Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА II

Алексей Николаевич Беседа получил от Боканова письмо.

«Дорогой друг! – писал Сергей Павлович. – Пятый день я с Ниной в Москве. Сына мы, как водится, подкинули бабушке.

Вечерами составляем планы „боевых операций“ следующего дня. Шутка сказать: перед нами восемьдесят восемь музеев и около сорока театров! В каждый свой приезд я все больше и больше влюбляюсь в нашу красавицу столицу. Сначала она оглушает, утомляет шумом, стремительным темпом жизни, обилием красок и впечатлений, но чем лучше узнаешь ее, тем яснее видишь все новые и новые чудесные черты.

Передать в письме все впечатления невозможно – о них подробно расскажу при встрече. Конечно, снова были на поклоне в Третьяковской галерее, подолгу стояли у творений Андрея Рублева; конечно, видели Лепешинскую в „Лебедином озере“, слушали Козловского, поехали на Ленинские горы – там дым коромыслом от стройки… Да и во всех уголках Москвы, словно показывая пример стране, неутомимо работают экскаваторы, башенные краны, самосвалы, бульдозеры; дома растут не по дням, а по часам.

Нам с Ниной дня мало. Всю прошлую ночь мы бродили по улицам, скверам, аллеям цветущих лип, только что пересаженных неугомонными москвичами. И знаешь, что мы узнали в эту ночь? Оказывается, Москва в июне всего-то и спит полчаса – от четырех до половины пятого утра. Это те полчаса, когда потухают электрические фонари, предутренний рассвет окутывает город легким туманом, только в окнах сонно, неярко кое-где горит ненужный свет. Еще не выехали машины на „умывание“ мостовых, гулко, как у нас, в нашем городке, раздаются шаги одиноких прохожих. Москва дремлет. Полчаса… Больше ей нельзя.

Признаюсь тебе, не боясь показаться сентиментальным: прошла всего неделя, как расстался я со своими ребятами, а уже скучаю. Веришь ли, где бы ни был, чтобы ни видел, подсознательно отмечаю: „Это надо особенно запомнить, приеду – ребятам расскажу“.

В МХАТе во время антракта увидел паренька, похожего на Братушкина, и вдруг подумал: „Интересно, что делает сейчас мой Савва?“

Незадолго до каникул я был свидетелем такой сценки: в нашем читальном зале кто-то разбросал клочки бумаги. В зале было пусто, все ушли на стадион – смотреть соревнования по легкой атлетике. На секунду забежал твой Рыжик, Павлик Авилкин. Меня не заметил. Когда увидел сор на полу, оглянулся по сторонам, словно убеждаясь нет ли любопытствующих глаз, и, недовольно насупив брови, торопливо собрал бумажки, бросил их в поддувало печки.

Я еще тогда думал: „В моральном облике ребенка ценны не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью“. Помнишь, мы вслух читали с тобой статьи Пирогова? Противоречие между „быть“ и „казаться“ снимается самой нашей жизнью.

Чего стоят наши педагогические усилия, если ребята будут хороши только при нас или охраняемые стенами училища? В столкновении с препятствиями, „соблазнами“ они должны обладать стойкостью, привитой нами способностью противостоять. Надо, я думаю, не столько отгораживать их от дурного влияния, сколько научить успешно бороться с ним.

Через месяц училище начнет четвертый учебный год. Позади осталась пора борьбы с немногими воришками, фискалами, „угнетателями“ малышей, начальная пора создания коллектива. Теперь будем сдавать экзамен на зрелость этого красивого и сильного коллектива. Новое время выдвигает усложненные задачи: открыть шлюзы комсомольской инициативы, воспитать энергичных организаторов, не только будущих строевых командиров, но и политработников. Коллектив не может топтаться на месте, и теперь „тройка“ для суворовца не оценка. Суворовец должен быть образцом воспитанности, исполнительности и выносливости. Забота комсомольцев о малышах – первейшая обязанность! Нам надо изо дня в день создавать и укреплять традиции коммунистического поведения, воспитывать человека, претворяющего свои убеждения в коммунистические дела.

