Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА X

1

Стояло погожее утро поздней осени, с тонким ледком подмерзших лужиц, высоким бледным небом, сизым инеем на поникшей траве. Утро, в которое легко дышится, играет румянец на мальчишеских щеках и голоса звучат особенно звонко. Все училище высыпало на улицу – благоустраивать город.

Черный дым стлался над котлами с асфальтом. На решетчатых воротах сквера висели портреты стахановцев. Проворно бегали грузовые машины. Монтеры прилаживали на высоких железных столбах шары плафонов.

Город – в строительных лесах, с мостовыми, развороченными для прокладки кабеля, с грудами песка, штабелями кирпича и леса – походил на огромный лагерь новостройки.

Отряды суворовцев, «приданные» телефонистам, водопроводчикам, землекопам, влились в общую массу, и только одежда отличала их.

Отделению Беседы поручили посадить саженцы за городским стадионом. Работали дружно, все вместе, не было только Илюши Кошелева – он колол дрова, да Павлика Авилкина – мыл пол в классе.

Оркестр почти непрерывно играл марш и веселые песни. Под музыку работалось особенно хорошо.

Капитан Беседа, с лопатой в руках, взмокший, на минуту выпрямился, внимательно посмотрел на фигурки суворовцев – с кирками, лопатами, ломами. Они копошились в земле, перекликались, подбадривали друг друга.

Дадико, как всегда, старается быть поближе к Володе. Ковалев уступает ему только что вырытую ямку, а сам начинает копать рядом, тихо, в лад оркестру мурлыча песенку.

– Володя, – мечтательно спрашивает Дадико, склонив голову набок и любуясь посаженным деревцем, – как ты думаешь: при коммунизме здесь будет тенистая аллея?

– Будет! А мы с тобой, уже офицерами, приедем в наше училище в гости и зайдем сюда погулять… Ты к тому времени станешь капитаном… Здорово, а? Капитан Мамуашвили!

У Дадико от удовольствия мгновенно порозовели упругие щеки, растянулись толстые губы. Ему хотелось тоже сказать что-нибудь приятное другу.

– А я тебя… я тебя… тогда в кино поведу… и мороженым угощу! – Дадико представлялось это пределом будущих возможностей, и он готов был щедро предоставить их Володе. Он снял фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Короткие жесткие волосы его походили на темный плюш.

– Наденьте, простудитесь, – раздался голос Беседы, и Дадико неохотно надел фуражку.

2

После обеда старшие роты отправились в городской театр. Володя остался, потому что еще утром обещал Павлику и Илюше, освободившимся от наряда, пойти в гости к Боканову – Сергей Павлович давно приглашал их к себе.

Боканова они застали в синем комбинезоне – он возился в сарае с мотоциклом. Ребята охотно стали ему помогать.

Когда получасом позже они вместе с Сергеем Павловичем вошли в дом, их встретила жена Боканова – маленькая женщина с живыми, ласковыми глазами на очень бледном лице. Она приветливо улыбнулась, отчего сразу стала похожа на девочку-подростка, и, поочередно глядя на ребят, сказала:

– Я сама угадаю… Это Павлик Авилкин, изобретательный редактор боевого листка.

Павлик польщенно просиял.

– А это… – Нина Васильевна замялась, боясь ошибиться. Судя по ушам-лопушкам, о которых Сергей Павлович ей рассказывал, второй был Кошелевым.

– Суворовец Кошелев, – не выдержав паузы, щелкнул каблуками Илюша.

– Я так и думала, – мягко улыбнулась Нина Васильевна. – А с Володей мы старые знакомые! Прошу вас, дорогие гости, в столовую.

Илюша и Павлик чинно сели за массивный стол, покрытый кремовой скатертью, положили руки на колени и с любопытством огляделись.

Над кушеткой на огромном ковре висели оленьи рога, охотничья сумка и ружье. В простенке между окнами – картина «Степь ковыльная», правее – пианино. На небольшом столике, в углу комнаты, отливая коричневым лаком, стоял радиоприемник, прикрытый вышитой дорожкой.

