Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)

Борис Изюмский
Алые погоны
Повесть в трех частях

Светлой памяти дорогого учителя Антона Семеновича Макаренко посвящаю

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НАЧАЛО ПУТИ

«…в жизни есть прекрасное, оно растет, – давайте поможем росту человеческого, нашего!»

М. Горький

ГЛАВА I

1

Капитан Боканов не спеша застегнул шинель и, взяв вещевой мешок, вышел из вагона на перрон. Офицер был высокого роста и казался еще выше в узкой длиннополой шинели с артиллерийскими петлицами. В размахе широких плеч, в больших грубоватых руках угадывалась сила. Капитану было лет за тридцать, но его старили глубокие складки у рта и выражение усталости на лице, – не той дорожной усталости, которая исчезает после крепкого сна и умыванья, а той, какая бывает у людей, много испытавших на войне и еще не отошедших от нее. Серые зоркие глаза на обветренном лице смотрели по сторонам с живым интересом.

По взгорью, вверх от замерзшей реки тянулись одноэтажные каменные дома, окрашенные светло-сиреневой или зеленоватой краской, казавшиеся очень уютными со своими крылечками под навесами, с разноцветными, веселыми ставнями. Справа виднелись полуразрушенные корпуса завода, элеватор в строительных лесах и красное длинное здание, похожее на склад.

Широко шагая, Боканов стал взбираться по крутому подъему в город. Навстречу ему с горы мчались на салазках дети.

Неделю назад, получая в Москве назначение на работу воспитателем в Суворовское училище, Боканов не представлял себе достаточно ясно своих будущих обязанностей. Все казалось ему смутным и неопределенным. Судя по тому, что его, командира дивизиона, отозвали из Действующей армии в Управление кадров, дело, которым ему предстояло заняться, было важным и большим.

На фронте Боканову приходилось не раз видеть в газетах фотографии суворовцев, читать о них статьи, – всегда восторженные, но зачастую содержащие в себе общие фразы о «воспитании нового военного человека». В Москве ему сказали, что работа воспитателя очень ответственна, и это было почти все, что он знал пока о ней…

На площади, выложенной булыжником, Боканов спросил у проходящего мимо железнодорожника, где Суворовское училище.

– Да вон, недалеко, – указал тот на белое с колоннами здание, похожее на помещичий дом середины прошлого столетия.

Капитан Боканов невольно ускорил шаг. Проходя по аллее высоких, в снежных горностаевых накидках тополей, он, не отрываясь, смотрел на красивое здание в три этажа, обнесенное решетчатой оградой, за которой виднелись сад и большое белое поле стадиона.

По бокам парадного входа в училище на каменных подставках лежали тела орудий грубого литья, – наверное, еще петровских времен, – и сложенные пирамидами чугунные ядра.

В комнате дежурного по училищу Боканова приветливо встретил невысокий майор. Китель плотно облегал его выпуклую грудь, а глянцевые голенища – икры ног.

Просмотрев документы, майор благожелательно оглядел Боканова и воскликнул:

– Нам такие нужны!

Он не пояснил, какие именно, и забросал капитана вопросами: не голоден ли он, где думает остановиться на квартире, когда пойдет представляться генералу?

– Не знаю, когда удобнее, – нерешительно, словно советуясь, произнес Боканов. – Нужно бы привести себя в порядок.

– Генерал сегодня будет, наверное, часам к шестнадцати. Его в Военный совет округа вызвали… А привести себя в порядок я вам помогу, – с готовностью отозвался майор. – Пойдемте прежде всего в душевую, там рядом и парикмахерская. Потом – в столовую. Собственно, я вам еще не представился, – спохватился он: – майор Тутукин, командир пятой роты, – и он протянул Боканову маленькую упругую ладонь.

– Рад познакомиться, – отвечая на рукопожатие, сказал Боканов, – и очень благодарен за участие… А что, ваша пятая рота – старшая?

