Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА VIII
1
В небольшой канцелярии первой роты народу собралось столько, что сидели, прижавшись друг к другу, на диване, на креслах, даже на табуретках, принесенных из каптерки старшины.
– В тесноте, да не в обиде! – пошутил Боканов, веселыми глазами оглядывая собравшихся. Здесь были коммунисты первой роты и роты Тутукина, комсомольцы – шефы малышей, и беспартийные преподаватели.
На диване между Ковалевым и капитаном Беседой уютно устроился Виктор Николаевич.
– Это вы прекрасно придумали: братски заботиться о малышах, – одобрительно говорит он Ковалеву.
– Да нас Сергей Павлович надоумил, – объяснил Ковалев, радуясь, что он, как равный, сидит здесь с офицерами-коммунистами, и вместе с ними будет решать, как лучше воспитывать малышей. Это обязывало и поднимало в собственных глазах.
– Товарищи, – раздался голос Боканова, стоявшего у стола рядом с двумя командирами рот, – начальник политотдела поручил мне собрать вас, чтобы обсудить план совместных действий.
Тутукин и Русанов сели по обе стороны Боканова, а он стоя продолжал:
– Во многих кадетских корпусах процветало измывательство великовозрастных детин над новичками. Малышей заставляли чистить старшим обувь, состоять при них на побегушках.
Суворовские училища растят коммунистические отношения дружбы и взаимного уважения. Если мы отнесемся к делу не формально, а с живой, страстной заинтересованностью, оно даст прекрасные всходы. Похвально иметь детальный и обширный план работы, но если мы сведем все лишь к выполнению пунктов этого плана, к проведению мероприятий, мы лишим прекрасное дело тепла и сердца, погубим его.
– Будьте почаще вместе со своими меньшими братишками, – обратился офицер к комсомольцам, – в перемену, в свободный час, всюду и везде пусть они вьются около вас, ждут вас. Между делом, гуляя вместе в городе, поинтересуйтесь, как они учатся, что пишут им из дому. Расскажите им, что значит быть комсомольцем, каким должен быть молодой коммунист. Партийная организация рассматривает ваше шефство как важную политическую работу. Мы уверены, что вы справитесь с заданием!
Через несколько дней произошла торжественная встреча комсомольцев со своими младшими товарищами.
Рота Тутукина выстроилась в актовом зале. Подполковник Русанов, в парадном кителе, привел сюда же выпускников. Играл оркестр. Комсомольцы – их было двадцать, высоких, подтянутых, с безупречной выправкой – остановились в центре зала. Русанов, обращаясь к малышам, сказал:
– Партийная и комсомольская организации первой роты прислали к вам самых лучших своих воспитанников. Вот вице-старшина Гербов Семен (Гербов сделал вперед два энергичных шага, медали, прозвенев, снова ровным рядком легли у него на крутой груди), он знаменосец училища; Анатолий Глебов, лучший строевик и гимнаст, передаст вам свой опыт. Вице-сержант Андрей Сурков – его картину «Подвиг Юрия Смирнова» вы видели в читальном зале – научит вас хорошо рисовать; вице-сержант Владимир Ковалев подготовит отличных стрелков. Комсомольцы Гербов, Сурков, Ковалев, Глебов, станьте на правый фланг четвертого отделения роты майора Тутукина! Теперь это отделение ваше.
Немного позже, когда раздалась команда подполковника: «Разойдись!», малыши облепили шефов. Те неловко передвигались в гуще мелюзги, словно боясь случайно раздавить кого-нибудь, и уже в этой осторожности чувствовалась застенчивая нежность.
2
Суббота. Шел последний урок. Взвод Боканова в географическом кабинете смотрел киножурнал «Египет сегодня».
В дальнем углу кабинета сидел полковник Белов. В темноте под однообразный стрекот аппарата голос географа звучал особенно выразительно и словно бы издалека. Иногда на экране появлялась указка учителя:
– Посмотрите, какие изможденные лица у этих рабочих!.. Как примитивны орудия их труда!.. Нет, не сладко им жить в «раю» английского империализма!
