Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
– Бесстрастный воспитатель опаснее искренне заблуждающегося, – он может погубить любое живое дело. Я думаю, что такой искренне заблуждающийся – капитан Беседа. Капитан подал мне недавно рапорт. Он настаивает на исключении из училища суворовца Каменюки, замеченного в воровстве. Сколько лет этому «преступнику», товарищ капитан?
– Тринадцать.
– Ну вот, пожалуйста! Тринадцать лет, и вы его уже зачислили в неисправимые. Я не верю, – с силой сказал генерал, – что коллектив офицеров почти в полтораста человек не в состоянии перевоспитать тринадцатилетнего мальчика, даже самого испорченного. Из Каменюки можно вырастить хорошего, волевого человека. У него сильный характер, и мы обязаны направить его в нужную сторону. А вам, товарищ Беседа, не к лицу опускать руки и слабодушничать. Поработайте с ним как следует! Загляните в себя: все ли сделали? И вы увидите, что не все. Кстати, как у вас в отделении с успеваемостью по русскому языку?
– Гораздо лучше. Только двое не успевают.
– Ну вот, видите, – словно найдя в этом подтверждение своей мысли, сказал Полуэктов. Он осуждающе посмотрел на Беседу.
– Воспринимая все полезное, приемлемое для нас, у кадетских корпусов, мы не думаем их копировать, ибо содержание работы наших училищ, их цели совершенно иные. Это учебные заведения нового типа: мы создаем советского военного человека. Разумная строгость, воинский порядок необходимы, товарищ Тутукин, но ошибочно и односторонне будет свести дело только к этому, забывая, что мы для детей все: дом, родители, семья. Думаю, заблуждается и уважаемый Семен Герасимович, требуя изгнания ленивых. Что и говорить, категория эта очень неприятная, но разве не мы с вами должны лентяев сделать радивыми? Мы, и никто другой!
Генерал сделал паузу и, пряча записную книжку, в которой делал пометки, слушая выступления, закончил:
– Дело наше благородное, новое. Надо терпеливо собирать золотые крупинки опыта и обобщать, обязательно обобщать. Знание только фактов никчемно, если нет творческой переработки наблюдений жизни… Помните, Драгомиров писал, что мул принца Евгения и после участия в десяти кампаниях не стал более сведущим в военном деле. Разговоры о том, кто в училище центральная фигура – преподаватель или воспитатель, схоластические, товарищ Стрепух. Не надо нам этого местничества, не к чему решать, кто в центре, кто на фланге, кто более ответственный, кто менее. Делить нам нечего, цель у нас одна – подготовить советских офицеров, и ей должны быть подчинены общие усилия.
4
После педагогического совета начальник политотдела попросил капитана Беседу задержаться.
Когда за дверьми кабинета скрылась последняя фигура, полковник спросил у Беседы:
– Вы уверены, Алексей Николаевич, что сделали все, что могли, с Каменюкой?
– Уверен! – самолюбиво ответил Беседа.
– А я нет! – мягко сказал Зорин. – Вы с мальчиком работали недостаточно.
«Сколько ни работай, – с горечью подумал Беседа, – спасибо не скажете… Вам хорошо рассуждать – „недостаточно работаете“».
– Я могу подать рапорт об отставке! – обидчиво произнес он.
– Вы, капитан, не уподобляйтесь своим ребятишкам, которые, чуть что, предлагают: «Ну, исключайте из училища, не боюсь». – В голосе Зорина послышались резкие нотки. – Я требую от вас, как от коммуниста, найти решение этой нелегкой задачи и помочь Артему стать человеком. Это в наших силах!
– Слушаюсь, – хмуро ответил капитан.
– Да не в «слушаюсь» дело, Алексей Николаевич, а в том, чтобы вывести мальчика в люди… Тут педагогического рецепта не пропишешь, да и не собираюсь я заниматься этим. Но мне кажется, что к Артему и вообще ко всем им отношение должно быть теплее, интимнее. Чтобы чувствовали они отеческую заботу. Не напускную, служебную, а искренне-отеческую А у нас порой проскальзывает что-то от былого бюрократизма военного ведомства. Даже вот в этом вашем «слушаюсь», что вы сейчас сказали! Ведь маленький человек должен не трястись перед нами, не начальников страшных видеть в нас, а уважать, льнуть… Давайте вместе подумаем, что делать…
«Уйду в гражданку, – сумрачно размышлял Беседа, спускаясь по широкой лестнице учебного корпуса. – Директором школы буду. Сам себе хозяин. Ни перед кем не тянись, не замечай, сколько у кого просветов да звездочек. И бюрократом не назовут. Уйду!..»