«Рижский», – со знанием дела мысленно отметил Кошелев. Боканов перехватил взгляд Илюши и, подойдя к приемнику, включил его – передавали музыкально-литературный концерт «Чайковский в Клину». Сергей Павлович вышел снять комбинезон, а Нина Васильевна стала накрывать на стол, расспрашивая ребят об их делах. «Жаль, что нет Витюшки», – подумала она: сын ушел с бабушкой в гости.

Володя чувствовал себя у Бокановых как дома, и ему хотелось, чтобы Кошелев и Авилкин в первый же свой приход тоже почувствовали простоту и сердечность этой семьи. Мальчики, действительно, быстро освоились. Скоро им казалось, что они давно знают и внимательную, ласковую Нину Васильевну и такого веселого, доброго Сергея Павловича, совсем не похожего на сдержанного, подтянутого капитана Боканова, которого они всегда почтительно приветствовали в училище, перешептываясь за его спиной: «Из первой роты… Строгий!»

Сергей Павлович возвратился в столовую, разговор стал еще оживленнее.

К чаю Нина Васильевна поставила на стол коробку с шоколадными конфетами, а сама ушла, сказав на прощанье: «Вы не стесняйтесь и еще приходите, а я должна вас покинуть: иду на дежурство в больницу».

«Какое название – „Пьяная вишня“, – размышлял Авилкин. – В рот возьмешь, зубами едва надавишь – сладость разливается». Авилкин никогда таких не ел и все целился вытащить из коробки еще и еще, да чертов Кошель свирепо жал под столом ногу.

Боканов спросил Павлика о бабушке – пишет ли? Об ученье – много ли хороших оценок?

– Хватает! – оживленно ответил Авилкин, метнув на Илюшу быстрый взгляд.

Но тут вмешался Ковалев.

– У него, Сергей Павлович, даже двойки есть, ленится, – и неодобрительно посмотрел на Авилкина. – В комсомол собирается, а кто ж тебя примет?

Павлик невразумительно забормотал:

– Случайно схватил… Майор Веденкин придрался… Все даты знал, только одну забыл… Людовика… Каждого эксплуататора запоминай!

И, желая отвести внимание от неприятной темы, с напускной веселостью воскликнул:

– А я на батарее ранен!

Илюша, спеша на помощь товарищу, спросил с крайне заинтересованным видом:

– Да ну?

– Точно! Бежал по коридору и об угол батареи для отопления ка-ак треснулся!

Но Ковалев не унимался:

– А почему ты вчера тройку по математике получил? У тебя же хорошие способности, мне говорил Семен Герасимович, он у вас на экзаменах был. Что же получается? Все люди нашей страны по-большевистски пятилетку выполняют, а ты вполсилы работаешь.

Авилкин молчал. Действительно, не подготовился по математике как следует.

– Ждет варягов, а сам бездействует, – сказал Кошелев.

Авилкина так «прижали», что он вынужден был дать обещание – эту четверть закончить хорошо.

И, словно подводя итог только что испытанным неприятностям, Павлик признался:

– Очень не люблю, если окружающие недовольны…

– А я Володино стихотворение наизусть выучил, – торжествуя, сообщил вдруг Илюша. И, не ожидая просьб, вобрав голову в плечи и устремив глаза вверх, начал декламировать – видимо, это доставляло ему большое удовольствие:

 
И если только мы услышим:
«Вставай, народ! Пришла война!»,
Мы в дневнике войны запишем
Простые наши имена!
 

Володе и приятно было, что Илюша, ни слова не сказав ему, переписал из альманаха первой роты стихотворение и выучил его, но вместе с тем Ковалев чувствовал неловкость: Сергей Павлович, чего доброго, мог подумать, что он гонится за известностью. А это неверно: когда пишешь стихи, стремишься только к одному – выразить чувства, теснящиеся в груди, излить то, что волнует.

