Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XIX

С военных занятий ребята пришли изрядно усталыми. Они «штурмовали» полосу препятствий: с карабином в руках перелезали через забор, по тонкой жердочке пробегали над «пропастью», проползали на животе сквозь узкий тоннель, в который с трудом можно было втиснуть свое тело, прыгали в глубокую яму и быстро выбирались из нее.

При разборе «операции» Боканов похвалил Ковалева за ловкость и сметку. Сейчас, вспоминая об этом, Володя с особым усердием чистил карабин. Капитан сказал, что летом, в лагерях, они будут ходить в ночную разведку, устраивать походы в лес и горы.

«Надо сегодня же, – решил Ковалев, – взять справочник по топографии и сделать выписки. Есть ли в нашей библиотеке что-нибудь о режиме бойца в походе?»

В прошлое воскресенье первая и вторая роты участвовали в пятнадцатикилометровом походе.

Володя плохо подогнал обувь и через час натер ногу в подъеме. Нога нестерпимо горела и, казалось, опухла.

На обратном пути от контрольного пункта он едва шел. Присел, перемотал портянку. Боль на время утихла, но через несколько минут портянка сбилась, и боль возобновилась с новой силой. До училища оставалось километра три. Показалась грузовая машина, – она подбирала отставших.

– Подвезти? – выглянув из окна кабины, спросил подполковник Русанов.

– Нет! – с напускной бодростью ответил Ковалев и быстро зашагал, стараясь не хромать.

Машина скрылась за поворотом дороги.

«Все же до училища дошел сам!» – удовлетворенно подумал Ковалев.

Он еще раз проверил действие затвора, поставил карабин на место и пошел в роту приводить себя в порядок.

Подполковник Русанов как-то сказал: «Кавалерист, не почистив коня, не ляжет спать даже после самого тяжелого перехода; пехотинец сначала почистит оружие, а потом подумает о себе. Не нарушайте этот армейский закон».

У двери ротной канцелярии старшина Привалов раздавал письма.

– Ковалев, вам письмо! – старшина помахал конвертом и мельком взглянул на обратный адрес. Хотел было добавить: «Местное», но раздумал.

Письмо прислала Галинка. Переписываться они стали недавно. Галинкины письма приходили редко и были всегда дружески сдержанны.

«Володя, – писала она, – в субботу мой день рождения. Обязательно приходи, будут ребята из школы. Мама и я ждем тебя с Семеном».

Семен был однажды у Богачевых и, как говорила потом Галя, понравился своей простотой и добродушием и ей, и Ольге Тимофеевне.

«Сегодня среда, значит через три дня, – подумал Володя. – Но что ей подарить?»

Он побежал разыскивать Гербова. Семен в спальне тщательно и неторопливо заглаживал складки на брюках.

Приглашение Богачевых он принял со спокойной готовностью:

– Отчего не пойти? Пойдем! Только, наверно, дарить что-нибудь полагается?

Стали ломать голову: что же подарить?

Положение оказалось трудным: личных вещей у них почти не было. Остановились на том, что Семен подарит «Занимательную химию», а Володя общую тетрадь в красивом переплете, привезенную летом из дома. Про себя он решил, что сочинит еще и посвящение в стихах.

Дни до субботы тянулись для Володи неимоверно долго. На уроках еще было терпимо, но два свободных часа после обеда он не знал, чем заполнить. Ни читать, ни гулять не хотелось… Интересно, кто будет на вечере, кроме них? До какого часа Сергей Павлович даст увольнительную? Как назло, посвящение в стихах не удавалось: лезли глупейшие рифмы, – и только глагольные. Может быть, взять из Фета или Майкова? Нет, это не то, – нужно что-нибудь мужественное и задушевное, но без птичек и вздохов:

 
«Дорогой товарищ, наши встречи..»
 

И обязательно подвертывается рифма «вечер»! Уж лучше «картечи» или «буйной сечи». Да и не подходит обращение: «дорогой товарищ» – очень официально! А тут еще Семен со своими сочувственными взглядами. Молчит, ничего не спрашивает, но когда думает, что Володя не видит, смотрит на друга, как на безнадежно больного.