Фильм закончился, казалось – оборвался. Открыли затемненные окна, и дневной свет хлынул в комнату, заставил прищуриться. Под впечатлением только что увиденного на экране ребята сидели задумчивые и серьезные. Полковник что-то записывал в тетрадь посещений.
В это время громко под самой дверью сигналист протрубил окончание урока.
Павлик Снопков при первых же звуках трубы тряхнул головой, будто отогнал тяжелое видение, и, прислушиваясь к веселым руладам, умилительно проворковал:
– Серенада «Ты моя радость!»
Снопков был выдумщиком многих острот. Он сокрушенно называл пятерку «Неуловимым Яном», а путь в столовую – «Золотой тропой».
Шепот Снопкова услышал Ковалев, сидевший впереди него, и улыбнулся: действительно, это самый приятный сигнал недели. Он предвещал два свободных вечера и целый свободный день. Только услышишь этот сигнал, сразу возникнет ощущение честно заработанного отдыха, вспомнишь, что впереди ждут тебя и танцы в клубе, и свежий номер журнала, и прогулка в город. Сейчас же после обеда начинается чистка гимнастерок, утюжка брюк, подшивка подворотничков – радостные приготовления субботнего вечера.
В спальне, перед маленьким зеркалом, пристроенным на подоконнике, неторопливо бреется Гербов. Говорят, в книжном магазине появились сборники пьес, и Семен собирается в город. Гербову хочется выбрать пьесу для постановки в училище. Он любил участвовать в спектаклях и, странное дело, обычно медлительный, на сцене преображался: откуда только брались непринужденность и темперамент!
Недавно, во время генеральной репетиции пьесы «Губернатор провинции», Семен в перерыве между действиями, загримированный, в форме офицера, вышел во двор училища. Перед ним вытягивались суворовцы, браво козырнул сержант из четвертой роты. Вежливо ответив им, довольный Гербов возвратился за кулисы.
Бритье для Семена – мученье. Кожа у него нежная, а редкие, светлые, неимоверно жесткие волоски зловеще скрипят под бритвой. Рука неуверенно водит ею, и Семену то и дело приходится заклеивать порезы кусочками специально приготовленной на этот случай папиросной бумаги.
3
В классе, недалеко от окна, сидит Андрей Сурков – рисует. Его страсть с годами усиливалась. Он теперь собирает книги о мастерах живописи, читает специальные журналы. Часто бывает у художника Крылатова, к которому когда-то привел его Боканов. Михаил Александрович Крылатов стал наставником и другом Андрея.
Узнав, что в соседнем городе открылась передвижная выставка картин ленинградских художников, Сурков отпросился на день и поехал на выставку. В спальне, в его тумбочке, хранятся заветные альбомы с зарисовками, тетрадь выписок: о красках, фоне, штриховке…
Сейчас Андрей делает этюды к большому, давно задуманному полотну – «Зоя перед утром казни». Он целиком поглощен работой. Вся картина, законченная, живая, – протяни руку, и ощутишь, – представляется Андрею совершенно ясно. Сарай. В углу на полу сидит Зоя в разорванной одежде, сквозь которую виднеется истерзанное, посиневшее тело. Бесстрашные глаза девушки видят то, что происходит далеко за стенами темницы, там, в Москве… «Это счастье – умереть за свой народ». Яркий огонь веры и страстной любви делает ее лицо прекрасным. Заглянувший в приоткрытую дверь сарая часовой поражен видом девушки. Он не понимает и не может понять, почему так бесстрашна Зоя. В ужасе, как от призрака неминуемого возмездия, пятится фашист. Андрей разрумянился от внутреннего волнения, тонкие, длинные пальцы его мелькают над листом.
…Савва Братушкин, то и дело отбрасывая со лба светлый чубчик, готовит выступление к литературной конференции. «Летом я гостил у родственников в поселке, недалеко от Краснодона, – пишет он, – и там познакомился с несколькими молодогвардейцами…»
Переписывает протокол комсомольского собрания Павлик Снопков. Это уже третий подряд протокол, который ему приходится вести. Беда, когда попадешь в штатные секретари!
