Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XV

1

Скрестив руки на груди, Зорин остановился у окна своего кабинета, рассеянным взглядом скользнул по сырым снежным сугробам. Оживился, когда опытным глазом страстного охотника отметил первые весточки весны: едва заметно проступали пушистые, трогательные барашки на тонких оголенных ветках. Если выйти сейчас во двор, чутким ухом уловишь звук капели с крыш, предвесеннюю пробу птичьих голосов. «В лесу, небось, дятлы начали стукотню. Скоро по вечерам будет заливаться флейтой певчий дрозд».

Он представил его себе: сидит, желтогрудый, на верхушке дерева, задрал голову, оттопырил крылья…

Зорин отошел от окна, перелистал блокнот на столе. «Какие дела сегодня?» У начальника автотранспорта что-то не ладится с ремонтом машин. На подсобном хозяйстве затянули подготовку инвентаря к севу… Бесконечные, неотступные дела надвигались, требовали внимания к себе, отвлекали. Если поддашься этой текучке, упустишь из виду главное – будешь идти на поводу у событий, вместо того, чтобы управлять ими.

И опять сказал себе, как говорил не раз: «Главное, конечно, политическое воспитание личного состава…»

Почему майор Кубанцев перестал ходить в вечерний университет? Зорин был вчера на уроке естествознания у Кубанцева, и ему не понравилось, как преподаватель излагал основы мичуринского учения: получалось слишком бесстрастно и сухо.

«Надо будет поговорить с ним об этом еще, – решил Зорин. – В последнем номере „Вопросов философии“ есть для него интересная статья. Да, еще не забыть: вызвать секретаря парторганизации второй роты, он не понимает, что центр тяжести политической работы сейчас должен быть перенесен в отделения – там решается успех».

Зорин подумал, что наступило время, когда все воспитатели научились двигаться к цели плечом к плечу, научились находить основное звено, опираться на силу коллектива, продумывать работу и смотреть вперед. Теперь нет плетущихся в хвосте, только немногие еще «путают ногу», им надо помогать на ходу, критикой и советом, больше доверять и глубже контролировать.

Зорин убрал бумаги со стола в ящик, положил в шкаф комплект «Учительской газеты». Через пять минут предстояло провести занятие с воспитателями. Посоветовавшись с генералом, он избрал тему: «Привитие суворовцам навыков общественно-политической работы».

2

В десять без одной минуты воспитатели собрались в кабинете Зорина. Боканов и Беседа сели рядом. Полковник Зорин поднялся:

– Приступим к делу, товарищи…

Он начал с того, что в воспитании следует изобретать.

– Искать, думать! Продвигать жизнь вперед! – тихо пристукивал он костяшками пальцев по столу, и от этого сказанное почему-то приобретало особенную четкость. – Нас учит партия быть всегда в движении, в борьбе за новое… Объявите войну заседательской чехарде, формализму в политической работе. Естественное в наших условиях однообразие форм требует богатейшего содержания. Не довольствуйтесь вчерашним, жизнь не терпит косности, догматизма. Идите, товарищи, даже на творческий риск! Без этого в большом деле нельзя.

Внимательно слушавший капитан Беседа одобрительно кивнул головой и, поймав себя на этом движении, усмехнулся: «Так и мои слушают».

– Я хотел бы разобрать один случай во взводе капитана Боканова, – продолжал Зорин. – В прошедшее воскресенье первая рота совершала поход. Перед выходом товарищ Боканов дал поручение Андрею Суркову: в пути, на привалах, выпускать боевой листок. Затем в хлопотах забыл о задании и вспомнил только тогда, когда рота достигла населенного пункта, избранного конечной целью. Подзывает товарищ Боканов Суркова: «Дайте мне прочитать боевой листок». – «А я его не выпустил, – беззаботно отвечает тот, – не взял с собой цветных карандашей». Ясно, это отговорка, а дело в том, что редактор боевого листка несерьезно отнесся к общественным обязанностям. Что же сделал наш уважаемый Сергей Павлович? Наложил… дисциплинарное взыскание. Вот тебе на! Но ведь это, дорогой товарищ воспитатель, легче всего! Думать много не надо, шкалу взысканий разработал и… – Зорин, не докончив, выразительно посмотрел на Сергея Павловича.