Самым обидным в разговоре с начальником политотдела было то, что Беседа чувствовал правоту Зорина и свою беспомощность как воспитателя. Алексей Николаевич с неприязнью вспомнил преподавателя педагогики в институте, где он учился. Это был еще не старый, но вечно небритый, неряшливо одетый человек, с невыразительным голосом и смешной фамилией – Гулькин.
Сына Гулькина, ученика шестого класса, выгнали за недисциплинированность и лень уже из двух школ города, и папаша в каждой из этих школ обличительно кричал, обнаруживая неожиданные признаки темперамента: «Чуткости нет!.. Проникновения в душевный мир ребенка нет!.. Воспитательных навыков нет…» На лекциях он бесстрастно вычитывал из потрепанной тетрадочки сведения о педагогических взглядах киршенштейнеров, дьюи и гербартов, заслуженно предавал их анафеме, но ни о каком «проникновении в мир ребенка», ни о каких «воспитательных навыках» никогда не рассказывал.
За четыре года учебы в институте никто ни разу не говорил с будущими преподавателями об очень важном: о «технологии» воспитательного процесса, о его «инструментовке». Как беседовать с учеником один на один? Каковы пределы «допусков» педагогического гнева? Как учителю владеть жестом, взглядом, голосом, нервами, мимикой? Как преодолевать неписаный закон «сопротивления личности», в силу которого одного возьмешь только обходным движением, другого лишь лобовым штурмом? То есть никто не говорил о тех тысячах решающих «мелочей» профессии, о которых лучше всего мог бы рассказать студентам учитель, проработавший в школе много лет, знающий цену этим «бесконечно малым величинам» профессии.
На кафедре педагогики, видно, предполагалось, что все это «само придет», как умение плавать к человеку, брошенному в воду. Но сколько молодых педагогов «пойдет ко дну» после первых же уроков, сколько будет годами барахтаться, не научившись плавать, будет неэкономно тратить энергию, открывая давно открытое, – об этом вряд ли кто-либо думал.
Будущие воспитатели, конечно, понимали, что Гулькин – случайная фигура на кафедре. В институт пришли люди, всей душой стремящиеся к воспитанию и обучению подрастающего поколения. Но горькое чувство обиды за педагогику, за эту великую и чудесную науку, возникало не только у Беседы.
Алексей Николаевич спустился по лестнице и повернул в читальный зал. Из темноты выступила чья-то фигура. Беседа пригляделся и узнал Максима Гурыбу.
– Товарищ капитан, у меня перышко есть для самопишущей ручки, а у вас ручка. Я хочу вам перышко подарить.
– Спасибо… Теперь у меня будет запасное.
Мальчик отошел в сторону, но тотчас снова догнал Алексея Николаевича.
– У меня еще одно есть, – Максим с усилием раскрыл ладонь, и видно было, что он решился отдать свое богатство лишь потому, что хотел еще раз услышать слово благодарности, и был рад, когда офицер сказал:
– Большое спасибо, но лучше оставь себе. Если понадобится, я попрошу.
И у Беседы сразу отлегло от сердца; подумалось, что нет, теперь от них никуда не уйдет и, наверно, прав Зорин: поспешил он, Беседа, зачислить Артема в неисправимые.
ГЛАВА XVI
1
В 21.15 по этажам, поротно, выстроилось училище. Дежурный по училищу капитан Волгин, высокий и такой широкогрудый, что несколько орденов были почти незаметны на его кителе, оглушительно возвестил:
– Приступить к вечерней поверке!
Команда раскатилась по коридорам, и ей навстречу послышались отклики из строя:
– Я! я! я! я! – то тонкие, то басистые.