В классе каждый занимается своим: отвечают на письма, тренькают на мандолине, отгадывают кроссворды, но никто никому не мешает. Привыкли отгораживаться, когда надо, от шума, не замечать его, и если бы наступила тишина, она показалась бы непривычной и, пожалуй, неприятной.
4
Вошел окруженный свитой тутукинцев Владимир Ковалев. Доверчивый, впечатлительный Дадико льнул к Ковалеву, не сводя с него темных выразительных глаз. Владимир возмущенно говорил Самсонову:
– Я уже дважды показывал тебе, как по-армейски заправлять койку. И в роте нашей ты не раз видел, как это делается. А что я сейчас в спальне у тебя обнаружил?
– Немного перекривил, – оправдывался Сеня, – не так простыню подвернул… Старался, но немного перекривил…
– Предположим. Ну, а почему ты вчера невнимательно нес наряд и получил замечание от офицера?
– Понимаешь, – невинно помаргивая белыми ресницами, стал объяснять Самсонов, – проклятая забывчивость.
– Не понимаю и понимать не хочу! – категорически отрезал Ковалев. – Ты вообще, Семен, вряд ли отдаешь себе отчет, что значит быть военным человеком. Вот сейчас мы шли по коридору, и ты так отдал честь сержанту, что на тебя стыдно было глядеть, – как будто муху отогнал! В конце концов, думаешь ты быть строевым офицером или нет?
Самсонов сокрушенно вздохнул.
– Думаю, – меланхолично сказал он и, расправляя гимнастерку вокруг ремня, решительно добавил, насупив брови: – Я примусь за себя как следует!
– Ну, смотри, забывчивый человек, – уже добродушно произнес Ковалев, подхватил его под локти, подбросил вверх и поймал на лету. От удовольствия Сенька даже запищал.
К обязанностям старшего брата Ковалев относился с чувством большой ответственности, считая их своим прямым комсомольским долгом. Вокруг Ковалева вечно увивалась «личная охрана», как шутливо называл он своих пронырливых спутников. Они мимоходом успевали отметить и как пришит у него подворотничок, и спросить, как подальше толкнуть ядро, лучше запомнить даты по истории, сохранить силы при дальнем беге. Они с неизменным нетерпением ждали каждого прихода Володи, чтобы доложить о самых свежих новостях и самых новых планах, которые до отказа переполняли их стриженые головы.
Алексей Николаевич настолько был доволен своим добровольным помощником, что даже просил командира первой роты в характеристике Ковалева отметить эту его работу.
– Подождите одну минуту, – попросил юных друзей Владимир, – я приберу книги, и мы пойдем в тир.
Вместе с капитаном Беседой Володя обучал их стрельбе из малокалиберной винтовки, «готовил смену», как сказал он им однажды.
Ковалев открыл дверцу книжного шкафа и стал аккуратно складывать книги на своей полке.
– Ой-е-ей, книг сколько! – восторженно расширил глаза Дадико. – Вы умные!
– Куда там! Ужасно умные, – засмеялся Володя и серьезно добавил: – Когда выпускниками станете, у вас тоже столько книг будет. Да еще, гляди, мои как раз к тебе попадут…
– А что это значит – «логика»? – взял Дадико в руки тоненькую книгу в серебристом переплете.
– Логика учит убедительно доказывать, побеждать в споре, начал объяснять Ковалев. – Скажем, защищая нашу Родину, ты окажешься за пределами ее, и вот остановишься в доме крестьянина, который не знает еще правды о нашем советском строе. У вас зайдет разговор, где лучше жить: в социалистической стране или капиталистической..
– Так ясно же, что у нас! – воскликнул Дадико.
– Нам-то ясно, – улыбнулся Владимир, – а им надо доказать, убедить примерами.
– Я бы рассказал, как моя мама в колхозе работает… Знаешь, сколько на трудодни получила?
В дверь класса просунулась рыжая голова Авилкина.
– Андрюша, ты не забыл?
– Иду, иду… – с трудом отрываясь от работы, ответил Сурков. – Сейчас…
Андрей назначил на пять часов вечера заключительное занятие с редакторами боевых листков.