– Вещевой мешок вы пока здесь оставьте… Пятая рота? Нет, в ней у нас как раз самые маленькие: десяти-двенадцати лет. Старшая рота – первая, подполковника Русанова, там пятнадцати-шестнадцатилетние.

– Насколько я знаю, малыши должны семь лет учиться в Суворовском? – спросил Боканов, вынимая из вещевого мешка мыло, полотенце и завертывая все это в газету.

– Семь… О, за этот срок мы им такую военную закалочку дадим! – убежденно воскликнул майор. – Сдадут экзамен на аттестат зрелости по программе десятилетки, кое-кто даже золотую или серебряную медаль получит. А потом – в офицерское училище. В нем еще два года, и – получай, Родина, двадцатилетнего лейтенанта!.. Ну, пойдемте, пойдемте. Я покажу вам, где помыться, и накормлю вас. – Тутукин повел за собой Боканова, приказав сигналисту внимательно следить за часами и по телефону вызвать помощника дежурного офицера.

После завтрака, во время которого майор охотно рассказывал о порядках училища и жадно расспрашивал о фронтовых делах, Боканов попросил показать ему училище.

– С удовольствием, – живо согласился Тутукин, – тем более, что я и сам собирался обойти учебный корпус.

В вестибюле Боканов на секунду задержался у портрета Суворова, изображенного во весь рост. В зеркалах на стенах портрет множился, – на Боканова отовсюду смотрело с хитрецой улыбающееся лицо великого русского полководца.

По широкой мраморной лестнице, с цветами в вазах, офицеры поднялись на второй этаж. Паркетный пол широкого коридора гулко звенел под ногами. В просторной комнате, украшенной портретами маршалов Советского Союза, висела огромная карта фронтов Великой Отечественной войны. Чья-то заботливая рука уже отметила очередное продвижение наших войск.

Во всем здании преобладали светлые тона, и от этого оно казалось залитым светом, наполненным свежим воздухом.

Офицеры повернули вправо и очутились у двери с надписью: «Суворовский кабинет».

Майор Тутукин пояснил:

– Здесь собраны картины из жизни Суворова, работы о нем воспитанников, книги о Суворове.

Майор спешил. И не только потому, что минут через двадцать заканчивались уроки: ему хотелось подольше задержаться с Бокановым в своей роте, – невинное тщеславие ревностного служаки!

Когда Боканов осмотрел в пятой роте, казалось, все, что было возможно, Тутукин остановился еще у одной двери, почти незаметной в глубокой нише.

– Уголок живой природы. Зайдемте? – нерешительно спросил он.

Майор считал эту комнату своим «незаконным детищем», проявлением слабости, и сомневался: нужно ли было устраивать подобный «зверинец», как он назвал уголок живой природы, который редко кому показывал.

В небольшой светлой комнате на столе стоял большой аквариум с золотыми рыбками, на окнах покачивались клетки с птицами, в углу зарылся в пожелтевшие листья еж, а по полу, прохаживалась, прихрамывая, галка.

– Воспитанница моего Максима Гурыбы, – усмехаясь, сказал Тутукин. – Он страстный натуралист. Крикнет ей: «Галка!», а она в ответ: «Кра-кра!» «приветствует», говорит Максим. Но заметьте, только его – другим не отвечает.

– Я больше всего боялся, – признался Боканов, – увидеть здесь казармы и оловянных солдатиков, лишенных детства.

– Детства хватает, – хмурясь, проворчал майор. Он уже мысленно ругал себя за то, что показал «зверинец» новому человеку: чего доброго, тот подумает, что в пятой роте вместо, воинского воспитания птичек разводят.

– Да, детство – это понятно… Но строгость особенно нужна! Он внимательно посмотрел на Боканова, как бы предостерегая его от чего-то или предлагая союз. Только значительно позже Боканову стало многое понятно в этом разговоре.

Заиграла труба. Тутукин и Боканов вышли в коридор.

– Сча-стливого пути, товарищ преподаватель! – громко прозвучал хор детских голосов из-за двери ближайшего класса.

– Сча-стливого пути, – чуть глуше послышалось из-за следующей двери.