Боканов нахмурился, подумал: «Кажется, действительно, неудачно получилось».

– А если вдуматься, – Зорин взял пресс-папье и поставил на другой край стола, – Сурков получил не приказ, а общественное поручение, и речь, следовательно, идет о дисциплине выполнения общественных обязанностей. Не так ли? И здесь следовало действовать по линии общественной же, апеллировать, так сказать, к авторитету Суркова среди товарищей. Мне думается, надо было по возвращении устроить в классе разбор перехода и, отмечая недостатки, сказать: «Их было бы гораздо меньше, если бы Сурков не подвел нас всех; как редактор, серьезно отнесся бы к политическому заданию. На войне, перед тем как пехота идет в наступление, проводится артподготовка. Но не менее важной для исхода боя является политическая подготовка бойцов, политработа в ходе боя. Во время Великой Отечественной войны часто бывало так. Вот идет бой с танками. В напряженные, решающие минуты появляется в окопе боевой листок, его из рук в руки передают солдаты. В нем всего несколько строк: „Сержант Николаев только что совершил подвиг – прямой наводкой подбил вражеский танк. Слава герою! Берите пример с товарища Николаева!“ Вот что такое боевой листок в армии, суворовец Сурков». «Через несколько лет, – пояснил бы я дальше воспитанникам, – вы станете не только строевыми командирами, начальниками, но и политическими, идейными руководителями солдат, вы будете направлять работу партийной, комсомольской организаций подразделения. Политической работе следует учиться сейчас. Что касается суворовца Суркова, то мне, видно, придется лишить его на месяц права выполнения общественных поручений». Уверяю вас, – сделал шаг к воспитателям полковник, – ребята ждали именно выговора, вот этого самого дисциплинарного наказания вашего, товарищ Боканов, и, возможно, потом посочувствовали Суркову. Такой же оборот дела, какой я предлагал вам только что, был бы для них полной неожиданностью. Да и сам Сурков, юноша самолюбивый, но справедливый в оценке своих поступков и дорожащий общественным мнением, своим положением в коллективе, был бы гораздо более огорчен подобным исходом, почувствовал бы, что поступил неверно.

3

Отпустив воспитателей, Зорин пошел в первую роту посмотреть, как там оборудовали комнату политпросветработы. Он разрешил купить абажуры, цветы, шахматные столики, диваны, попросил жену Русанова – она председательствовала в женсовете – помочь со вкусом расставить мебель, сделать занавеси – внести уют.

Когда Зорин поднялся наверх, началась большая перемена, и роты стали выходить на плац, на прогулку под оркестр.

В тени колонны Зорин заметил притаившегося мальчика. Суворовец лет тринадцати, слюнявя чернильный карандаш, крупными буквами писал на колонне бранное слово. Зорин подошел вплотную. Мальчик, застигнутый врасплох, вздрогнул и в замешательстве вытянулся.

– Прочтите громко то, что написали! – потребовал начальник политотдела.

Суворовец покраснел так, что сразу выступил пот, и прошептал едва слышно:

– Не могу!

– Читайте! – гневно настаивал полковник.

– Это стыдно! – выдохнул суворовец, готовый провалиться сквозь землю.

– А писать для товарищей, для офицеров не стыдно? Читайте!

Мальчик с отчаянием смотрел на Зорина. Ясно было, он ни за что не сможет прочесть вслух.

– Немедленно сотрите, – приказал полковник, – и никогда в жизни не пишите и не произносите таких слов. Понятно?

– Понятно… – как эхо, раздалось в ответ.

– Идите в роту и доложите о случившемся своему воспитателю!

– Слушаюсь, доложить о случившемся своему воспитателю, – голосом глубоко несчастного человека повторил виновный.

И Зорин, глядя ему вслед, весело подумал, что, пожалуй, навсегда отбил охоту у этого паренька к писаниям подобного рода.

