Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
Ковалеву очень хотелось помочь Садовскому, сказать что-то ободряющее, дружеское, но он всегда боялся слов, боялся показаться сентиментальным или навязчивым.
В комнате сгущались сумерки. Небо за окном стало черно-лиловым и только кое-где проступали янтарные прожилки. Над головой, на верхнем этаже перетаскивали что-то тяжелое, громыхали коваными сапогами.
– Ты думаешь я грубил потому, что не уважаю тебя? – с горечью спросил вдруг Садовский, поднимая лицо, сейчас казавшееся тонким, красивым. – Ты прав, я сам на себя плюю!
– Может быть, Олег, ты считаешь, что дело в моем скверном неуживчивом характере? – спросил Володя. – Но ведь ты бы тоже на моем месте выполнял долг, верно? Нельзя требовательность называть придирчивостью… Что же нам круговую поруку устанавливать? А ты – «выслуживаешься»!
– Это я сгоряча… Ясно – служба…
– Ну вот! И знаешь, Олег, я уверен, в тебе есть много хорошего, ты переборешь себя, я уверен!
– Спасибо, что веришь, – скептически усмехнулся Садовский. – А я сам, признаться, не очень!
…В этот же час генерал Агашев говорил у себя в кабинете майору Демину:
– А не слишком ли мы, товарищ майор, миндальничаем с курсантом Садовским? Разумно ли так растрачивать нашу воспитательную энергию?
Демин ответил не сразу, не хотелось расписываться в своем бессилии, да он считал что и рано это.
– Садовский идет к исключению, – согласился он, – но надо попытаться остановить его…
– В чем же по вашему пружина такого его поведения? – спросил генерал, внимательно взглянув на командира роты.
– Брак воспитателей, – хмурясь, ответил Демин и сам почувствовал, насколько эта фраза ничего не объясняет.
– Кто у него младший командир? – поинтересовался начальник училища.
– Сержант Ковалев.
И опять генерал внимательно посмотрел на майора, словно спрашивал: «Каков этот командир отделения? Не ошибся ли я, назначив его?»
– Хороший командир, – сказал Демин, – но слишком уповает на душеспасительные беседы и по-молодости, жизненной неопытности, чрезмерно полагается на собственные силы…
– Командирству надо учить, – осуждающе, как показалось Демину, сказал генерал, – а в характеры воспитанников привносить побольше металла… Так-то… Не хлюпиков растим…
3
Володя, действительно, очень верил в то, что после «такого разговора», какой был у него с Садовским, тот резко и сразу изменится к лучшему.
Но действия разговора этого хватило Садовскому не более чем на три дня.
Зайдя в ружейный парк, Ковалев остался недоволен пирамидой своего отделения и, приказав навести порядок, обещал проверить исполнение через полчаса.
Возвратившись после назначенного срока, Ковалев увидел, что курсанты почистили, смазали оружие, заново произвели уборку пирамиды. Только у Садовского трентик карабина был застегнут не так, как у всех, а курок не свернут.
Может быть, следовало не заметить этих «мелочей», не обострять сейчас отношения, когда они, казалось бы, только-только стали налаживаться и держатся на волоске? Но во всем, что касалось службы, Ковалев не в состоянии был идти на компромисс и сделал Садовскому замечание.
– Я… – начал было Садовский.
Ковалев остановил его:
– Вы невнимательны…
Олег вдруг озлобленно выругался и пошел к двери.
– Курсант Садовский! – властно крикнул Ковалев.
Садовский выжидательно остановился. Ковалев подошел к нему вплотную.
– Вы что хотите, чтобы я настоял на вашем переводе в другое отделение? – отчеканивая каждое слово, спросил он.
– Хоть к сатане на рога! – процедил Садовский, невидящими глазами глядя поверх головы Ковалева и решив больше не отвечать ни слова.
4
После отбоя Ковалев не сразу уснул: не давал покоя сегодняшний случай в ружпарке. Наверно, не так разговаривал, как надо. А что же делать теперь дальше?
