Текст книги "Алые погоны (повесть в 3 частях)"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

– Слушаюсь, – огорченно произнес Ковалев и, когда офицер скрылся, смущенно покосился на Андрея.

– Бывает, – посочувствовал Сурков.

5

После вечерней поверки Боканова окружили офицеры, поздравляли с присвоением звания.

Они с такой искренней радостью жали ему руку, что Сергею Павловичу хотелось каждого обнять, сказать теплое, дружеское слово, но он успевал только отвечать:

– Спасибо, спасибо, товарищи!

Когда почти все разошлись, Веденкин, подмигнув капитану Беседе, воскликнул:

– А ведь, событие, товарищ майор, придется отпраздновать!

Боканову было и странно и приятно слышать это новое обращение. Он всегда спокойно относился к служебным повышениям, наградам, не делал из этого главного в жизни, не придавал большего значения, чем следовало, но сейчас ему было приятно. «Нет, что ни говори, – радуясь, думал он, – а в каждом из нас есть немного здорового и законного честолюбия, потому что всегда приятнее приподняться на ступеньку жизни, чем съехать с нее».

– Пойдемте ко мне. Сейчас так хочется быть вместе с вами… Я вас очень прошу, – обратился он к друзьям.

Офицеры вышли из училища. Веденкин ясно представил, как они сейчас появятся в квартире Боканова, как маленькая жена его, Нина Васильевна, не стесняясь их, обнимет и поцелует своего Сережу, а он попросит: «Ты нам сооруди чаек…» Они засидятся за полночь, и время пробежит незаметно, как это бывает в кругу близких людей.

И хотя Веденкину надо было сегодня же приняться за доклад, он решил, что подготовит его в воскресенье.

– Друзья, – приостанавливаясь, торжественно сказал он, – к супруге майора с пустыми руками сегодня прийти нельзя.

Весело смеясь и переговариваясь, они двинулись к главной улице, освещенной яркими вечерними огнями.

ГЛАВА XXII

1

В день решающего футбольного матча разыгрался свирепый ветер. Несмотря на это, болельщиков на стадионе собралось больше обычного: встреча суворовцев с сильнейшей студенческой командой города «Наука» решала, кто получит кубок местной газеты. Среди тысяч зрителей на трибунах был и генерал Полуэктов с большой группой офицеров.

В самые острые моменты игры генерал, подавшись всем корпусом вперед, напряженно следил глазами за мячом, вместе со всеми переживая каждый промах, радовался каждой удаче.

Вот Братушкин, играющий левого нападающего, «промазал» у ворот, упустил случай забить гол – Полуэктов откинулся на сиденье и, досадливо постукивая кулаком о колено, прошептал:

– Мазила, эх, мазила!

Но Гербов, высоко подпрыгнув, красивым ударом головы послал мяч в «девятку» – смертельный верхний угол под самой штангой противника, и генерал, взглядом призывая в свидетели офицеров, довольно потрогал усы:

– Ну-ну, вот это удар!

Когда перед началом матча капитану студенческой команды, – высокому, подстриженному «под бокс» парню в очень широких и длинных белых трусах, предоставили право выбирать ворота, он избрал северные.

«В первой половине придется играть против ветра, – рассчитал он. – Это обойдется максимум в два гола… При таком ветрище совершенно неизбежно. Зато во второй половине, когда они устанут, будут измучены, ветер, наш союзник, добьет их, – с полдюжины влепим».

Расчет не был опрометчивым. Уже с неделю московское радио в репортажах о футбольных матчах на первенство страны неизменно отмечало подчас роковое влияние ветра на исход борьбы.

Первый тайм закончился со счетом 2:0 в пользу суворовцев.

– Мало, – поворачиваясь к полковнику Белову, тревожно сказал генерал, – мало! Ветер теперь нашим в лицо… – Он попросил одного из младших офицеров позвать капитана команды Гербова.

Семен явился тотчас, будто из-под земли вырос. Алая майка его взмокла, пот струился по лицу.

– Порох-то в пороховницах еще есть? – шутливо спросил Полуэктов.

– Так точно! – в лад ему весело ответил Семен.

– Вот что, капитан, – серьезно обратился к Гербову начальник училища, – передайте своим, что мы все ждем от них суворовского натиска, понимаете, настоящего суворовского… несмотря на ветер, несмотря ни на что. Победа должна быть за нашим училищем! Добудьте ее!

– Слушаюсь, добыть!

– Ну-ну, желаю успеха, – ободряюще улыбнулся Полуэктов.