– Сча-стливого пути, – донеслось издали еще глуше.

– Пройдемте на плац, – предложил майор. – Сейчас они выбегут поиграть перед обедом.

Училище со всеми его многочисленными пристройками и служебными помещениями представляло собой городок. Главный корпус имел форму буквы «П» с длинной поперечной перекладиной. За молодым парком укрылся дом санитарной части с верандой под навесом. Правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб, – музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей разместились конюшни и гараж, а еще дальше – квартиры офицеров, склады и мастерские.

Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и мгновенно начиналась обычная мальчишеская возня: одни скользили с горки, другие перебрасывались снежками, третьи играли в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.

Голоса и смех сливались в сплошной гул, из которого порой вырывались отчетливо слышные фразы:

– Давайте в штурм Берлина!

– Партизаны, ко мне! Кто пойдет в разведку?

– Тихо едешь – далеко не уедешь!

– Кантемировцы, вперед, на Карпаты!

Прислушиваясь к этим возгласам, Боканов думал о том, что училище только условно можно назвать закрытым учебным заведением, – конечно, не вкладывая в это понятие старый смысл: отгороженность от внешнего мира стеной кастовости, привилегий, презрения к «шпакам» – невоенным. Очень скоро Боканов увидел и понял, что при всем своеобразии уклада и кажущейся замкнутости училище не было прежним «кадетским монастырем», а составляло частицу советской жизни, – напряженной, страстной, трудовой, что действительность легко переступала порог массивных дверей училища, что тысячи нитей связывали его коллектив с большой семьей страны и что этот коллектив радовался ее радостями, переживал ее утраты, ликовал при ее победах. Жизнь входила в училище через экран кино, говорила голосом радио диктора, врывалась потоком писем, газет, книг, волновала рассказами офицеров, гостей, – и все это, вместе взятое, крепило чувство общности с народом, кровной связи с ним.

В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.

– Воспитатель моей роты, капитан Беседа, – кивком головы указывая на него, сказал Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, он крикнул:

– Гурыба убит!

Повернулся кругом и снова крикнул:

– Самсонов убит!

В это время по лестнице на вышку вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:

– Вы сами убиты!

Старшие суворовцы, до отказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк, по двое, по трое прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, перебрасываясь громкими фразами, они шутливо толкали друг друга в сугроб, но не давали падать.

«Какие из них мои?» – подумал с волнением капитан.

Боканов и майор остановились у старой липы и, скрытые ее толстым стволом, могли спокойно наблюдать за происходящим вокруг. Мимо прошли двое воспитанников лет по одиннадцати.

– Мои «малокалиберные», – негромко сказал Тутукин. – Дадико Мамуашвили, а тот рыженький – Павлик Авилкин…

Мальчик с большими черными глазами говорил товарищу, обняв его:

– Я читал вчера стихотворение «Перчатка», там придворная дама есть – кокетка. Что это? Я слова не пойму.

– Наверное, ведьма какая-нибудь, – убежденно сказал Павлик, и они свернули в парк.

– Савва! – крикнул, стоя у двери училища, юноша с нежным, красивым лицом. – Тебе тоже клинья выпарывать?

– Тоже! – недовольно ответил Савва. – Пошли в мастерскую!

– Что за клинья? – спросил у майора Боканов.

– В брюках, – улыбнулся Тутукин. – Любители матросского клеша делают сбоку в брюках вставки. А командир первой роты, подполковник Русанов, как только заметит это нарушение формы, приказывает франтам отправляться в портняжную и выпарывать клинья.

По двору прошел бородатый человек в пенсне, в зимнем пальто и каракулевой шапке. В левой руке он держал разбухший портфель, а правую неумело, ладошкой вперед, то и дело прикладывал к голове, отвечая на приветствия воспитанников.

– Это кто? – полюбопытствовал Боканов.

– Наш преподаватель математики, Семен Герасимович Гаршев – большой знаток своего дела.

– В училище и штатские есть?