Опираясь на глубокую внутреннюю сознательность, надо требовать беспрекословного выполнения приказа, исключающего разглагольствования и вредные рассуждения.

Куприн в рассказе „На переломе“ говорит о всеобщем признании права физической силы и ненависти к воспитателям как о законах, царствовавших в кадетском корпусе.

У нас совсем иные основы жизни: дружба и уважение, товарищеская смелая критика и помощь. Ты заметил, – у нас почти нет прозвищ, зависти, злобствования, бессовестного лодырничества. Здоровый организм коллектива преодолел все это.

Ты согласишься со мной, что и мы, воспитатели, стали теперь более зрелыми. Прости, что старое помянул, но теперь ты не напишешь рапорт генералу об отчислении Артема, своих сил хватит. И я рубить сплеча не стану, не разобравшись, в чем дело, наказывать не буду, как, помнишь, сделал это с Ковалевым вскоре после приезда в училище. И командиры рот Русанов с Тутукиным поняли, что отстаивали крайности. И генерал тысячу раз прав, упразднив карцер. Решение это пришло именно от сознания силы нашего коллектива.

Скоро „взрывы“ первых лет существования училища почти исчезнут, сменятся гораздо более сложной и тонкой борьбой внутри характеров и отношений. От нас потребуется лекальная работа с микронной точностью. А это значит: овладевай искусством воспитания, творчески совершенствуй его, изобретай. Немного завидую воспитателям, которые придут нам на смену, – они воспользуются просеками, которые мы с таким трудом вырубаем для них. Но и горжусь: пусть тяжело, но чертовски хорошо строить мосты для армии, следующей за тобой…

Я, кажется, увлекся – уже третий час ночи, давно пора спать.

До скоро свиданья, друже! Сердечный привет от меня и Нины вашему семейству. Глебке передай, что ему везу игру „Конструктор“. Уехал ли к родным на отдых Виктор Николаевич? Он, кажется, собирался захватить с собой твоего Илюшу Кошелева. Вот это, право, хорошо.

Крепко жму руку.

С. Боканов»

ГЛАВА III

1

Семен прогостил у Ковалевых двадцать дней. Как ни уговаривали его Антонина Васильевна и Володя остаться еще хотя бы на неделю, Гербов мягко, но настойчиво отказывался:

– Извините, не могу, дед мой такой, что его забывать грешно, единственный он из родичей у меня…

Когда Семен уехал, Володя стал с матерью еще неразлучнее. Вместе отправлялись они далеко за город – пропалывать огород, вместе ходили в кино или сумерничали на крылечке; но нет-нет, да и брал верх эгоизм молодости – Володя исчезал с товарищами на долгие часы. И как Антонине Васильевне ни хотелось все время, каждую минуту быть с ним, видеть его, наговориться на год вперед, она понимала – нельзя от него требовать большего.

С любовью отмечала она, что Володя возмужал: он казался старше своих семнадцати лет. Обветренное, загорелое лицо утратило прежнюю детскую подвижность, но стало привлекательнее спокойной вдумчивостью. Во взгляде серых бесхитростных глаз чувствовалась внутренняя сдержанность, непугливая застенчивость, какая обычно появляется у юношей, когда они неожиданно заметят, что на них смотрят с заинтересованностью взрослые, и обращение «молодой человек» звучит по-новому, и как-то не так, как раньше, смущая, глядят на них девушки.

Прежняя строптивость Володи проглядывала теперь, пожалуй, только в непокорном вихорке темных волос, а характер чувствовался в быстрой, решительной походке, да в прямом взгляде, когда он, чуть откинув голову, смотрел выжидательно в упор, словно бы принимал вызов.

С гордостью думала Антонина Васильевна о том, что сын не только внешне походит на отца, и не раз мысленно благодарила училище.

Она часто присылала Володе письма, какие умеют писать только матери, – письма, полные тревоги, нежности, ласковых увещеваний и строгих наставлений.

Дважды приезжала Антонина Васильевна в училище на несколько дней – приласкать своего мальчика, поговорить с ним, разузнать о нем у офицеров: как учится, каков с товарищами, преодолел ли свою вспыльчивость?