Комнатой политпросветработы полковник остался доволен, только сказал Русанову:

– Непременно повесьте здесь доску почета, и хорошо бы иметь фотоальбом «Наша жизнь». У вас же уйма собственных фотографов!

– Сделаем, – обещал Русанов. – Да, – сообщил он, – комсомольское бюро думает назначить заведующим комнатой Ковалева. Установили дежурство комсомольцев.

– Это хорошо, – одобрительно кивнул Зорин, – но хватит с Ковалева. Посоветуйте поручить другому, менее занятому. Эх, – воскликнул полковник, – была не была – разорюсь! Даю вам радиоприемник «Нева», тот, что у меня в кабинете.

Русанов расплылся в улыбке. Он уже давно посматривал на этот приемник.

ГЛАВА XVI

1

Памятное комсомольское собрание взвода, а затем роты, где Пашкова все же решили оставить в комсомоле, дав строгий выговор, отношение товарищей (Пашков видел: его только-только терпят), разговор с Сергеем Павловичем во время лыжного похода подействовали на Геннадия очень сильно. Как и предполагал Боканов, «аристократизм» Геннадия был во многом напускным, и когда Геннадий по-настоящему почувствовал, что значит осуждение товарищей, он изменился, как изменяется человек после тяжелой болезни, – словно обновляется и вновь рождается на свет. Конечно, в нем еще не исчез бесследно эгоизм, нет-нет да и проглядывал в поступке или слове, но Геннадий научился сам обнаруживать его, старался преодолевать, стал много проще и скромнее.

Все это пришло не легко и не сразу. Одиноко бродил Пашков в дальних аллеях сада, ворочался ночами на койке, мучительно гоня от себя мрачные мысли, но они неотступно, как совесть, преследовали и жгли.

«Ты трусишь, если не находишь мужества прямо всем сказать: „Я не прав“», – обвинял кто-то неумолимый.

«Нет, это вовсе не трусость, – защищался Геннадий, – дело в самолюбии».

«Но ты ведь знаешь, что у Стаховича из „Молодой гвардии“ и самолюбия было достаточно и себялюбия – через край, а к чему это привело?»

«Подло даже думать, – бледнели губы Пашкова, – что я могу стать таким!»

На мгновение он снова, до малейших подробностей, представляя комсомольское собрание, осуждающие взгляды товарищей, слова друга – Снопкова, полоснувшие его, как ножом: «Если таких не учить, бесчестные люди выйдут. Им до всех дела нет, только бы самим покрасоваться!..»

– Это не так, это ты брось! – шептал Геннадий в темноте.

…Гулко, будто рядом, пробили часы в нижнем вестибюле. «Почему ночью все слышно так ясно? И дома когда был… Надо написать письмо отцу, рассказать ему все, не кривя душой». Но под утро решил: «Ни к чему самобичевания и заверения. Доказывать надо делами. Надо прийти к ребятам с открытым сердцем. Как на моем месте поступил бы Михаил Васильевич?»

Фрунзе был любимым героем Пашкова. Он перечитал о нем все книги, какие только мог достать, ходил для этого даже в Ленинскую библиотеку, когда на каникулы приезжал к отцу в Москву. В заветную тетрадь Геннадий записывал высказывания Фрунзе, хранил его портрет. Пашков ни за что, никому не признался бы, что находил у себя некоторое портретное сходство с молодым Фрунзе. А сходство действительно было в синих глазах, в золотистом пушке на круглых щеках с нежной кожей, в полных, словно слегка припухших губах.

«Как бы на моем месте поступил Михаил Васильевич? – снова спросил себя Геннадий и твердо решил: – Все надо разрешать честно и прямо».

Успокоившись, он уснул.

Спал Геннадий не более двух часов, но вскочил на зарядку бодрым и свежим. Проснулся он с той же мыслью: «Все надо разрешать честно и прямо». Давящая тяжесть исчезла.