– Есть. Гаршев – лучший математик в городе. Мы его, так сказать, отвоевали для себя… Суворовец Самсонов Семен! – вдруг окликнул майор одного из малышей.

Самсонов проворно подбежал к нему и приложил к шапке руку в синей варежке.

– Суворовец Самсонов! – он вздернул нос с черной точкой на самом кончике и растянул рот в благодушной улыбке.

– Отпустите руку и перестаньте улыбаться. Почему у вас такой неопрятный вид? Шинель в мелу. Батюшки, и шея грязная, в чернилах!

Самсонов виновато помаргивал белесыми ресницами, переступая с ноги на ногу.

– Скажите, Самсонов, – медленно, выделяя каждое слово, спросил майор, – вы когда-нибудь видели меня неряшливо одетым, с оторванной или неначищенной пуговицей? – Он помолчал, выжидающе глядя на Самсонова, и строго закончил: – Даю вам десять минут, – приведите себя в порядок. Ступайте!

– Слушаюсь, привести себя в порядок! – И Самсонов побежал, смешно перебирая ногами в длинных брюках.

– Одну минуту, – возвратил его Тутукин. – Вы знаете суворовца Ковалева Владимира из первой роты?

– Так точно, знаю. Он мне рогатку сде… – и замолчал, спохватившись, что сказал лишнее.

– Пришлите его ко мне, – сказал майор, – на выполнение этого приказания добавляю еще пять минут.

– Слушаюсь, прислать Волод… суворовца Ковалева!

Высокий, худощавый Ковалев, юноша лет шестнадцати, подошел быстро, но не бегом, с достоинством, придерживая клинок на бедре.

– Ваш, – шепнул Боканову майор.

На правой руке у Ковалева, немного выше локтя, была широкая красная повязка помощника дежурного по роте.

– В чем состоят ваши обязанности? – сухо спросил его майор.

Ковалев немного смутился, не понимая еще, в чем дело, но смело и прямо посмотрел на Тутукина серыми главами и перечислил свои обязанности.

– Обязанности вы знаете, – все так же сухо проговорил Тутукин, – тем хуже, что не выполняете их. У вас в комнате отдыха горы бумажек. А в углу еще до сих пор лежит на полу кусок раздавленного мела. Неужели вы не в состоянии сами поддержать порядок?

– Я только… – начал было Ковалев.

– Обеспечьте чистоту! – резко приказал Тутукин, и Боканов подумал, что этот маленький майор, пожалуй, не так добродушен, как это кажется на первый взгляд.

В широко распахнувшиеся ворота училища въехала голубая машина. Сигарообразный кузов ее сидел так низко, что, казалось, скользил по снегу.

Из машины вышел, слегка прихрамывая, генерал в темно-серой шинели.

– Училище, смир-рно! – зычным голосом подал команду Тутукин и побежал к генералу с докладом.

2

В 16.00 капитан Боканов постучал в дверь кабинета начальника училища.

– Войдите!

«Тоже из гвардии», – успел мысленно отметить Боканов, взглянув на генерала, и представился. Генерал приподнялся. Среднего роста, худощавый, с юношески тонкой и гибкой талией, с темными, коротко подстриженными усами, он показался Боканову совсем иным, чем на плацу, у машины, – проще и моложе, хотя лицо генерала имело тот нездоровый цвет, какой бывает у людей после изнурительной и долгой болезни.

– Очень рад! – генерал приветливо протянул тонкую, сухую руку. – Полуэктов… Познакомьтесь – мой заместитель по политической части, – он глазами указал на сидящего в кресле широкоплечего, смуглолицего офицера.

– Полковник Зорин, – сказал тот, привстав, и слегка наклонил курчавую пепельно-седую голову.

– Присаживайтесь, – генерал кивнул Боканову на кресло у стола и внимательно поглядел на капитана. – Давно из Действующей?

– Месяц назад.

– В какой дивизии воевали?

Боканов назвал дивизию и ее командира.

– Да ну? – воскликнул Полуэктов. – Так ведь в ней артиллерией командовал мой товарищ по академии, полковник Петренко, Александр Федорович!