Кружок этот он создал в роте Тутукина еще в лагерях и успел научить ребят не только составлять макет газеты, писать статьи, но и пользоваться различными шрифтами, смешивать краски, придавать газете праздничный вид.
Сегодня «сдача пробы»: каждый должен представить сделанную им газету на тему «Дисциплина – мать победы». Если газета удовлетворит Суркова, он от имени комсомольского бюро выдаст «Удостоверение редактора».
Больше всех волнуется Павлик Авилкин. Может быть, потому что считает свою газету лучшей. Вдоль всей газеты крупными красными буквами он написал лозунг: «Люби свое училище, береги его честь, уважай традиции», – и возлагал большие честолюбивые надежды на эффект, который произведет. Одну колонку в газете занимали карикатуры на поджигателей войны.
Андрей собрал редакторов в комнате печати (здесь было все необходимое для работы). Переходя от одной газеты к другой, он делал замечания:
– Критику острее давайте! Заметки покороче, но пусть их будет больше. Хорошая тема, и заголовок хорош: «Сжились с безобразиями». И это неплохо: «В седло, товарищи!» Чья это газета?
– Моя, – отозвался Максим, облизнув полные розовые губы.
– Кажется, всем придется вручить удостоверения, – оказал Андрей малышам, почтительно прислушивающимся к каждому его слову.
Заглянул Боканов.
– Встать! – громко скомандовал вице-сержант Сурков. – Товарищ капитан…
– Вольно, вольно! Продолжайте работать, я вам не буду мешать.
Он тотчас ушел.
Идея создать кружок редакторов принадлежала Боканову. Он посоветовался с капитаном Беседой, и комсомольское бюро дало Андрею Суркову это поручение. Дело, как видно, шло неплохо, и воспитателю можно было оставаться «в стороне».
5
Авилкин получил желанное «Удостоверение редактора» и, приплясывая, помахивая им в воздухе, ринулся из комнаты печати.
Андрей вышел вслед за ним. Возвращаться в класс для работы над картиной почему-то не хотелось – хлынула волна вдохновения, сделанное казалось ничтожным. О себе думал: «Редкостная бездарность… Понимаю, что надо и как надо, а уменья нет… Все бледно и несамостоятельно. Недаром Михаил Александрович говорил: „Не успокаивайся, ищи!“»
В минуты такого острого недовольства собой Сурков старался заняться гимнастикой. В спортивном зале, раскачиваясь на кольцах, работая на турнике, он забывался: упражнения приносили успокоение и удовлетворенность. «Если смог стать гимнастом при своей, казалось бы, полной неприспособленности к этому, значит стану и настоящим художником, раз страстно хочу и есть некоторые способности».
Гибкость, свобода и внешняя легкость движений гимнаста кажутся человеку неискушенному простыми, обычными, но они дались Андрею лишь после огромных усилий.
Сначала, когда Сурков только поступил в училище, он был тощим верзилой. Удивительно, как вытягивало его вверх. Ему не приходилось, как другим, высоко подпрыгивать, чтобы достать верхнюю перекладину турника, – достаточно было протянуть руки, и он почти доставал ее. Приходило отчаянье, – ну куда с таким нескладным, непослушным телом метить в физкультурники!
Преподаватель посоветовал: «Займитесь боксом». Боксом? Да ведь это занятие сильных и ловких! Андрей горько усмехнулся, услышав такой совет. Он представил себя на ринге в кожаных перчатках – курам на смех!
Но желание оказалось сильнее сомнений, и Андрей поступил в боксерский кружок. Месяцы ушли на выработку выносливости, слаженности движений, отработку ударов «по лапам», бесконечные пробежки по стадиону, избиение мешка с песком, – до изнеможения, до ряби в глазах… И, наконец, первый тренировочный бой.
Из-под каната вынырнул боксер-подросток, по грудь Андрею, и свирепо набросился на него – только мелькали перчатки да сыпались удары. Это была «первичная обработка», во время которой сразу почему-то вылетели из головы и поучения о боевой стойке, и правила передвижения.
Настоящую встречу на ринге Андрей ждал с замиранием сердца.
