Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XVII

1

После шестого урока весь офицерский состав и выпускники с оркестром отправились на вокзал участвовать в гарнизонных ученьях – «Посадка в эшелон». Под призывные звуки горна суворовцы в считанные секунды прыгали с карабинами в руках в вагоны, по сходням вводили туда лошадей, вкатывали на открытые платформы повозки. Действовали быстро, точно. Любо было глядеть на их дружную работу, без крика и суеты, на сильные движения, слитность и слаженность энергичного коллектива.

Семен и Андрей в синих рабочих комбинезонах руководили погрузкой коней.

Снопков тащил за повод небольшого, обычно смирного конька, по кличке Азимут. Испуганный скоплением людей, непривычной обстановкой, Азимут крутился, пятился, никак не хотел ступить на сходни. Так они стояли несколько секунд друг против друга – разъяренный Павлик и пугливо упирающийся, строптивый «пассажир».

– Отведите его в сторону, – посоветовал Боканов, – пусть успокоится.

– Нет, я заставлю его идти! – свирепо зашипел Павлик, неожиданно вспомнив прием «закрутку». Этому приему их научил преподаватель верховой езды капитан Зинченко. Снопков быстро перекрутил ремешком верхнюю губу коня, и тот, вдруг смирившись, покорно пошел в вагон.

Немного усталые, но удовлетворенные, вернулись в училище. Суворовцам дали час отдохнуть, а офицеры разошлись, кто домой – пообедать, кто в роту.

Боканов и капитан Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станции, сооруженной юными географами. Офицеры давно не имели возможности поговорить не спеша, наедине и порядком соскучились. Между ними возникла та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делает людей обладателями самого большого богатства на свете.

– Воюешь, Алексей Николаевич? – ласково посмотрел на товарища Боканов.

– Воюю, друже! – ответил капитан Беседа и, достав свою неизменную, похожую на бочонок трубочку, стал набивать ее табаком.

– Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитанный молодой человек». Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как в лагере со злополучным ремнем… Да… так об Артеме. Любимый жест Артема: голову вздернул и – цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж и выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича, сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили! И Мария Семеновна была, напомнила ему: «Ты же обещал мне не ругаться!» Авилкин выступил: «Я, – говорит, – на что беспартийный, и то себе такое не позволил бы». Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.

– Галантности захотел! – смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.

– Не в галантности дело, – спокойно возразил капитан Беседа. – Да вот, пожалуйста… – Он задумчиво раскурил трубку, в уголках его глаз залучились морщинки. – Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели пить чай: отец Кирюши – полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна, и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я как на раскаленных углях сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола: вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной бросает в рот. Родители не замечают или делают вид, что не замечают, а я… я едва выдержал позорище. Сгорел! Это же мне укор – нечего сказать, воспитал!

– Казнишься, – ввернул Сергей Павлович словцо и лукаво посмотрел на друга краешком глаза.

Но капитан Беседа был сегодня настроен эпически спокойно и продолжал не спеша:

– Казнюсь! Очень виноват: недоработал. Офицеры старой армии – дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как держать себя в обществе. Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручки дамам, вовремя подать стул. Упаси бог – кушать рыбу с ножа! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так же. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету, и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево!» Конечно, мы должны научить суворовцев правилам приличия. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны, – понимаешь, внутренне, – уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Ну, я слишком: расфилософствовался, – спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.

– Мне кажется, ты прав, – серьезно сказал Сергей Павлович. – Я в дневнике у моего Ковалева прочитал: «Если я сижу в нашем кино и вдруг увижу – офицер смотрит картину стоя или техничка наша, Алексеевна, осталась без места, я не могу спокойно сидеть, мне кажется, они думают обо мне: „Невежа ты, невежа! Этому тебя учат?“ Даже настроение портится, картину смотреть неинтересно. Но как только уступлю место, сразу на душе становится спокойно, и на экран приятно смотреть».

– Хорошо, – одобрительно сказал Алексей Николаевич, – право, хорошо! А мы, знаешь, – ревниво сообщил он, – в отделении стали выпускать ежедневно газету, Кошелев редактирует. А Каменюка – «постоянный корреспондент». Между прочим, я ему сказал: «Помоги Авилкину стать комсомольцем, иначе мы с тебя спросим».