Генерал принимал доклады на площадке второго этажа, там, где перекрещивались пролеты лестниц. К нему поднимались и сбегали вниз командиры рот. В напряженной тишине раздавалась скороговорка Тутукина, слышался меланхолический голос Русанова.
Оркестр заиграл величавый, торжественный гимн, застыли ряды и, хотя это повторялось каждый вечер, всех неизменно охватывала взволнованность.
Под марш расходились роты. Уехал генерал. Погрузился в темноту актовый зал.
Словно убаюкивая, труба сыграла отбой. Еще минут десять затихал шум: где-то внизу хлопнула дверь, кто-то в тяжелых сапогах прошел по коридору, и шаги замерли в отдалении.
В спальнях, уже в темноте, суворовцы обменивались последними в этот день фразами, скрипели койками, устраиваясь поуютней, плотнее подвертывали одеяла.
И вот, наконец, уснуло училище, и тишина разлилась по коридорам, тускло освещенным уходящими вдаль матовыми шарами плафонов. Дежурный офицер заглянул в спальню, щелкнул выключателем. Угомонились… Снова потушил свет и, стараясь ступать бесшумно, спустился вниз, в дежурку.
Володе не спалось. Он ворочался с боку на бок, закрывал глаза и, как учили его в детстве, представлял, что считает проплывающие мимо дорожные столбы. Но сон не приходил, сердце сжималось непонятной тоской. Если бы вдруг вошла мама, села рядом на постель, рукой, тонкой и легкой, провела по волосам, спросила участливо: «Не спишь, сыночка?», припал бы к ее коленям, и, может быть… и, может быть, не стыдясь слез, поплакали над тем, что нет у них отца, что обидел он, Володя, ни за что ни про что математика, что не поймет и сам, почему стал таким грубым…
Вспомнилось, как однажды дома он дерзко ответил матери и как отец два дня не разговаривал с ним, не замечал его, пока он не попросил прощения у мамы. Отец в воспоминаниях возникал всегда сильным, справедливым и ласковым. Вот приходит он с завода в синем комбинезоне с широкими карманами. Подбежишь к нему, а он приподнимет за локти: «Подожди, сынуля, переоденусь, умоюсь, тогда поиграем!»
А незадолго до своей гибели он приезжал с фронта в форме летчика, с двумя кубиками. Из-под синей пилотки выбивались светлые волосы…
Володя пошарил рукой под матрацем, нащупал газету с фотографией отца и, опершись на локоть, попытался ее рассмотреть. Но полоса света, проникая из коридора через стеклянный верх двери, не доходила до постели. Осторожно, боясь измять, он спрятал газету и снова прилег.
«Был бы папа доволен мной сейчас? – подумал Володя и честно ответил себе: – Нет, конечно…» Но тут же, словно оправдываясь, обвинил Боканова: «Он сам виноват… не узнал, за что я Пашкова ударил… сразу обрушился… хочет, чтобы я перед ним дрожал». И решил, что поступил правильно: «проучил» капитана, дал ему почувствовать, что он, Володя, не ребенок.
…Нет, видно, не заснуть. Володя бесшумно оделся и в носках, без ботинок, подкравшись к двери, выглянул из спальни. Дневального сержанта на его обычном месте у тумбочки, где коридор делал поворот вправо, не было. Радуясь этому, Володя проскользнул мимо опасного места, поднялся, перепрыгивая через две ступеньки, по лестнице и очутился в актовом зале. Лунный свет, вливаясь в огромные окна, проложил дорожки к мраморным колоннам, осветил их снизу. Верхняя часть колонн исчезла в темноте, и от этого они походили на остатки древних развалин. Луч выхватил из темноты край мраморной доски с золотыми буквами. Володя знал, что на ней написано:
«Железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врага: она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается» (Кутузов).