Начались состязания на первенство города. Противником Суркова оказался молодой рабочий машиностроительного завода, довольно опытный боксер-любитель, лет двадцати четырех.
Боканов, увидя этого крепкого, сильного парня рядом со щуплым Андреем, забеспокоился, стал мысленно корить себя, что допускает избиение своего «младенца». «Еще искалечит», – с опаской думал Сергей Павлович, глядя на короткую, сильною шею противника Суркова.
Ну и досталось же Андрею! Удары сыпались на него отовсюду, временами ему казалось, что он вошел в плотный круг из безжалостно, как поршни, выдвигающихся перчаток. Сурков только оборонялся. После первого раунда он с трудом добрался до стула. Побаливала левая рука.
Подбежали Семен, Геннадий, Володя, стали подбадривать:
– Андрюша, ты наступай, наступай!
Боканов мучился. Не снять ли Суркова с ринга? Но, пересиливая боязнь за Андрея, сказал ему:
– Добейся победы… Для нас! Собери все силы.
Товарищеское участие, мысль, что нельзя подвести училище, что ребята «болеют» за него, возлагают на него надежды, придали Андрею новую энергию. Он преодолел свинцовую тяжесть усталости, «стал жить победой», как объяснял потом. Только защищаясь левой рукой, делая обманные движения, он вдруг нанес молниеносный, точно рассчитанный удар.
Судья объявил – по очкам! – победу Андрея. Он выпрямился, устало проведя тыльной стороной ладони по лбу, улыбнулся своим ребятам. Боксер-любитель, покачиваясь, пошел к канатам.
Андрей, заботливо придержав канаты, помог «противнику» сойти с ринга.
Соскакивая с турника, Сурков твердо пообещал кому-то:
– Буду художником… Вот посмотрите! Нарисую картину о суворовцах. И пейзажи всех республик, чтобы люди смотрели и гордились нашей Родиной!
Ему нестерпимо захотелось продолжить работу над своей картиной о Зое, и он торопливо направился в класс. На пороге он столкнулся с Ковалевым.
– Пойду в город, – весело сказал Владимир, поправляя фуражку.
– Счастливого пути! – рассеянно ответил Андрей, устремляясь к шкафу, где у него были спрятаны альбомы.
– Да, Андрюша, – возвратился Ковалев, – мы сегодня на бюро решили провести в училище конкурс на лучший рисунок из военной жизни. Как ты посмотришь на то, если тебя выдвинем в жюри?
– Пожалуйста, – согласился Сурков.
– Ну, всего… – кивнул Владимир и стал быстро спускаться по лестнице.
Он торопился к Богачевым, у которых не был так давно. После приезда из лагерей училище месяц находилось на карантине – кто-то из малышей заболел скарлатиной. Вчера карантин был снят.
«А вдруг она обиделась, что я так начал то письмо? – тревожно подумал Владимир, невольно замедляя шаг. – Но что же тут такого? – оправдывался он. – Простое слово».
Вот наконец и знакомая калитка. Белый Пушок, радостно повизгивая, бросился на грудь, норовя лизнуть в губы.
Владимир позвонил и, замирая, ждал: сейчас послышатся шаги, откроется дверь, он увидит Галинку. Сдерживая себя, он просто протянет руку и спокойно скажет: «Здравствуй».
Но шагов не было слышно, и дверь не открывалась. Снова и снова звонил он. Из окна выглянула соседка.
– Ольга Тимофеевна с дочкой в кино пошли, – сообщила она.
Огорченный Ковалев спустился с крыльца, медленно побрел улицей. Теперь только через неделю он сможет увидеть ее, потому что завтра предстояло заступать в наряд.
Пушок провожал Володю почти до самого училища.
ГЛАВА IX
1
Начало собрания было сдержанно-деловым, и Пашкову, который, ожидая бурных наскоков, приготовился к отпору, такое начало показалось самым зловещим.
Председательствовал Семен Гербов. И это тоже было для Пашкова плохим предзнаменованием: Семену обычно поручали вести самые ответственные комсомольские собрания, когда требовалось опытное руководство – четкость, решительность и деловитость, не допускающая пустых словопрений.