– Твой Авилкин все такой же? – полюбопытствовал Боканов.

– Ну, что ты! – встал на защиту питомца капитан Беседа. – Он теперь много лучше, да и сегодня я для него припас один педагогический «снаряд». Но об этом потом расскажу, извини, надо идти.

В классе нетерпеливо ждали Алексея Николаевича.

Это необычное собрание он назначил две недели назад. Дадико и Павлик получили тогда же задание – выучить отрывки из «Детства Обломова»; Артем и Илюша – подобрать материалы из газет о стахановцах и героях труда.

Ребята расселись за парты и выжидающе уставились на капитана. В дверях, появился Веденкин. Поздоровавшись за руку с Беседой, он сел на задней парте.

Капитан предоставил слово Авилкину и Мамуашвили. Они читали наизусть по очереди:

– «Он большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть – голову… Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов ему никаких не делал и пояснений никаких не требовал».

– «…Как встанет утром с постели, – продолжал Дадико, – после чая ляжет тотчас на диван и обдумывает, пока голова утомится от тяжелой работы… Довольно сделано сегодня для общего дела, блага».

– Как он так может? – удивленно прошептал Максим.

– Действительно облом, – шепотом ответил Артем, – только и знал, что покрикивать: «Эй, Васька, Ванька, подай, сбегай!» Прямо паразит! – заключил он.

Когда Павлик и Дадико закончили чтение отрывков из «Обломова», их место заняли Артем Каменюка и Кошелев. Они начали рассказывать о шахтерах Донбасса, колхозниках Киргизии, о людях, восстанавливающих Сталинград.

– После работы на производстве, вечером, добровольно идут помогать строителям, – с увлечением говорил Артем, вздергивая подбородок.

Кирюша осуждающе пробурчал:

– И родители виноваты, что так Обломова воспитали.

Алексей Николаевич улыбнулся про себя: Голиков имел в виду, конечно, свою маму, очень баловавшую его.

Артем Каменюка тактично сказал, не называя имени, но все поняли, что сказано это в адрес Авилкина:

– Если б у нас осколок облома завелся, уроки не учил, разве мы бы это терпели? Факт, что нет!

Авилкин на всякий случай одобрительно закивал головой, а офицеры незаметно переглянулись.

2

Следующий день был воскресным, большинство суворовцев ушли на концерт в филармонию.

Авилкин, слегка пригнувшись, стремительно мчался по плацу.

– Ребята, – кричал он, – герой труда приехал! Ребята! Изобретатель оружия! Три ордена Ленина!

Все, кто был на плацу, ринулись в клуб. Там собралась вся рота майора Тутукина.

Такие встречи с Героями Социалистического Труда, стахановцами, учеными, старыми большевиками, представителями демократической молодежи Болгарии, Албании устраивались часто. Зорин требовал от воспитателей:

– Учите детей видеть нашу жизнь! Кадета отгораживали монастырской стеной, чтобы при столкновении с действительностью не рушились те фальшивые идеалы, которые навевались ему в корпусе. Мы же заинтересованы в слиянии с жизнью Родины. Мы – миллионная часть ее!

И действительно, дыхание страны ясно ощущалось детьми за высокими стенами училища. Народ, победоносно завершив войну, залечивал раны. Вчерашние гвардейцы стали у домен, поднялись на строительные леса. Так же часто, как во время войны, можно было услышать слова: «форсировали», «штурмовали», «сломили», теперь звучали новые: «построили», «пустили в ход», «подняли из руин». Все это воспринималось как донесения с поля боя, с фронта сражения за пятилетку.

В училище появились стенды с цифрами пятилетки, комсомольцы устраивали субботники, переписывались с шахтерами, собирали посадочные семена, делали радиоприемники для жителей Яблоневки.

Майор Веденкин на уроке спрашивал:

– Вы обратили внимание, что сейчас печатается в газетах на месте прежних сообщений «В последний час»?