Семен побежал к команде и, собрав ее, стал о чем-то решительно говорить.

Свисток судьи возвестил окончание перерыва.

Началась игра, какой стадион давно не видел. Алые майки рвались к воротам «Науки». Студенческая команда в первые минуты растерялась, им показалось, что ветер изменил направление, потому что мяч почти все время не выходил с их половины поля.

Но нет, ветер дул с той же силой и в том же направлении, а яростные атаки суворовцев нарастали. Геннадий, не обращая внимания на разбитое колено, напористо вел мяч, обводя противников.

Трибуны ревели от восторга:

– Давай!

– Давай!

Мальчишки, по своему обычаю недовольные каким-то «незаконным» действием судьи, бушевали:

– Свисток на очки смени! – и свирепо свистели, подвергая опасности барабанные перепонки зрителей.

Кричали и аплодировали студенты-болельщики, забывая о собственных интересах. Генерал сидел притихший, сияющий.

Два мяча вбили еще суворовцы, пропустив в свои ворота один.

Когда Семен принял из рук представителя горисполкома высокий серебряный кубок, он приподнял его в уровень лица и, радостно улыбаясь, посмотрел на генерала. Начальник училища, приветствуя, поднял руку ладонью вперед.

2

Из окна третьего этажа фигуры футболистов кажутся Алексею Николаевичу Беседе маленькими. Он дежурил по роте и остался в училище. «Какие наши: в алых или синих майках? Сегодня они надели новые», – думал он в начале матча. Потом, заметив, как вратарь «алых» отбросил в сторону фуражку и ее подхватил кто-то в форме суворовца, догадался: «Алые – наши». Фуражку «чужого» вратаря не стали бы так заботливо отряхивать от пыли.

«Так рождаются традиции», – подумал капитан Беседа и, облокотившись о подоконник, стал рассеянно смотреть на зеленое поле.

…Когда в перерыв матча Дадико Мамуашвили и Павлик Авилкин, влюбленно глядя на лучшего футболиста училища, выхватывают из его рук майку и бегут выжимать ее и сушить на солнце, они, наверное, не подозревают, что воспринимают традицию слыть лучшей футбольной командой города. Когда во время городского кросса вырвавшемуся вперед лучшему бегуну училища Андрею Суркову сотни суворовцев неистово аплодируют, радостной толпой бегут параллельно стартовой дорожке и, задыхаясь, кричат: «Сурик, Андрюшечка, дорогой, нажми немножко!» – они, наверное, ни о чем ином не думают, кроме того, что училище должно быть первым, но в этом взрыве чувств рождается единство.

Новая хорошая традиция должна бережно охраняться всем коллективом.

Капитан Беседа вспомнил день рождения одной такой традиции. Это было три года назад. Они приехали на первомайский парад в большой, празднично убранный город. Вместе с войсками проходят они церемониальным маршем по просторной нарядной площади. Неожиданно начался ливень. Косые струи воды хлещут лица. Но суворовцы молодцевато вздернули головы, их щеки раскраснелись, глаза задорно блестят. Они идут главной улицей. Потоки воды достигают щиколоток; мундиры, рубашки промокли насквозь. Но суворовцы продолжают идти с высоко поднятыми головами, веселые и бодрые, и брызги далеко разлетаются из-под их ног. Запевала начинает песню, и торопливые прохожие останавливаются вдоль тротуаров, стыдливо отворачивают воротники своих пальто.

В казарме военного городка, где остановились на время приезда, начали выливать воду из обуви, сушить одежду. Ни звука жалоб, ни одной кислой физиономии:

– Надо привыкать!

– Не сахарные…

– Еще и не так придется…

Через несколько дней, на вечерней поверке, генерал Полуэктов прочитал перед строем приказ командующего округом, объявившего благодарность личному составу училища за безупречную строевую подготовку. С тех пор так и повелось: на параде должны пройти лучше всех, поддержать марку училища.

Рождалась эстетика военной жизни с ее здоровьем, опрятностью, святостью строя. Отливалась в красивые формы система воспитания. И все это: ежегодное празднование дня открытия училища, выезд в летние лагеря, единый тон, стиль, ясность цели, сознание слитности с Советской Армией, преемственности ее устоев – все это создавало дорогие сердцу каждого суворовца традиции, роднило и сплачивало.

Делом чести коллектива стало отлично учиться, побеждать во всех юношеских состязаниях, задавать в городе хороший тон почтительного отношения к взрослым, опекать малышей, умножать славу училища и вписывать в его историю страницы, которыми гордились бы те, кто придет на смену.