И здесь, в классе, Геннадий снова, как тогда, на «слете передовиков», почувствовал свою вину, понял: он был неправ, противопоставив себя остальным, не ценя их дружбы. Но теперь поздно говорить о неправоте, о том, что найденные записки – прошлогодние, а сейчас у него другие мысли, другие интересы… Нет, не поверят, не простят… Поэтому он решил не унижаться и держать себя независимо.
Капитан Боканов сидел за последней партой, озабоченно склонившись над блокнотом, всем видом своим показывая: он здесь только для того, чтобы быть в курсе событий.
Сергей Павлович знал: комсомольцы настроены непримиримо: ждут от Пашкова решительного осуждения своих взглядов, поведения. Боканов незадолго до собрания сказал Семену о Пашкове: «Его надо основательно проучить, и если он поймет свои заблуждения, мне кажется, правильнее было бы оставить в комсомоле».
– Проучить мы его проучим, – сурово ответил Гербов, – но что-то непохоже, чтобы он понял свою вину.
2
Гербов деловито начал:
– На прошлом собрании мы давали комсомольские поручения. Разрешите доложить, как они выполнены.
Он говорил неторопливо, обстоятельно и в то же время предельно кратко.
– Комсомолец Ковалев в пятой роте провел беседу об истории нашего училища. Рассказал, как нам вручали знамя, как приезжал маршал Буденный и похвалил первую роту за строевую выправку, написал об этом в книге гостей. Офицер был на этой беседе Ковалева, хорошо отозвался. Товарищ Ковалев, – спросил Гербов, – а о нашей работе в колхозе в это лето вы малышам рассказывали?
– Немного, – ответил, вставая, Ковалев. – У меня в конце месяца будет еще одна беседа, я тогда возвращусь к этой теме.
– Добре, – кивнул Гербов и продолжал: – Я проверил, как Снопков сделал у складских рабочих политинформацию о предстоящих выборах в местные Советы. Хорошо получилось. Меня только вот что удивляет, – обратился он к редактору ротной газеты Савве Братушкину, – почему вы все это не освещаете в печати? Сигнала специального ждете?
…Наконец председательствующий объявил:
– Разберем персональное дело члена ВЛКСМ Пашкова.
По классу прошла едва заметная волна оживления, но тотчас же все настороженно затихли.
Геннадий держал себя, как и решил заранее, вызывающе. «Все равно вы меня исключите, – словно говорил его вид, – так не позволю я вам гордость мою сломить».
Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой вьющейся шевелюре и заученно говорил, не слушая других.
– Нечестно поступили, залезли в чужой дневник!
Лицо его порозовело, глаза блестели, и синева под ними сгустилась.
Боканов подумал: «Красивый парень, но…» Он внимательно оглядел всех ребят и вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: «Красота в том, чтобы они все были одинаковы». Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива прелесть разнообразия. Когда они только что приехали в училище, то, наверное, были очень непохожи внешне. Теперь появилась естественная для армии внешняя нивелировка, красивое сходство – легкий шаг, молодцеватость, осанка, уменье держать себя. Но заметно стало и внутреннее обогащение. И, конечно, каждый из них неповторим. Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, но серьезный и напористый Гербов, порывистый, весельчак и непоседа Снопкова. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, у каждого уже особенная: у Снопкова волосы торчат, как воинственные иглы дикобраза, пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности поэтичность, даже когда Андрей надевает фуражку, кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева энергичный «деловой» зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. «Захотел стандарта!» – иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.
…Гонор Пашкова сбили очень скоро.
– Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? – в упор, медленно спрашивал Гербов. – Ты понимаешь, перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из Устава прочитаю, кто такой комсомолец. Может, он этого не знает или забыл. – А прочитав, опять настойчиво требовал ответа: – Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай! Забыл, что мы решение приняли: кто нарушит дружбу – отвечает перед всеми!
Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула. Лицо его, с темной полоской над верхней губой, было сурово.