Ковалев остановился у окна. На высоком небе сияла луна, заливая землю синевато-молочным светом. Где-то там, за тридевять земель, – мама. Что делает она сейчас? Наверно, сидит у лампы, пишет письмо. «Родная моя, как тоскливо тебе без меня. А когда сказал, что хочу в Суворовское, согласилась, желая мне счастья. Милая, хорошая, – вот вырасту, буду заботиться о тебе! Думаешь, не знаю, что в эвакуации ты вставала ночью и пальцами разглаживала мою синюю рубашку, чтобы наутро было в чем пойти мне в школу? Думаешь, не знаю, что продала медальон – дорогой тебе подарок отца – и отложила деньги мне на завтраки? И сколько бы я ни сделал для тебя, все будет мало, потому что нет на свете такого, чем можно было бы отплатить тебе и сказать: „Я все сделал!“»
Володя вспомнил, что в зале стоит рояль, и подошел к нему. Одна из лунных полосок легко касалась клавишей. Он сел за рояль и, закрыв модератор, стал играть «Осеннюю песнь» Чайковского, – ее любил отец. Володя раньше учился в музыкальной школе; поступив в Суворовское, продолжал брать уроки музыки. Он играл «с душой». В темном гулком зале закружились осенние листья…
Чья-то тень легла на клавиши. Володя сразу оборвал игру. Перед ним стоял в шинели, перехваченной портупеей, Боканов, должно быть только что пришедший с улицы. Ковалев вскочил и выпрямился. Он был уверен, что сейчас последует выговор за нарушение порядка, приказание немедленно отправиться в спальню, и приготовился дать отпор, к чему бы это ни привело.
– Я и не знал, что вы так хорошо играете, – мягко и удивленно произнес Сергей Павлович. – Сыграйте еще что-нибудь, только негромко! – Он облокотился на крышку рояля, положил шапку рядом. Это было настолько неожиданно, что Володя ничего не ответил и снова сел. Помолчав, он тихо спросил:
– Сыграть «Баркаролу» Чайковского?
Боканов кивнул головой и приготовился слушать.
…Когда Ковалев взял последний аккорд, Сергей Павлович негромко повторил:
– Я и не знал, что вы так хорошо играете… Вы мне доставили большое удовольствие.
Володя почувствовал, что краснеет, и, глядя прямо в лицо капитану, выпалил:
– А я думал, вы меня ненавидите!
– Что вы? – искренне удивился Боканов. – Наоборот, я считаю вас хорошим человеком.
– Какой уж там хороший! – горько прошептал Володя. – Разрешите идти спать?
– Пожалуй, правда, спать пора… Знаете что: завтра суббота – давайте вечером вместе пойдем в город погулять?
– Пойдемте! – боясь обнаружить радость, сдержанно сказал Ковалев.
– Ну и хорошо, договорились.
В дверях Володя обернулся.
– Спокойной ночи, товарищ гвардии капитан.
– Спокойной ночи, Володя…
2
На следующий вечер Ковалев и капитан Боканов вышли из парадной двери главного корпуса. Напротив училища выстроился суточный наряд из офицеров и суворовцев.
– По караулам, шагом марш! – скомандовал зычный голос Тутукина. Заиграл оркестр. Значит времени было минут десять седьмого. Сергей Павлович и Володя неторопливо пошли мимо решетчатой ограды.
Первые огни затеплились в окнах домов; голые ветки деревьев проступили тонким рисунком на темнеющем небе. В чистом воздухе звенели детские голоса.
– Хорошо… – Боканов глубоко вдохнул весенний воздух…
– Хорошо! – радостно повторил Володя.
– Ты уроженец каких мест? – спросил Боканов. – Ничего, что я тебя на «ты» называю?
– Наоборот, мне приятно, товарищ гвардии капитан.
– Вне службы называй меня Сергеем Павловичем.
– Не смогу.
– Это почему же?
– Да странно как-то.
– Ничего, привыкнешь… Так ты из какой местности?
– Мы до войны в Таганроге жили, отец механиком на авиазаводе работал.
– Знаю, знаю Таганрог, был там! Каменная лестница к морю идет. И в чеховском домике был, – в глубине двора, маленький такой…
Володя увлеченно начал рассказывать о родном городе, и скованность, которую он чувствовал вначале, совсем исчезла.
– А здесь, в городе, у тебя есть друзья? – поинтересовался Боканов.
– Есть, – не без запинки ответил Володя и, поколебавшись, добавил: – У меня товарищ есть – Галя Богачева… Помните, на вечере была? Она учится в восьмом классе двенадцатой школы. Отличница! – добавил он.