Домой она возвращалась со смешанным чувством неудовлетворенности – не договорила чего-то, недоспросила, – и успокоенности: сын был в надежных руках.

2

В воскресенье после завтрака Володя пошел к морю. Издали он увидел террасу яхт-клуба, украшенную разноцветными флагами, и ускорил шаг, жадно вдыхая морской воздух. Шум прибоя смягчал звуки оркестра. Солнце ласкало море, разбрасывало озорные блики. Легкие яхты, как чайки, скользили по волнам.

У самых перил террасы, среди многочисленных любителей гонок, Володя заметил Валерию. Она была сегодня еще красивее обычного. Белое платье и соломенная шляпа с лентой очень шли ей. Валерия радостно замахала рукой, приглашая его стать рядом.

Володя протиснулся к перилам террасы.

«Здравия желаю», – хотел было произнести он, но спохватился и сказал:

– Добрый день!

– Здравствуйте! – улыбнулась Валерия.

Она стала весело болтать о гонках, о вероятных победителях, о том, как хорошо, что Володя догадался прийти. Он неловко отвечал, презирая себя за робость, связанность, неумение поддержать этот беззаботный разговор.

– А вы были влюблены в кого-нибудь? – вдруг шепотом спросила Валерия и с простодушным любопытством, за которым умело скрывала желание разыграть его, посмотрела на Володю, забавляясь его смущением.

Он не нашел что ответить. Девушка расхохоталась.

– Знаю, знаю, – лукаво сказала она, – уставом не предусмотрено!

Володю неприятно задел ее тон. Нет, ей далеко было до Галинки. Правда, Валерия красива, очень красива, но разве дело только в этом?

Домой они шли вместе. Незаметно наблюдая за Ковалевым, Валерия решила, что он, «конечно, еще ребенок», но мил: широкоплеч, высок, строен, лицо волевое. Ей нравилась эта скованность движений в ее присутствии, нравился взгляд его, горячий и несмелый.

Сам он не решался взять ее под руку, а она, боясь спугнуть его, шла рядом мелкими легкими шажками, ласково поглядывая из-под широких полей шляпы.

Ей казалось забавным вскружить голову этому юнцу и, возвратившись в институт, сказать подруге небрежным тоном: «Представляешь, в меня по уши влюбился один суворовец… Прямо голову потерял!»

И Валерия с довольной улыбкой протянула руку:

– Так до вечера… Заходите за мной часов в восемь – пойдем на танцплощадку.

Когда Володя остался один, им овладели сомнения.

«Зачем мне это? – спрашивал он себя. – Но что здесь такого?! – тут же возражал он. – Пойду потанцую, проведу с ней вечер – и только».

Он промучился до половины восьмого и, наконец, стал одеваться.

Матери Володя не сказал, куда идет. Она молча смотрела, как он заглаживает складку на брюках, обильно поливает одеколоном платок, кладет в карман пачку папирос: баловался, не затягиваясь, – «для взрослости».

«Вот и пришло время, когда не надо спрашивать „Куда ты?“, – подумала Антонина Васильевна и решила: „Ничего не поделаешь!“»

Но материнское чувство обидчиво шептало ей: «Все же мог бы со мной быть откровеннее».

– Я, мамочка, скоро вернусь, – успокаивающе сказал Володя, целуя ее, и опрометью выскочил на крыльцо. Он торопливо закрыл за собой дверь, словно боялся, что мать спросит куда он, и придется отмалчиваться, а солгать ей он не смог бы.

На землю спустились густые сумерки. В городском саду оркестр играл вальс. Звуки долетали, будто покачиваясь на волнах.

Далеко в море виднелись огни парохода. Возвещая о своем прибытии, он протяжно гудел. С высокого крыльца Володя видел, как пароход шел к порту. «Интересно, доехал ли Семен? В училище сейчас пустынно и тихо. А Галинка с Ольгой Тимофеевной, может быть, уехали в деревню…»

И вдруг перед ним с необыкновенной ясностью возник образ Галинки. Она и раньше была с ним все время, каждый день, но сейчас пришло именно то светлое воспоминание, которое принесло успокоение, отодвинуло ненужное и тревожное в сторону.