– Ты чего, Сема, такой молчаливый?

– Я, ничего… Да ты прочитай вот рассказик в «Крокодиле».

– Неохота… – отмахивается Ковалев.

– Ну, давай в шахматы сыграем.

– Нет настроения…

– Дело твое, – покорно вздыхает Семен, и эта покорность еще больше бесит Ковалева.

В субботу он начал готовиться с утра. Пуговицы, начищенные пастой, сияют ослепительно, подворотничок, перешитый трижды, выглядывает идеально ровной, белоснежной полоской. Даже стихотворение вдруг возникло само, – именно таким, как хотелось. Оно появилось всеми своими десятью строками на уроке химии и было записано после какой-то формулы.

Когда лучше обратиться к капитану с просьбой дать отпускной билет?

– Сема, когда? – спрашивает он у друга, и тот понимающе шепчет:

– После обеда.

Худощавый близорукий химик вызывает Ковалева к доске. Володя отвечает с таким воодушевлением, что преподаватель одобрительно покачивает головой, еще больше, чем всегда, щурится и, поставив пятерку, говорит:

– Сожалею, что не принято ставить пять с плюсом.

Но вот кончились уроки. Возвратились из столовой.

Рота выстроилась. Сейчас капитан Боканов скажет: «Разойдись!» – и направится в канцелярию. Можно будет подождать, пока все разойдутся, и тогда обратиться к нему. В том, что Боканов отпустит его и Гербова, Ковалев не сомневался. Сергей Павлович познакомился с Богачевыми и охотно отпускал к ним Володю.

Но капитан не командует «разойдись», – он ждет, когда наступит полная тишина.

– Товарищи, – говорит он, – сегодня вечером во Дворце пионеров смотр художественной самодеятельности учащихся города. Будем и мы защищать честь училища и своей роты. У нас есть кое-что уже подготовленное, мы сейчас немного прорепетируем и к девятнадцати ноль-ноль пойдем во Дворец. Туда приглашены рабочие с заводов, студенты и легко раненные из госпиталя… Зайдите в клуб, – и Боканов назвал три десятка фамилий, среди которых были Ковалев и Гербов: первый – признанный фехтовальщик училища, второй – гимнаст.

Вот и команда «разойдись». Послышались напутственные возгласы: «Не подведи, братва!», «Покажите там!», а Володя стоит растерянный, и Семен с огорчением поглядывает на него. «Что делать?» – думает Ковалев. Сказать Боканову, что болен, а потом улизнуть из училища к Богачевым через пролом в дальней стене сада? Нет, все равно вечер будет отравлен мыслью о проступке, да и не в его натуре притворяться.

Прямо сказать капитану, почему ему не хотелось бы выступать на вечере? Возможно, Сергей Павлович и отпустит, но потеряет к нему всякое уважение, как к человеку, который подвел роту…

Володя решил, что по пути во Дворец пионеров он на две-три минуты забежит к Галинке, поздравит ее, передаст подарки, извинится, что они не смогут присутствовать.

– Ну, пошли в клуб, – решительно сказал Ковалев Семену, и тот, с облегчением вздохнув, взял его под руку.

– Надо постараться! Как думаешь, не провалимся?

Мимо дома, в котором жила Галинка, они проходили строем в сумерках. В окне столовой Богачевых горел яркий свет. Сейчас Галинка, наверно, носится по комнатам, помогает матери. Когда же на пороге появятся подружка Зина и товарищи из школы, подсядет к пианино и сыграет какой-нибудь марш. Подождет его и Семена часов до восьми и оскорбленно скажет Зине: «Ну что ж… Была бы честь оказана!»

Будут играть в фанты и уже, наверно, заставят Ольгу Тимофеевну петь, а Леньку Добрынина лезть под стол и кукарекать. И если Зина шепнет подружке: «Все-таки это подло не прийти, когда пригласили письмом. Как бы они там ни были заняты, военные-перевоенные, но ведь – суббота!» Галинка равнодушно пожмет плечами: «Только и света, что в окне! Ребята, давайте играть в „испорченный телефон“!».