И так же, как в дни войны, сводки Информбюро, письма из дома и с фронта, рассказы взрослых объединяли ребят в одном стремлении быть полезными Родине, стать достойными ее славных дел, так и теперь неразрывной была близость суворовцев с народом-строителем.

Суворовцы чувствовали себя членами большой семьи, жили ее интересами, подчиняли ей свои личные устремления, ощущали свое место в великом народном движении вперед.

На этот раз гостем оказался знатный оружейник, имя которого хорошо известно всей стране. Он приехал в командировку. Зорин просил его прийти в училище. Неожиданно гость выбрал воскресный день и поэтому встреча, к огорчению Зорина, произошла лишь с тутукинцами, – остальные были в филармонии.

Высокого роста, с худыми костистыми плечами и белыми добродушными усами, гость сразу пришелся по сердцу ребятам. Понравились и волжский говорок, и веселые добрые глаза, и заразительный смех. Он сел за стол, предложил ребятам, будто подгребая к себе что-то: «Поближе, поближе, кружочком!» – и они с готовностью облепили его стул.

– Разрешите узнать, что вы сейчас изобретаете? – вынырнула на мгновение из плотной стены суворовцев рыжая голова Павлика Авилкина.

Капитан Беседа осуждающе посмотрел на него, и Павлик спрятался за спинами товарищей.

Гость хитро прищурил глаза.

– Это военная тайна, – понизил он голос, – но вам я, так и быть, скажу.

Ребята замерли, подались вперед.

– Я… – все затаили дыхание, ожидая откровений, на секунду простодушно поверив, что сейчас им сообщат великую тайну, – улучшаю оружие! – закончил Николай Васильевич и, откинувшись на спинку стула, тыльной стороной ладони разгладил усы.

Все понимающе заулыбались. Чудаки, захотели чего! Ясно, нельзя ему говорить, присягу давал!

– А у вас изобретатели есть? – полюбопытствовал гость.

– Так точно!

– Есть!

– Максим реактивный самолет сделал!

– Как настоящий!

– Каменюка электромоторчик собрал! Ему наш капитан помогал.

– Такой маленький, а крутится!

Николай Васильевич обрадованно сказал:

– Значит техникой интересуетесь? Хорошо, хорошо! Век наш требует высокой культуры и знаний, одной храбрости мало. А ну, покажите свои моторы и самолеты!

Тутукинцы немедленно притащили все, что у них было; объясняли, заводили, рассказывали:

– Мы летом на подсобном работали, и Максим придумал, как лучше поливать помидоры…

– А один раз, перед походом, – выдвинулся Артем Каменюка, – Максим смотрит, у винтовки бойка нет… А завтра стрелять (правда, холостыми). Что делать? Сейчас побежал в сапожную, гвоздь достал, отрубил на длину бойка и часть гвоздя, понимаете, ту, со шляпкой, вставил в отверстие боевой личинки…

– Понимаю, – сказал гость.

– А шляпка-то гвоздь задерживает в боевой личинке. Ясно? При спуске курка ударник под действием боевой пружины, – в голосе Артема послышались интонации капитана Беседы, – движется вперед, ударяет по шляпке, происходит выстрел.

– Ловко придумано! – похвалил Николай Васильевич. Максим скромно потупился. – Смекалка для военного человека – первое дело.

В дверях показался фотограф, присланный Зориным.

– Разрешите, товарищ Герой Социалистического Труда, разочек щелкнуть?

Гость охотно согласился, предложил Алексею Николаевичу место рядом с собой. Ребята притиснулись к ним, уселись на полу, стали позади. Артем примостился у ног гостя. Павлик прижался сбоку.

Николай Васильевич шутил:

– Знаю фотографов: щелкать щелкают, а карточки дарят редко.

– Мы вам обязательно пришлем, – заверили ребята.

– Смотрите, уговор дороже денег!