С этого дня поведение Пашкова изменилось: он стал сдержаннее, с готовностью помогал товарищам усвоить сложную теорему, предлагал свои услуги в хозяйственных работах по роте – и все это без тени заискивания, без ожидания благодарностей и похвал, а просто потому, что начал понимать, что значит «жить дружно».

Это не было чудом мгновенного перевоплощения (излюбленная тема ленивых воспитателей и кабинетных теоретиков). Перелом, происходящий в Геннадии, давно подготавливался, но понадобился взрыв, мучительный пересмотр ценностей, чтобы все лучшее, что накопилось в его характере, стало вытеснять лишнее, наносное.

Товарищи начали понимать, что происходит с Геннадием, и тоже, правда медленно, присматриваясь, «меняли курс» – сердце отходило.

Как-то, когда Геннадия не было в классе, Павлик Снопков сказал о нем Семену, самому непримиримому из всех:

– Зачем человека втаптывать? Поучили, – и хватит. Он многое пережил.

Павлика поддержал Андрей:

– Ему сейчас руку протянуть надо.

Семен смолчал. Насупясь, с ожесточением подумал: «Прекраснодушие!»

Неделей позже Геннадий подошел к Гербову.

– Дайте мне поручение… общественное, – попросил он. «Комсомольское» не выговорилось. «Какой же я сейчас комсомолец?!»

Гербов посмотрел недовольно. Хотел отрубить, что, мол, обойдемся и без помощи таких, как ты, но вспомнил разговор с Сергеем Павловичем и, глядя на Пашкова серьезными, испытующими глазами, оказал:

– Хорошо… Посоветуюсь на бюро.

Задание дали очень ответственное и подчеркнули, что не кто-нибудь – бюро поручает: подготовить вечер памяти Суворова. Для этого в помощь офицерам выделили группу комсомольцев.

Геннадий взялся за дело горячо. Часто советуясь с Веденкиным, он сам готовил доклад «Суворовская наука побеждать». Хотелось сделать его интересно, не повторяя общеизвестных истин.

Геннадий долго рылся в книжных шкафах училища, все воскресенье просидел в городской библиотеке. Материала было много, но следовало отобрать главное, продумать детали и сделать выводы. Поглощенный своими мыслями, Пашков в перемены сосредоточенно шагал от стены к стене, потом, вдруг вспомнив что-то, бежал в класс.

– Как с выставкой дело идет? – спрашивал он у своего помощника Снопкова, склонившегося в углу над ящиком с глиной и проволокой: Павлик оборудовал макет «Район обороны роты».

– За мной дело не станет, – выпрямился Павлик, – а вот Савка затягивает. Понимаешь, макет винтовки сделал, но еще не электрифицировал.

Геннадий, разыскав Братушкина, настойчиво говорил ему:

– Неделя осталась, ты это учел? Неделя!

Но все обошлось как нельзя лучше, и в назначенный вечер Павлик Снопков, важно расхаживая между экспонатами, объяснял гостям:

– Сталинская стратегия опирается на передовую технику века. Вот, пожалуйста, рисунки по радиолокации. Нововведение наших изобретателей. А это полоса препятствий. Или вот – пульт управления.

Он нажимал какие-то кнопки, поворачивал рычаги – и загорались лампочки, двигались механизмы.

В «Кабинете Суворова» Андрей показывал гостям рисунки, иллюстрирующие боевую деятельность полководца, макет «Штурм Измаила», карты походов русских чудо-богатырей.

В разгар вечера в актовом зале появился седовласый статный полковник с орденом Суворова на груди. К гостю подошел Зорин, благодарно пожал ему руку:

– Вот хорошо, Петр Данилович, – пришли! А я опасался, не помешало бы что.

В пришедшем полковнике ребята тотчас узнали героя гражданской войны. Его лоб пересекал глубокий шрам, с которого Артем Каменюка не сводил восторженных глаз. Ему представилась ожесточенная рубка. Как бы хотел Артем иметь такой же боевой шрам!