Владимиру представилось: вот рядом с ним сидит Боканов.
– …Сергей Павлович, а как бы вы поступили? – спрашивает он своего воспитателя.
– Да поступать-то, Володя, тебе надо… Ты теперь воспитатель…
– Мне, конечно, но как?..
По существу, он принял от Боканова эстафету и теперь, как воспитатель, должен был пронести ее дальше. При всем том тяжелом и трудном, что приходилось испытывать в пехотном училище, была здесь и своя романтика воинского воспитания. Владимир чувствовал ее всем своим существом. Его увлекало желание добиться того, чтобы копаневы, садовские не повторяли его собственных прежних ошибок. Ему страстно хотелось передать им все лучшее, что сумел он вобрать в себя в Суворовском училище, чтобы умение преодолевать трудности стало их второй натурой.
Конечно, гораздо легче было бы отвечать только за себя. И в бою это легче. Ошибся, – плати своей кровью. Но если тебе доверена судьба людей, тогда возникает огромная ответственность… И чем больше начальник, тем, наверно, тяжелее такой груз ответственности. Именно, любя людей, оберегая их, такой начальник безжалостно взыскателен и к себе, и к подчиненным.
Пусть он, Ковалев, сейчас самый маленький командир, всего-навсего сержант. Но и ему должно быть присуще это чувство высокой ответственности…
Да, но Садовский, Садовский…
Хлестал в окно осенний дождь. Дневальный полушепотом говорил в телефонную трубку. А решение, такое решение, которое принесло бы успокоение, не приходило.
Может быть, увлечь Садовского военной техникой? Может быть, пробрать на открытом комсомольском собрании? Все придуманное казалось недостаточным для того, чтобы помочь Олегу.
В нем, действительно, было и хорошее. Владимир не кривил душой, говоря ему об этом тогда в классе. И резкая прямолинейность, и отвращение к заискиванию, и безжалостность в оценке самого себя – все это располагало к Олегу. Но как повернуть его на правильный путь? Да неужели же у него, Ковалева, так мало сил, что он не справится с первым же трудным случаем? Один! Без чьей бы то ни было помощи!
5
Но помощь вскоре пришла, и лишь тогда Владимир понял, как заблуждался он, самоуверенно избегая ее.
Помощь пришла в лице Демина. Майор долго наедине беседовал с Ковалевым, и он ушел от своего командира роты прозревшим. Теперь ему даже странным казалось, что он мог рассчитывать на успех единичных усилий. Разве он, со своим крохотным жизненным опытом, умнее, одареннее, опытнее тех офицеров, что не менее его обеспокоены судьбой Садовского, не сводят с него внимательных и требовательных глаз, тоже ищут пути? Не ясно ли, что им надо помогать, у них искать поддержки, спрашивать совета?
Да, да, Демин прав, говоря, что даже самый талантливый командир-воспитатель не добьется подлинного успеха, действуя в одиночку, что в нашей Армии, с большей ясностью, чем где бы то ни было, проявляет свою силу педагогика коллективного воздействия.
А он лишь догадывался об этой силе… но не знал, как ее вызвать. Да мало ли чего он еще не знает! Все услышанное им от Демина, вероятно, было для опытных воспитателей давно открытыми истинами, а для него – откровением.
Единственно, с чем Ковалев не мог в душе согласиться, так это с тем, что Демин наказал его «за недостаточную требовательность к Садовскому».
Майору известна была история в ружейном парке, и он остался недоволен «командирской мягкостью» Ковалева, как он сказал.
Демин своей властью наказал Садовского, а от Ковалева потребовал «побольше строгости» в отношении к подчиненным.
Вот поди ж, разберись. А он-то думал, что очень строг.
…Несмотря на то, что с залива дул «финн» – как называли здесь этот резкий ветер – и вторые сутки назойливо моросил холодный дождь, курсанты, расположившись в палатках за городом, не утратили бодрости. То там, то здесь слышались громкий смех, шутки, песни.
