: «Не раньше, чем лет через пятьдесят, – пережитки капитализма в сознании, знаете, как сильны!» А я думаю, товарищ майор, гораздо быстрее, – ведь за тридцать лет сколько мы успели сделать: народы сдружили, страну превратили в индустриальную, сельское хозяйство коллективизировали. Да мало ли еще что! Вот мы здесь, в училище, всего пятый год, а как изменились! Я по себе чувствую. Сказали бы мне сейчас: «Для тебя нет никаких писаных законов – делай, что хочешь». И я уверен, плохого не делал бы, не бездельничал, – мне это уже не по сердцу. Просто я это внутренне не принимаю.
А ведь те, что после нас учиться будут, гораздо лучше нас станут.
…Юноши посидели еще немного и, распрощавшись, ушли в училище. Боканов включил радио. В последних известиях передавали о только что построенном блюминге, о восстановленной электростанции, о героях колхозных полей, о лесопосадочных машинах, и эти простые, казалось бы, обыденные слова звучали, как чудесная поэма, как лучшая музыка, какая только может быть.
«Построим, скоро построим, Володя!» – пообещал Боканов, мысленно продолжая недавний разговор.
Из репродуктора донесся шум Красной площади, бой курантов.
– Помнишь? – спросил Сергей Павлович у жены, и она без слов поняла, о чем он спрашивает. Как забыть ночь, в которую бродили по Москве, прислушиваясь к притихшему дыханию столицы…
– Видела, какие они? – спросил Боканов, и серые глаза его возбужденно заблестели.
И этот вопрос, не имеющий никакого отношения ни к прослушанной передаче, ни к мыслям о Москве, тоже безошибочно поняла Нина Васильевна.
– Славные, – сказала она.
– Могут отправляться в самостоятельный полет, – тихо произнес Боканов, задумчиво потирая рукой загорелую щеку. – Созрели. И к нам приходит зрелость. Научились находить тропку к каждому. Поняли: душевная теплота, близость очень нужны, но это не снимает справедливую строгость и требование «пробовать человека на алмаз». Ясно стало: воспитателю никогда нельзя успокаиваться, надо неутомимо искать новые приемы, совершенствовать технику беседы, искусство сдержанности, концентрации воли. Понимаешь, даже осанка, даже выражение лица – немаловажные детали нашего дела. Зрелость – в несуетливости, в продуманности работы и, если хочешь, во вчерашнем объединенном педсовете нашего коллектива офицеров, сержантов, – наконец-то и сержантов! – с учителями мужской школы имени Чкалова. Знаешь, какой вопрос мы совместно разбирали? «Какими методами добиваться воспитанности учащихся». И до этого руки дошли!
Сергей Павлович сел на диван рядом с женой; она ласково провела рукой по его светлым вьющимся волосам.
– Теперь, Нина, движение вперед у нас будет увереннее, – убежденно сказал он. – Появился опыт, крепкий фундамент традиций, сила здорового коллектива – им только управляй! А в коллективе хорошие качества быстрее распространяются. И, – Сергей Павлович внимательно посмотрел на жену, как бы проверяя себя, не заблуждается ли, – боюсь показаться самоуверенным, но мне кажется, у нас самих появляется та «микронная точность» в работе, о которой я, помнишь, летом писал Алексею Николаевичу… Мы овладеваем технологией своего дела. Уже знаем, как при различных обстоятельствах разговаривать с воспитанником, встать, посмотреть, улыбнуться, выразительно промолчать, как должно управлять своим голосом, настроением, жестом. Знаем, что взгляд может передавать гамму чувств от добродушия до суровости. Даже приветствие, армейское приветствие, при всей своей уставной однотипности, имеет в наших условиях десяток оттенков – от холодности до душевного расположения.