Уже прощаясь, гость сказал сердечно:

– Когда-то писатель Вольтер, под конец своей жизни, снедаемый заботами и мытарствами, жаловался: «Старость всегда приносит страдание». А вот мне, юные друзья, семьдесят восемь лет, но, кроме счастья, нет у меня других чувств. Приятно сознавать, что твой труд не пропал даром, что ты приносишь пользу любимой Родине. Я, сын рабочего и сам рабочий, благодаря Коммунистической партии смог применить свои способности. И пока бьется мое сердце, я буду служить нашему Отечеству, отдам ему остаток своих сил. Радостно знать, что оружие, над созданием которого трудились и трудимся я и мои соратники-конструкторы, находится в надежных руках защитников мира.

К гостю бочком придвинулся Артем. Протягивая «Дневник чести отделения», мальчик попросил так убедительно, что невозможно было отказать:

– Мы вас очень просим, напишите, пожалуйста, нам.

– С удовольствием. – Гость снова уселся и тонкими без нажима буквами написал:

«Уверен, что вы, наши будущие славные защитники, любовно станете ухаживать за оружием, в совершенстве овладеете им. Боевое оружие – это самое дорогое государственное имущество. Советский народ заботится о том, чтобы оснастить свою армию первоклассной техникой, самой мощной в мире. Оружие – это святыня для солдата, гордость советского воина. Изучайте оружие, берегите его. Оно имеет всемирную славу – умножайте эту славу!»

Дописав, он ласково посмотрел на суворовцев:

– Экая жалость, уходить надо!

ГЛАВА XVIII

1

«Отбой» – приказ спать – дают в десять часов вечера. Но и после отбоя, прежде чем уйти домой, офицеры обязательно заглядывают в ротную учительскую. И здесь непременно оказываются или Гаршев с Веденкиным, или Русанов с Бокановым, а то и все вместе.

– Суженный педсовет, – шутливо бурчит Семен Герасимович, поглаживая бороду.

Все устали, измотались за нелегкий день, а все же хочется поставить какую-то необходимую точку после напряженного трудового дня, перекинуться еще несколькими фразами, о чем-то рассказать, расспросить, вот и заходят «случайно» в учительскую.

Веденкин оживленно рассказывает:

– У меня тема была: «Год великого перелома». Я и спрашиваю у выпускников: «Если бы вы в составе рабочей бригады поехали организовывать колхоз, как бы вы местным активистам, вроде Макара Нагульного, стали доказывать, что следует создавать не коммуну, а сельскохозяйственную артель?» И что же? Правильно ответили! По сталинской статье «Головокружение от успехов».

Боканов резковато говорит Веденкину:

– То, что они увлекаются историей, превосходно, но вот что вы, Виктор Николаевич, теряете чувство меры, давая домашнее задание, это я решительно осуждаю. Вчера они должны были и по учебнику прочитать, и по «Краткому курсу», и законспектировать три страницы из «Вопросов ленинизма», и выписать полстраницы из сочинений Ленина. Чуть ли не половина вечерней подготовки ушла у них на историю. Я не признаю такой патриотизм учителя, когда он забывает о товарищах по работе, о других учебных предметах и реальных возможностях учащихся.

Веденкин вначале опешил от этого наступления, но потом стал оправдываться:

– Исключительный случай… В дальнейшем задания будут гораздо меньше. Но согласитесь, что историю они должны знать как следует, что этот предмет…

– …важен. Но важна и математика! – докончил Гаршев.

Веденкин понимающе взглянул на математика и расхохотался. Гостеприимно раскрыв портсигар, он протянул его офицерам. Боканов хотел было взять папиросу, но, вспомнив данный зарок, с сожалением отвел руку:

– Не курю… Бросил!

На минуту заглянул капитан Беседа: он дежурил по училищу и не успел днем узнать, как прошли уроки в его отделении.

– Что у меня? – поздоровавшись со всеми, быстро подошел Алексей Николаевич к Веденкину.

– Неплохо, – успокоил майор, – двоек нет.

– А тройки?

– Из шести опрошенных только две троечки…

– Это же очень плохо! – огорчился капитан Беседа.

Они решили встретиться завтра, чтобы поговорить обо всем.

Алексей Николаевич заметил в углу дивана молчаливого, чем-то расстроенного капитана Васнецова – преподавателя литературы. Несколько дней тому назад Беседа попросил его:

– Если это не нарушит ваших планов, дайте, пожалуйста, моим сынкам для сочинения тему: «Какую роль играет чистота и аккуратность в коллективном труде».