Ждали выхода на ученье, почему-то решив, что оно начнется, как только поутихнет дождь, и поэтому часто поглядывали на небо. Но к вечеру клубящиеся черные тучи стали ползти над самой землей и дождь усилился.
– Сегодня погода опять нелетная, – пошутил Снопков, выглядывая из палатки. – Можете, братцы, укладываться…
– Осадки по-ленинградски! – сердито пробурчал Пашков и поднял воротник шинели.
В пехотном училище «спокойных» дней классных занятий выдавалось не так-то много. Жизнь почти совсем переместилась в поле, на штурмовую полосу, в окопы. Даже теорию «приучали» к полевым условиям.
Геннадию это не нравилось. Он полагал, что офицерское училище это, прежде всего, аудитории, лекции, классная доска, ящик с песком. Ну, иногда, выходы на ученья, переходы. Без этого не обойдешься. Но главное все же – учеба в классе.
…Снопков начал устраиваться на ночь: он старательно укладывал в изголовье вещевой мешок, противогаз, лопату.
– Напрасные приготовления, – скептически заметил Геннадий.
– На войне всяко бывает, – многозначительно произнес Павлик, удобнее умащивая противогаз, и добродушно добавил: – Что-то, Геша, у тебя характер стал портиться, – бурчишь, как столетний дед.
– Испортишься тут, – тем же ворчливым тоном ответил Пашков и невольно рассмеялся. Подумал: «Верно, раскисать и хныкать не к лицу».
Тревожный сигнал рожка раздался глубокой ночью.
В штабной палатке командир батальона, сухощавый, с обветренным лицом подполковник лет сорока, спрашивал майора Демина:
– В пункте сбора огонек приготовили? Обсушиться как следует курсанты смогут?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Ну, желаю успеха!
Демин шагнул в темноту. Гудели машины, заводили танки, то там, то здесь вспыхивали и мгновенно гасли карманные фонарики, казалось, дождь старательно заливает их. Майор собрал свою роту под липами.
– Товарищи курсанты, противник выбросил десант в районе поселка Новый, в сорока километрах отсюда. Задача нашего батальона: окружить десант и уничтожить его.
Олег Садовский сильнее сжал ремень карабина. Рядом – справа и слева – стояли его товарищи и, наверно, чувствовали сейчас то же, что чувствовал он, и тоже думали, что нет такого врага, которого они не смогли бы сломить. Олегу страстно хотелось сейчас же, немедля, ринуться в бой, навстречу опасности, свершить что-то необычайное. «Ничего, мы еще посмотрим», – мысленно говорил он.
Рота двинулась в темноту. Зачавкала под ногами грязь.
– Тут и мазь дяди Гриши не поможет! – сострил Павлик.
Училищный сапожник Григорий Никитич, в порядке рационализации, предложил мазь, которая, по его уверениям, не должна была пропускать воду в сапог. Но, видно, изобретатель чего-то недодумал, потому что очень скоро курсантам стало казаться, что они идут по воде босыми ногами.
За высотой «Плоской» пришлось долго ползти по болотным кочкам и окопаться. Шинели набухли, с пилоток за ворот потекли струи воды, но теперь на это уже никто не обращал внимания.
Стало рассветать, когда майор Демин приказал роте укрыться в лесу и позавтракать.
Смекалист солдат, а и того смекалистей курсант!
Вот идет и идет проклятущий дождь, кажется, места на земле сухого не сыщешь, а курсант сделал из веток подстил и навес, набросил сверху плащ-палатку и сидит с котелком в руках, греется супом – блаженствует, и никакие ему хляби небесные уже не страшны. Даже озорные искорки в глазах замелькали: по мне дождь хоть еще припускай, сами видите – человек недурно устроился!
Павлик Снопков, так тот даже с комфортом обосновался на ветках под танком и – пожалуйте в особняк с отдельным входом! Хотите портянку переменить – будьте любезны! Или, может, покурить?..