Он остановился. Помолчал, прислушиваясь к чему-то в себе, и сказал негромко, мечтательно:
– Я, Ниночка, совершенно ясно представляю себе наше завтра. Мы готовим в училище не только воинов, но и просто хороших граждан. И уверяю тебя, они будут достойны своего времени!
ГЛАВА XXV
1
Психологию преподавал в первой роте майор Веденкин. Этим предметом ребята очень заинтересовались. Даже Савва Братушкин, вначале относившийся скептически к новому предмету и ворчавший: «Загромождают программу, дали бы побольше военных дисциплин», и тот вскоре одобрительно заметил:
«Толковое дело. Воспитывать бойцов будем – пригодится. Я недавно читал высказывания генерал-полковника авиации Громова. „Мои успехи в авиации, – говорит, – на девяносто девять процентов относятся к умению изучить и совершенствовать себя“. Герой Советского Союза так высказался!»
Поэтому, когда майор Веденкин дал выпускникам сочинение на тему: «Как я воспитываю свою волю», они охотно принялись за работу. Сколько было споров, поисков необходимой литературы, обдумывания планов! Боканов попросил у Веденкина эти сочинения, провел за их чтением целый вечер, но о затраченном времени не пожалел.
«От природы хилый, худенький, – писал Ковалев, – я, когда попал в училище, где уже не было заботящейся обо мне матери, сразу столкнулся с рядом препятствий. Обидная снисходительность товарищей, сочувственные взгляды офицеров, врачей – все это больно задевало мое самолюбие.
Корь еще больше подорвала здоровье. Прямо позор, но я не мог отжаться на полу даже шесть раз – слабые руки подламывались. Наконец я взбунтовался против самого себя. Что же это такое? И твердо решил повести непримиримую борьбу с „немощью“ – хватит покорности!
К этому времени я впервые ясно представил свое будущее. Стать офицером лучшей армии мира, – это обязывает ко многому! Но надо по-настоящему хотеть – страстно, самоотверженно! Надо устранить мою ненавистную квелость. „Хотеть – значит мочь“, – любил говорить большевик Котовский.
Я стал усиленно заниматься спортом, с его помощью надеясь воспитать упорство, умение преодолевать трудности. Наш капитан помог мне продумать систему занятий. Приучившись к постоянной тренировке, я через некоторое время добился первых скромных успехов. Как я обрадовался, когда смог держать „угол“! Первый шаг был сделан! Потом научился жать стойку на руках, выполнять ряд упражнений на снарядах, на зачетах неплохо бросил гранату. С каждым днем настроение улучшалось, я даже учиться стал лучше, исчезала скрытность в характере.
Но вот одна странность осталась у меня до сих пор: когда меня хвалят, ставят в пример, мне делается совестно и даже неприятно, потому что, кажется, что говорят обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Недовольство же мною или временные неудачи удесятеряют энергию. Я приучил себя смотреть на свои действия как бы со стороны и частенько внутренне подтруниваю: „Зазнаешься? Думаешь, достиг многого? Рано на лаврах почивать!“
Я еще недостаточно выдержан. Даже маленьких побед над собой насчитываю немного – бывают срывы. Я долго был, например, рабом своей страсти – игры в футбол, но сейчас, если мне говорят: „На стадионе игра“, я не брошу, как раньше, то нужное или важное дело, которым занимаюсь. Однажды я надел уже футбольную форму, бутсы, а дежурный офицер приказал помочь Пашкову домыть полы: „Помогите товарищу“. Мне хотелось крикнуть: „Не моя очередь!“, но я внешне спокойно оказал: „Слушаюсь“».
Боканов, читая это место, удовлетворенно улыбнулся, припомнив и еще один случай. Володя собирался в субботний вечер к Богачевым, а он подозвал его и, протягивая письмо, приказал:
– Срочно доставьте майору Веденкину на дом.
Письмо не было спешным, офицер мог бы переслать его со связным, но следовало приучать Володю к беспрекословному подчинению.