– Счастливец, – сказал Боканов. – А мне сейчас пойти не к кому. Знакомых почти нет. Иногда немного тоскливо бывает. Сын и жена под Москвой, думаю съездить за ними, да не знаю, когда разрешит генерал.
– Сергей Павлович, – Володя остановился и просительно посмотрел на Боканова. – Пойдемте завтра вместе к Богачевым. У них хорошо… А как рады-то они будут! И Галя, и Ольга Тимофеевна, ее мама!
– Да как-то неудобно, – неуверенно произнес Боканов, – незваным гостем приходить. – А про себя подумал: «И правда, неплохо было бы посмотреть, в какой семье он бывает».
– Ну, что вы, – удобно! – убежденно воскликнул Ковалев. – Вы их не знаете, – очень удобно! Да мы с Галинкой за вами зайдем.
Вскоре после новогоднего бала в училище Володя был на вечере в школе, где училась Галинка и работала завучем ее мать. Домой они возвращались все вместе, и его пригласили зайти – выпить чаю. С тех пор Володя стал частым гостем у Богачевых: приходил к ним каждую субботу и воскресенье, и скоро к нему стали относиться как к своему.
Володя написал об этом матери, и Антонина Васильевна прислала теплое, благодарное письмо Ольге Тимофеевне.
– Разве что зайдете за мной, – колеблясь, ответил Боканов. – Ну хорошо, часов в пять вечера сможете быть у меня?
– Конечно, сможем!
Володе очень хотелось появиться у Богачевых вместе с Бокановым. Когда его спрашивали там, какой у них воспитатель, он неопределенно отвечал: «Да так, ничего…» – боясь быть несправедливым в оценке.
Галинке он как-то рассказал о своих стычках с Бокановым, не объяснив, конечно, из-за чего он толкнул Пашкова в столовой.
Ковалеву было бы приятно прийти в гости с капитаном, да и Боканов начинал все больше нравиться ему. Он даже стал находить в нем сходство с отцом, – в неторопливой речи и походке, в улыбке редкой и оттого особенно желанной, в манере задумчиво поглаживать ладонью правую щеку.
ГЛАВА XVII
1
Каждый раз, когда Семен Гербов проходил коридором нижнего этажа, рядом с ним сейчас же появлялось несколько малышей, как стайка проворной мойвы, увивающейся вокруг солидной трески. Семен шел неторопливо, а его маленькие друзья заскакивали вперед, путались в ногах, теребили рукава гимнастерки, снова и снова с восхищением рассматривали его медали или наперебой старались сообщить ему новости.
Гербов находил удовольствие в возне с малышами, он относился к ним, как старший брат, в одно и то же время и снисходительный, и строгий.
В воскресенье, после первого завтрака Семен встретил в вестибюле Максима Гурыбу. Максим сразу заметил на Гербове необыкновенные погоны с золотистой широкой окантовкой и спросил с любопытством:
– Сема, а почему у тебя такие погоны?
Максим был большим фантазером, – он как-то раз придумал целую историю про «летающие улицы», а однажды изобрел реактивный снаряд: полую железную ручку набил кусочками целлулоида от мыльницы и поджег. Горело ярко, с шипением, но появился командир роты и отобрал «изобретение». Теперь, увидев на Семене необыкновенные погоны, Максим решил, что Гербова или усыновил генерал, или Семен во время пожара спас знамя, и ему за это выдали такие погоны.
– Сема, – повторил он, – а почему у тебя погоны с золотыми полосками?
– Мне присвоено звание вице-сержанта, – как о самом обычном, сообщил Гербов, но видно было, что ему очень приятно объяснить это Максиму.
– А что такое «вице-сержант»? – Гурыба забежал вперед, заставляя Семена остановиться.
– Это первое воинское звание. У нас в отделении троим присвоили. Кроме меня, Пашкову и Лыкову.
– Присвоили? – зачарованно переспросил Гурыба, не отводя глаз от погон. – А нам присвоят?
– Конечно, – солидно ответил Гербов, – дойдете до первой роты – присвоят. Только ведь, знаешь, – он прищурил глаз, – звание вице-сержанта не так-то легко получить.
– Не так-то легко! – Как эхо, повторил Максим.