Полковник, позванивая шпорами, поднялся на сцену и, прищурив глаза, сказал, обращаясь к залу:

– Меня, дорогие наши наследники, ваш начальник политотдела попросил рассказать несколько эпизодов из боев Великой Отечественной войны.

Голос у него был очень сильный, и полковник сдерживал его, приглушал, но каждое слово было слышно в самых дальних рядах.

Увлекшись, он сошел со сцены и, продолжая говорить, остановился перед первым рядом.

Артему казалось, что полковник обращается к нему одному. Он сидел, затаив дыхание, боясь пошевельнуться.

После того как полковник закончил свой рассказ и ответил на вопросы, он сел рядом с Каменюкой. К гостю сразу потянулись те, кто сидел поближе. Хотелось разглядеть и орден Суворова, и мужественное лицо полковника.

На сцену вышел Пашков.

– Сейчас, – объявил он, – мы поставим небольшую инсценировку, написанную вице-сержантом Ковалевым и суворовцем Сурковым: «Разговор Александра Васильевича Суворова с внуками».

Плавно раздвинулся зеленый бархатный занавес. Ведущий, обращаясь к залу, спросил:

 
Кто взял Измаил неприступный,
Искусством кто мир удивил?
Дотоле такой недоступный
Проход Сен-Готард покорил?
Развеял кто вражии своры?
Кто рядом с солдатом шел в бой?
 

Из задних рядов зала поднялся боец – в каске, с автоматом на груди. По рядам прошел шепот: «Братушкин… Братушкин…»

Боец с гордостью сказал:

 
То прадед наш храбрый Суворов,
Солдат, полководец, герой.
 

Илюша Кошелев, сидящий у окна в четвертом ряду, вдруг встал и, повернувшись к залу лицом, произнес звонким голосом:

 
Суворов всегда рядом с нами.
И, слышится мне, говорит:
«Потомки, победы за вами,
Вам – будущее хранить!»
 

В общем, вечер удался на славу, и ребята расходились довольные.

2

После окончания инсценировки Володя пошел проводить Галинку домой.

Когда они вышли из училища, девушка просто взяла Володю под руку. Именно эта естественность, без тени многозначительности и кокетства, и нравилась ему в Галинке больше всего.

– Пашков мне сегодня показался не таким, как всегда, не любовался собой. Ты заметил? – спросила девушка.

Ковалев не рассказывал ей истории Геннадия: в конце концов это было их внутреннее дело, и не следовало выносить его за стены училища.

– Да, он неплохой парень! – убежденно сказал Ковалев. – Вчера я колол дрова, он сам предложил помочь, а увидел, что наш капитан приближается, в сторону отошел. Только капитан скрылся, он опять отнял у меня топор. Значит, не для похвалы начальства мне помогал, а от души.

Они постояли у ворот дома Богачевых. Володе трудно было выпустить из своей руки маленькую теплую руку Галинки, он мог бы так стоять бесконечно долго.

– Спокойной ночи, – наконец оказала Галинка, зная, что Ковалеву пора уходить, и пожала его руку.

– Спокойной ночи!

Ковалев возвратился в училище, когда в спальне все уже разбирали постели.

Гербов, дружелюбно глядя на Пашкова, хвалил:

– Хорошо поручение выполнил!

3

Появление генерала Пашкова в училище вызвало у ребят большой интерес.

Широкоплечий, высокий, с пронизывающим взглядом, он шел по двору легкой походкой, свободно неся свое большое тело. Пожалуй, только нежная кожа лица, совсем не соответствующая общему впечатлению мужественности да тени под глазами напоминали о том, что это отец Геннадия.

Когда генерал снял шинель и стал подниматься по лестнице в кабинет начальника училища, ребята мгновенно отметили на кителе приезжего четыре ряда боевых наград. Некоторые награды они не могли даже определить.

– Польский? – с сомнением прошептал Авилкин.

– Нет, болгарский, – веско сказал Кошелев.

Самое сильное впечатление на Сеньку, – он теперь бредил артиллерией, особенно дальнобойной, – произвела фуражка генерала. Настанет время, и он, Самсонов, будет носить такую.