Тень недовольства пробежала тогда по лицу Ковалева, однако он согнал ее и с готовностью ответил:
– Слушаюсь, доставить письмо майору Веденкину.
«…Я теперь чувствую, – читал Боканов дальше, – что выполнение приказаний перестало быть для меня бременем, превратилось в долг, который я исполняю легко и охотно.
Конечно, у меня еще нет качеств, присущих истинно волевому человеку, – такому, как Александр Матросов, – это не так сразу приходит».
Здесь Сергей Павлович не выдержал, выйдя из кабинета, с гордостью воскликнул:
– Нет, нет, Нина, ты только послушай!
Он прочел сочинение Володи до того места, где сам остановился, а потом продолжал:
«Очень важно всегда быть в форме – бодрым, веселым, жизнерадостным, как чешский герой Фучик. Его книгу „Слово перед казнью“ я недавно прочитал. Он пишет: „Я любил жизнь и вступил в бой за нее…“ Да, за новую жизнь надо бороться».
Боканов посмотрел на жену, словно говоря: «Каков наш-то Володя!»
«Главное – ясно представлять цель жизни, стержень ее, чаще задавать себе вопрос: „А что скажет коллектив, если я так сделаю?“
Сейчас я внимательно присматриваюсь к тактике волевых наших офицеров и стараюсь перенять их лучшие качества».
– Они действительно стали взрослыми, – сказала Нина Васильевна, когда Боканов умолк. – Прочти, пожалуйста, работу Гербова, – попросила она, – интересно, что пишет он?
Сергей Павлович принес тетрадь Семена.
Гербов начал сочинение словами Суворова:
«Храни в памяти имена великих людей и в своих походах и действиях с благоразумием следуй их примеру».
А дальше писал:
«До Суворовского училища я как-то не задумывался, волевой ли я человек. И в партизанском отряде, и в армии все получалось как бы само собой. Но, приехав сюда учиться, я все чаще стал задавать себе этот, как я понял, основной вопрос. Правду сказать, первое время я немного „задавался“, внешне этого не показывая, а про себя гордился больше, чем надо; как же, партизан, боец-артиллерист, медаленосец! Что значит по сравнению с этим грамматика и физзарядка? Но вот однажды наш капитан сказал мне: „Воля формируется и в незначительных, казалось бы, действиях повседневной жизни. Кто хочет стать героем, должен в школе приучать себя к труду, исполнительности, честности. Вы, Семен, бывалый человек, – честь вам и хвала! Но умейте поддерживать доброе имя и в новых условиях. У нас воля – это прежде всего организованный труд и быт. Преодолеть физические трудности легче, чем исправить свой характер“.
Начал я с небольшого. Твердо решил: соблюдать правила сна, лежать на правом боку, не укрываясь с головой, выходить на физзарядку сразу после сигнала, чистить зубы.
Подполковник Богданов, замполит нашего полка, говорил: „Хороший солдат должен делать все вовремя“.
Было бы неправдой утверждать, что я сразу и легко всего добился. С большим трудом преодолевая в себе грешную мыслишку: „Ну, зачем ты сам осложняешь свою жизнь? Успеешь еще… Используй скидки на детство“, я отгонял прочь такие малодушные рассуждения, старался натренировать свое тело, приучить его к лишениям. В прошлом году, когда устраивали у нас дальний поход, я сначала хотел увильнуть: мол, знаю я эти походы, совершал их не раз в лесах. Но потом подумал – ведь в офицерском-то училище курсанты во время похода будут присматриваться: „А ну, как пройдет суворовец?“
И надо, не полагаясь на бывалость, теперь же закаляться, чтобы позже не опозорить свое училище».
Боканов сделал небольшую паузу, взглянул на жену.
Она продолжала слушать, склонив голову. Большие черные глаза ее были внимательны.
– Но не представляют ли они себе, Сережа, силу воли прежде всего как способность преодолевать только физические трудности? – с опаской спросила она.