Володя отчетливо вспомнил последний день, проведенный вместе перед отъездом на каникулы. Вечером они пошли в городской сад, долго бродили глухими аллеями, держась за руки. Наконец вышли на поляну, освещенную луной, и сели на скамейку под отцветшей акацией.

– Ты меня иногда вспоминай, – тихо сказал Володя.

Галинка быстро взглянула на него, хотела что-то ответить, но только опустила глаза. Она в этот вечер была какой-то особенной, сдержанной.

Протянув руку над головой, девушка отломила ветку и медленно стала обрывать листья, беззвучно шепча что-то. Когда последний листок упал к ее ногам, она печально покачала головой, гибким зеленым прутиком задумчиво провела по маленькой, слегка надломленной шрамом верхней губе и надкусила прутик.

– Я-то буду помнить, – ответила она, опустив смуглую руку на колено, и задумалась, но тотчас, стряхнув с себя грусть, подняла голову и доверчиво посмотрела ему в глаза.

Володя радостно вспыхнул. Он хотел было взять ее за руку, но лишь потянул осторожно из ее пальцев прутик и прикоснулся губами к тому концу, который она только что держала в губах.

…Веселые лучи света из окна Валерии пробивались между листьев дикого винограда. Володя с неприязнью взглянул на этот огонек, потер щеку рукой, как это делал в раздумье капитан Боканов, и решительно возвратился в комнату.

Мать шила, сидя около настольной лампы. Услышав шаги, она удивленно подняла голову:

– Что ты, сыночек?

– Ничего, мама, мне просто очень захотелось побыть сегодня с тобой.

Антонина Васильевна посмотрела с благодарностью, но ни о чем не стала расспрашивать. Только попросила:

– Ты мне, помнишь, обещал почитать.

Они засиделись до поздней ночи, и когда Володя подошел к матери, чтобы обнять ее перед сном, он по глазам ее понял, что она ждет от него обычной откровенности, о чем-то догадывается.

Володя всегда делился с матерью своими мыслями и чувствами, – не было на свете такого, о чем он не мог бы ей рассказать, – и только в последний год стал немного скрытнее. Вернее, это была даже не скрытность, а неловкость, – он стеснялся говорить о Галинке, о своих чувствах к ней, боялся показаться смешным.

– Спокойной ночи, родной, – сказала Антонина Васильевна, но Володя потянул ее к дивану, усадил рядом и стал сбивчиво, сначала не поднимая глаз, рассказывать о Галинке, о Валерии и, наконец, глядя прямо в глаза матери, о том, в чем признавался только самому себе.

– Понимаешь, мама, мне кажется, чувство должно быть очень сильным и чистым… Иначе разменяешь себя. Если бы я сегодня пошел, это внешне как будто пустяки, а вдуматься как следует – измена тому хорошему, что есть у нас, – честности. Погнался за минутным, а большое после этого ушло бы. И, знаешь, дело не только в Галинке. Конечно, то, что она есть, важно, но и не было бы ее, я все равно не пошел бы, потому что Валерия – это не настоящее…

– Я тебя хорошо понимаю, и ты прав, конечно, – согласилась мать, задумчиво разглаживая руками платье на коленях. – Когда тебе было семь лет, – вдруг сказала она и позже сама удивлялась, почему вспомнила и заговорила об этом, – ко мне стал проявлять большое внимание один очень умный, интересный человек, инженер… известный в городе спортсмен… И мне он очень нравился… Но я бы навсегда потеряла уважение к себе, если бы поддалась увлечению. Только пошляки, стараясь прикрыть свою пошлость, проповедуют: «Живем лишь раз, поэтому бери от жизни все, что можешь», под этим «все, что можешь» разумея непрочность и легкость чувств. Нет, не в этом жизнь! От нее надо брать не все без разбора, а лучшее, что у нее есть, только тогда ты внутренне станешь богат…

– А отец тебя когда-нибудь ревновал? – неожиданно спросил Володя.