Теперь, пожимая руку капитана Васнецова, Алексей Николаевич поинтересовался:

– Писали?

Васнецов молча достал из портфеля тетрадь Самсонова.

– «На корабле почему такая четкость? – начал быстро читать капитан Беседа. – Там чистота, порядок! И на производстве чистота: разве же в грязи хорошие детали сделаешь? Да что далеко за примерами ходить: у нас, если суворовец неряха – измазан, неумыт, тетрадь у него не в порядке, ботинки пыльные, – на него просто смотреть противно. Я сам такой раньше был – знаю!»

Довольный капитан Беседа расхохотался. Он смеялся заразительно, так, что даже слезы выступили на глазах. Глядя на него, заулыбались и остальные, хотя не знали, в чем дело.

– Здорово это мы с вами придумали! – сказал он капитану Васнецову. – Я завтра постараюсь вас увидеть, остальные работы прочту – это для меня клад!

Васнецов сумрачно кивнул головой. Он никак не мог отделаться от неприятного чувства виновности: на его уроке был полковник Белов и после справедливо укорял: «Вы упустили возможность рассказать о борьбе Ломоносова с иностранным засильем в академии». Учитель не мог простить себе этого промаха.

Капитан Беседа распрощался со всеми и ушел, но, видно, ему очень хотелось еще побыть в учительской.

После его ухода заспорили об оценках.

– Не люблю озираться на баллы вчерашнего дня, – с обычной для него горячностью заявил Веденкин. – Что заработал, то и получай! Я вам больше скажу: если у меня возникает на то моральное право, хотя бы малейшее, я с удовольствием, понимаете, с удовольствием, ставлю пятерку слабому и двойку отличнику.

– Разве можно поставить пятерку Савве Братушкину по случайно удачному ответу, если я наверное знаю, что его потолок четыре? – возразил пожилой, сухощавый географ.

– Вредная предельщина! – воскликнул Веденкин возбужденно. – Вы обрекаете Савву на четверку. Предопределили, и он сам начинает думать, что на большее неспособен! – И продолжал, уже более спокойно: – Есть сторонники опроса редкого, но, как они говорят, фундаментального, – одного ученика по двадцать-тридцать минут спрашивают. Я противник этого. Спрашивать надо понемногу, но чаще, и все время прощупывать, восемь – десять раз за четверть тормошить. Тогда никто никогда не гарантирован, что его снова не вызовут. Иной раз, – Веденкин хитро сузил глаза, – надо устроить «проверку честности», четыре-пять раз подряд одного и того же вызывать. Или делать «сюрпризы последнего дня четверти». Парень уже успокоился: «Пятерка обеспечена, можно урок не учить!», – а я его: «Пожалуйте ко мне!» Вы скажете: «Ловите, вредничаете», а я отвечу: «Приучаю к систематической работе».

Яростный спор закончился победой историка, но Виктор Николаевич не успокоился и нашел новое поле боя:

– Вы согласитесь, что в педагогике более даже, чем в медицине, важна профилактика? Очень многого можно предусмотрительно избежать, предупредить конфликт в самом его зародыше. Верно? Вот свеженький пример. Отделению в полдень сделали прививку против сыпного тифа. К вечеру многие ребята прихворнули – поднялась температура, клонило ко сну, они не готовили уроков и рано легли спать. Наутро преподаватели и я, грешный, никем не предупрежденные, принялись спрашивать ребят. Посыпались единицы и двойки. Дети, видя явную несправедливость, стали нервничать, и этот день внес много нездорового в отношения учителей и учащихся. А всего этого легко было избежать, если бы воспитатель заранее уведомил преподавателей о последствиях вчерашних уколов.

2

У дальней стены учительской, на диване, офицеры-воспитатели ведут свои разговоры, особенные, военно-педагогические, таких не услышишь нигде, кроме военного учебного заведения.

– Сколько у тебя суворовцев поражено двойками? – спрашивает один.