– Да, не так-то… Нужно хорошо учиться, сдать самому генералу экзамены по строевой и огневой подготовке, быть примером дисциплинированности. Это, брат, не фунт изюма!
– Не фунт! – восторженно согласился Максим. Казалось, он потерял способность говорить самостоятельно.
– А на следующий год, если не посрамлю вице-сержантскую честь, присвоят звание вице-старшины.
– Да ну! – выдохнул Гурыба и вдруг закричал: – Эх, вот здорово! Так это значит… – неожиданная мысль поразила его, – это значит, теперь тебя приветствовать надо? – с сомнением в голосе спросил он.
– Конечно… да разве вы понимаете приличия? – с сожалением промолвил Гербов.
– Понимаем! – возбужденно воскликнул Максим. – Вот увидишь. По коридору будешь идти, а я спрошу: «Товарищ вице-сержант, разрешите пройти вперед?».
– Ну-ну, посмотрим, – чувствуя какую-то приятную неловкость, ответил Гербов.
– Сенька, Сенька, Самсонов! – неожиданно закричал Гурыба, увидя на повороте коридора своего друга. – Ко мне! – И, когда Самсонов подбежал, стал, захлебываясь, рассказывать ему, за что Гербов получил такие погоны и как теперь к нему следует относиться.
– А я вам ребус составил, – прервал его Гербов, протягивая лист бумаги.
Они с минуту разглядывали ребус, но взгляд все время возвращался к золотистому ободку вокруг алого поля погон.
– Сема, – спросил Гурыба, – а Володе Ковалеву присвоено?
Гербову неприятен был этот вопрос. Он знал, как болезненно переживал самолюбивый Ковалев, что мне получил звания вице-сержанта. Володя имел пятерки почти по всем предметам. Недавно за меткую стрельбу генерал вручил ему часы. Володина мишень с пробоинами висела в военном кабинете роты. И все же получить звание вице-сержанта Ковалеву помешали его вспыльчивость, несдержанность и эти постоянные столкновения со старшими.
– Еще нет, – Гербов нахмурился, – но скоро присвоят…
– Сема, – желая тоже удивить чем-нибудь друга, сказал Самсонов, – а мы в отделении подсказывание поставили на научную почву. Может, вам пригодится?
Самсонов любил изъясняться витиевато, не всегда точно понимая значение употребляемых слов. Гербов посмотрел с недоумением.
– Как это подсказывание на научной почве?
– А так, – по обыкновению добродушно улыбаясь, начал объяснять Самсонов: – у нас в отделении есть группа «отвлекающая» и группа «подсказывающая». Отвлекающая…
– Знаете, друзья, – строго прервал Семен, – вы мне последнее время перестали нравиться. Вот ты, Сеня… – Самсонов невинно поднял белесые ресницы. – Вчера на прогулке плохо шел в строю.
– Понимаешь… – начал было Самсонов.
– Я видел! – оборвал его Гербов.
– Школьные привычки, – виновато вздохнул Самсонов, ожидая снисхождения, и потер тыльной частью ладони черное пятнышко на конце носа.
– Странные привычки, – нахмурился Семен. – И еще у тебя пуговицы позеленели…
– Мела нет, – вступился было за Самсонова Гурыба, но сразу умолк под суровым взглядом Гербова.
– Ума не приложу, где мела достать, – подхватил Самсонов.
– Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе сам пуговицы почистил? – без тени снисходительности спросил Семен.
– Я, Сема, почищу… Честное суворовское! – и белесые ресницы убедительно дрогнули.
– Сема, – вкрадчиво сказал Гурыба, – ты, помнишь, обещал научить нас играть в шахматы и пойти в кино.
– Как же я с вами пойду, если у вас двойки… на научной почве. – Гербов улыбнулся, и ребята поняли, что полоса строгости прошла.
Они наперебой стали уверять:
– Мы исправим!
– Печальный случай!
– Ну, смотрите, – смягчился Семен, – если до следующей субботы исправите, – он помолчал, подбирая веские слова, – как вице-сержант, обещаю попросить разрешения у майора Тутукина пойти с вами в город.
– Ур-ра! – закричали Гурыба и Самсонов.
– Отставить крик. Только смотрите: каждый день проверять буду, как выполняете…
– Выполним, – твердо сказал Самсонов.