– Ну, нет, – решительно возразил Сергей Павлович, – уверяю тебя, нет! Однако посмотрим дальше. «…Я заметил – в преодолении трудностей очень важна поддержка товарищеского коллектива. Вот, например, во время кросса: если один бежишь, то бежать трудно, но если видишь – и впереди тебя товарищ и позади, думаешь: „Нажать, нажать, не отстать!“ А если к тому же знаешь, что за тебя „болеют“, ждут от тебя победы, – любую „мертвую точку“ преодолеешь, с дорожки ни за что не сойдешь!
Я в войну отвык от учебы, но „воля и труд человека дивные дива творят“. Пришлось упорно развивать свою память: в каждые десять дней выучивал новое стихотворение, в месяц рассказ, – мой друг Ковалев меня проверял. Память стала куда лучше прежнего. В специальный блокнот я выписываю незнакомые слова, нахожу объяснение им. Если я лягу спать, недоучив уроки на завтра, мне не спится, я заставляю себя встать, закончить работу и только после этого возвращаюсь в постель».
– Пожалуйста! – воскликнул Боканов, торжествующе глядя на Нину Васильевну.
2
За девять дней до первого экзамена выпускникам пришлось участвовать в городском марше-броске. Бежали на восемь тысяч метров по резко пересеченной местности, преодолевая рвы, огибая рощицы, взбираясь на крутые горки. Честь училища отстаивала команда в десять человек, в их числе Андрей, Владимир и Геннадий. Город выставил на этот раз шестнадцать команд.
Андрей сразу вырвался из группы бегущих и все время шел впереди, никого не подпуская к себе ближе чем на пятьдесят метров. Геннадий расчетливо сохранял силы, только на восьмом километре он немного опередил Владимира и сухопарого, в сиреневой майке юношу, из авиатехникума. Тот шел вторым за Сурковым. Теперь впереди Геннадия оказался только Сурков. Все остальные были далеко позади. Оставалось метров двести; надо было преодолеть широкую канаву. Пашков прыгнул, но неудачно и подвернул правую ногу. Он сгоряча пробежал несколько метров, страшная боль повалила его наземь. Парень в сиреневой майке промчался мимо. Владимир нагнулся над Геннадием, лежащим с перекошенным лицом, спросил тревожно, с трудом переводя дыхание:
– Что такое?
– Нога, – сквозь зубы произнес Пашков, сдерживая стон. – Беги! Финиш…
– Андрей! – вместо ответа позвал Ковалев.
Андрей Сурков на бегу оглянулся, не понимая, в чем дело. Владимир замахал ему рукой. Андрей повернул назад к Геннадию. Нога Пашкова около щиколотки вздулась, стала похожа на подушку.
– Я вам говорю, бегите: училище подведем! – свирепо прокричал Пашков и с огромным усилием встал. – Я сам дойду! – Но тут же от сильной боли заскрежетал зубами.
Товарищи переглянулись. Не сговариваясь, они переплели руки, пригнулись, решительно подхватили Геннадия.
– Держись крепче за шею! Сможешь?
– Смогу! – мгновенно понял замысел товарищей Пашков.
Они осторожно побежали, почти пошли, стараясь передвигаться в такт, меньше тревожить Геннадия. К финишу пришли вторыми.
Пашкова повезли в санчасть. Полковник Райский, осмотрев ногу, озабоченно оказал: «Дисторзия». На ногу клали лед. Геннадий беспокойно спрашивал у Боканова: «Нам засчитали бег?»
Райский колебался, не отправить ли Пашкова в госпиталь.
– Я хочу здесь готовиться к экзаменам, нельзя терять и дня, – настаивал Геннадий.
– Да, но…
Боканов поддержал Геннадия:
– Если можно, товарищ полковник, оставьте его здесь.