– Неплохое стихотворение, – одобрительно сказал Боканов, – но, знаешь, Володя: надо упорно искать свои краски, детали, работать над каждой строкой. «Услышим – запишем» – это слабо. Ты не бросай писать, и когда офицером станешь.

– Ни за что! – горячо воскликнул Володя. – Сначала мне казалось: может быть, я, как дилетант, разбрасываюсь: увлекался театром, потом поэзией, затем боксом. У Герцена где-то сказано: «Дилетанты – люди предисловия, заглавного листа». Это верно. Но раз ясна главная цель – стать офицером, все остальное только поможет прийти к этой цели, а меня обогатит.

Илюша и Павлик примолкли, внимательно слушая Ковалева.

– Я когда-нибудь напишу поэму о нашем училище, о дружбе, об офицерах! – невольно вырвалось у Володи сокровенное, и глаза его взволнованно заблестели. – Обязательно напишу!

Проводив гостей, Сергей Павлович подсел к столу, чтобы записать мысли, вызванные приходом ребят.

Он не мог ошибиться, – это было совершенно очевидно: среди суворовцев расцветало братство, о котором воспитатели мечтали все эти годы, которое любовно и терпеливо, изо дня в день выращивали.

И дружба росла, наливалась силами, превращалась в драгоценную основу жизни училища. Ради этого стоило отдавать всего себя работе.

3

От Боканова Володя пошел к Галинке. И как это обычно бывает, встреча оказалась не такой, какую рисовал он в своем воображении, а гораздо лучше.

Галинка стирала. Днем она тоже участвовала в субботнике и поэтому так поздно затеяла стирку. Девушка за лето стала совсем смуглой, загорелой. Косы, по-новому уложенные венчиком вокруг головы, делали ее старше. Увидя Володю, Галинка радостно улыбнулась, тыльной стороной ладони убрала завиток волос со лба и вытерла руки о фартук. «Нет, она не сердится на меня за письмо!» – промелькнуло у него в голове. Девушка быстро опустила глаза, но, стараясь преодолеть смущение, снова подняла их. Перед Ковалевым стояла новая Галинка – во сто крат лучше и дороже прежней.

И о чем бы они в этот вечер ни говорили: о книгах, которые прочли во время каникул, о новых пьесах, что видели, – в каждом слове слышалось: «Как скучно было без тебя! Но теперь наша дружба будет еще крепче».

Володя почему-то вспомнил разговор с матерью на диване и подумал: «Сегодня же напишу ей…»

– Жаль, что ты не знаешь мою маму, вот посмотри, какая она, – и, бережно достав небольшую карточку, он передал ее Галинке.

ГЛАВА XI

1

Самые древние старики в городе не помнили, чтобы когда-нибудь в середине октября было такое обледенение. Дождь шел два дня, потом ударил мороз, и все деревья стали похожи на плакучие ивы. Гибкие ветви, еще зеленые, но в ледяной корке, лежали на земле, и улицы вдруг сделались светлыми, а тротуары исчезли – их загородила обледенелая чащоба. Непокорные деревья раскалывались с громким треском, падали с вывернутыми корнями.

На училищный сад тяжело было глядеть. Он припал к земле, стеклянно звеня сосульками, толстые стволы старчески поскрипывали.

А дождь все лил и лил, обрывая провода, покрывая глазурью дома и заборы.

После уроков Володя писал сочинение по литературе. Он выбрал тему: «И Русь уже не та, и мы уже не те», – и с увлечением набрасывал черновик.

«Да, мы новые люди! Задачи нашего народа мы считаем своими личными задачами. Мы будем жить по Кошевому. В наши руки передают знамя, которое мы принесем в коммунизм. Так будем же бороться и побеждать!»