Когда же генерал снял фуражку и открылся гладко выбритый, загорелый череп, Сенька твердо-натвердо решил: «Стану артиллеристом – тоже буду голову брить! Да что ждать, побрею ее теперь – только бы согласился парикмахер дядя Вася».

Генерал прилетел в училище неожиданно для самого себя. Вспомнил о письмах сына и Боканова, перечитал их и, привыкнув действовать решительно, за десять минут собрался, а еще через двадцать сидел в самолете, поручив свои дела заместителю. В пути генерал Пашков сердито думал о Боканове, о воспитателях: «Безобразие! Не могут сами справиться. Беспомощность!»

Генерала Полуэктова он не застал и прошел в кабинет начальника политотдела. После долгого разговора с Зориным (никто не знал, о чем они говорили) отец Геннадия вышел из кабинета расстроенным. Такое лицо бывает у человека, внезапно понявшего, что он заблуждался в том, в чем до сих пор считал себя непогрешимо правым.

Он зашел в учительскую. Офицеры быстро встали навытяжку. Генерал жестом попросил сесть, просто сказал:

– Родитель… Степан Тимофеевич Пашков! – и пожал каждому руку.

Боканов представился как воспитатель Геннадия. Пашков попросил Сергея Павловича уделить ему полчаса. Они уединились в пустующей музыкальной комнате. Отец спросил с тревогой:

– Неужели непоправимо?

Боканов подробно рассказал обо всем, что произошло у Геннадия за последние месяцы. В приезде отца, собственно, уже не было необходимости.

– Геннадий сам сделал должные выводы и, по-моему, идет сейчас в коллектив, а не от него.

Генерал с облегчением провел ладонью по блестящему черепу, точно таким жестом, как это делал Геннадий, приглаживая свои волосы, и полез в карман кителя. Доверительно протягивая письмо сына, он сказал Боканову:

– Два месяца назад прислал, просил: «Переведи в другое училище».

– И что вы ему, Степан Тимофеевич, ответили? – спросил Боканов, прочитав письмо.

– Да ответил вроде бы как следует, – словно советуясь, посмотрел Пашков на воспитателя. – Написал ему:

«Сам решай личные дела. Прежде всего с коллективом считайся. Хорошо, что тебя вовремя одернули. Наша партия образумливала людей и постарше тебя, людей заслуженных, когда они начинали зазнаваться».

Генерал остановился, раздумывая, следует ли еще о чем-то сказать, и, видимо решившись, протянул второе письмо:

– А это я позже… Недавно… получил.

Боканов прочитал и это письмо. Едва заметно, удовлетворенно дрогнули его губы: ему не хотелось улыбкой обидеть отца. Геннадий писал: «Это ты сделал меня эгоистом! Летом, когда я приезжал, баловал непомерно, вместо того чтобы направлять мое нравственное развитие».

– Пожалуй, он прав, – задумчиво, с ноткой виновности сказал генерал. – Солдат воспитываю, офицеров воспитываю, а на собственного сына, выходит, времени не хватило… Да, но только тон у него какой дерзкий! Не мог о том же написать вежливей. Ну и взгрею ж я его! – оскорбленно пообещал он, но спохватился и озабоченно спросил: – Что же теперь делать?

– Я думаю, – посоветовал Боканов, – говорить с Геннадием обо всем этом надо немногословно и просто: «Как коммунист, требую от тебя поступить по-комсомольски!» И объяснить, что это значит… Прошу вас: не балуйте его, ну, хотя бы теми сравнительно крупными денежными переводами, что вы присылаете. Вспомните: Михаил Иванович Калинин отвез своих детей учиться в Ленинград и устроил их жить у знакомого рабочего. Михаил Иванович мог бы, конечно, обратиться к горсовету, для него бы все сделали, но он не пошел на это. Калинин договорился со своим знакомым, что будет присылать скромную сумму на столование детей: «Пусть в рабочей среде поварятся».