Друзья принесли Геннадию книги для подготовки. Пришли с грамотой, выданной училищу городским комитетом физкультуры. Понимая, что он мучится, – не подвел ли училище, успокаивающе говорили:
– Нам все же присудили первое место!
Семен неуклюже сунул какой-то сверток под подушку Геннадию. Уходя, крепко пожал руку: «Выздоравливай!»
Когда все ушли, Пашков развернул сверток, – там были конфеты, его любимые, лимонные. В классе все знали, что он сладкоежка.
ГЛАВА XXVI
1
В празднично убранном актовом зале за отдельными небольшими столиками сидят выпускники. Бледен и сосредоточен Гербов, нервно покусывает нижнюю губу Ковалев, проступил румянец на щеках Пашкова. Он прислонил к стене костыль. Опухоль с ноги почти сошла, и врачи говорили, что через две недели Геннадий сможет ходить свободно.
Письменная работа по литературе! Решается судьба… Сделай одну ошибку – и все пойдет прахом. Надо взять себя в руки, собрать всю волю и направить ее на то, чтобы написать сочинение как следует. Спокойно, спокойно – все будет хорошо!
За длинным столом, покрытым зеленым сукном, украшенным цветами, государственная комиссия: сдержанный и торжественный генерал в парадном мундире; полковник Зорин приветливым взглядом вселяет спокойствие; по правую руку от генерала – представитель областного отдела народного образования в белой шелковой рубашке, непривычно выделяющейся среди кителей. К нему наклонился, что-то тихо говорит седой полковник из Управления суворовскими училищами.
Всего девять человек. «Хоть девяносто! – думает Володя. – Главное – спокойствие и собранность. Все будет хорошо! Должно быть хорошо!»
У дверей актового зала крутятся Артем Каменюка и Сенька Самсонов. Прибежал запыхавшийся Павлик Авилкин. Шепотом спросил:
– Пишут?..
– Пишут…
И три пары глаз прильнули к щелке в дверях.
Ковалев в это время писал: «Я люблю мой народ всей силой своей молодой души. Да и нельзя не любить народ, который дал миру Ленина и Сталина, первый в истории человечества построил социалистическое общество и уверенно идет к коммунизму».
Через час из актового зала вышел полковник Зорин поговорить по телефону.
Ребята шарахнулись было от двери, но тотчас снова доверчиво слетелись:
– Товарищ полковник, как там наши?
– Товарищ полковник, напишут?
У Зорина ласково затеплились глаза:
– Все в порядке.
– Через три года и мы писать будем! – мечтательно прошептал Самсонов.
– Готовиться надо уже сейчас, – посоветовал Зорин.
– Будьте спокойны, товарищ полковник, – страстно заверил Авилкин, – мы училище не подведем!
2
Минут за десять до начала экзаменов в младшей роте, к майору Тутукину подошла пожилая женщина в простеньком платье, с косынкой на голове.
– Мне начальник училища разрешил присутствовать на экзамене по истории, – деликатно сказала она.
– А вы кто будете? – с ноткой недоверия спросил командир роты.
– Колхозница, – просто ответила женщина и, открыв сумочку, протянула мандат депутата Верховного Совета СССР.
На этот раз, отвечая историю, ребята превзошли самих себя. Они не только безупречно излагали материал, но и держались с подкупающей естественной бравостью. Они так поворачивались, так щелкали каблуками, так вежливо предупреждали: «Ответ на вопрос окончен», или спрашивали разрешения начать рассказ, что капитан Беседа сидел, довольно потупив глаза, и только тихонько покашливал, когда Артем или Сеня заливались соловьями у карты.
Знатная гостья держала себя с достоинством, но не чинясь, и внимательно, словно изучая, присматривалась к ребятам.
А когда после экзаменов Веденкин воскликнул, потирая руки:
– Ну-с, подсчитаем урожай!