Ковалев и Садовский тоже сделали себе навес, но Олег тотчас куда-то ушел. «Вот чудной парень, – думал о нем Анатолий, – вроде бы и не злой, и не глупый, а все же непутевый какой-то… Краснобайствует, психоанализ разводит, демоническую личность из себя корчит, а на поверку – развинчен, как старый станок. А по-моему, просто старается уйти от трудностей, найти путь полегче».
Анатолий об этом как-то прямо сказал Олегу, когда тот заговорил про офицерский мундир.
– Много болтаешь о чести, мало делаешь для нее.
– Не тебе учить! – вспылил Садовский. – Я в армии семь лет.
– Положим, Суворовское – это еще не армия, – спокойно возразил Копанев, – а почему бы и не поучить, если ты в самых простых вещах не разбираешься?
Рассуждения Копанева были прерваны шумом и криком.
Справа в кустах кто-то кричал «Ура!»
Все всполошились, схватились за оружие: не «противник» ли вздумал захватить врасплох отдыхающих? Нет, это сквозь тучи прорвались слабые лучи солнца, и Садовский, увидевший их, закричал:
– Солнцу – ура-а!
На него даже не рассердились, действительно увидеть здесь солнце – событие немаловажное. Двинулись дальше.
К вечеру, выслав вперед дозоры, майор Демин приказал командирам взводов организовать в лесу ночевку.
– Можно разводить костры, – разрешил он.
И вот у каждого взвода загорелся костер, затрещали иглы хвои и березовая кора, пахнуло теплом.
– И сыр-бор загорелся! – поворачиваясь перед огнем то одним, то другим боком так, что пар валил от его шинели, говорил Павлик.
Володя лежал лицом вверх, с открытыми глазами. Рядом с ним, согревая своим телом, прикорнул Садовский. Володя устал, но спать ему почему-то не хотелось.
«Сколько еще в жизни будет походов и ночевок под открытым небом», – думал он.
Садовский пошевелился и, что-то пробормотав во сне, еще плотнее привалился к Володе.
«Что мне мешает сейчас идти вперед, стать со временем образцовым офицером, коммунистом? – продолжал размышлять Володя. – Вероятно, вспыльчивость, нетерпеливость, резкость. Ну, какой я сейчас воспитатель? Крикун-одиночка… Конечно, не надо давать в обиду свое самолюбие, но и не быть мелочно-самолюбивым, не идти на поводу у самолюбия».
Менялось охранение, перекликались часовые, с негромким хрустом ломали ветки дежурные у костра. Где-то далеко взвилась и погасла ракета, раздались выстрелы: один, другой, потом пулеметная очередь.
Володя закрыл глаза и уснул.
В полночь рота была поднята, чтобы занять исходные позиции. Начали рыть окопы. В землю вгрызались ожесточенно, все глубже, словно состязались в этом.
Старшина Булатов подошел к Пашкову. Геннадий стоял по грудь в окопе.
– Хорошо работаете, не то, что за «Плоской», – заметил Булатов.
– Там опасность фанерная была, силы экономил, – неудачно сострил Пашков и, сам почувствовав это, извиняющимся тоном сказал: – Труда, товарищ старшина, никто не боится!
Пулеметчики расположились в окопе. Анатолий Копанев чуткими пальцами проверял оружие – все ли в порядке? Как назло что-то «заело».
К нему подполз Ковалев и, узнав о неисправности, показал, как ее удалить.
– Вот олух царя небесного, – обругал себя Анатолий, – мог бы и сам догадаться!
– Ничего, теперь все будет в порядке, – подбодрил его Ковалев и пополз дальше.
Садовский, напряженно всматривавшийся в темноту, вдруг с криком: «Противник!» – выскочил из окопа и бросился вперед.
Послышался какой-то шум, словно боролись два человека, и затем появился Олег, чуть ли не волоком таща упиравшегося курсанта.
Как выяснилось, это был заблудившийся радист «неприятельского» батальона.