Антонина Васильевна улыбнулась:

– Очень редко. Он верил мне и поэтому легко преодолевал в себе это чувство. Только однажды было… Подошел и просит: «Если любишь меня – сожги его письма». Инженера… Я сначала рассердилась, да и жаль было: письма очень хорошие. Но посмотрела на Алешу: такой он стоял печальный, расстроенный, я и сожгла. И вдруг так легко стало!

– Ну и неверно… если письма хорошие, – серьезно сказал Володя. – Ты знаешь, – виновато признался он, – я один раз тоже Галинку приревновал. У нас вечер был, в годовщину Советской Армии. И вот к ней подскочил… из второй роты… лучший танцор. Пригласил танцевать. Я незаметно тронул ее за руку, чтобы отказалась, а она недовольно тряхнула головой: «Вот еще!»– и не послушалась. Я ушел с вечера. Сел в спальне на койку. Темно… И думаю: «Конечно, он лучше меня, красивее… Ну и пусть остаются вместе. Пусть. Лишь бы ей хорошо было». А потом мне стыдно стало. Возвратился в зал. Галинка словно и не заметила, что я уходил, только глаза смеются, будто говорят: «Глупыш ты, глупыш! Ну, можно ли так?»

– И правда, глупыш, – провела рукой по голове сына Антонина Васильевна. – Батюшки! – воскликнула она, взглянув на часы. – Полуночники! Спать, спать…

ГЛАВА IV

1

Ковалев возвращался с каникул в училище в приподнятом настроении. С каждым часом им все больше овладевало нетерпение. Он делал вид, что читает газету, вежливо отвечал на вопросы соседей, в то время как ему хотелось петь, танцевать, соскочить с поезда и подталкивать его сзади, подталкивать, чтобы не полз так безобразно медленно.

Только сейчас Владимир понял, как соскучился он по училищу, друзьям, родной роте, по всему тому, что стало так дорого ему, неотделимо от него.

Он рисовал в воображении картины встречи с Галинкой, одну чудесней другой, и в десятый раз перечитывал заголовок статьи, не понимая его.

На ростовском вокзале, где предстояла пересадка, Ковалев вынужден был переночевать.

Перед отъездом на каникулы капитан Боканов, напутствуя, сказал: «Учтите, есть указание – суворовцы могут пользоваться на вокзалах офицерскими комнатами отдыха». Ну, могут – так могут, тем лучше.

Володя купил в киоске «Курс автомобильного дела» и неторопливо поднялся по лестнице на второй этаж вокзала. Картины, ковры, пальмы делали комнату красивой.

Выбрав дальний угол, он сел в глубокое, кожаное кресло и стал перелистывать только что купленную книгу. Многое в ней было знакомо, потому что еще в прошлом году Ковалев сдавал экзамен на право вождения машины. Его отвлек от чтения чей-то придирчивый голос:

– Вы попали не в свой зал!

Ковалев поднял голову. Перед ним стоял молоденький лейтенант с красной повязкой на рукаве и выжидающе, недружелюбно смотрел холодными глазами.

– Вам придется спуститься в зал рядового состава! – словно вызывая на ссору, потребовал лейтенант.

Ковалев спокойно встал и вежливо сказал, подавляя внутреннюю дрожь, какая возникает, когда чувствуешь, что вот-вот произойдет непоправимый взрыв:

– Есть указание о том, что мы вправе пользоваться этой комнатой.

– Советую следовать моим указаниям и немедленно отправиться вниз! – как и прежде, вызывающе бросил лейтенант.

Стиснув зубы, сдерживая готовую вырваться ответную резкость, Ковалев молча козырнул и медленно вышел в коридор.

– Грубиян, грубиян… Что я – место просижу? – оскорбленно шептал он, спускаясь по лестнице. Но обиду несколько смягчала мысль: «Все же держался я с достоинством, и если бы капитан Боканов видел все это со стороны – остался бы доволен».

Дело, конечно, не в картинах и коврах офицерской комнаты. И в нижнем зале было чисто и уютно. Тут затрагивалось какое-то право, может быть неписанное, наивное, но поступиться им не хотелось, а главное – обидна была резкость, нетактичность лейтенанта.