Все это Володя представил себе настолько живо, что невольно замедлил шаги. Ощупав под шинелью подарки – книгу и тетрадь, Володя быстро осмотрелся: увидит ли кто-нибудь, если он оставит строй, – только забежит, и сейчас же назад? В строю шло человек сто, из всех рот, впереди шагали Боканов и подполковник Русанов.

Ковалев уже хотел было метнуться к тротуару, как вдруг услышал шепот Семена:

– Я думаю, после выступления нас капитан отпустит.

Это подействовало на Ковалева отрезвляюще. Володя, пересилив себя, спокойно сказал:

– Попросим…

И ему сразу стало легче, словно тяжесть с плеч сбросил. С удивлением подумал, как ему самому не пришел в голову самый простой выход: выступить, а потом пойти к Галинке.

В фойе Дворца пионеров бурлил разноголосый людской поток. Ребята из ремесленного училища тащили принесенные с собой узлы. Гражданин в пенсне, то и дело сваливающемся с мясистого носа, кричал кому-то отчаянно:

– Зарезали! Альт не явился, – зарезали!

Ковалев сдал свою шинель на вешалку и остановился, ища в толпе Семена. Вдруг у Володи радостно загорелись глаза.

От двери, возбужденная и веселая, в меховой шубке, бежала Галинка, таща за руку Зину.

– Володя, здравствуй! Фу-у, запыхалась… А мы узнали, что сегодня смотр, и решили – вы обязательно здесь… Надо, значит, предупредить, чтобы вы не волновались, мы свой вечер позже начнем. Мама говорит, можно и в девять. Мы сейчас с тобой подойдем к Сергею Павловичу. Сема, Сема, иди сюда, ты нужен! Подойдем к капитану – и вы попросите, чтобы он вас отпустил после выступления!

И они все устремились на поиски капитана. Боканова разыскали в боковом фойе.

– Сергей Павлович, – тяжело дыша, заговорила Галинка, – мы…

Володя, чувствуя неловкость, что просят за него, подошел к офицеру.

– Товарищ капитан, – как мог спокойнее, сказал он, – сегодня день рождения Гали. Я и Гербов очень просим вас после выступления разрешить нам пойти…

Воспитатель мгновенно догадался, что предшествовало этой просьбе.

– Конечно, почему же, – сказал он. – Примите и мои поздравления, – обратился Боканов к Галинке.

– Спасибо, – вспыхнула она.

ГЛАВА XX

1

Утром Гербов вывесил на дверях класса объявление: «Сегодня в 16.00 открытое комсомольское собрание.

Повестка дня:

Что мешает нам в укреплении дружбы и товарищества?»

В назначенный час все суворовцы отделения Боканова были в сборе. В чистоте и порядке, царивших в классе, чувствовалась хозяйская рука Василия Лыкова. Он смастерил красивую рамку для боевого листка, ящичек для мела у доски. Еще вчера приказал Савве Братушкину раздобыть керосину и протереть им парты, «чтобы сияли, как лакированные». Василию же принадлежала идея приспособить за классной доской длинную полку и на ней аккуратно разместить шахматы, музыкальные инструменты, фотоаппарат Снопкова и радиоприемник, еще, правда, не совсем собранный.

В простенке между окнами висел текст воинской присяги, над ним – портрет товарища Сталина, а на задней стене, у выхода из класса, – два акварельных пейзажа Андрея Суркова.

Начальник политотдела сел за парту, потеснив Лыкова и Братушкина, и сразу слился с классом, стараясь ничем не привлекать к себе внимания. Следом за ним в дверь протиснулся Семен Герасимович Гаршев, держа подмышкой распухший портфель.

Недавно Гербов был единственным комсомольцем во всей первой роте, а теперь только в отделении Боканова – девять комсомольцев со стажем от двух до трех месяцев.

К порядку еще не привыкли. При выдвижении кандидатур в президиум некоторые выкрикивали имена с места. Наконец выбрали Гербова, Снопкова и Семена Герасимовича. Занимая место за столом, Гаршев поправил пенсне и добродушно пробурчал: «Старый пионер». Председательствующий Гербов поглядел на Боканова, словно спрашивал: «Можно продолжать?»