В тот момент, когда Володя, закончив набросок сочинения, подошел к высокому окну класса, из-за синих туч выглянуло солнце и сад вспыхнул, ослепительно заблестев, как огромная хрустальная ваза. Ковалев залюбовался. То там, то здесь светились синие, зеленые, ярко-желтые огоньки – отсветы заходящего солнца. Сад оттаивал, отогревался… Володя решил выйти во двор немного размяться, прежде чем переписывать сочинение начисто. Мимоходом он заглянул в музыкальную комнату, немного поиграл, но сегодня не получалось – тянуло на воздух.

По широкой асфальтовой дорожке, пересекающей двор, шел Боканов.

– Решил проветриться, – общительно сказал ему Володя.

Он прошел было мимо воспитателя, но возвратился и, немного смущаясь, предложил:

– Если хотите… Я могу дать вам свой дневник…

Однажды Боканов сказал в классе, что ему было бы очень полезно прочитать чей-нибудь дневник.

– Я давно забыл, о чем думают и мечтают в восемнадцать лет, – признался он тогда.

Доверчивость Ковалева глубоко тронула Сергея Павловича.

– Спасибо, – от души поблагодарил он и улыбнулся открытой, словно распахивающей сердце, улыбкой, которая всегда располагала Володю к воспитателю.

– Я сейчас принесу, – быстро сказал Ковалев и побежал в корпус. Вскоре он возвратился. Передавая Сергею Павловичу завернутую тетрадь, смущенно предупредил:

– Может, там ошибки… Или мысли глупые… Вы учтите, что для себя писал… не рассчитывал…

– Ничего, ничего, – успокоил Боканов. – Для меня ведь главное – яснее представить ваш внутренний мир. Я сегодня вечером прочту, а завтра возвращу и, можешь быть уверен, – никому ни слова!

2

После этого разговора Боканов в три часа слушал затянувшуюся лекцию «О половом воспитании». Начальник санчасти полковник Райский подготовился плохо и несвязно бубнил с трибуны что-то об истории полового вопроса, о греках и арабах, глушил, по своему обыкновению, латынью.

«Ерунда какая-то получается, – злился Сергей Павлович. – Устраиваем бесчисленные собрания, совещания, обсуждаем, „как лучше воспитывать“, и не можем заняться по-настоящему этим самым воспитанием, потому что… сверх меры заседаем». Он нетерпеливо заглядывал в полученную от Ковалева тетрадь, выхватывал из нее отдельные места.

Домой Боканов пришел к десяти часам вечера. После чая, приготовив конспект завтрашнего урока, – предстояло изучение материальной части ручного пулемета, – он смог, наконец, приняться за чтение дневника.

«Армия стала моей семьей, – читал воспитатель. – Никакой другой жизни я не хочу. Горжусь тем, что мне предстоит служить в самой лучшей в мире армии, о грудь которой разбилась черная волна фашизма. Я твердо решил быть пехотным офицером. Конечно, мечтаешь о подвигах летчиков, о героизме разведчиков, но, трезво говоря, царица-то полей – пехота. Ей, правда, трудно приходится, но кому на войне легко? Надо стать именно пехотным офицером. Я пришел к этому убеждению сравнительно недавно. У нас в училище была встреча с Героем Советского Союза полковником Румянцевым. Он рассказывал много интересного, и я подумал: „Общевойсковик должен быть самым культурным офицером, он не может довольствоваться узкой специальностью. Будет трудно? Что ж, чем труднее, тем интереснее“. Хочется не механически воспринимать военную науку, а двигать ее вперед, сказать новое слово в технике. Наши вожди революции в восемнадцать-двадцать лет уже совершали замечательные дела, и нас они учат: смело идите вперед, штурмуйте науку, берите ее крепости».

* * *

«Меня задержал патруль городского комендантского надзора за то, что я не поприветствовал сержанта. Двое автоматчиков повели меня в комендатуру. Вдруг навстречу наш капитан. Я рванулся к нему, как к защитнику, чтобы он вызволил. Стал объяснять:

– Я шел… сержанта не заметил…

Капитан, выслушав, сказал, обращаясь к бойцам:

– Выполняйте свой долг.