– Мы здесь должны всю правду ему в лицо сказать, – сдерживая себя, отрывисто проговорил он. – Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: «Меня не трогай, и я не трону». Так вот, слушай правду: ты, Пашков, Нарцисс самовлюбленный, вечно хвастаешь отцом. Ну, он достойный человек, а ты-то при чем тут? – Володя перевел дыхание. – Ты читаешь выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? А знаешь, почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный народ. Это видит весь мир, а для тебя коллектив – ничто! В дневнике пишет, – обратился Ковалев к собранию: – «Плевать на класс»! – Он гневно шагнул к Пашкову: – Слюны не хватит на всех наплевать!
– Верно! – раздались возмущенные голоса. – Прежде чем в генералы метить, попробуй стать лейтенантом порядочным!
– Да что с ним долго разговаривать!
– Персона!
Володя глубоко вобрал воздух, сдерживая себя, спросил в упор:
– Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?
– А ты сам святой? – огрызнулся Пашков.
– Нисколько. Я прямо могу сказать о своих недостатках, хотя очень недоволен ими. – Володя приостановился, словно беря разгон: – Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.
– Ковалев не святой, как и все мы, – кричит Братушкин с места, – но он за товарища в какой хочешь огонь полезет… А ты одного себя любишь!
Как водится в таких случаях, Пашкову припомнили все: и то, что он в позапрошлом году поручал малышам Тутукина чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от общественного поручения: «Я выпускник».
Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия – звонкоголосого, обычно смешливого Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему говорить суровую правду, но иначе поступить не может.
– Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, – говорил Павлик, – но надо быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед. Правильно? – Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив одобрение, продолжал: – В комсомоле кто? Молодые коммунисты! А он какой же коммунист? – «Он» прозвучало так отчужденно, будто Павлик отбросил последний мост, соединяющий его с другом. – Мы должны вопрос решать государственно… Предлагаю исключить за индивидуализм. Пусть знает, как отрываться от коллектива! Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… И в бою… сперва подумают: стоит ли рисковать собой? Им до всех дела нет…
Вот когда Пашкова проняло! Он поднялся, судорожно прикусил губу, но, ни слова не произнеся, опять сел. Потом снова вскочил и глухо пробормотал:
– Нет, я… не трус. Это неверно. Я вас прошу… Конечно, поздно… Но если поверите… – и умолк.
Его решили исключить из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».
Боканов понимал, почему комсомольцы поступили именно так: они думали не только о Пашкове и хотели на этом примере научить и предостеречь других.
Конечно, офицер мог выступить в защиту Пашкова, и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, Боканова, а не ради Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: «Геннадий не потерян окончательно для коллектива. Стоит над ним потрудиться, чтобы возвратить в свою семью. Двадцать четыре сильнее одного. Они в силах, если и не переделать его, то, во всяком случае, сделать намного лучше. Надо, раскалив добела, постараться отковать нужную форму».
3
Боканов медленно шел домой тихой, пустынной улицей. Его преследовало сознание собственной вины. В какой-то мере комсомольское собрание осуждало и его, воспитателя. Да что в какой-то – в решающей! Упустил Геннадия Пашкова из виду, успокоило видимое благополучие.
Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомольцы перестали нуждаться в мелочной опеке, на помощь воспитателям поднялась чудесная сила, теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? – воспитатель получил успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было «пять отделений» – несколько боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов; сплоченного же коллектива не было. Теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь отделения, общность интересов, товарищеская спайка.
Где-то далеко прозвенел, заскрежетав на повороте, трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты фары машины и, на мгновение осветив дорогу и длинный забор, скрылись в переулке. Опять стало темно и тихо.
«Индивидуальный подход к детям», – вел свой обычный вечерний разговор с самим собой Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итоги дня, подумать о будущем. «Но зачем же фетишизировать этот „индивидуальный подход“? Да, он необходим, но самое важное – это путь всего коллектива… чтобы товарищ уважал товарища. Надо – беспрекословно подчинись коллективу; надо – прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже тебе очень неприятно. В этом тоже мужество и чистота отношений».
Сергей Павлович прислушался к каким-то странным звукам в темном беззвездном небе. Подняв лицо вверх, он силился понять, что это, и, наконец, догадался – курлыкали журавли, улетая на юг.