Она понимающе улыбнулась:
– У вас тоже урожай? – и после небольшой паузы сказала, обращаясь к капитану Беседе: – Хорошо отвечали… И очень мне понравилось, что они, знаете, мужественные. Я их такими и представляла… – Будто оправдываясь и объясняя свое появление в училище, гостья добавила: – Приехала учиться на курсы председателей колхозов и думаю: дай зайду посмотреть, какая у нас защита растет. Дело-то общее!
3
Июньская жара. На телеграфных проводах столько стрекоз, что провода кажутся колючими. Всех, кто проходит по училищному двору, тянет в тень четырех братьев-деревьев – их стволы срослись, кроны образуют огромный зеленый купол.
Первыми закончили учебный год младшие роты. Выпускникам оставалось сдать еще четыре предмета, когда во дворе училища появились подводы и автомашины из ближних колхозов – приехали за своими сыновьями и внуками мамы и бабушки.
Илюша Кошелев и Максим Гурыба, возбужденные, потные, тащат мешки с продуктами, укладывают их на подводы. На каникулы выдают месячный паек, а это целые горы кульков и банок.
Самсонов скромно протягивает старшему брату, приехавшему за ним, похвальную грамоту. Внизу золотыми буквами написано: «Тяжело в учении – легко в бою».
– Правильно сказано, – одобрительно говорит Самсонов-старший, внимательно изучая грамоту. Он не спешит с похвалой, а Сеньке не терпится услышать именно ее.
Павлик Авилкин вьется вокруг бабушки, не знает, куда ее усадить.
– Бабуся, а капитан наш сказал: «Вы теперь честный человек – трудились изо всех сил», – и благодарность мне вынес. Бабуся, а дома я, как приеду, сначала в форме ходить буду, в правление пойду, а потом в трусах буду ходить… К дедушке Степану на огороды загляну, расскажу, как мы здесь овощи выращиваем новым методом.
– Неужто? – заинтересовалась бабушка. – Это ты и мне покажи.
Ребята под руководством майора Кубанцева переписывались с учеными, проводили на участке опыты с ветвистой пшеницей, выращивали новые плодовые деревья, создали коллекцию картофеля (пятьдесят шесть сортов!), а осенью открывали в училище сельскохозяйственную выставку, приглашали в гости колхозников.
– Это ты мне покажи, – повторила бабушка и с любовью посмотрела на Павлика.
Она была в темном жакете, с Золотой Звездочкой на отвороте, от которой Авилкин не в состоянии был отвести глаз. Сняв с Павлика фуражку, бабушка заботливо стерла носовым платком пот с его лба. Ее лицо в такой же золотой пыльце веснушек, как и у внука, только потемнее, сияло от гордости.
– Пойдем сейчас! – вскакивает Павлик и тянет ее за руку.
– Да успокойся ты, суматошный, – говорит она нестрого, – оформим документы, тогда…
Подошел генерал, поздоровался с бабушкой, спросил:
– Вам далеко идти от станции домой?
– Нас встретят, – возбужденно сверкнул глазами Павлик и осекся: как бы генерал не подумал, что он выскочка.
– Ну-ну… – протянул генерал и поинтересовался: – Успешно закончили учебный год?
– Так точно! Троек нет!
– Вот это хорошо, – похвалил начальник училища. – Дома не забывайте, что вы суворовец, о своем училище помните.
– Никак нет, не забуду! – И вдруг прорвалось неудержимо: – Товарищ генерал, я, когда приеду домой, пуговицы начищу, ботинки начищу и… – Павлик вздернул голову, – в правление зайду, к председателю: «Афанасий Лукич, разрешите обратиться?» И доложу: «Я тогда по радио слово дал, теперь посмотрите: по дисциплине пять, и по учебе пятерки есть, и благодарность в личном деле!» – Авилкин перевел дыхание. – А потом на молотилке работать буду!
– Правильно, – одобрил генерал. – Возвратитесь в училище, расскажете мне, как отпуск провели.