3

На четвертом году существования училища в роту Тутукина был принят новый воспитанник – отличник шестого класса школы Министерства просвещения Витя Полозов. Роты имели постоянный состав, не изменяющийся все семь лет обучения в училище, Полозова же приняли потому, что выбыл по болезни один суворовец. Витя был скромен и дисциплинирован, но как разительно отличался он от «ветеранов»! Вот когда офицеры воочию убедились, что и в смысле военного воспитания ребят сделано изрядно: их «вояки» были уже армейцами, это чувствовалось в каждом движении, в облике и привычках.

Офицеры настолько пригляделись к своим питомцам, что не замечали так отчетливо, как теперь, при сравнении с Полозовым, этой бравости, выправки, безупречного поворота, смелого взгляда. Им казалась совершенно естественной, само собой разумеющейся тактичность обращения к старшим, аккуратность и точность. Жизнь Суворовского училища, его честь, имя стали жизнью, честью и именем самих суворовцев. Свои успехи и благополучие они неотделимо связывали с успехом и благополучием родного училища. Дети уже успели оценить красоту военной жизни, полюбили самых строгих воспитателей («Ух и жмет! Вот это да!»), им нравилось преодолевать трудности.

Привычки перерастали в качества характера. Рождался стиль – вестник зрелости коллектива. Он сказывался в «мелочах»: белоснежной скатерти на обеденном столе, великолепно отточенном карандаше, сияющих пуговицах мундира, неписанном правиле для малышей: из столовой не уходить раньше старших, провожать их стоя. Определился тон коллектива – бодрость, энергичность, выносливость.

Уму непостижимо было бы появление в таком содружестве мрачного мизантропа или человека, скулящего о том, что он чувствует себя лишним, неудовлетворенным. Поэтому-то на уроках литературы и вызывали недоуменное раздражение Печорины, Онегины. Герои нового времени не хотели их понимать. Для них счастье было не залетной синей птицей, дразнящей неуловимой мечтой, а вполне реальным сегодня, ясным завтра. Они знали, как добиться счастья, знали, зачем живут.

4

Вновь прибывший Витя Полозов оказался спокойным, кроткого веселого нрава подростком лет четырнадцати. Сам того не замечая, он совершал чудовищные, с точки зрения военных людей, преступления: уходя из канцелярии, забывал спросить разрешения у офицера, когда же ему указывали на это, он бормотал что-то в оправдание, беспомощно переминаясь с ноги на ногу.

Был он какой-то обмякший, неуклюжий. За партой сидел, подперев подбородок рукой; выходя к учителю отвечать, держался за доску, будто не надеялся устоять без подпорки, а докладывая офицеру при появлении его в классе, старательно мотал головой, не умел смотреть прямо в глаза.

Даже Самсонов, которого и офицеры, и товарищи постоянно упрекали за недостаточную подтянутость, был в сравнении с Полозовым бравым гвардейцем.

За военное воспитание новичка принялось все отделение, и Виктор ускоренно восполнял пробелы.

«Через три года мои окончат училище, – размышлял Алексей Николаевич. – Какими они будут? Конечно, молодыми коммунистами, воспитанными на традициях Великой Отечественной войны, сформированными Советской Армией и для армии, но и больше, чем только для армии, – это вообще передовые люди страны социализма. Они в Суворовском училище уже ясно самоопределятся, избрав жизненный путь, выработают твердые убеждения и характер. Таким не страшны толчки и ушибы; смелые, жизнедеятельные, с пламенной верой в сердце, они будут неустрашимо идти вперед, и никакие трудности и невзгоды не лишат их оптимизма, не обезволят… Это воины-граждане, военачальники, для которых высшая цель – служение Родине. Но, как говорит Зорин, „надо сейчас очень и очень много работать…“ – и размечтавшемуся капитану Беседе вспомнился вдруг Павлик. „Ох, Авилкин, Авилкин, не таким ты должен быть!“»

В это время послышался неистовый шум и аплодисменты. Алексей Николаевич увидел, как зеленое поле затопили ребята, качали кого-то в алой майке. «Значит, наша взяла!» – улыбнулся капитан Беседа и, удовлетворенный, отошел от окна.

ГЛАВА XXIII

1

Алексей Николаевич напускал на себя строгость в оценке Авилкина, сам же прекрасно видел, что Павлик заметно изменился к лучшему, особенно за последние месяцы: сыграли свою роль и воспитатели, и комсомольцы, и товарищи по классу.