– Так точно, товарищ гвардии генерал, только… – Боканов замялся.

– Что? – встревоженно спросил генерал.

– Полковник Петренко за два дня до моего отъезда был легко ранен осколком снаряда.

– Легко? – недоверчиво спросил Полуэктов.

– Легко, – успокаивая, повторил Боканов, – в руку, чуть повыше локтя. Полковник как раз ко мне на КП пришел: «Скоро, – говорит, – поедешь к суворовцам воевать», а в это время недалеко снаряд разорвался. В общем удачно отделались!

– Ну-ну, – задумчиво произнес Полуэктов, и глаза его затуманились воспоминанием. – Хороший человек Саша, чистой души. Много в нем смелости и страстности…

Боканову странным показалось услышать имя «Саша» и такой отзыв о душевных качествах сурового, неразговорчивого начальника артиллерии, которого они в полку хотя и уважали, но считали черствоватым.

Полуэктов снова внимательно посмотрел на капитана:

– Пединститут когда окончили?

– В тридцать шестом… потом четыре года в школе химию преподавал.

– Ну-ну… У нас тут работы край непочатый.

– Работы не боюсь! – вырвалось у Боканова. – А вот боюсь… справлюсь ли? Долго был оторван от детей. Мне временами кажется, – он виновато посмотрел на генерала, – что мозг словно какой-то коркой покрылся, что химию позабыл, педагогику никогда не изучал, – только и умею делать артиллерийские вычисления шага угломера и коэффициента удаления.

– Это сначала всем так кажется, кто с фронта приезжает, улыбнулся Зорин, – а потом откуда только все берется! Из заповедных уголков памяти выплывает. Я вам даже больше того скажу: прежние знания становятся как-то осмысленнее. Ненужное испаряется, а главное приобретает новый смысл. Как у вас в химии этот процесс извлечения называется?

– Экстрагирование.

– Справитесь! – уверенно подтвердил генерал и потянулся за портсигаром. – Правда, нехорошо, Степан Иванович, – он повернулся к полковнику, – что не в начале года воспитателя меняем, но мера эта необходима. Да, кстати, вы уже где-нибудь обосновались?

– Нет еще.

– Зайдите к моему помощнику по хозяйственной части. Он о вас позаботится.

– Благодарю вас. Я хотел бы просить, товарищ генерал…

– Пожалуйста!

– …дать мне хотя бы неделю осмотреться.

– Денек дам, – улыбнулся генерал, – а больше не могу. Нельзя! – он с сожалением развел руками. – Никак нельзя!

– Устроитесь, зайдите ко мне, – попросил полковник Зорин, – поговорим о работе.

3

Днем позже капитан Боканов шел тихими коридорами училища рядом с командиром первой роты подполковником Русановым и бритоголовым, слегка сутулящимся начальником учебного отдела полковником Ломжиным и, сердясь на себя, думал: «Ну чего трусишь? Такие же мальчишки, какие были у тебя несколько лет назад, только на этих – форма».

Был вечерний час, названный в расписаниях училища «самоподготовкой», – час приготовления домашних уроков.

При входе офицеров в класс кряжистый, широкогрудый суворовец, сидевший на первой парте, крикнул ломающимся баском, словно что-то неожиданно нашел:

– Встать! Смир-рно! – Отбивая шаг, он остановился недалеко от начальника учебного отдела и расправил плечи. – Товарищ полковник, первое отделение первой роты в количестве двадцати пяти человек на самоподготовке. Отсутствующих нет. Старший суворовец Лыков Василий.

– Здравствуйте, товарищи суворовцы! – поздоровался полковник Ломжин.

– Здравия желаем, товарищ полковник! – отрывисто и громко раздалось в ответ, и рьяность этого ответа неприятно удивила Боканова. Снова шевельнулась мысль о муштре, о «солдатиках».