Снопков, получив тетрадь для ведения протокола, нерешительно повертел ее в руках. Он начал с того, что столбиком переписал фамилии всех присутствующих, – это заняло первую страницу. Потом спросил шепотом, наклонившись к Семену Герасимовичу:

– Товарищ преподаватель, поля оставлять?

– Оставьте, пожалуй, – неуверенно ответил Гаршев, – это не повредит.

– А что записывать?

– Все, что будут говорить…

– Так я не успею! – испугался Снопков.

– А вы – главное… Возьмите у меня мягкий карандаш, после перепишете начисто.

Доклад делал капитан Боканов. Он привел примеры дружбы великих революционеров, рассказал о значении дружбы и товарищества в Советской стране. Все слушали с большим вниманием.

– Я не стоял бы сейчас перед вами, если бы меня, тяжелораненного, не вынес с поля боя девятнадцатилетний солдат – комсомолец Черкашин. Разрывная пуля раздробила ему пальцы левой руки, но он нашел в себе силы взвалить меня на спину и ползком дотащить до перевязочного пункта…

Капитан сделал небольшую паузу и перешел к более близким примерам:

– Есть в нашем отделении дружные пары. Это хорошо, – никто не отнимает права на личную дружбу. А вот сплоченного коллектива у нас еще нет. Хотите знать, почему? Скажу без скидок «на деликатность»: потому, что Василий Лыков, например, изрядный эгоист. Заболел Савва Братушкин, положили мы его в госпиталь, а в отсутствие Саввы Лыков в спальне занял койку Братушкина – она ближе к печке; и когда Савва возвратился из госпиталя, комсомолец Лыков не пожелал освободить захваченное место.

– Я освобожу! – Василий втянул в плечи короткую шею, чувствуя себя неловко под осуждающими взглядами товарищей.

– Мне записывать в протокол, что Лыков освободит? – тихо спросил у Гаршева Снопков.

Семен Герасимович сделал вид, что не расслышал вопроса, и полез в карман пиджака за носовым платком.

– Я записываю обещание Лыкова, – решительно объявил Снопков.

Все рассмеялись. Снопков обиженно надулся, но все же записал.

– У вас потому еще нет необходимой сплоченности. – продолжал Боканов, что одни, как, например, Геннадий Пашков, любят давать оскорбительные клички и прозвища, называя их «дружеским обливанием», а другие совершенно неверно понимают товарищескую спайку. В прошлый вторник кто-то в зале разбил футбольным мячом оконное стекло. Спрашиваю: «Кто?» Все молчат. Вы скажете: как же товарища выдавать? А я отвечу: у разбившего стекло маловато мужества, и, вместо открытого признания своей вины, он трусливо прячется за спины товарищей, а те его укрывают…

– Я не прячусь, – поднялся с оскорбленным видом Братушкин. – Я уже отложил деньги на покупку стекла.

– В этом случае не деньги важны, – возразил Боканов, – а стремление из ложно понимаемого чувства товарищества выгородить виновного. Прямой комсомольский долг, если друг сбивается с пути, помочь ему, честно и прямо сказать: «Ты не прав!»

Володя Ковалев сидел у окна в своей излюбленной позе – немного боком, засунув левую руку глубоко в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но ему мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуя, повернул голову, посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец воробей Гришка, привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек, выражая недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму.

– Подождешь, ишь разошелся, – прошептал Володя и повернулся к воробью спиной.

Боканов кончил говорить. И, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, – не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым. Неловко было за председателя, что он вынужден переминаться с ноги на ногу и взывать:

– Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто хочет высказаться?

Каждый думал: пусть кто-нибудь первым выступит, и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его локтем.

Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, Снопков говорил очень громко, со степенными, неторопливыми жестами, словно разматывал большую катушку.

– Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в боевой листок статью написал – справедливо критиковал Андрея Суркова. А он после этого перестал и смотреть в мою сторону. «Ты, – говорит, – поступил не по-товарищески». Спрашивается, разве это неправильно, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол учит товариществу. Без дружбы и в армии не будет сплоченности, а значит, и силы. Я кончил.