Ковалев обратился к коменданту вокзала, и тот, удивленно подняв седые брови, сказал:

– Да, пожалуйста, отдыхайте…

– Если можно, прошу дать на это письменное разрешение, – вежливо, но настойчиво сказал Ковалев.

Комендант пожал плечами, однако записку написал, подумав: «Может, их там, в Суворовском, учат все точно оформлять».

Ковалев возвратился на второй этаж. Минут через пятнадцать снова появился молоденький лейтенант, воинственно налетел, звеня шпорами:

– Вы опять здесь? – Но, прочитав разрешение своего начальника, недовольно пробурчал: – Баловство! Изнеженность! – и скрылся.

Ночевать Володя пошел все же вниз. Принципиально. Укладываясь, он пренебрежительно думал: «Плевать я хотел на удобства», – и крепко проспал почти до самого прихода поезда.

2

Казалось бы, после отпуска, с его вольницей, домашним уютом, не захочется спешить в училище, но Володя горел от желания поскорее увидеть товарищей, офицеров, поскорее окунуться в привычную обстановку военного быта – с часовым под грибом, «штурмами населенных пунктов», дневальством и подъемом по тревоге.

Ему уже дорог был этот уклад лагерной жизни с ее романтикой и воинственностью: дежурными пловцами у реки, командой на стрельбах: «Смена, на огневой рубеж», торжественной зорей с фанфарным сигналом «повестки», ракетами, залпами из пистолетов и винтовок.

Лагерный городок создан был три года назад руками суворовцев. Когда они впервые приехали сюда, то, кроме груд щебня, куч мусора, полуразрушенных сараев и захламленного берега реки, ничего не обнаружили.

За работу принялись поротно – большие и малые, офицеры и вольнонаемные. За два дня оборудовали спортивную площадку, разбили клумбы, расчистили берег, соорудили трамплин для прыжков в воду. Радуя глаз, легли между палаток дорожки из гравия. Подмазанные, свежевыбеленные сараи превратились в ружейный парк, кухню. На открытой террасе над рекой появились столы и скамьи столовой.

Через час после приезда в училище Владимир попутной машиной отправился в лагеря за двадцать километров от города. Еще издали на живописном берегу медлительной реки Владимир увидел полотняный городок, и сердце его радостно забилось. Палатки приветливо белели между деревьями тенистой рощи. Вот кто-то в одних трусах бежит к реке. Да это Семен!

– Сема! Сема! – что было сил закричал Ковалев, и Семен оглянулся.

Машина остановилась. Владимир перемахнул через борт, крикнул водителю «Спасибо!» – и побежал навстречу Гербову. Они с такой радостью бросились друг к другу, так бешено сжимали в объятиях один другого, что можно было подумать – не виделись месяцы.

– А я тебе койку занял рядом со своей, – сказал Семен и потащил Володю в палатку.

Немного позже, после того как Ковалев доложил о своем приезде и воспитателю, и командиру роты, они с Семеном остались вдвоем. Семен стал рассказывать о своей деревне, товарищах, с которыми был в партизанском отряде, о дедушке Платоне.

– Представляешь, каков старик! – с гордостью говорил Гербов, высоко поднимая крутой подбородок и мечтательно глядя поверх Володиной головы. – На прощанье обнял меня, – борода седая, до пояса, – обнял и напутствует: «Будьте смелыми и верными!» Это он всем нам…

В середине разговора, не придавая особого значения вопросу, Семен поинтересовался, смешливо прищурив глаза:

– Как твоя соседка поживает… студентка?

Ковалев хотел было рассказать все подробно, но что-то удержало его, скорее всего опасение показаться человеком рисующимся: вот, мол, какой я хороший.

– Не знаю, – отмахнулся он и подумал: «Интересно, Галинка в городе?»