Алексей Николаевич старался как можно чаще подсказывать Павлику хорошие поступки: надоумил его поделиться с друзьями тем, что прислала бабушка, учил тихо пройти по коридору в час занятий, при всех товарищах признать свои ошибки, помочь Дадико в занятиях по русскому языку.

Все эти усилия воспитателя, конечно, подготавливали в характере Павлика изменения, накапливали их для скачка в новое качество. Под влиянием разумного воздействия происходило непрерывное нарастание положительного, приводившее в конце концов к подобного рода скачку. Для неискушенных это происходило неожиданно, для воспитателя являлось предвиденным результатом.

Если ты неопытен, нетерпелив в ожидании превращения, если, заботясь прежде всего о своих нервах, готов при временных неудачах объявить Ваню или Петю неисправимыми, оставить их, – ты еще не стал настоящим учителем.

Тобой уже заложены в ребенке какие-то положительные начала, они с трудом пробиваются наружу и, когда перестают получать твою поддержку, тепло твоего участия, могут заглохнуть гораздо быстрее, чем возникли, и это принесет тяжелые осложнения.

Степень педагогического мастерства определяется именно способностью развивать эти внутренние количественные накопления, уменьем направлять и руководить ростом ребенка, уменьем внушить ему, что он обладает многообещающими возможностями.

Пусть сегодня, несмотря на долгие твои усилия, «скверный мальчишка» представляется тебе таким же, каким он был полгода назад, или даже хуже, чем был раньше, – это обман педагогического зрения. Тебе, утомленному неудачами, только кажется, что он недостоин уважения и такой огромной затраты труда на его воспитание. Но разгляди его возможности, его близкое и далекое, то, что в нем накапливается и формируется, и отнесись сейчас к нему с уважением и терпеливостью, найди тот решающий прием, что ускорит переход в новое качество, создаст перелом, и свершится «чудо» для стороннего наблюдателя, а к тебе придет заслуженная победа.

Но и тогда не думай наивно, что возврат к старому невозможен. Новое еще не окрепло, его надо развивать. Рецидивы уже не характерны, но естественны, они последние, цепкие усилия отмирающего плохого.

Если же воспитатель утрачивает способность видеть перспективу, понимать диалектику нарастания новых качеств, не верит в оправдывающуюся терпеливость, он в такой же опасности, как летчик, потерявший ориентацию.

2

Однажды капитан Беседа вызвал Павлика к себе и стал расспрашивать о доме, о бабушке.

– Она добрая и такая заботливая, – восторженно посверкивая зеленоватыми глазами, рассказывал Павлик. – Еще когда живы были мама и папа, я на огороде шалаш сделал и нарочно выезжал в летние лагеря… Ну, игра такая. Дома стащил кастрюлю, нож, вилку, так бабуся только вид сделала, что рассердилась.

В голосе Павлика послышались нотки нежности, а глаза засветились мягко. Он смотрел куда-то поверх головы Алексея Николаевича, – наверно, видел свою бабусю.

– Когда немцы ворвались в наше село, мы семь дней всей семьей в степи, в кукурузе, скрывались. Потом отец ушел с партизанами, а нам сказал: «Возвращайтесь домой, а как только можно будет, я вас в отряд заберу». Фашисты на воротах, напротив нашей хаты, портрет вывесили: «Гитлер – освободитель». Морда такая противная, так бы и плюнул! А бабушка говорит: «Воистину освободитель… от земли и счастливой жизни». А я из хаты тихонько-тихонько вышел и тому Гитлеру глаза выколол. Бабушка в окно увидела. Когда я пришел, обнимает меня, плачет – и рада, и боится…

– Вы, оказывается, смелый человек! – с уважением сказал капитан Беседа.

Павлик скромно опустил свою бронзовую голову, молчанием подтверждая лестное предположение офицера.

– Я уверен, что вы будете храбрым защитником Родины, – сказал воспитатель.

Потом они заговорили о книгах.

Павлик рассказал, что читал книги о Чапаеве, Ворошилове, что его любимый герой – комсомолец, младший лейтенант Виктор Талалихин.

– Смерть презирал! Главное – выполнить задание, и он, – Павлик изогнулся, как для прыжка, – вжж! вжжж! – пошел на таран! Отбил хвост у фашистского самолета! – возбужденно жестикулируя, пояснил он.