Он сел и торопливо припал к тетради – записать свое выступление. Теперь ему надо было только поспевать – желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал и тоже поднял руку.

– Высшая награда для учителя – ощущать свою близость с воспитанниками, знать, что ты их старший товарищ… на всю жизнь… Между нами должна быть настоящая дружба.

– Хороша дружба! – вскочил Пашков, словно его подбросило пружиной. – Вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, а наутро я вам домашнее задание подал, – ну, грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали «переделать». Всякая задушевность пропадет.

Тут зашумели все разом:

– Нечего сказать, понял задушевность!

– А ты бы хотел поблажку?

– Скидочку!

– Чего он выскакивает?

Кто-то сзади дернул Пашкова за гимнастерку, и он плюхнулся на свое место.

– Семен Герасимович, – Гербов повысил голос, – Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем, дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит: «Помни, я твой друг…» Продолжайте, Семен Герасимович!

После Гаршева выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:

– По-моему, надо уметь для товарищей личным поступаться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву выпустить альбом вырезок «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду» – «Почему?» – «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу»? А если это надо для всех?

– Я полагаю… – неторопливо поднялся Ковалев.

Но Гербов решительно прервал его, опершись кулаками о стол:

– Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.

Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.

Резолюция собрания была необычайной, ее предложил Снопков:

«1. Жить дружно. 2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».

Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.

Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под его нависших бровей вырвался веселый, теплый луч.

– Вы приняли очень хорошее решение! Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает советской молодежи.

И хотя как будто все было сказано, и Семен объявил собрание закрытым, Ковалев пожалел, что все так быстро кончилось. Он чувствовал: произошло что-то очень значительное, такое же, как тогда, в зале у рояля. Ему хотелось подойти к Пашкову и протянуть руку дружбы, сказать Сергею Павловичу хорошее, душевное слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».

Он не мог бы точно выразить, что именно «это», – наверное, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина.

Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.

2

На следующий день Боканов и Зорин были вместе в доме офицера на городском партийном активе. В перерыве, прохаживаясь по фойе, вспоминали комсомольское собрание.

– У вас скоро будет крепкая опора, – убежденно говорил Зорин, – только умело используйте ее.

– Семен Герасимович оказался расторопнее меня, – засмеялся Боканов. – В среду собрал комсомольцев и спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» – «В чем опереться, товарищ преподаватель?» – «Контрольную класс должен написать на четыре и пять. Вы за собой всех остальных товарищей поведите».

Зорин довольно усмехнулся:

– Вот-вот… ими только руководи!

– Товарищ полковник, – словно убеждая, а не спрашивая, сказал Боканов, – но ведь руководить комсомольской организацией – это не значит превращать ее лишь в исполнителя твоих поручений. Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?

– Верно! – живо отозвался Зорин и сделал такое движение, словно хотел обнять за плечи Боканова. – И я не устану повторять: надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы. Пусть комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?» – и постарается учесть их. Дел интересных уйма! Собрать деньги на постройку танков, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации. Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности за свои дела и пробудить инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!

– Да, я хотел с вами посоветоваться, – немного поколебавшись, сказал Боканов. – У наших ребят слабо развито чувство личной ответственности за испорченное и утерянное. Недоглядели мы тут как-то… Гимнастерку порвал – экая беда: выдадут новую! Учебник изорвал – да ведь их сотни! Почему не гонять банку из-под консервов: собьешь ботинки – починят. Я борюсь с этой беспечностью, но так ли, как надо? Пашков сделал ножом щель в парте, – заставил его починить парту. Снопков в коридоре мячом разбил плафон, – я на его деньги, что были у меня на хранении, купил новый плафон. Лыков потерял в бане свитер. Я написал его матери письмо с просьбой прислать новый или оплатить утерянный. Брюки порвал – сам зашей и не думай, что тебе новые тотчас преподнесут.

– Правильно делаете, – одобрил Зорин, – а на комсомольском собрании говорили об этом?

– Н-нет…

– А надо, Сергей Павлович. Надо повести прямой разговор: до каких пор будет продолжаться эта безответственность? И, как взрослым, сказать: сейчас, когда весь народ напрягает силы для уничтожения врага, мы прежде всего должны думать о том, чтобы на нас поменьше тратилось народных средств. В общем, вы меня понимаете, Сергей Павлович: бережливость – дело всего коллектива, а не только ваше, и борьбе за бережливость следует придать политический характер!