– Мы тебе пончиков принесем, – движимый самыми благородными побуждениями сообщил Гурыба.
Гербов даже немного обиделся:
– Я вас своими угостить могу! А картину я тебе нарисовал, вечером дам, – обратился он к Самсонову.
– Дай сейчас!
– Нет, вечером…
– Ну, смотри ж. А мне мама письмо прислала, – показать? – спросил Самсонов.
Он порылся в карманах среди бечевок, катушек и огрызков карандашей и протянул Гербову конверт.
– Ты где жил до училища? – спросил его Семен.
– Я из Константиновки… Меня мучает, Сема, вопрос: Константинополь не от нашей Константиновки название получил?
– Острый ум, – добродушно усмехнулся Гербов, – наверняка от вашей Константиновки. Ну, давай письмо прочту, да мне в роту пора: мы через час едем в гости к курсантам артиллерийского училища.
2
По замыслу капитана Боканова, заранее договорившегося с командованием артучилища, эта экскурсия должна была показать суворовцам образец идеального воинского порядка и чистоты.
Все шло именно так, как хотелось Боканову. В сияющих чистотой спальнях дневальные так ловко и четко докладывали дежурному офицеру, что Пашков восхищенно шепнул Лыкову:
– Здорово!
– А порядок какой! – так же тихо ответил Лыков, оглядывая ряд заправленных коек. – Нам еще далеко до этого…
– А трудно придется, когда курсантами станем, – пробормотал Пашков.
– Да, здесь, детка, не то, что у нас, – зная, что Пашков побаивается строгостей воинского режима, сказал Лыков.
Страстный почитатель строевой службы, Лыков старался запомнить все: как щелкают курсанты каблуками, поворачиваясь кругом, как, придерживая шашку на бедре, подбегают они к офицеру при оклике, как держат руку у шапки.
Мысленно он решил, что он тоже будет «припечатывать» подошвы, а докладывая, приставлять правую ногу к левой замедленно, словно приволакивая, – получалось как-то особенно небрежно-молодцевато.
В артиллерийском парке Лыкова поразило равнение стволов и лафетов орудий, казалось только что сошедших с заводского конвейера, но уже украшенных боевыми звездами побед.
Высокий худощавый лейтенант со шпорами на слегка кривых ногах провел суворовцев в конюшни. Здесь тоже царил идеальный порядок, – желтел глинобитный пол, поблескивали термометры на столбах. Тишину нарушали кони мерным хрустом да перестуком копыт. Лейтенант подошел к стройному красавцу коню, над которым висела дощечка с надписью «Строптивый», любовно погладил его черный, словно лакированный, круп и попросил, обращаясь к Лыкову:
– Дайте, товарищ суворовец, носовой платок, – посмотрим, нет ли на конях пыли?
Лыков торопливо полез в карман, но тотчас смущенно спрятал платок обратно, – он был далеко не первой свежести.
– Ну, хорошо, – лейтенант сделал вид, что ничего не заметил. – Если у вас платок далеко, я свой достану! – и офицер развернул кипенно белый платок. – На каком коне проверим? – спросил он у Лыкова.
– На этом, – Василий кивнул на вороного, почему-то решив, что на нем скорее, чем на других, будет обнаружена пыль.
Офицер несколько раз провел платком по крупу коня, но платок не утратил своей белизны.
Потом они пошли смотреть рубку лозы. День был холодный, ребята даже в шинелях поеживались, а курсантам и в гимнастерках, видно, не было холодно. Наклоняя то вправо, то влево гибкие тела, они точным взмахом сверкающего клинка срезали лозу, чуть подавшись вперед, брали препятствие, красивой рысью проходили по кругу. Все тот же лейтенант, подъехав на коне к суворовцам, спросил с вежливой улыбкой:
– Не хочет ли кто-нибудь из вас показать умение верховой езды?
Это была обычная любезность хозяина, не рассчитанная на обязательное согласие гостей, скорее даже предусматривающая отказ. Но Снопков смело шагнул вперед, поднял вверх круглое лицо.
– Если разрешите. – Он немного пыжился, чтобы казаться взрослее и выше.