На допросе радист хитрил, отмалчивался, путал, но все же проговорился, что впереди есть ров с водой, не преодолимый для танков. Это значительно осложняло дело. Осматривая захваченную вместе с пленным радиостанцию, майор Демин заметил число 42 и, настроившись на эту волну, вдруг услышал знакомый голос командира «синих»: – «Почему молчит?»
Лукавая улыбка пробежала по губам Демина.
– Василь Палч, – сказал он, – твой радист заблудился, пришел ко мне чай пить. Это Демин говорит. Будь здоров!
Однако надо было позаботиться о переправах. Майор Демин отдал приказания командирам взводов. Они разыскали мост для переправы танков и минометчиков, а для пехоты курсанты соорудили из поплавков мостки через ров.
Было еще совсем темно, когда с угрожающим лязгом в атаку двинулись танки. То камнем падая, то стремительно поднимаясь, стрелки побежали ко рву. Но где же мостки? Первым обнаружил беду старшина Булатов. Поплавки прибило к противоположному берегу. Недолго думая, Булатов в полном снаряжении бросился в воду и поплыл. За ним ринулось еще несколько десятков. Выкарабкавшись на берег, в одежде, прилипшей к телу, часть курсантов неудержимым потоком покатилась вслед за танками, другая же стала подгонять к берегу поплавки.
Тяжело дыша, Пашков бежал рядом с Копаневым. При каждом шаге из сапог Геннадия фонтанчиками брызгала вода, смешанная с грязью. Но, забыв обо всем на свете, кроме того, что надо уничтожить «противника», он бежал, стараясь ни за что не отстать от Анатолия Копанева.
Вот они оставили позади минометные огневые позиции и ворвались в поселок «Новый».
ГЛАВА X
1
Боканов сидел в комнате ротного командира и задумчиво пересматривал письма выпускников. Писали ему довольно часто, и не только из Ленинграда. Это были письма-откровения, письма-характеры. Андрей присылал крохотные рисунки карандашом: «Курсанты на аэродроме», «Суворовский перепляс»; Савва – отчеты о спортивных достижениях; Семен мечтал снова посидеть за партой в своем классе, а Володя просил совета, как ему обуздать какого-то курсанта Садовского, и признавался: «Когда у меня начинают „плавиться подшипники“, как изволит выражаться Сема, я хватаюсь за ваши послания, и тогда аварии случаются реже».
И в каждом из этих писем, как ни разнились они по содержанию, неизменно присутствовала объединяющая их, хотя и невысказанная, мысль: «Верьте, что мы не запятнаем суворовской чести».
Что ж, пожалуй, от такого продолжения дружбы они получат не меньше нашего. В близости с нами будут черпать и свои силы.
Первые недели в письмах проскальзывали тоскливые нотки, кое у кого – жалобы на трудные переходы, на требовательность командиров.
Но вот исчезло и это, и зазвучали бодрые слова о том, что «сдюжат», что «закалка, полученная в Суворовском, здесь вызволяет». Они привились на новой почве быстрее, чем можно было предполагать.
Появились даже приписки, адресованные воспитателю, но явно рассчитанные на то, что их прочтут суворовцам: «Очень просим Вас нажимать на физическое воспитание ребят, на спорт. Здесь это особенно потребуется».
Читая такие письма, Боканов думал: «Так создается характер офицера-суворовца. Полученное у нас сольется с тем новым, что придет к ним в военном училище: и самостоятельность, и повзрослевшее чувство долга, и многое другое, что генерал Агашев назвал „дошлифовкой характера“».
Сейчас Боканов представлял их будущее яснее, чем когда бы то ни было, оно словно придвинулось в очень сильном бинокле.
Как воспитатель Боканов делал из писем курсантов и для себя важные выводы. Семен написал: «Не хватает нам исполнительности». И Сергей Павлович решил упражнять в ней своих малышей. То даст задание: «Послезавтра, в большой перерыв, каждый представит мне список книг, прочитанных им в училище», – и строго следит, все ли выполнили это задание. То объявляет: «Буду ставить оценку за несение дежурства». Действует! Привыкают к каждому поручению относиться добросовестно.