После этого Алексей Николаевич не мог бы назвать ни одного случая, когда Павлика можно было обвинить в трусости, подобно той, какую он проявил, покинув на поле уличного боя Артема. Теперь, пожалуй, следовало сетовать даже на некоторую безрассудность Авилкина в самовоспитании. Поверив фантазеру Максиму на слово, что в дальнем углу училищного сада ночами ходит кто-то огромный, рычит и стонет, Авилкин решил проверить свою храбрость. После отбоя он выскользнул из спальни и стал пробираться в страшный, темный угол сада. Мурашки бегали по его спине. Он едва отрывал ноги от земли. Такое состояние бывает во сне, когда от кого-то убегаешь, а ноги не подчиняются.

Авилкин нашел в углу большой камень, сел на него, настороженно прислушиваясь в ожидании врага. Казалось, кто-то дышит у ограды, вот-вот набросится. Но никто не появлялся, и через полчаса Павлик, гордый, с чувством огромного облегчения, возвратился в спальню.

Так повторялось трижды, пока ему не надоело ждать опасности.

Но в классе об этих ночных путешествиях никто не знал, кроме всеведущего Алексея Николаевича, который делал вид, что не замечает исчезновений Павлика: воспитатель кое-чего должен и «не замечать».

3

Через неделю после ночных путешествий Павлика с острым приступом аппендицита привезли в госпиталь. Капитан Беседа, прощаясь с ним, подбадривал: «Будь молодцом!»

После санитарной обработки Авилкина положили в офицерскую палату. Соседом его оказался рябоватый, средних лет летчик-лейтенант с поврежденным позвонком. Летчика одолевали острые приступы боли. Он скрипел зубами, то и дело вызывал сестру и, несмотря на запрет, жадно курил. Павлику лейтенант пришелся не по душе. Когда же тот скверно выругался, Авилкин повернул в его сторону бронзовую голову и возмущенно сказал:

– Хороший вы пример показываете!

– Подумаешь, кисейная барышня, – хриплым, срывающимся голосом бросил летчик. – Из института благородных девиц! Привыкай!

– Вы так об училище не должны! – задыхаясь, выкрикнул Павлик. – Наше училище – вам смена! – Он резко, словно остановился на бегу, умолк и отвернулся.

Авилкина положили на операционный стол. Он твердо решил не проронить ни звука, хотя бы его резали на куски: «Пусть знают, какие суворовцы!»

Позвякивали инструменты; глухо раздавался одинокий голос врача, казалось, с трудом пробивающий плотный сладковатый воздух; раздражающе мелькали рукава сестры. Она была отделена от стола белым канатом, из-за которого подавала инструменты.

Тупая боль заставила Павлика закрыть глаза. Было такое ощущение, будто вытягивали внутренности. Он плотнее стиснул зубы. «Так и на поле боя… Так и на поле боя», – убеждал он себя.

Закончив операцию, высокий, с большими сильными руками хирург одобрительно заметил сестре:

– В характере парня есть железо!

Авилкин благодарно улыбнулся побледневшими губами, прошептал:

– А у нас все так бы…

На девятый день его выписали. Уже в форме, прикрытой халатам, Павлик зашел в палату попрощаться с соседями, дружелюбно улыбнулся летчику.

Лейтенант с трудом приподнялся:

– Ты меня извини, что в тот раз…

– Да ничего, ничего! Я понимаю… Ведь я тогда не за себя…

– Молодцом, молодцом, – растроганно сказал офицер. – Не давай училище в обиду. Верно, вы наша смена!

Павлик молча, с чувством собственного достоинства кивнул головой и крепко пожал протянутую руку лейтенанта.

В классе он был встречен радостными возгласами. За обедом Артем налил ему компота больше, чем другим, и поощрительно сказал:

– Поправляйся!

На следующий день, в начале самоподготовки, Авилкин занимался рассеянно – немного отвык за время пребывания в госпитале, но когда уличил себя в невнимательности, строго-настрого приказал самому себе: «Учи, Авилка, а то скажут: „Класс подводишь, отсталый элемент, осколок облома!“»

Заткнув пальцами уши, покачиваясь, Павлик принялся учить правило. Потом уши открыл, решив, что так удобнее и лучше.

Трех часов вечерней подготовки ему не хватило. География осталась недоученной, а он обещал подготовить и материал, пропущенный за время болезни. Нарушить слово он не хотел ни в коем случае.

Перед сном Авилкин выглянул в коридор, в нижнем белье трусцой подбежал к дежурному сержанту и сказал шепотом, приподнимаясь на цыпочки:

– Товарищ сержант, я вас очень прошу, разбудите меня за час до подъема, а то мне завтра краснеть придется.

– А почему сегодня не выучил?

– Понимаете, я сейчас двойные нормы выполняю. Немного не успел.

Сержант не стал вдаваться в подробности и обещал разбудить Павлика на полчаса раньше других.