Потом, когда Боканов глубже вошел во внутренний мир училища и суворовцев, он убедился в необоснованности своих опасений. Он узнал, что ребятам доставляет удовольствие браво и оглушительно отвечать на приветствие, что привычкой становятся требования строя и команд и что все это легко и охотно перенимается суворовцами у офицеров. Жизнь училища с вечерними поверками, часовым у знамени, маршем под оркестр, с бесчисленным множеством других чисто военных особенностей становилась их жизнью. А бравость ответа, прямой взгляд, белоснежный подворотничок и красивая походка украшали, по их справедливому мнению, человека.

– Садитесь, – разрешил полковник. – У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать! – и, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел вместе с командиром роты.

Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу узнать и запомнить. Ребята показались ему на первый взгляд совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами. У всех одинаково стриженные под машинку головы, одинаково задорные лица, – здоровые, чистые, розовые, будто суворовцы только что приняли горячий душ.

Они сидели по двое, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность. Но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все: «Погоны зеленые, фронтовые, – это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, – сразу видно, давно получил… На выцветшей гимнастерке темные круги – следы от орденов… трех. А на планке колодок меньше, видно, не успел еще достать… Первая колодка алая с белой полоской посередине – это ясно какая, а вторая – сиреневая с одной красной полоской посередине – не Александра ли Невского? Лицо серьезное, неулыбчивое – видно, строгий, но не „вредный“. Ну, посмотрим, посмотрим…»

Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов решительно шагнул к первой парте и негромким, твердым голосом сказал:

– Думаю, жить мы будем дружно. Не сомневаюсь, что наше отделение станет ведущим в училище и по учебе, и по дисциплине. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу напомнить вам: честность, исполнительность, дружба – вот законы нашей жизни. Мы должны свято оберегать традиции Советской Армии с ее дисциплиной и закаленностью.

В словах нового воспитателя все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что его требования, кажется, придется выполнять.

– Когда через три года, – продолжал Боканов, – в актовом зале генерал вручит вам аттестат зрелости, а имена лучших будут занесены на Доску почета, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: мы дружно жили и неплохо работали! Советский народ возлагает на вас большие надежды. Вам доверит он защищать нашу великую державу!

В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окон бились ледяные крупинки.

– Я думаю, мы поработаем как следует? – спросил капитан. Он впервые улыбнулся открытой, доброй улыбкой, и ребята решили, что, нет, он не «заядлый». Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.

– Пожалуйста, – разрешил капитан.

– Суворовец Пашков Геннадий! – встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева их, перелившись за края век, чуть заметно проступила на коже, словно тень от густых ресниц. – Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?

Боканов не ждал такого вопроса и ответил не сразу.

– За бой у Днепра… Еще в сорок первом году, – медленно начал он. – Тяжелый был бой. Наш пехотный полк отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда, казалось, выхода нет, остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… До армии он был шахтером. Чумак привел свои танки на выручку. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то… встала на полном ходу на дыбы… окуталась дымом и пламенем, накренилась набок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак. Лицо в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с ним разорвалась мина. Чумак упал, потом с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: «За мной! За Родину!», и, пробежав еще немного, снова упал…

Боканов помолчал, переживая бой, на минуту забыв о том, где он. Коротко закончил:

– После боя мы похоронили лейтенанта в рощице…

И опять Боканова поразила тишина в классе.

– В том бою вы орден получили? – тихо спросил кто-то.

– Да. Мы били фашистские танки прямой наводкой.

4

Квартиру Боканов нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному до приезда семьи не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, жившего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом доме.

На следующий день Боканов проснулся рано. Распахнул ставни, открыл форточку – и морозный воздух ворвался в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.

Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш, как гребни застывших волн.

Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза.

И все это – солнечные блики в стеклах домов, серебристые переливы снега, негромкие звуки мирного провинциального утра – показалось Боканову чем-то неправдоподобным, когда он вспомнил, что война продолжает идти своей суровой дорогой. Он представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатенького ординарца Костю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шаблина и с грустью подумал: «Как они там? Жаль, что без меня заканчивают войну… Доведется ли встретиться?»

Издалека, со стороны училища, донесся призывный звук трубы.