Вот не ожидал от него такой черствости!»

На полях приписка: «Остыл и понял – правильно!»

Боканов добродушно усмехнулся, подумал: «Точно так же поступил бы я и с родным сыном и ему потом не признался бы, что звонил в комендатуру и просил „внушить и отпустить“».

* * *

«На днях, – читал дальше Боканов, – у меня был интересный разговор с Артемом. Мы говорили о книге „Штурм Берлина“, и Каменюка, наверно, вспомнив своих родителей, замученных фашистами, с ненавистью воскликнул:

– Если бы я Берлин брал, я бы им отомстил!

Чувства его мне понятны, но все же следовало как-то убедительно и просто сказать ему о гуманизме нашей армии-освободительницы, о том, что она, борясь с фашизмом, спасала весь мир, все человечество… И я привел эпизод, который слышал от майора Веденкина.

…1 мая 1945 года в горящем Берлине советский сержант, прошедший Сталинград, награжденный многими орденами, спас с риском для своей жизни немецкого ребенка, вытащив его из-под развалин на „ничейной земле“, бешено обстреливаемой гитлеровцами. У этого сержанта фашисты убили отца, жену, детей, расстреляли малолетних сестру и брата, сожгли дом. А он, сталинский солдат, за несколько дней до окончания войны полз, чтобы спасти немецкого ребенка, и при этом был тяжело ранен.

Рассказ мой, видно, произвел на Артема сильное впечатление. Когда я спросил его:

– Как ты думаешь, правильно поступил этот советский солдат?

Каменюка, бледный и решительный, сказал:

– Правильно! – Посмотрел мне в глаза и твердо добавил: – Я бы тоже так…»

* * *

«Вчера, после вечерней поверки, генерал объявил нам благодарность за честный труд по благоустройству города. Было очень приятно. Мы действительно дружно поработали. Вот написал слово „мы“ и подумал: какая в нем огромная сила! Как радостно чувствовать себя частицей этого „мы“, знать, что рядом с тобой верные друзья. Именно дружба делает нас непобедимыми и самыми богатыми на свете (не верю, чтобы Пашков не понимал этого!)».

Добрая треть тетради отведена была Володей под стихи. Наивные, незрелые, они подкупали безыскусственностью и чистосердечием. По всему видно было, Ковалев мучительно искал рифмы, много раз перечеркивал строки. Боканов невольно вспомнил тумбочку у Володиной кровати и на дверце тумбочки карандашную вязь непонятных строк. Теперь он догадался: «Наверно, ночью вскакивал, писал».

Воспитатель с трудом разобрал в тетради мелко написанные строчки: «Хочу написать поэму „Василий Теркин после демобилизации“».

Чем ближе к концу дневника, тем чаще сквозь строки пробивались несмелые признания в первом юношеском чувстве.

* * *

«Я стоял бы у ворот всю ночь, до зари. Галинка сказала, что верит мне, и я счастлив! Я спросил: понимаешь ли ты, почему мне не хочется уходить? Она ответила: „Да“.

Ночью снилась мама. Особенно запомнилось ее улыбающееся лицо и ласковый голос, которым она произнесла: „Я тебя хорошо понимаю“. Проснулся и подумал: жаль, что летом так мало рассказал ей о Галинке. Сел писать ей длинное-предлинное письмо о дружбе, обо всем самом хорошем…»

* * *

«Завтра – четверг. А кто знает как следует, что такое четверг? Это день, от которого рукой подать до субботы, а в субботу мы встречаемся.

Вечером я возвращался от Галинки. Она меня спросила: „Володя, почему ты часто молчишь при встречах, а иногда как будто собираешься сказать что-то очень важное и умолкаешь?“

Пришел в училище, лег, не спится. Галинка, я не могу тебе сказать то, что чувствую, боюсь сказать что-нибудь лишнее. Не хватает слов. Ну, как объяснить, что когда я держу твою руку в своей, я счастлив?..»