– Получается какая-то странная вилка между успеваемостью в четверти и успеваемостью по результатам последнего диктанта, – тревожно отвечает другой.

– Я с ним вожусь, вожусь, а должной отдачи нет, – сетует третий, – приходится все время держать его на боевом взводе.

– Голову наотрез даю, – слышится голос Веденкина, – он успел подсесть к воспитателям, – что у нас в училище есть еще коренные и пристяжные! Коренные честно тащат педагогический возок, пристяжные только делают вид, что тащат, а сами на ходу травку пощипывают.

На пороге учительской появляется полковник Зорин. Все встают. Офицеры довольны: они питают особую симпатию к этому высокому, смуглолицему человеку. В последние месяцы он тяжело болел: сказывались ранения, но он крепился, неизменно был на вечерних поверках, в ротах. Только иногда невольная судорога лица выдавала боль, и он торопливо уходил.

– Сидите, сидите, – говорит Зорин.

В учительской становится еще оживленнее.

– Может быть, я, как беспартийный да еще и математик, что-нибудь не так скажу, – замечает Семен Герасимович, – но, мне кажется, у некоторых наших детей есть разрыв между теоретическим пониманием идей патриотизма и практикой их собственных действий. Иной из них так расчудесно объясняет, что такое советский патриотизм, а сам плохо трудится, нарушает порядок. Думаю, нас такое теоретизирование не устраивает.

И пошли разговоры: сетовали, что суворовцы не всегда тактичны, что не у всех развито чувство признательности к офицерам-воспитателям, что иным питомцам кажется: мир вертится только для них и вокруг них.

Говорили так, как обычно говорят между собой родители. Но если бы кто-нибудь другой посмел обвинить их питомца в невоспитанности, неблагодарности, эгоизме, они стеной стали бы на защиту, нашли бы множество примеров его благородства.

– Очень интересную работу проводит капитан Беседа, – раздался голос Зорина. – У них в роте сейчас с десяток комсомольцев, а тон задает Артем Иванович Каменюка. Тутукин не нарадуется: и строевик, и общественник, опора командования!

Все довольно рассмеялись: что ни говори, а очень приятно ощутить плоды своих усилий.

– Капитан Беседа прививает своим комсомольцам навыки общественной деятельности, я бы сказал, предприимчивости, – продолжал Зорин. – Они провели интересное собрание, разбирали вопрос: «Что значит быть коммунистом?» Выпустили альбом: «Страны народной демократии», а Илюша Кошелев – помните, лопушок такой? – сделал ни больше, ни меньше, как «Критический анализ работы комсомольцев роты за полгода». Каков?

Зорин обвел всех торжествующим взглядом.

– Даже Авилкин, по вескому заверению ребят, успешно «дозревает». Артем считает себя лично ответственным за него. Но когда товарищи сказали Павлику, что, мол, теперь, пожалуй, тебе пора в комсомол, он серьезно ответил: «Рано… Еще подготовиться надо. Нельзя же снова позориться!»

– Товарищ полковник, а правильно сделали, что Пашкова тогда из комсомола не исключили? – с сомнением в голосе спросил кто-то из офицеров.

Боканов нахмурился: легче всего задавать такие вопросы.

– Думаю, что правильно, – без колебаний ответил Зорин. – Мы сами виноваты. Мало с парнем работали и сразу бах – выгнали! Не утруждая себя… А пора бы научиться, как говорил Макаренко, «проектировать личность», видеть ее завтрашний день.

Он взглянул на Боканова и, обращаясь как будто к нему одному, убежденно проговорил:

– Казалось бы, сейчас Пашков или Авилкин не достойны уважения, но кто может поручиться, что через несколько лет каждый из них не окажется очень хорошим человеком? Вот и следует в своем сегодняшнем отношении к нему не забывать об этих возможностях.

Зорин неторопливо закурил.

– Когда на ротном собрании решили Пашкова оставить, я ведь поддержал. Но помните, товарищи, на каком условии? Мы должны усилить внимание к нему.

Полковник встал. Поднялись и все, кто был в учительской.

– Мне сегодня с вами по пути, – обратился Зорин к Боканову. – Я на вокзал: сына встречать.