Геннадий Пашков возвратился в училище с шестидневным опозданием, привезя справку, в которой болезнь, задержавшая его, именовалась значительно и малопонятно: гастроэнтероколит. Но Геннадий мало походил на больного, холеное лицо его розовело. Взвинченный летними впечатлениями, возбужденно приглаживая едва заметный ежик волос и расправляя гимнастерку вокруг ремня, Пашков рассказывал то о новой легковой машине отца, то о мотоцикле, то шепотом, озираясь по сторонам, о своих сердечных «победах», и трудно было понять, где кончалась правда и начиналось бахвальство. Он высокомерно, словно что-то разглядывая, отворачивался в сторону при встрече со старшиной, лишь бы не приветствовать его, а капитану Волгину в ответ на приказание застегнуть воротничок гимнастерки сказал небрежно:

– В-виноват! Учту ваше замечание…

3

Линейка – место построения рот в самых торжественных случаях – пролегала вдоль переднего края палаток. В обычное время ходить по этой узкой полосе земли, посыпанной песком, не было принято. Только математик Семен Герасимович бродил как ни в чем не бывало по запретной зоне, выставив вперед правое плечо, и казалось, что его сносит течением. Семен Герасимович имел праздничный вид; ему недавно присвоили звание младшего лейтенанта, и сегодня он впервые надел белый китель и синие, с малиновым кантом брюки навыпуск. Вьющаяся борода и пенсне делали Гаршева очень представительным.

У дальней палатки стояли Сенька Самсонов и Артем Каменюка. Самсонов, увидя мирно шагающего по линейке Семена Герасимовича, прошептал удивленно:

– Ходит…

– Забыл, – снисходительно улыбнулся Артем, делая математику скидку на штатское неведение. Каменюка знал все порядки досконально и ни за что не позволил бы себе пройти по линейке. Недавно он наслушался от бойцов соседней части всяких историй, где действительные события переплетались с излюбленным солдатским фольклором о всемогущем старшине, историй, которые с охотой передают, разукрашивая их подробностями, бывалые воины доверчивым новичкам.

– Слушай, что я тебе расскажу, – придвинулся Артем к Самсонову. – Забыли в одном полку, что по линейке передней нельзя ходить… Забыли – и все ходят! А тут приезжает маршал Буденный. Ясно: к его приезду все почистили, прибрали, линейку свежим песочком посыпали – одно загляденье! А Семен Михайлович, как вышел из машины, полюбовался линейкой, а сам не по ней пошел, а рядом… Понятно? Имеет право, а пошел рядом… Скромность! Уважение!.. Когда уехал Буденный, всем так стыдно стало: как это они раньше нарушали устав!

– Пробрало! – одобрительно заметил Самсонов и живо воскликнул: – А ты запомнил, какие команды у артиллеристов?

На днях рота Тутукина была на полигоне во время стрельб артдивизиона.

– Ясно, запомнил, – возбужденно заблестели глаза у Каменюки. – По пулемету! – властно стал командовать он. – Гранатой!

– Взрыватель осколочный! – как эхо, вторил ему тонким голоском Сенька.

Из-за ближней палатки неожиданно появился Семен Герасимович.

– Упражняетесь? – доброжелательно спросил он, поглаживая бороду.

– Так точно, товарищ младший лейтенант! – браво вытянулся Каменюка.

– Хорошо, – одобрил математик, – этот месяц в лагерях вам придется потрудиться, пролить пот солдатский.

– Точно! – басовито сказал Артем и, кому-то подражая, закончил: – Лагеря – не пионерский санаторий, а место боевой и политической подготовки.

Он сделал небольшую паузу и, поднеся руку к козырьку, спросил:

– Разрешите, товарищ младший лейтенант, идти на развод?

– Пожалуйста, пожалуйста, – отпустил его Гаршев.

4

Река отделяет лагеря от большой деревни Яблоневки. Узкий, дрожащий мост соединяет оба берега, но во время лагерей ходить штатским по мосту строго запрещается, поэтому здесь стоит часовой.

К обязанностям часового ребята относятся чрезвычайно ревностно. Зорин сказал: «Стоять на часах – значит выполнять боевое задание».

Под грибком с винтовкой в руках застыл Артем Каменюка. Он не обращает внимания на купающихся неподалеку товарищей. Весь вид его – сурово сдвинутые брови, синие настороженные глаза, вздернутый раздвоенный подбородок – выражает решимость и чувство долга.

Какой-то житель деревни – бородатый мужчина в вышитой рубашке под коротким пиджаком – пытается пройти по запретному мосту. Артем шагнул из-под грибка, закричал властно:

– Назад! Прохода нет!