Рядом со Снопковым, подбадриваемые взглядами товарищей, встали Лыков, Ковалев и Гербов. Все они были в училище на хорошем счету у преподавателя верховой езды капитана Зинченко и сейчас с замирающим сердцем ждали ответа, поглядывая то на лейтенанта, то на Боканова.
Капитан колебался. Ему и хотелось, чтобы они показали свою выучку, и было немного боязно, как бывает боязно отцу, увидевшему сына на высоком дереве и решившему все же не окликать его: пусть, мол, лазит, смелее будет.
Когда подвели четырех статных скакунов, ребята в первое мгновение оробели. В училище им приходилось иметь дело с флегматичными, покорными лошадками.
Выжидающе смотрели сотни глаз курсантов. Секунда – и суворовцы вдели носок в стремя, взлет – и маленькие черные фигуры вросли в седла. Сначала они сделали пробежку по кругу. Впереди четверки, привстав по-казачьи на стременах, легко скакал Снопков. Лицо его раскраснелось, глаза сияли. За ним, старательно припоминая наставления капитана Зинченко, тяжеловато шел Лыков, сдерживая грызущего удила лобастого коня.
Ковалев, тонкий и стройный, был, пожалуй, изящней всех. В его посадке чувствовался будущий хороший наездник.
Гербову достался тот вороной, круп которого вытирал своим платком офицер. Вороной капризничал, вертелся, своенравно перебирал ногами, и Семену приходилось обуздывать его.
Стойку с перекладиной поставили в нескольких шагах от курсантов.
Первый взял препятствие Снопков, взял и оглянулся на своих, – видели, мол, не посрамил училища! Лыков, преодолев препятствие, откинулся в седло немного грузно, но сразу выпрямил корпус и подобрал поводья. Легко перескочил через перекладину конь Ковалева. Гербов набрал разгон. Все ближе и ближе препятствие. Семен ослабил поводья, конь взлетел, и в это мгновение Гербов увидел среди бойцов, стоявших неподалеку от курсантов, полицая Ковальчука, который выдал фашистам его отца.
В какую-то долю секунды перед Семеном встала картина: родное село, окруженное лесом… На площади остановилась машина. Из нее вышел эсэсовец – именно такой, каким их описывают в десятках книг, – долговязый, светловолосый. Приказал Ковальчуку согнать народ… Приволокли отца, один глаз у него был выбит… Ковальчук таскал поленья для костра и все кивал гитлеровцу заискивающе: «Я шнель, шнель, пан…» Полицай схватил отца за воротник, прошипел, скрипнув зубами: «Сейчас я тебя, с-сука, изжарю, будешь знать как раскулачивать!» Но отец, собрав силы, вырвался и закричал: «Скоро наши придут, отомстят за меня. Бейте гадов, товарищи!» Вспыхнул огромный костер… Семену казалось, что огонь жжет его собственное тело, дым выедает глаза, раздирает горло…
Поводья выскользнули из рук Гербова, он сделал неверное движение и полетел через голову коня на землю. Боканов бросился к нему. Но Семен сам поднялся, потирая колено, глянул в сторону бойцов.
– Ушибся? – встревоженно спросил Боканов.
– Ничего. – Гербов выпрямился и тихо сказал: – Товарищ капитан… Только туда не смотрите… Он меня не узнал… Рядом с курсантами, в шеренге бойцов, четвертый справа, стоит полицай Ковальчук, – тот, что сжег моего отца…
– Может быть, ты ошибся, только похож? – тихо спросил Боканов, кладя руку Семена себе на плечо и делая вид, что хочет помочь ему.
– Я ошибиться не могу… Я его из миллиона узнаю!
– Хорошо, успокойся… Я сам сделаю. Ребятам сейчас ничего не говори, пойдем к ним.
Семен пошел, прихрамывая и слегка опираясь на плечо Боканова. Он вполне овладел собой. Товарищи бежали к ним навстречу. Побледневший Ковалев соскочил с коня.
– Сема, ушибся?
– Все в порядке, – успокоил Гербов, виновато улыбаясь. – Легонькое сальтомортале.
– Его окружили товарищи.
– Что же это ты?
– Я вижу – летишь…
– Носки надо глубже в стремя!