Перед Бокановым лежало коллективное послание ленинградцев, адресованное малышам его отделения.
«Дорогие друзья! – писали курсанты. – С радостью принимаем мы ваше предложение переписываться. Обещаем после каждого экзамена присылать вам свои итоги. Надеемся, что и вы будете держать нас в курсе событий. Спросите у Семена Герасимовича, какое решение мы приняли на одном из первых комсомольских собраний. Мы жили и живем дружно. Да и любимая присказка курсантов: „Армейская дружба укрепляет службу“. Помните об этом всегда! Желаем успеха Пете Самарцеву в изучении русского языка, Феде Атамееву – в овладении арифметикой, Алексею Скрипкину, как командиру, – большей требовательности к себе и подчиненным. Берегите честь родного училища!»
«Подписался и Геша», – удовлетворенно отметил Боканов.
Да, Пашков не только подписался, но, подписываясь, думал: «Жаль, не могу признаться Сергею Павловичу, что, кажется, извлек кое-какие уроки из всего, что было». И действительно, за последнее время Геннадий стал гораздо сдержаннее, исполнительнее. Его теперь раздражало, если кто-нибудь бубнил в строю, шел не в ногу, был нерасторопен. Очутившись в атмосфере непреклонных армейских порядков, Пашков, к большой своей радости, понял, что они по сердцу ему. «Сколько можно быть безответственным мальчишкой? – укорял он себя. – Что же мне, уподобляться Садовскому?» Геннадий уже не думал о том, что здесь «тот прав, у кого больше прав». Он решил, что некоторая огрубелость совершенно неизбежна там, где есть солдатский быт, и естественное в Суворовском училище было бы здесь смешно и неуместно.
Он часто вспоминал слова отца: «Если не будешь скромным, настоящим товарищем, ты потерян для меня…» И эти слова снова и снова заставляли его присматриваться к своим поступкам. Возвращаясь к случаю в Москве, Геннадий пришел к заключению, что Сергей Павлович обошелся с ним слишком снисходительно. «Вряд ли это было мне на пользу, – решил он, – когда я стану офицером, такие нарушения прощать не стану».
…Боканов вынул из конверта карточку: «ленинградцы» сфотографировались все вместе. Прошло немногим более двух месяцев, а как они изменились! Возмужали, казалось, даже выросли. Волевым и напряженным был взгляд серых глаз Владимира; огрубело лицо, запеклись губы у Семена; Павлик придал своей физиономии такую серьезность, на какую только был способен; даже Геша стал как-то взрослее, и в чертах его нежного лица, в глазах появилось новое выражение: такое бывает у человека, проделавшего нелегкий путь.
«Надо письмо передать по радио, а потом Атамееву, чтобы поместил в газете отделения», – подумал Боканов.
Федор был редактором стенгазеты и к своим полномочиям относился с сознанием высокой ответственности.
Кто-то осторожно постучал в дверь.
– Войдите! – разрешил Боканов.
На пороге появился Скрипкин. Достаточно было поглядеть на его удрученную физиономию, чтобы понять: у старшего отделения какая-то крупная неприятность.
– Разрешите обратиться? – со вздохом сказал он, отводя глаза.
– Да!
– Генерал у нас в отделении был… А в шкафу для книг… беспорядок…
Скрипкин опять вздохнул:
– Мне выговор.
– Плохо! – нахмурясь, заметил Боканов и встал. – Очень плохо!
Перед началом учебного года под актом приемки класса и его имущества подписался не только Боканов, но и Скрипкин, и все остальные.
– Упущение, – виновато посмотрел Скрипкин, – генерал говорит: «Я к вам еще зайду».
– Ну, вот что, унывать нам не к лицу. Надо порядок наводить.
– Надо! – согласился старший отделения. – Разрешите идти?
– Идите…