– Слушаюсь! – сдерживая радость, вытянулся Павлик. – Разрешите готовиться к отъезду? – Получив разрешение, он пошел сначала солидно, но, когда скрылся с глаз генерала, помчался, пританцовывая, и чуть не свалил с ног Семена Гербова.
– Сема, мне сейчас генерал… Сема, мы с тобой еще увидимся? – И сразу помрачнел: – Ты уезжаешь… Навсегда?
– Увидимся, друг, еще увидимся, – успокоил его Семен. – Мы сейчас экзамены сдадим, потом получим отпуск и после него вернемся сюда за аттестатами и назначением.
Гербов старается казаться спокойным, но у него большая неприятность: в сочинении по литературе он сделал одну грамматическую ошибку и теперь не вправе рассчитывать даже на серебряную медаль, хотя в году имел по всем предметам пятерки, да и сейчас сдает так же.
Но Семен бодрится.
– До свиданья, – говорит он Павлику, – прощанье у нас впереди.
4
Кому не знакома эта сладкая и страшная минута, когда подходишь к столу экзаменаторов и протягиваешь руку за билетом? Кому не знакомы бешеные скачки мыслей в минуты обдумывания вопросов, когда кровь приливает к щекам, хочется выхватить, выхватить и как можно скорее записать из стремительно мелькающего в памяти потока формул, имен, дат план ответа – все, что успеешь, и кажется, что-то забыл, не успел, и ломается карандаш, и давит воротничок, а экзаменаторы смотрят выжидающе-строго? Но вот любимый учитель ободряюще кивнул, и от этого на сердце сразу делается по-особому тепло и приходит желанная уверенность.
Кому не знакомо чувство удивления и облегчения, когда ответил и вышел из класса: зачем волновался, ведь все знал, все было так просто? И даже некоторая неудовлетворенность оттого, что барьер оказался не таким высоким, как представлялось, и какая-то звенящая опустошенность внутри – может быть, от напряжения, усталости. Вот и позади то, что мерещилось случайным провалом, мучило: «А вдруг?», «А может быть?», приходило беспокойным сном, в котором тангенс на длинных ножках убегал, дразня и ускользая.
Последний экзамен сдан! Если сказать эту фразу вслух, не поверишь самому себе. Да неужели не надо больше ночами сидеть над книгой, неужели можно не прикасаться к тетрадям, и чудесное ощущение освобожденности не покинет через час, через день? Неужели прошло время, когда завидовал возчику – ему не надо завтра сдавать экзамен; дворнику, что беззаботно подметал двор; всем, кто проходит по улице, – им не надо завтра сдавать экзамен? Неужели прошло время, когда все не для тебя: липы цветут не для тебя, музыка в саду играет не для тебя, и чаще всего говоришь себе: «Нельзя. Нельзя всему этому поддаваться… Нельзя думать о Галинке, о встрече, – потом!» А это «потом» далеко, его почти не видно…
Володя быстро шел по улице. Только что сдан последний экзамен. Училище окончено! Ему то хотелось, вобрав побольше воздуха в легкие, закричать торжествующе: «О-го-го!», как кричат в вечерних сумерках у реки, то вдруг пронизывала жалость: это все никогда больше не повторится, как не повторяются восемнадцать лет. Прощайте, дорогой Сергей Павлович!.. Прощай, деревце, посаженное четыре года назад! Прощай, аллея первой роты! Прощайте, все, все: милый швейцар Петрович, с которым не раз воевал, пытаясь проникнуть в актовый зал еще на один киносеанс; тетя Клава, что кормила в столовой тысячи раз; библиотекарь Мария Семеновна; добродушный Семен Герасимович, спрашивающий у зазевавшегося на уроке: «Может быть, чайку подать?»
Нет, не прощайте – до свиданья! До хорошего, желанного свиданья после офицерского училища, когда приедем на побывку в родной дом, к родным воспитателям.