Сергей Павлович подумал: «Лекцию прочитал. Неудобно как-то получается», но решил сказать еще об одном:

– Геннадий должен закончить училище с медалью, для этого ему сейчас следует работать с огромным напряжением, он же привык все брать с лету.

– Верно, – согласился отец. – Он рано в школу пошел, память великолепная, всегда хвалили… и захвалили.

– Вот-вот! Я прошу вас внушить ему, так сказать, по родительской линии, что настоящих знаний без системы в работе и настойчивости он не получит. Разрешите я сейчас пришлю его? – поднялся Боканов.

– Пожалуйста.

Генерал, оставшись один, тяжело задумался: «Как с ним говорить? Этого ли ждал от сына?»

В дверь постучали.

– Да, – медленно, словно через силу, обернулся генерал к вошедшему Геннадию.

– Папа!

Юноша смотрит с тревогой, но по лицу невозможно угадать, как относится отец к происшедшему, сочувствует или осуждает.

Геннадий стоит в нерешительности.

– Что скажешь? – спрашивает отец и, не дождавшись ответа, продолжает: – Может быть, тебе уйти из училища? Как ты считаешь?

– Нет, папа, я здесь доучусь. Уйти было бы трусостью…

– Доучусь… – Лицо генерала становится сумрачным. – А ведь ты меня не понял, Геннадий, – с горечью говорит он. – Ты сядь… Я тебя о другом спросил: надо ли тебе вообще готовиться к военной службе? Не подумать ли об иной профессии?

– Папа?!

– Не спорю, у тебя есть ценные качества: смелость, решительность, ну… способности… Что ж, всего этого было бы предостаточно для какой-нибудь другой армии. А для нас этого мало.

– Но я…

– Мало! Понимаешь? Любить людей надо! В счастье их и Родины нашей видеть свое счастье. А уж если командовать, так служа людям, а не помыкая ими!

– Зачем ты так? – вскакивает Геннадий. – Я для Родины…

– Что ты для Родины? Что? Ты вот не на словах… сумей так жизнь прожить, чтобы народ тебе спасибо сказал… Да, тяжело мне, Геннадий… и стыдно… Не для того прошел я через огонь войны, чтобы ты позорил меня… – Глаза его становятся печальными, Геннадий не может смотреть в них.

– Но знай, – голос отца твердеет, – если не встанешь в шеренгу со всеми – скромным, настоящим товарищем, ты потерян и для меня…

Он долго молчит, наконец, говорит:

– Вечером пойдем с тобой погуляем… А сейчас иди на урок.

Оставшись один, генерал так глубоко задумался, что не слышал, когда вошел Зорин.

– Ну как, Степан Тимофеевич?

– Даже затрудняюсь ответить, – медленно подняв голову, говорит Пашков, – вот я… прошел большой жизненный путь… находил общий язык и с дипломатами, и с учеными… Но такие ли слова, чтобы дошли до его сознания, сказал я сейчас? Не знаю.

Они молчат, каждый думая и о своем и об одном и том же, что вот какие неожиданные и подчас нелегкие задачи предлагает жизнь.

– Да… – снова заговорил Пашков, – мы иногда забываем, что вот есть сын… что ты и отец. За большими государственными делами маленькие, но тоже государственные, упускаем…

Он побарабанил пальцами по столу и сказал со страстью:

– Если у него есть честь, если уважает отца… – и осекся, слова эти показались ненужными, улыбнулся дружески. Глядя на Зорина ставшими вдруг ласковыми глазами, спросил недоумевая:

– Как вы только тут справляетесь? Ведь легче операцию разработать.

Зорин тоже улыбнулся.

– Не легко, но любо! Да одному и не справиться, а миром и не таких до ума доводим.

И тихо, доверительно, приблизив свое лицо к лицу Пашкова, сознался:

– У меня, Степан Тимофеевич, внучка есть… одна-единственная… И когда приезжает гостить, мы никак не справляемся. Может быть, потому, что единственная? – спросил он и сокрушенно вздохнул. – Зайдемте ко мне, Степан Тимофеевич, пообедаем, старину вспомним…

– С удовольствием, – поднялся Пашков.