– Да я… – начал было объяснять мужчина и, видно затрудняясь подобрать форму обращения, запнулся, – понимаете, гражданин…

«Гражданин» приказал еще неумолимее:

– Назад! Прохода нет!

– Товарищ военный! – прокричал бородач, умилительно прикладывая ладони к груди.

– Нельзя! – Артем устрашающе выдвинул вперед незаряженную учебную винтовку. Штык грозно заблестел на солнце. Бородач крякнул, развел руками и, досадливо махнув рукой, отступил.

Поздно вечером на пост у моста над рекой стал Сенька Самсонов. Он вырос, вытянулся, но брови по-прежнему похожи на белые налепленные полоски пластыря, а губы, обычно расплывающиеся в широкую, от уха до уха, добродушную улыбку, сейчас плотно сжаты.

Деревья в темноте кажутся ему великанами в накинутых плащ-палатках. Великаны дремлют. Провыла где-то собака. В роще кто-то крикнул «гук-гук!» и захохотал. Знаешь, что сова, а страшно – рука крепче сжимает винтовку. Кто это движется у моста?

– Стой, кто идет? – как можно внушительнее окликает Самсонов. Отлегло от сердца – это капитан Беседа.

Алексей Николаевич, проходя, усмехнулся и подумал удовлетворенно: «Пожалуйста, повесть о том, как трепетный кролик превращается в львенка».

Сенька опять остался один; через час смена постов. Вдруг с чердака штаба, что стоит напротив моста, послышался глухой голос:

– Пой-дем! Пой-дем! На клад-би-ще!

Загораются в темноте два зеленых глаза. Ничего, ничего, не робей: храбрый тот, кто умеет подавлять свою трусость! Суворову в бою еще не так страшно было, а он только повторял: «Дрожишь, скелет? Ты еще не так задрожишь, когда узнаешь, куда я тебя поведу».

А утром выяснилось: с чердака кричал сыч.

5

Подъем в шесть часов. После общей физзарядки и завтрака роты снова выстраиваются позади палаток. Горнист переливчато выводит: «Приступить к занятиям!»

Подают громкую команду командиры рот:

– На занятия шагом марш!

Роты, подтянутые, свежие, бодро проходят под оркестр мимо генерала, стоящего у входной арки лагерного городка.

После нескольких напряженных часов перебежек, ползанья, стрельб отдых кажется особенно сладким.

Капитан Беседа и Ковалев уводят группу малышей на речку – учить плавать. Пятьдесят велосипедистов отправляются в дальний рейд. Виктор Николаевич Веденкин говорит ребятам из младшей роты: «Пойдемте в разведку», – и увлекает их в рощу. Вот ведь человек – все знает! Настоящий следопыт. Присмотрелся к земле, усыпанной прошлогодними листьями, и уверенно объявил:

– Два часа назад здесь человек прошел.

– Откуда вы знаете? – ахают ребята.

– А очень просто. Смотрите: кругом листья сверху высохли, только снизу влажные, а там, где человек прошел, он листья подошвами перевернул вверх, и они не успели просохнуть… А вы знаете, как определить стороны горизонта по окраске ягод?

В лагерях тишина. Только под грибками стоят часовые, да в палатках и на веранде клуба преподаватели занимаются с несколькими суворовцами, готовя к осенним переэкзаменовкам. Неутомимый полковник Белов, начальник учебного отдела, заходит посмотреть, как работают должники, – ребята шутливо называют их «академиками».

Белов появился в училище недавно. Это был высокий, с безупречной выправкой полковник лет сорока пяти, с карими глазами под слегка набухшими веками и красивым ровным пробором седоватых блестящих волос.

До Белова училищу не везло на «завучей». Был неудержимый прожектер Дубов, вершиной изобретательства которого явилась «диспетчерская служба выявления двоек»; недолго просидел в своем кабинете, ссутулившись над бумагами, отгородившись от живого дела, Ломжин; промелькнул, не задержавшись, крикливый, лихорадивший подчиненных резкостью и нервозным тоном полковник Зубиков.