* * *

«А сегодня она мне сказала:

„Выйду на улицу вечером и слышу сквозь шелест листвы, сквозь неясные шорохи легкие шаги позади, словно кто-то догоняет меня. И хочется убежать, и хочется замедлить шаг, а оглянусь, думаю, что это ты, – оказывается, никого нет…“»

Только поздней ночью Боканов закончил чтение. Все было в этом дневнике и так, как он предполагал, и гораздо лучше – красивее, богаче. Сергей Павлович откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой. Хорошо ли, что у Володи появилось серьезное чувство к Гале Богачевой? Не рано ли, не помешает ли? И решил: «Нет, такое чистое, юношеское только украсит жизнь».

Вспомнилось, как еще в прошлом году в училище развито было нелепое, противоестественное «кавалерство» в тринадцать-четырнадцать лет. Виноваты, конечно, сами офицеры. Смотрели сквозь пальцы на провожания, пошлые открытки с пылающими сердцами, записки, передаваемые через ограду. На вечера почему-то приглашали только девочек. Русанов умиленно говорил: «У нас в кадетском корпусе тоже…» – и поощрительно посмеивался.

Некоторые девушки соседних школ, не наученные родителями и воспитателями девичьей гордости, прикрепляли записки к стеклам окон нижнего этажа училища.

Боканову стало не по себе, когда он однажды вечером встретил на главной улице города тутукинца под руку с девочкой чуть повыше его ростом. «Душка военный» гордо шествовал, не поворачивая шеи в высоком стоячем воротнике, но, узрев офицера, шарахнулся в сторону, позорно покинув свою «даму», – сбежал, наверно, потому, что не имел увольнительной.

Офицеры, правда, с некоторым запозданием спохватились. Для праздничных вечеров начали готовить пьесы, выступления хора, оркестра, и это вытеснило фокстроты. Стали едко высмеивать «женишков», заинтересовались семьями, которые принимали суворовцев: старались, и не без успеха, чтобы между мальчиками и девочками была хорошая дружба. В старшей роте, среди семнадцати-восемнадцатилетних юношей, естественно, появлялись ростки новых чувств, как это было и у Володи с Галинкой, но они только облагораживали отношения.

Недавно Боканов просматривал печатные труды ежегодных съездов офицеров кадетских корпусов старой России. С тревогой и обреченностью говорили воспитатели о росте среди кадетов венерических заболеваний, самоубийств, о процветании в ряде корпусов пьянства, ругани, жестоких шуток и измывательств над малышами.

Было бы неправильно утверждать, что в суворовских училищах святое благолепие. Бывали аморальные поступки и здесь. Но они случались редко и вызывали взрыв возмущения, а с укреплением коллектива почти и вовсе исчезли.

3

Боканов закрыл дневник Ковалева. Еще некоторое время посидел за столом, перебирая в памяти разговоры с суворовцами, случаи педагогических провалов и побед. Подумал о своих юношах: «С ними теперь будто и легче работать – стали самостоятельнее, но и труднее – воспитательное воздействие должно быть тоньше».

Зазвонил телефон: подполковник Русанов вызывал в роту. Генерал назначил неожиданный выход в поле. Боканов стал быстро одеваться. Нина Васильевна сонным голосом спросила недовольно:

– Опять вызывают?

– Спи, спи, родная, – ласково ответил он, провел рукой по ее волосам, поцеловал в теплую щеку и, бесшумно закрыв дверь, вышел на улицу.

Холодный ветер резко ударил в лицо, разогнал сонливость. Одинокие фигуры прохожих, с трудом удерживая равновесие, скользили по обледеневшей мостовой. Когда Боканов подходил к училищу, окна коридоров светились утомленным предутренним светом. Массивное здание неясно проступало на фоне темно-серого неба.

В коридорах училища было тихо. За дверьми спален несколько сотен угомонившихся мальчишек досматривали самые сладкие предрассветные сны.