«А он прав, – с уважением подумал Боканов. – Я все к штрафам свел». Ему захотелось поделиться с начальником политотдела еще одним сомнением, которое давно не давало покоя.

– Раз уж мы заговорили, товарищ полковник, о комсомоле, окажу откровенно: по-моему, мы стали принимать в комсомол чуть ли не всех, огульно. А ведь это событие – прием в комсомол – должно быть очень значительным! У нас же получается так: четырнадцать лет исполнилось, – ну, значит, «вовлечем»…

– Присмотрюсь, – ответил Зорин. – Возможно, мы и принижаем это дело. Возможно… А все же ребята у нас хорошие!

– Ну, еще бы! – воскликнул Боканов, – вчера с Пашковым разговаривал. «Почему редко в училищную газету пишете?» – спрашиваю. Побагровел от возмущения: «Мою статью забраковал редактор Ковалев, – приписывает мне подхалимаж». Больше ничего узнать не смог. Спрашиваю Ковалева: «В чем дело, Володя, почему ты не поместил заметку Пашкова?» – «Да посудите сами, товарищ капитан, он ее начинает словами „К нам приехала для инспекторской поверки московская комиссия, – поэтому мы должны подтянуться…“ Это что же получается: „потемкинская деревня“?»

– Редактор, пожалуй, прав, – засмеялся Зорин. – Мне нравится в Ковалеве то, что он имеет собственное мнение. В конце прошлого учебного года – вас тогда еще не было у нас – отделение заартачилось, отказалось писать контрольную по английскому языку: «Нас не предупредили!» Так Ковалев пошел против всех – и переборол всех! Я тогда еще подумал: надо им внушить, что быть хорошим товарищем, это не значит идти на поводу у коллектива: «Как решат все, а мне безразлично». Очень хорошо, когда говорят: «Я глубоко убежден, я думаю так», – и умеют противиться течению, если оно сносит в сторону. – Зорин помолчал, пригладил рукой волосы. – Не кажется ли вам, Сергей Павлович, – спросил он Боканова, – что Ковалев за последнее время стал сдержаннее?

– Да, пожалуй, – согласился капитан, – но до настоящей сдержанности еще далеко. Недавно заходит он вечером в отделение капитана Беседы книгу свою взять у Максима Гурыбы. Вошел в класс шумно, не заметил, что капитан у окна стоит. «Гура, – кричит Максиму, – ко мне!» Алексея Николаевича покоробила эта бесцеремонность. «Кто вам нужен? Почему горланите?» А Ковалев, вместо того чтобы извиниться, объяснить, что не заметил офицера, самолюбиво ответил: «Только не вы. И я не горланю, а говорю…» Алексей Николаевич с трудом сдержал себя: «Выйдите из класса. Вы позорите честь мундира!» Я заметил в тот вечер, когда произошел этот случай, что Володя чем-то очень расстроен. После ужина ходит один по коридору, бледный, покусывает губы. Спрашиваю у него: «Что-нибудь произошло?» – «Голова болит»… Ночью он плохо спал. Утром приходит к Беседе, – мне потом об этом Алексей Николаевич рассказал, – дождался его у дверей класса: «Товарищ капитан, разрешите в присутствии отделения извиниться перед вами за грубость?» Беседа помедлил с ответом: «Разрешаю… Но не потому, что мне нужно ваше извинение, – младшие суворовцы должны услышать, что вы осуждаете свой поступок».

Боканов и Зорин остановились около перил лестницы на площадке фойе.

– Сергей Павлович! Мы из них, знаешь, каких коммунистов воспитаем? – негромко произнес Зорин, и его большое, суровое лицо преобразилось. – Ленин о таких в двадцатом году говорил!..

Они помолчали, думая об одном и том же – о будущем. Потом Зорин, словно одергивая себя и не желая поддаться размягчающей мечтательности, добавил:

– Но для этого надо работать очень много и очень вдумчиво!